Нерон. Блеск накануне тьмы

Маргарет Джордж (2018)

64 год н. э., десятый год правления Нерона. Новая жена, красавица Поппея Сабина, старше императора на шесть лет. Она властолюбива, предприимчива и обладает изощренным умом. Нерон уже и не мыслит, как править государством без ее поддержки. Но сбывается роковое пророчество сивиллы — Рим гибнет в огне. По стране ползут слухи, что пожар возник не случайно, а по воле Нерона. Эти слухи будоражат не только простонародье, но и знать. Понимая, что его судьба теперь неразрывно связана с судьбой Рима, Нерон клянется воздвигнуть на руинах новый город — и мир ослепнет от его великолепия. Но не всем по нраву столь дерзкий замысел. В империи зреет заговор, явные враги Нерона заключают союзы с его ложными друзьями. Впервые на русском!

XIII

— Список составлен, — сказал Эпафродит, подавая мне табличку.

Я пробежался взглядом по списку имен.

Терпний, Аппий… Парис.

— Аполлоний?

Эпафродит отрицательно покачал головой:

— О нем нам ничего не известно.

При этих словах меня словно волной печали накрыло.

Аполлоний — мой тренер по атлетике в ту пору, когда я был еще совсем мальчишкой. Тогда я назвался Марком, и он даже не подозревал, с кем имеет дело, и моя мать еще не вышла замуж за Клавдия. Это уже потом она увезла меня на Палатин и сделала предполагаемым наследником. Когда я познакомился с Аполлонием, я мог свободно гулять по Риму и выбирать развлечения по своему усмотрению. Аполлоний — чемпион Греции — стал моим тренером по бегу, борьбе и прыжкам.

В последний раз я его видел, когда уже стал императором, он тогда был гостем на моих Нерониях. Помню, он иронично назвал меня «маленьким Марком» и поинтересовался, нравится ли мне быть императором. А еще сказал, что теперь я могу забыть о соперничестве и желании победить, потому что соревнования с участием императора, по сути, не могут быть честными. Я тогда принялся с ним спорить, уверял, что буду настаивать на честной победе, а он заявил, что никто не сможет оспорить победу императора.

— Может, в дни Великого пожара его не было в Риме, — предположил я.

Но на самом деле я все сам прекрасно понимал. Во время нашего общения Аполлоний никогда не упоминал о каких-то своих живущих за пределами Рима родственниках или друзьях, так что можно было не сомневаться: Аполлония в моей жизни больше нет.

Я снова сосредоточился на списке. Увидел имя Воракс, и это меня ничуть не удивило — она была воплощением выживаемости.

Тут в комнату вошел Тигеллин и, промокнув потный лоб, сказал:

— Ну и жара, там, в полях, без тени — настоящее пекло.

Я передал ему список.

— Что ж, список обнадеживает, — кивнул Тигеллин. — Сожалею по поводу Аполлония. — Снова глянул на список и радостно воскликнул: — О, Воракс!

— Не сомневаюсь, она будет рада повидаться со своим любимым постоянным клиентом, — заметил я.

Тигеллин был завсегдатаем борделей и прекрасно ориентировался во всех услугах, которые они предоставляли.

— Я предложил им расположиться в императорском шатре на отведенных для беженцев полях, — известил Эпафродит. — Они все были крайне благодарны и счастливы узнать, что император беспокоится об их благополучии.

Я кивнул и обратился к Тигеллину:

— Не желаешь навестить тех, с кем в былые времена предавался плотским утехам?

— Желаю и не упущу такой возможности, — широко улыбнулся он.

* * *

А мне не терпелось воссоединиться с дорогими для меня людьми, знавшими меня на разных этапах жизни и в том числе в ту пору, которая не была императорской.

Сказать, что они знали меня, когда я был еще совсем юным, недостаточно, хотя бы потому, что императором я стал в шестнадцать лет, а в одиннадцать меня усыновил Клавдий и я был практически изолирован от нормальной жизни. А дорогие мне люди знали меня до всего этого, так что я был безумно рад, что они уцелели после Великого пожара и я их не потерял.

Возведенный по указанию Эпафродита императорский шатер отличался ото всех других только своими размерами, ни о какой роскоши не могло быть и речи просто потому, что это не только дико, но и неразумно.

Шатер, понятное дело, укрывал от палящих солнечных лучей, но внутри было душно и воздух влажен от растоптанной травы.

В общем, рабы, которые энергично обмахивали нас огромными опахалами из перьев, прекрасно видели, что мы в шатре потеем и маемся от жары не меньше тех, кто снаружи.

Первые дорогие моему сердцу люди, которых я увидел, войдя в шатер, — это Эклога и Александрия, мои не просто няньки, а кормилицы, которые по тем чувствам, которые я к ним испытывал, были в свое время для меня дороже и важнее, чем мать. В результате я оставил их при дворе даже после того, как повзрослел и давно перестал нуждаться в кормилицах.

Эклога, бледная, с изможденным лицом, просто меня обняла.

Александрия, дородная, полногрудая женщина, громко воскликнула:

— О, какое счастье увидеть тебя здесь после всего этого ужаса!

— А вы? — спросил я. — Как уцелели? Где прятались?

— Мы бежали из дворца сразу, как начался пожар, — ответила Эклога. — Бежали к нашим родным, что живут в селениях под Римом.

— Небо было огненно-красным на мили вокруг, — перебила ее Александрия. — Прям как раскаленная жаровня.

— Знаю, возвращаясь в Рим, видел эту картину с вершины холма, — сказал я. — Слава богам, вы уцелели!

— Слава богам, мы все уцелели!

Следующим меня приветствовал Парис, актер, которого я знал дольше всех других. Он был моим первым учителем в те времена, когда моя мать пребывала в изгнании, Калигула отнял поместье отца, а я на правах бедного родственника жил у тетки.

По возвращении мать, которая не одобряла актерство, уволила Париса, но было уже поздно: он успел привить мне любовь к театру и, соответственно, к актерскому мастерству.

Став императором, я призвал его ко двору как своего друга, и мать уже ничего не могла с этим поделать.

— Цезарь! — воскликнул Парис.

Лицо его сияло от радости, ну и от пота, конечно, тоже.

— Слава богам, мы вместе, — улыбнулся я. — Что с твоим домом? Он уцелел? Как твои близкие?

Парис был низкорослым, но обладал даром становиться выше, когда играл высоких персонажей. И лицо у него было довольно заурядным, но он, если того требовала роль, умел превращаться в красавца.

Теперь он был самим собой, то есть передо мной стоял мужчина средних лет, средней комплекции с довольно жиденькими волосами.

— Мой дом в Шестом районе, — ответил Парис, — так что он уцелел благодаря устроенной вигилами противопожарной полосе. И да, никто не пострадал. — Тут он рассмеялся. — Кстати, коль твой дворец на том берегу сохранился, а с ним и твой театр, мы в скором времени можем снова начать ставить тогаты^[46] и претексты^[47].

— Здесь я с тобой согласен: людям нужны зрелища… Особенно после бедствия такого масштаба. Сделаем это и таким образом поможем всем поверить в то, что жизнь продолжается.

— Да, довольно странно, но драма на сцене может послужить лекарством от трагедии в реальной жизни. В постановке на сцене наши личные страдания превращаются в страдания общечеловеческие, они вплетаются в полотно бытия как такового.

— О боги! Сдается мне, что ты ошибся с выбором призвания, тебе бы к философам прибиться.

— Актеры преподносят людям философию на том уровне, на котором те способны ее понять, — высказался Парис. — Такой подход мне ближе, и я полагаю, что он практичнее и полезнее других.

Пока мы говорили, я заметил возле стола с закусками Аппия. Вид у него был потерянный. Закончив разговор с Парисом, я устремился к учителю пения:

— Как же я рад тебя здесь встретить! Когда увидел твое имя в списке уцелевших — это был просто подарок небес.

— А для меня настоящий подарок судьбы то, что ты вспомнил обо мне и моя участь тебе небезразлична, — отозвался Аппий.

— Неужто ты думаешь, что я заброшу мои уроки по вокалу? — Спросив, я рассмеялся, чтобы придать нашему разговору некое подобие легкости, хотя обстоятельства к этому совсем не располагали. — И тут мне без моего учителя не обойтись!

Аппий просто кивнул в ответ: он всегда был довольно мрачным — редко улыбался, а шутил и того реже. Но при всем этом он был превосходным учителем, и благодаря ему я обрел уверенность в том, что смогу выступать перед публикой.

— О, а вот и Терпний! Иди же к нам! — жестом подозвал я любимого кифареда.

Да, Терпний был воистину легендарным кифаредом. Впервые я тайком услышал его игру, когда он сам с собой репетировал в одной из пустых комнат во дворце Клавдия. Тогда, услышав эти божественные звуки, я дал себе слово, что когда-нибудь он обязательно будет моим учителем.

Став императором, я воплотил свою мечту в реальность. Всему, что я узнал о кифаре — и, кстати, был удостоен почестей за свое мастерство кифареда, — я был обязан именно Терпнию.

Выступая перед публикой, я совмещал три компонента: вокальные уроки Аппия, уроки игры на кифаре от Терпния и мои собственные стихотворные сочинения.

Аппий и Терпний, они оба подготовили меня к дебютному появлению на сцене. Первое выступление всегда дорогого стоит в плане эмоций, но при этом становится ступенью для следующего.

Подойдя к нам, Терпний улыбнулся и, поприветствовав меня, выдал:

— Не могу понять — говорят, ты пел во время Великого пожара?

Я даже растерялся:

— О чем ты?

— Ну, слышал, как люди перешептываются. Да что там, перешептываются, громко говорят о том, что ты, глядя на горящий Рим, якобы пел свое «Падение Трои». Можешь представить, какое это на меня произвело впечатление. Какой стыд я испытал, когда услышал о том, что один из моих учеников, император он или нет, на такое способен!

Я скрипнул зубами, но, взяв себя в руки, смог продолжить разговор:

— О боги, ты же меня знаешь! Как ты мог поверить в такие домыслы? — Мне было больно, как будто острое жало вошло в самое сердце. — Во время кризиса люди ведут себя странно, никогда не знаешь, чего от них ожидать. — Терпний поморщился, как будто тоже почувствовал этот болезненный укол.

— Но это неправда! И моя кифара вообще осталась в Антиуме! — воскликнул я и тут же сам понял, что это похоже на оправдания провинившегося ребенка. — Ночью в новом театре Антиума я действительно исполнял на публике «Падение Трои», но гонец с известием о пожаре в Риме прибыл только на следующий день. Среди публики были и состоятельные римляне, — возможно, они и стали источником гнусных слухов.

— Откуда бы эти слухи ни происходили, многие в них поверили.

— А ты? Ты поверил?

Терпний переступил с ноги на ногу, ему явно было не по себе.

— Если ты говоришь, что этого не было, значит не было, я тебе верю.

По уклончивому ответу было понятно, что он легко поверил этим чудовищным слухам… Я почувствовал себя преданным.

— Я могу доказать, что это неправда.

— Я верю тебе, цезарь, — повторил Терпний.

— А я ни на секунду не сомневался в том, что все это — ложь и наветы, — сурово произнес Аппий.

— Спасибо тебе за это, — поблагодарил его я.

— Но ты должен знать: некоторые утверждают, будто ты лично начал пожар, — продолжил Аппий. — Поджег Рим, чтобы отстроить его заново и назвать в свою честь.

— Что?! Что именно они говорят?

— Говорят, что ты хочешь переименовать Рим в Неронополис, — ответил Аппий.

— Вот так искажаются факты! — вспылил я. — Как Великий понтифик, я один знаю тайное имя Рима. Я прошепчу его во время искупительных и примирительных обрядов, которые буду совершать в святилищах разных богов. И этим именем не будет Неронополис.

Я был потрясен, узнав об обвинениях, но и разозлился не меньше. Меня ведь даже в Риме не было, когда начался этот треклятый пожар. Мой дворец погиб в огне, я жизнью рисковал, помогая бороться с огнем, а теперь вот ради восстановления города опустошал императорскую казну.

Поджигатели!

— Спасибо, что рассказал, — поблагодарил я. — А теперь прошу: используйте все свое влияние, чтобы устранить эти слухи.

Мне следовало воздать хвалу судьбе за то, что у меня была прочная связь с людьми, которые, бывая за стенами дворца, всегда держали ухо востро. Вот только то, что они смогли там услышать, внушало очень серьезные опасения.

А сейчас надо было поприветствовать и других уцелевших во время Великого пожара близких мне людей.

Среди них был Фабул — художник, создавший фрески в Проходном доме, которые теперь, увы, были навсегда утеряны. Но я пообещал ему, что скоро у меня будет для него работа еще грандиознее прежней.

Потом Тигеллин подвел ко мне Воракс.

Высокая статная матрона немного постарела с нашей первой встречи. Тогда я — пятнадцатилетний девственник — очень нервничал накануне своей свадьбы с Октавией. Тигеллин привел меня в заведение Воракс и представил как своего раба. Я так и не понял, смог ли он ее обмануть. Впрочем, какая теперь разница?

Не дав Тигеллину отпустить одну из его грязных шуточек и прежде, чем Воракс успела поклониться, я произнес:

— Рад, что ты уцелела.

— Спасибо. — Воракс почтительно склонила голову.

Она и виду не подала, что мы с ней уже встречались, и держалась как добрая знакомая Тигеллина, которая в курсе, что он мой верный слуга.

— Надеюсь, все твои… работницы тоже уцелели?

— Да. Мое заведение располагалось в Четвертом районе, но мы не хотели рисковать и бежали, как только начался пожар. Дом, к несчастью, сгорел.

Я кивнул — мне ли было не знать, где располагалось ее заведение. Были времена, когда я часто к ней захаживал и не просто чтобы повидаться или поболтать.

— Если у тебя есть средства на быстрое восстановление, казна выплатит тебе поощрительное вознаграждение. Хочу, чтобы Рим был восстановлен как можно быстрее.

— И ты сможешь построить заведение масштабнее прежнего, — вступил в разговор Тигеллин, — оно станет частью нового, улучшенного Рима, который планирует наш император.

— Всегда будем рады тебе, цезарь, — сказала Воракс.

— Увы, цезарь не сможет стать твоим покровителем и постоянным клиентом, — усмехнулся Тигеллин. — Он безнадежно предан своей жене.

— Императрица славится своей божественной красотой, так что было бы странно, если бы цезарь искал утех на стороне, — ловко выкрутилась Воракс и посмотрела на меня. — Но я буду рада принять тебя как почетного гостя и лично проведу по вновь отстроенному заведению. — У нее заблестели глаза, и она продолжила: — Обещаю много новинок, но мы, конечно, не откажемся от проверенных временем удовольствий.

Щеки у меня стали горячими. «Проверенные временем удовольствия»…

Воракс первой пришла в голову идея (теперь-то ее переняли и в других заведениях) делать из девушек двойников прославленных женщин и предоставлять клиентам, которые желали заняться любовью с Клеопатрой, царицей амазонок Ипполитой, Нефертити или… с Агриппиной Младшей, моей матерью.

Это с большой долей вероятности могло послужить доказательством того, что Воракс при нашей первой встрече не узнала меня просто потому, что не посмела бы в тот день свести меня с женщиной, которая была точной копией моей матери. А я так и не смог стереть из памяти унизительные подробности того соития. Оно, точно раскаленное клеймо, навсегда осталось в моем сознании.

— Желаю тебе удачно отстроиться, — сказал я и повернулся к ней спиной.

— Это было грубо, — немного позже сказал мне Тигеллин.

— Но я пожелал ей удачи, — возразил я. — И возможно, когда-нибудь, не скрывая свою личность, наведаюсь в ее заведение и ознакомлюсь со всем, что она сможет мне предложить.

— О, не спеши от нее отворачиваться. Как знать… Такую женщину всегда неплохо иметь в друзьях.

— А я думаю, что мы остаемся друзьями вне зависимости, являюсь я клиентом ее заведения или нет.

И я действительно так думал.

Вскоре после разговора с Воракс я покинул шатер и вернулся во дворец, где расположился на скамье из слоновой кости и постарался унять разыгравшуюся в душе бурю противоречивых эмоций.

Я был бесконечно счастлив, что мои учителя музыки и вокала уцелели, что жив художник Фабул, что близкие мне люди, кроме Аполлония, и дальше будут частью моей жизни. И совершенно искренне радовался тому, что Воракс восстановит свой бордель.

Но чудовищные слухи и обвинение в том, что я был зачинщиком Великого пожара… Такого я не ожидал.

Более того, эти слухи были крайне опасны. В отличие от языков пламени, они оставались незаметными для глаз. И если с пожаром можно было бороться, устраивая противопожарные полосы и так лишая его пищи, средств борьбы со слухами у меня не было.

Как лишить слухи пищи? Что их подпитывает? Как их погасить? Притом что они, подобно огню в ветреную погоду, распространяются быстро, легко преодолевают все барьеры и отражают любые попытки их придушить.

Примечания

46

Тогата — национальная древнеримская комедия. Сюжеты тогат чаще всего основывались на повседневной италийской жизни.

47

Претекста — национальная драма, черпающая свои сюжеты из жизни высших слоев общества.