Нерон. Блеск накануне тьмы

Маргарет Джордж (2018)

64 год н. э., десятый год правления Нерона. Новая жена, красавица Поппея Сабина, старше императора на шесть лет. Она властолюбива, предприимчива и обладает изощренным умом. Нерон уже и не мыслит, как править государством без ее поддержки. Но сбывается роковое пророчество сивиллы — Рим гибнет в огне. По стране ползут слухи, что пожар возник не случайно, а по воле Нерона. Эти слухи будоражат не только простонародье, но и знать. Понимая, что его судьба теперь неразрывно связана с судьбой Рима, Нерон клянется воздвигнуть на руинах новый город — и мир ослепнет от его великолепия. Но не всем по нраву столь дерзкий замысел. В империи зреет заговор, явные враги Нерона заключают союзы с его ложными друзьями. Впервые на русском!

XVI

Очень долго я просто неподвижно сидел перед разложенными на столе уличающими бумагами. Теперь у меня были все необходимые доказательства, но на душе от этого не полегчало.

Много лет назад, когда я только стал императором, мне надо было подписать мой первый указ о казни отъявленного преступника. И тогда я воскликнул: «О, если бы я не умел писать!» Чем наверняка немало удивил, если не позабавил стоявших возле моего стола экзекуторов.

Подписывая тот указ, я испытывал внутреннюю дрожь, но понимал, что это до́лжно сделать. Вот и сейчас я должен был это сделать.

Я встал и прошел в покои Поппеи.

Мне не хватало решимости, а еще я нуждался… В чем? В отпущении грехов?

Поппея всегда была твердой в своих решениях и не любила оглядываться назад.

Свет в выходящих на запад окнах дворца начинал тускнеть, палящее солнце покидало небо. Приближался сладостный теплый вечер.

В это время суток в покоях Поппеи всегда было тихо, и я надеялся, что застану там играющего на барбитоне^[68] юношу — мне всегда нравились глубокие звуки этой басовой кифары. И я не был разочарован: еще на подходе к покоям Поппеи я уловил низкие печальные звуки.

Войдя в комнату, я увидел в ее дальнем конце сидящего на диване кифареда, а на диване неподалеку сидела, поджав ноги, Поппея. Она что-то читала, и на ее лице блуждала легкая улыбка.

Когда я подошел, она даже не подняла головы, но кифаред сразу перестал играть, встал и поклонился. И только когда музыка смолкла, Поппея наконец обратила на меня внимание.

— Ну как? Нашел, что искал? — спросила она.

— Да, — коротко ответил я.

— Тогда почему у тебя такой подавленный вид? Выглядишь так, будто тебя разбойники с большой дороги ограбили.

Я сел рядом:

— Меня действительно словно бы грабили. Вот только не могу понять, чего именно я лишился.

— Полагаю — сомнений. — Жестом приказав кифареду продолжить играть, Поппея потянулась ко мне и нежно погладила по щеке. — Ты ведь любишь это состояние, когда еще ничего толком не ясно, а определенность ждет где-то впереди.

— Может, и так, но не сейчас, — сказал я. — После Великого пожара эта неопределенность слишком долго тлела, а дым слухов, измышлений и преисполненных ненавистью обвинений все еще висит в воздухе. Пришло время обратить взор на реальных виновников, на тех, кого до́лжно предать наказанию.

Поппея, откинувшись назад, внимательно посмотрела на меня.

— Так это они? Христиане? — спросила она, и только глухой не расслышал бы в ее голосе ноток удовлетворения.

— Да, — кивнул я. — Они сами предоставили нам все необходимые доказательства. Причем в письменном виде.

— И кто же их написал?

— О, самые разные их лидеры.

— И Павел — один из них?

— Да, он один из них.

Послания Павла составляли бо́льшую часть доказательств вины христиан, но я не посчитал нужным посвящать в это Поппею.

— Говорила же я тебе! Говорила, что он плохой человек, но ты не пожелал меня слушать и отпустил его. Ты позволил ему выйти из зала судебных слушаний и объявил его невиновным и вольным пойти, куда он пожелает.

— На тот момент он не был ни в чем повинен. Мы не обвиняем человека в том, что он мог бы совершить, но не совершил. Если бы для нас такое считалось нормой закона, любого можно было бы сослать или посадить в узилище.

— Что ж, возможно, таким людям там самое место. — Поппея встала и скрестила руки на груди так, как она всегда делала, когда чувствовала себя правой и не собиралась отступать.

Я поднялся с дивана и обнял ее:

— И среди этих обвиняемых тобой «любых» можешь оказаться и ты. Не думаю, что ты получила бы удовольствие, оказавшись с этими подозреваемыми в одной камере. Твой благородный носик не вынес бы их низменной вони.

Мы подошли к окну, за которым начинало чернеть небо. Отведенные для беженцев территории уже почти опустели.

— Мне больно смотреть на это, — грустно произнес я. — Но со временем пожар действительно останется в прошлом.

— Он станет частью истории, — продолжила мою мысль Поппея. — А история очень скоро сотрет из памяти этих христиан. — Она взяла мои ладони в свои и потерла, словно хотела согреть. — Не падай духом, любовь моя. Нам предстоят новые времена, нас ждет рассвет Рима.

Прежде чем я ушел, Поппея жестом подозвала Спора, и в который раз их сходство заставило меня оторопеть, как будто я выпил слишком много вина и у меня двоится в глазах.

— Спор, император нынче вечером слишком устал, — сказала она, — так что будь добр: позови сюда Геспера.

Спор кивнул и быстро сходил за игроком на барбитоне.

— Геспер, сегодня я тебя отпускаю, — сказала Поппея. — Император опечален, так пусть твоя музыка развеет его грусть, ведь она лучше любого снадобья способна облегчить наши сердечные страдания.

— Да, и я искренне в это верю, — подтвердил я.

Поначалу я удивился тому, как Поппея почувствовала, что мне надо остаться одному, но не в полном одиночестве, а потом вспомнил, что она, как никто другой, умела считывать любые мои эмоции.

* * *

В последующие несколько дней Геспер дарил мне истинное утешение. Орфей своей игрой на лире укрощал диких зверей, говорили, что и другие одаренные свыше артисты были способны на нечто подобное.

Мой слух еще с детства был особенно чувствителен к звукам кифары, поэтому я овладел этим инструментом и со временем стал признанным кифаредом.

Но дар Геспера — это нечто другое, ведь его инструмент кардинально отличался от традиционной кифары, хотя бы потому, что был длиннее и шире. И когда Геспер, погруженный в себя, играл на барбитоне, низкие глубокие звуки его инструмента смягчали суть последних жутких донесений Тигеллина по поводу текущего расследования.

Первые задержанные называли имена других, те — имена третьих, и так образовался довольно большой круг тех, кого можно было причислить к секте христиан. Их упрятали в тюрьму, где агенты Тигеллина подвергали каждого и каждую допросу с пристрастием.

Как-то днем Тигеллин решительно прошел в мой кабинет и с глухим стуком водрузил на стол распухший от табличек мешок из грубой льняной ткани.

— Новое поступление, — доложил он. — Хватит, чтобы развлечь толпы желающих посмотреть, как будут наказаны поджигатели. — Он снова поднял мешок и слегка его тряхнул. — Желаешь взглянуть? Мне стоило немалых трудов составить эти списки.

— Позже, — отозвался я.

У меня не было ни малейшего желания просматривать содержание принесенных им табличек.

Тигеллин покачал головой:

— А им, похоже, не терпится принять мученическую смерть. Они не идут на сделку, не выдают своих лидеров и не собираются отрекаться от своего умершего пророка.

Тигеллин пожал плечами и без моего позволения потянулся к блюду с фруктами. Я зло на него глянул, и он тут же положил выбранное яблоко обратно.

— В каком-то смысле им можно даже позавидовать, — заметил я.

— Завидовать совершенным ими преступлениям? — не понял Тигеллин.

— Нет, не преступлениям, а тому, что у них есть нечто, что они ценят превыше всего, даже превыше собственной жизни.

Бывали моменты, когда я испытывал нечто подобное по отношению к музыке. Но на какие жертвы я на самом деле был готов пойти ради нее? Смог бы отказаться ради своего призвания от всего, включая императорство? Я знал ответ на эти вопросы. Да, я был готов на жертвы, на серьезные жертвы, но только не на такие.

— Они умеют убеждать, — признал Тигеллин. — Особенно этот Павел. Один из задержанных рассказал мне, что, когда Павел был арестован в Иудее префектом Фестом и ему была предоставлена возможность обратиться к Агриппе, он был настолько красноречив, что Агриппа сказал: «Еще немного, и ты обратишь меня в христианство». — Тигеллин рассмеялся. — На тебя так же подействовали его речи?

— Нет, но он смог убедить меня в том, что у нас много общего.

— Да уж, в этом его секрет, — сказал Тигеллин. — Он ко всем умеет подстраиваться, даже признал это в одном из своих занудных посланий^[69].

— И чем заняты задержанные? — спросил я.

Павла среди них не было, а если бы был, мы давно бы об этом узнали.

— Молятся. Некоторые поют. Поют! — Тигеллин снова рассмеялся. — А петь-то не умеют, слушать их — настоящая пытка.

Откуда-то из дальних комнат, словно в подтверждение его слов, донеслись чарующие звуки барбитона.

— Ознакомлюсь вечером с этим, — сказал я. — После этого мы определимся с наказанием и местом, где будет проводиться экзекуция.

Пора было с этим покончить.

Тигеллин кивнул и вышел из моего кабинета.

После его ухода я встал из-за стола и подошел к Гесперу. Он поднял голову в ожидании того, что я ему скажу, но я молчал, и тогда он мягко спросил:

— Желаешь, чтобы я обучил тебя игре на барбитоне?

— Да, — кивнул я.

И мысленно продолжил: «Научи меня игре на этом инструменте, научи растворяться в красоте и обрести мир, который будет мне дорог почти так же, как дорог для христиан их воображаемый мир. Подари возможность хотя бы на одну ночь покинуть этот грязный и падший мир».

* * *

Доказательства были собраны, и теперь, перед тем как встретиться с консилиумом, я призвал своих самых близких советников и администраторов, чтобы совместно решить, как следует поступить дальше. Сначала я желал выслушать их мнение по этому вопросу.

И вот они собрались в моей приватной комнате. Всего с дюжину человек. Большинство к этому времени вернулись в Рим и начали либо заново отстраивать свои дома, либо восстанавливать полуразрушенные.

Мне не терпелось перейти к делу, но сначала я вежливо всех поприветствовал и только потом объявил:

— Ответ найден: мы знаем, кто и почему разжег Великий пожар.

— А мне казалось, ты считаешь, будто огонь разгорелся случайно, — сказал Фений Руф. — Сколько тебя ни спрашивали, ты всегда утверждал именно это.

Фений даже не подумал улыбнуться, и я воспринял его слова как вызов, а это не предвещало ничего хорошего.

— Да, было время, когда я в это верил. Но теперь у меня появилась возможность во всем разобраться, и я ею воспользовался.

Тут вперед вышел Тигеллин и встал по правую руку от меня:

— Император задался вопросом, почему некоторые люди забрасывают в дома горящие палки и препятствуют пожарным. Ты, Нимфидий, разве ничего подобного не видел?

— Да, видел, — кивнул Нимфидий. — И они действовали группами.

— Я слышал, как некоторые из них выкрикивали имя своего святого покровителя Иисуса, — припомнил я. — С той поры я много чего узнал как об этом человеке, так и о его последователях.

— Первое и главное — он умер! — торжественно провозгласил Эпафродит.

— Тогда как он мог диктовать им свою волю? — искренне удивился Субрий Флавий.

— Очевидно, для мертвых это не препятствие, — хохотнув, ответил Тигеллин. — Ну, не для него — так точно! Он продолжает говорить со своими последователями, призывает их разжигать «великий огонь», чтобы приблизить конец времен. В этом их вера. Это они и делают.

— Христиане, — сказал Фаон.

— Они даже заново разожгли пожар в моих владениях, — сказал Тигеллин. — И посмели обвинить во всем меня и императора. Именно они, а не кто-то еще, распространяют клевету!

— Но… — начал Субрий.

— Они признались! — не дал ему договорить Тигеллин.

— А я изучил писания, которые подтверждают их вину, — произнес я. — Да, они виновны. Виновны в смерти людей, в осквернении наших святынь и наших богов, в разрушении наших жилищ.

— И наказание должно соответствовать преступлению, — высказался Тигеллин. — Какое наказание должен понести тот, кто устроил поджог? Он должен быть сожжен. Каким должно быть наказание за осквернение храмов и уничтожение жилищ? Предание зверям^[70].

Все закивали — наказание полностью соответствовало совершенному преступлению.

— Эти казни будут публичным искуплением перед нашими богами. Когда же все закончится и боги примут принесенные им жертвы, Великий пожар угаснет окончательно и Рим вступит в новую эру, — заверил я. — Так что местом проведения казней будут Ватиканские поля и уцелевший после пожара деревянный амфитеатр на Марсовом поле. Там мы устроим сожжения на распятиях и травлю дикими зверями.

Встреча с консилиумом прошла гораздо спокойнее. Я, как, впрочем, и Тигеллин, поделился с членами консилиума имевшейся у нас информацией. Некоторые, а именно Пизон, Сцевин и Лукан, задавали уточняющие вопросы — например, желали ознакомиться с письменными признаниями вины, также интересовались, подавлено ли движение христиан… Но под конец угомонились, и расспросы прекратились.

И тогда Тигеллин посвятил их в свои идеи касаемо проведения будущих казней:

— Итак, они уничтожили храм Ноктилуки, богини Луны и лунного света, которая освещает наши ночи, и значит, они должны гореть заживо, дабы возместить нам ее свет. Мы предадим их огню ночью на распятьях. Два в одном!

Члены консилиума начали тихо переговариваться, но никто не посмел явно выразить свое несогласие.

— Что касается диких зверей. Коль скоро огонь уничтожил наш амфитеатр Тавра на Марсовом поле, его поджигатели исполнят роль пронзенной рогами царицы Дирки. Тавр!^[71] Все поняли? Это ли не справедливость?! А тех, кто разрушил храм Дианы, постигнет участь Актеона, который за оскорбление Дианы был растерзан охотничьими собаками^[72]. Преступников обрядят в шкуры животных и выставят перед собаками.

Кроме того, во время пожара были уничтожены пятьдесят Данаид, украшавших храм Аполлона, и потому преступники понесут наказание, подобное наказанию Данаид, но настигнет оно их не в Аиде, а здесь, при свете дня: с дырявыми кувшинами с водой они будут убегать от стаи натравленных на них собак.

Все собравшиеся заулыбались и закивали головами. Это сулило развлечение в сочетании с привычной для них казнью преступников.

* * *

Как только были обнародованы добытая информация и приговоры с установленным для каждого случая наказанием, возле дворца начали собираться толпы людей, которые, требуя от нас быстрых действий, во все горло вопили:

— Убить их! Запытать их! Порвать на части! Арена слишком хороша для них!

— Надо все сделать как можно быстрее, — сказал я, закрывая ставни на окнах в комнате Поппеи, которые выходили на поля с толпами народа, но это почти не помогло, крики все равно проникали в покои. — Такую осаду невозможно долго выдерживать. Да они и сами скоро станут агрессивными, ничем не лучше тех, кому хотят отомстить за свои мучения.

— Да, ты прав, — согласилась Поппея. — Когда приговор вынесен, виновных не следует подвергать пытке ожиданием.

— Похоже, это ожидание нисколько их не тяготит, — проговорил бесшумно подошедший к нам со спины Спор. — Они спокойны, постоянно молятся и даже проповедуют, привлекая других в свои ряды. Можете себе такое вообразить? Как кому-то может прийти в голову присоединиться к ним в их-то теперешнем положении?

— Даже проигранное дело может обрести своих последователей, — сказал я. — Возможно, есть те, кого привлекает безнадежность. Люди, хранящие верность своему делу, в самом отчаянном и безнадежном положении могут показаться благородными и храбрыми. Вспомните Фермопилы. Они ведь знали, что обречены.

— Но они знали, ради чего идут на смерть, — возразил Спор. — В том, как ведут себя эти, нет никакого смысла.

Поппея передернула плечами:

— Давайте не будем об этом.

В комнату сквозь ставни прорвался очередной шквал воплей.

— Пока с этим не покончим, покоя нам не будет, — сказал я. — Поэтому повторю: действовать надо быстро.

Ночью в самой дальней комнате моих покоев я пытался читать поэзию, а неподалеку играл на барбитоне Геспер. Он довольно успешно обучал меня игре на своем инструменте и объяснял разницу между барбитоном и кифарой.

Я отложил свитки со стихами и, сев рядом с Геспером, стал внимательно смотреть, как он держит основание инструмента.

— Тебе нужен свой инструмент, — поднял голову Геспер. — Советую заказать.

Я пробежался пальцами по гладкому, слегка изогнутому основанию барбитона.

— Сначала посоветуй мастера.

— Дамас с Коса, — не задумываясь, ответил Геспер.

— Остров Кос! Целая вечность пройдет пока его оттуда доставят.

— Думаю, для императора все сделают гораздо быстрее, чем для кого-то вроде меня.

— Все-таки Кос очень далеко, и доставлять заказ придется морем. Не знаешь какого-нибудь достойного мастера, живущего поближе к Риму?

— Есть мастер Метан, живет в Луцерии, но он не так хорош, как Дамас.

— Для обучения идеальный инструмент не требуется. Так что, пожалуй, закажу первый у Метана, а пока буду обучаться, доставят барбитон с Коса.

Геспер улыбнулся:

— Хороший план. Расскажи, когда ты впервые услышал кифару?

И я с удовольствием описал ему тот волшебный день во дворце Клавдия, день моего знакомства с Терпнием.

— Я тогда спросил его, смогу ли брать у него уроки, когда подрасту, и он сказал — да. Никто из нас и не думал, что время пролетит так быстро. — Я немного помолчал и произнес: — Терпний, хвала всем богам, пережил Великий пожар.

— Мы должны помнить о том, что было спасено, оплакивать потери и благодарить…

Тут в комнату быстро вошел стражник, и Геспер умолк.

— Тигеллин настаивает на встрече с императором, — доложил он.

— Впусти его, — велел я и встал.

В комнату решительным шагом вошел Тигеллин с пачкой документов в руке. Подойдя ко мне, он чуть ли не ткнул меня этими документами в грудь. Я спокойно их взял и положил на стол.

— Цезарь, полагаю, тебе лучше их просмотреть! — резанул преторианец. — Это крайне важно.

— Тигеллин, я ценю твое рвение, но сейчас уже поздно и у меня нет никакого желания просматривать документы.

Преторианец схватил со стола один из них:

— Прочти хотя бы вот этот! Впрочем, в этом нет нужды — я могу пересказать тебе его содержание. Сеть забросили шире, отловили еще множество христиан. Как раз к казням поспели. Так что теперь можно сказать, что мы отловили большинство. И один из них укрывается у тебя «под крылом». Вот он! — С этими слова Тигеллин подскочил к Гесперу и, схватив того за плечо, рывком поднял на ноги.

— Что?! — опешил я.

— Он с ними. Один из признавших вину назвал его имя. И среди прислуги Поппеи есть еще несколько таких же.

Не слушая Тегеллина, я посмотрел на Геспера:

— Это правда?

— Да, цезарь.

Это было за пределами моего понимания.

— Но как такое может быть?

— Ты думаешь, что артист не может быть христианином? — вопросом на вопрос ответил Геспер. — И что же, по-твоему, может этому помешать?

— Они… Они — враги государства!

— Неужели ты веришь в эту ложь? Говорю тебе: мы не враги государства.

— Тогда почему люди постоянно об этом твердят? — продолжал давить я.

— Ты, как никто другой, знаешь, что людская молва и истина — это далеко не одно и то же. В конце концов, люди говорят, что это ты поджег Рим. Правда ли это? Нет.

Тигеллин махнул стражникам:

— Уведите его!

— В моем дворце я отдаю приказы, — остановил его я. И снова повернулся к Гесперу. — Я знаю, что ты не участвовал в поджоге Рима. Тебе не обязательно присоединяться к остальным. Ты невиновен.

— Если не присоединюсь к ним, тогда действительно стану виновным. Но не в том, что разжигал пожар, а в том, что оставил Иисуса. А я скорее умру, чем пойду на такое. Так что пусть меня арестуют.

У меня голова шла кругом. Бред какой-то! Почему он так стремится навстречу своей гибели?

— Если ты признал, что, не открывшись как христианин, оставишь Иисуса, почему не заговорил раньше? Почему молчал все это время?

Ну вот теперь я его поймал! Он определенно хотел жить.

Геспер улыбнулся. А я вспомнил Павла — у того была такая же отрешенная улыбка. Что они за люди? Что в них вселилось? Что ими движет?

— Иисус говорил нам: «Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой»^[73]. Гонения и травля — это не то, к чему мы стремимся. Но когда гонители нас настигают, мы должны сохранять твердость.

— Не понимаю, что это значит?

— Мы без страха признаем — кто мы и за кем следуем. Иисус говорил: «Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцом Моим Небесным. А кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцом Моим Небесным»^[74]. Так что вот он я, и уповать должен как минимум на трех человек.

— Ты издеваешься?! — взревел Тигеллин. — Оскорбляешь его империум?^[75]

— Заткнись! — рявкнул я на Тигеллина, потому что этот разговор его никак не касался, и снова обратился к Гесперу: — Если ты не можешь поступить иначе, что ж, скорблю по тебе.

— Не стоит печалиться о моей судьбе, — проговорил Геспер. — Печалься о своей и о судьбе Рима.

Теперь у меня действительно не осталось выбора.

— Уведите его, — приказал я стражникам.

Уходя, Геспер обернулся и, посмотрев на меня, произнес:

— Со всей душой оставляю тебе мой барбитон. Ни к чему ждать, пока доставят новый с Коса.

Примечания

68

Барбитон, или барбитос, — древний струнный инструмент, родственный лире, известной из греческой и римской классики. Греческий инструмент был басовой версией кифары и принадлежал к семейству цитр.

69

«Для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных; для чуждых закона — как чуждый закона, — не будучи чужд закона пред Богом, но подзаконен Христу, — чтобы приобрести чуждых закона; для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых». — Библия: Первое послание Коринфянам, 9-я глава.

70

Предание зверям (damnatio ad bestias — лат.), часто упрощенно: съедение львами, растерзание львами; точнее, растерзание дикими животными.

71

Тавр (taurus — лат.) — телец.

72

Согласно мифу, однажды Актеон во время охоты случайно подошел к месту, где Артемида купалась со своими нимфами в реке. Вместо того чтобы в священном страхе удалиться, он, зачарованный, стал наблюдать за игрой, не предназначенной для людских глаз. Заметив охотника, разгневанная богиня превратила его в оленя, который попытался убежать, но был настигнут и разорван пятьюдесятью охотничьими собаками самого Актеона.

73

Евангелие от Матфея 10: 23.

74

Евангелие от Матфея 10: 32, 10: 33.

75

Империум изначально означал абсолютную власть.