Записки бывшего афериста, или Витязь в еврейской шкуре. Том 4

Максим Камерер

Жанр «novela picaresca» (плутовской роман) появился в противовес «рыцарскому роману». Но что же подразумевается под этим жанром? Ответ лежит в самом названии – это история жизни «пикаро», или же жулика, авантюриста, проходимца, плута и мошенника Книга содержит нецензурную брань.

Карусель

Карусель, карусель начинает рассказ.

Это сказки, песни и веселье!

Карусель, карусель — это радость для нас,

Прокатись на нашей карусели!

Ляляля ляляля

ляляля ляляля

ляляляляляляляляля ля!

Ляляля ляляля

ляляля ляляля

ляляляляляляляляля ля!

Песня из мультпередачи.

Что делало общество Бегемота совершенно невыносимым? Чреслобесие его? Алкоголизм? Склочность? Нет. Все смертные грехи как-то гармонично оттеняли и дополняли образ друга. Злословие украшало его гнев, алчность компенсировалась чревоугодием, а похоть перебарывала лень и уныние.

Несносным Димочку делал лиризм, присущий его тонкой натуре. Когда гиббон 130 кило весом с шеей в три наката становится сентиментальным, как юный онанист со станции Лианозово — это совсем не весело. Обычно сплин нападал на этого раблезианца в состоянии глубокого похмелья.

Едем как то мимо ВДНХ. Кажется. Или мимо Сокольников. Не помню. Состояние у обоих — «мама, роди меня обратно!»

Что мы пили? С кем? Зачем? Сколько? — все в тумане. Три дня выдрано из жизни. Стремная компания: солянка из реальных блядей и мнимых десантников. Последних Дима охарактеризовал как «спецназ неизвестного государства» — и спустил с лестницы. Стремная хата, в которой человек, проломил головой дверь в туалет и уснул в ней же. Башка его свисала из пробитой филенки, создавая антураж восточной утонченной жестокости. Дверь приходилось закрывать, волоча колодника, и справлять нужды под его немигающим, хоть и невидящим взором. Жуть.

Еле вырвались. Полчаса искали машину. Дима почти убедил меня, что мы приехали на такси, когда я таки ее нашел. Ночь. Зима.

Парк. Едем мимо.

Вдруг:

— Тпррру!

–?

— Я хочу прогуляться по парку!

— Чего ты там забыл?

— А вдруг карусели работают?

У меня зависает мозг. Вот что сказать? В три часа ночи? Зимой? Карусели? Для какой отмороженной детворы они там крутятся? И даже если так. Хорошо. Допустим. НАМ ЭТО ЗАЧЕМ? Кому когда хотелось с похмелья на аттракционы? Что там делать в таком виде? Секторально, по касательной, блевать на публику с «Цепочки»? Травить перегаром соседа в самолете? Закусывать портвейн сладкой ватой? Рухнуть навзничь с ходулей-что бы наверняка?

— Ты совсем с глузда съехал?

— Не хочешь-не иди. Высади меня тут.

Угу, плавали-знаем, чем это закончится. Торжества, аресты, пара статей УК, и хорошо если банальная бакланка, а то бывало и похуже, затем дача взятки должностному лицу при исполнении и ноль благодарности от скотины поутру. «Ничего не помню».

Сидишь, живописуешь герою свои усилия в борьбе с его роком, а он тебя слушает, как сельский староста калику перехожую. Прерывая междометиями «Эвона как!», «Иди ты!» или «Воначо!»

Нет уж, одного я тебя не отпущу.

Гуляем по парку, как Герцен с Огаревым. Взявшись за руки для устойчивости. Следы наши на снегу то синусоидой змеятся, а то и графиком котангенса скачут. Идет тихий снежок. Хрустит под ногами. И вдруг-чу! Впереди-пятно света.

— Смотри! Что это там?

— 12 месяцев, ясное дело. Земляники хочешь?

— Самим бы «подснежниками» не стать.

Выходим и столбенеем.

Картина рвет сознание.

Колесо обозрения. Работает. На нем занята одна кабина. Ментами. Четыре мусора сидят попарно напротив друг дружки и крутятся на карусели. Молча. Не шевелясь. Припорошенные снегом. Поставив автоматы между колен. И тишина. Только скрип колеса…

И никого вокруг. Даже смотрителя не видно.

Жуть берет.

Мусора уходят в зенит. Мы задираем головы.

Бегемот стряхивает с себя оцепенение и, подвывая от счастья, скачет к пульту управления. Недолго возится там, хекает на выдохе, что то тянет-и колесо замирает. Менты наверху оживают и начинают суетиться. Видят меня. Раздаются первые угрозы.

Клацают затворы.

Кажется, меня сейчас пристрелят. Ощущения-как у зайца в свете фар.

Бегемот лезет в проводку и с мясом выдирает какой-то провод. Пульт искрит, на колесе вырубается освещение. Площадка погружается во тьму. Я отскакиваю в сторону. Все, хрен вы теперь попадете. ПНВ мусорам не положены.

С высоты небес на землю плавно опускается снег с матюгами. Свесившись из люльки, стражи порядка истошно, в четыре глотки призывают на нас гнев эриний.

Очень красноречиво.

Ораторы даже междометия умудрялись сделать ненормативными.

Столько упреков полк карателей не слышал, наверное.

Стоим, внемлем. «Чистейшей прелести чистейший образец». Петр Первый с его Малым и Большим загибами нервно грызет трубку в углу. Смысл сказанного, правда, страдает некой нелогичностью. Нам надо, по их мнению, спустить наряд с небес и тогда нам наступит пиздец.

Оно нам надо?!

Зато экспрессия зашкаливает. Приди в лес кто-нибудь повпечатлительней-и новая религия готова. Заповеди коей льются не из горящего куста, а прямо с небес. И исключительно матом.

Постепенно ебуки из инфразвуковой области переходит в некое подобие бабьего визга. Ощущения, будто там, наверху, иезуиты сеанс экзорцизма проводят с разведдопросом изгнанных бесов.

— Иже еси на небеси-комментирует Дима дело рук своих и размашисто крестится. Меня кроет.

— Отныне и присно и вовеки веков!

— Аминь. Валим.

Похрюкивая от полноты эмоций, скачем к машине. От похмелья — ни следа. Падаем на сиденья и тут нас прорывает.

— Ыыыыыыы… они там до утрааа… «Ночной Дозор»…

— Или прикинь, как они по рации докладывают… ААААААА!!!!

— Вот начальство их удивится… ой… хрю…

— А снимать их как?!!!

— Да хз. Я коротнул реле. Пожарных надо звать. У них лестницы. Или Горсвет с люльками.

— Их теперь с поста может снять только тот кто поставил!

— Или пожарный не ниже майорааааа… Сука я ща лопну!

— Крррасавчик! Будет у людей праздник. А откуда ты знал-что и как коротить?

— Три месяца в выездном цирке работал.

— Я догадывался. Только думал, что ты в лохматой шкуре плясал на желтом снегу, зазывая детвору взглянуть на обезьянок-а ты, оказывается, воначо. Бери выше. До техника дорос!

Отдышавшись, трогаемся с места.

Вот за такие моменты я готов был простить Бегемоту все его грехи и пороки. И даже лирику. Как любовную, так и гражданскую.