Общество грез

Мариа Армлин

Лиам Дэвис всегда ощущал холод и отстраненность отца, словно жил в доме, полном тайн. Его скучная и одинокая жизнь меняется с появлением в их доме темнокожего мальчика с острым умом и непреклонной волей по имени Бомани. Вместе они берутся за перо, чтобы вступить в схватку с несправедливостью рабовладельческого строя, но погружаясь в борьбу, начинают распутывать огромный клубок семейных секретов, тщательно скрываемых всеми членами семьи.

ГЛАВА 2 ИСТОРИЯ ЛИАМА

Возможно, при первом знакомстве со мной вы испытали противоречивые чувства и подумали: «Каким самоуверенным и суровым может быть этот человек?» Но поверьте, я не всегда был таким. Это описание едва ли подходило к тому, кем я был до встречи с Бомани, ведь после этого моя жизнь разделилась на до и после, как и моя сущность. Мы неожиданно для себя становимся сильнее, когда осознаём, что в нашей поддержке нуждается тот, кто дорог нашему сердцу. Так как же я мог описать себя до этой знаменательной встречи? Всего тремя словами: болезненный, нелюдимый, чудаковатый.

Мне тяжело вспоминать свое детство не потому, что оно было одиноком и серым, а потому, что действительно начал ощущать вкус жизни только после появления в моей жизни этого славного паренька, моего верного товарища. До этого я просто существовал, но не жил — моё внутреннее «я» было словно скрыто за непроглядной пеленой. Однако без прошлого нет и будущего, поэтому давайте познакомимся поближе, и тогда, возможно, вы полюбите Бомани так же сильно, как полюбил его я.

1811 г. Пенсильвания

Я появился на свет дождливым серым июльским вечером в роскошном особняке моего отца, Уильяма Дэвиса. Погода в день моего рождения казалась отражением будущих шести лет моей жизни, словно предсказывая, что никто не ждал меня здесь, кроме моих преданных родителей. Мама всегда говорила, что я стал её радугой — самой большой радостью, которая вошла в её жизнь, подобно тому, как радуга преображает мир, раскрашивая его в яркие цвета после проливного дождя. Она была неиссякаемым оптимистом и, несмотря на мою болезненность — астму, высокое давление и постоянные боли в мышцах, — никогда не отходила от меня, веря в лучшее. Благодаря её безграничному упорству и любви мне удалось преодолеть большинство недугов, хотя до конца я так и не вылечился. Астма продолжала преследовать меня в самые ответственные моменты жизни, а за ней неотступно следовала ломота в теле, напоминая о том, что мои проблемы не прошли бесследно.

Но, пожалуй, с чем мне действительно повезло, так это с внешностью. Не подумайте, я не из тех, кто тратит время на самолюбование, просто это именно то, что отмечали все вокруг при первой встрече со мной. Моя мать любила описывать меня так: длинные светлые локоны цвета спелой пшеницы, ярко — зелёные глаза, завораживающие своей глубиной и искренностью, прямой, как у древнегреческих богов, нос, аккуратные пухлые губы, очерченные бантиком, и, конечно, моя бледная кожа с едва

заметным румянцем. Вот такой был Лиам Дэвис в глазах окружающих. На удивление несмотря на то, что я всегда выглядел здоровым и крепким, боль всегда преследовала меня. Я часто сталкивался с такими сильными приступами, что порой искренне желал уснуть и никогда не просыпаться. Знаю, это звучит страшно, особенно для трёхлетнего ребёнка, но в тот момент тяжесть испытаний, которые я переживал, была невыносима. Я жил от одного приступа до следующего, но между ними успевал наслаждаться короткими светлыми моментами жизни с моими родителями. Я был маменькиным сынком — верным спутником её сердца, пока в нашу жизнь не вошёл Бомани. После трёх лет отец почти не обращал на меня внимания. Я знал, что он меня любит, но его отстранённость была очевидна. Он старался не показывать свою внутреннюю отрешенность, но это не меняло того факта, что мы не могли найти общий язык. Казалось, он боялся меня или винил себя за мои болезни, и в его взгляде скрывалась какая-то опустошенность, которая тяжким бременем ложилась на мои хрупкие плечи. Однако я всегда пытался найти оправдание его поведению, ведь в душе он был добрым и заботливым человеком. Тем более что я был очень похож на него — и мне это льстило. В моих глазах он был галантным, обаятельным мужчиной, и я мечтал стать таким, как он.

Моя мама, Оливия Дэвис, была женщиной, которую можно было бы назвать ничем не примечательной, если бы не её невероятное обаяние. У неё были серые глаза, как небо в пасмурный день, тонкие светлые волосы, вздёрнутый носик и мелкие черты лица, словно вырезанные искусным мастером. Она была невысокой, худенькой, но её хрупкость, её изящная грациозность просто завораживали. Папа часто называл её

«ласточкой» — прозвище, которое идеально отражало её воздушную лёгкость, нежность и способность дарить этому каждому встречному ощущение уюта и тепла. Она была одной из тех редких женщин, чью красоту невозможно описать словами. Её очарование заключалось не во внешности, а в удивительном

умении делать людей рядом с собой лучше, дарить им ощущение покоя и безопасности, словно все переживания растворялись в её присутствии. Она была тихой, но надёжной гаванью для каждого, кто нуждался в защите от собственных бурь, особенно для моего отца. Для неё все люди были прекрасными созданиями, которые не нуждались в исправлении, а лишь в принятии такими, какие они есть.

Мама была моим единственным настоящим другом, невидимой нитью, которая держала нашу семью вместе. Папа, в свою очередь, редко появлялся в нашей жизни, только по острой необходимости. Меня всё устраивало, потому что дом всегда был полон любви и заботы. До того дня, когда мне исполнилось шесть лет и я впервые столкнулся с жестокой реальностью…

1

В нашей семье существовало негласное табу на разговоры о прошлом родителей, как будто одно неверное слово могло разрушить всю нашу нынешнюю жизнь. Всё, что я знал, — это то, что мои родители переехали ещё до моего рождения, и ничего больше. Каждый вопрос, который я задавал, тщательно перенаправлялся в другое русло, мягко, но решительно, под бдительным руководством мамы. Однако с годами мое неутолимое желание вкусить запретный плод правды, заставили её хотя бы немного приоткрыть завесу тайны и рассказать мне о моём деде Генри, о существовании которого я даже не подозревал. Всё, что так или иначе напоминало о близких родственниках отца, воспринималось как угроза его душевному равновесию и безжалостно уничтожалось мамой.

Генри Дэвис, мой дед, которого я никогда не видел, но хорошо знал по рассказам мамы, был поистине выдающимся человеком. Он был богатым плантатором, окружившим себя верными людьми и вложившим средства в прибыльные предприятия. К своим тридцати пяти годам он сумел стать «своим» в высших кругах американского общества. Говоря, что его состояние было огромным, я имею в виду, что он мог бы купить чуть ли не весь

штат, если бы захотел. Генри Дэвис отличался не только деловой хваткой, но и невероятной дальновидностью. С самого детства он готовил своего сына, моего отца, к тяжёлой и суровой жизни. Мама с нежностью вспоминала деда Генри, подчёркивая не только его деловую хватку, но и мягкость его сердца, доброту, которую он умел скрывать за суровой внешностью.

Генри Дэвис ушёл из жизни в возрасте шестидесяти лет, скончавшись от сердечного приступа, но об этом мне по секрету рассказал капитан Джо. Мой отец не любил вспоминать последние годы жизни деда, а о его детстве я знал только из рассказов капитана Джо. Каждый раз, когда я пытался выяснить что-то ещё, отец старался избегать моих назойливых вопросов, уклоняясь от них с молчаливым выражением лица.

Капитан Джо, как я его всегда называл, был маминым отцом. Это был высокий, привлекательный, мудрый и бесконечно добрый человек, который слишком рано потерял свою жену и остался вдовцом с тремя прекрасными дочерями. Он всю жизнь хранил верность своей Керри, моей бабушке, о которой часто рассказывал с такой нежностью, что я порой чувствовал её присутствие в каждой его истории. Несмотря на свою суровую внешность и властный характер, дед был полон тепла и любви, которыми щедро одаривал всех, кто оказывался рядом.

Он жил в другом штате, так что мы виделись нечасто, а мы с родителями почти никогда не выезжали за пределы Пенсильвании, что делало приезды капитана Джо особенными. Я с нетерпением ждал его визитов, ведь они были настоящим событием в нашей жизни. Подготовка к его приезду становилась почти ритуалом: я придумывал новые игры, тщательно подбирал вопросы, на которые всегда получал честные и порой глубокие ответы. Каждый его визит был наполнен ароматами домашней кухни, громким смехом и подарками от моей тёти, с которой я так и не познакомился, потому что она оставалась главной в доме, пока Джо гостил у нас.

Его присутствие было словно глотком свежего воздуха, наполнявшим дом не только радостью, но и каким-то

неуловимым теплом. Он был тем человеком, который мог привнести гармонию в любую атмосферу, и даже мой отец, молчаливый и скрытный по натуре, рядом с ним становился более открытым. Порой мне казалось, что только ему подвластны скрытые от посторонних глаз чувства немногословного отца. Они часто проводили время в кабинете отца, обсуждая что-то важное, не предназначенное для детских ушей.

Однажды я подслушал их разговор и, хотя ничего не понял, почувствовал тяжесть и важность того, о чём они говорили:

— Больше никаких новостей? — спросил дед с подозрительно серьёзным и печальным выражением лица.

— Сейчас в России, но там своих эксплуатируют, называют крепостными, поэтому темнокожие рабы им не нужны, так что маскировка будет неудачной, ищем другие пути, — с грустью в глазах ответил мой отец.

— Не отчаивайся, может, я и не застану эти времена, но ты или твои дети — обязательно, — с ободряющей улыбкой хлопнув его по плечу, сказал капитан Джо.

Я так и не понял, о чём шла речь, но осталось неотступное чувство, словно весь мир каким-то образом оказался под угрозой. Слова деда еще долго эхом звучали в моей голове, в попытке понять какие времена я должен был застать?!

Дед всегда был опорой для отца, и рядом с Джо он словно оживал, наполняясь живительной энергией. Я был бесконечно благодарен деду за это. Однако в возрасте пяти лет я впервые столкнулся с неумолимой и холодной сущностью смерти. Её нельзя переиграть, нельзя обмануть. Джо ушёл от нас, погибнув от мучительного рака лёгких, который долго и жестоко терзал его. На похороны поехала только мама. Меня решили оставить дома, чтобы в моей памяти дед оставался светлым, тёплым образом, а не обременённым трауром и слезами.

Мой отец, Уильям Дэвис, был для меня загадкой, таинственной фигурой, к которой мама просила не приставать с расспросами. Вместо этого она предлагала проводить больше времени с ней. И, признаюсь, мне было по-настоящему уютно и

весело в её компании. Она была неисправимой фантазёркой, творившей чудеса из ничего. Каждый день рядом с ней превращался в увлекательное приключение: мы оказывались то в волшебной пещере, полной огнедышащих драконов, то в зачарованном городе, где только моя любовь могла расколдовать окаменевших жителей, то на необитаемом острове, где она учила меня выживать. Её любовь окутывала меня, словно мягкий, тёплый плед, и я ни на миг не чувствовал себя обделённым вниманием.

Когда я спрашивал, почему папа не играет с нами, мама отвечала, что он занят написанием книг, чтобы зарабатывать деньги. В своей детской наивности я находил это справедливым: если ему нравится писать, а нам с мамой так весело вдвоём, то зачем что-то менять? Это было логично до тех пор, пока я не осознал, насколько мы богаты. Осознание того, что нашему семейству хватило бы состояния на тридцать поколений вперёд, разом разрушило мою детскую логику. Если деньги не были причиной, значит, отец просто не хотел проводить время со мной. Это открытие больно ударило по моему сердцу, оставив в нём глубокую рану. С тех пор я утратил желание искать его общества. Тем не менее, с годами я всё сильнее ощущал нехватку отцовских наставлений. Уильям был настолько отстранённым и замкнутым, что уже к шести годам я практически перестал существовать для него. Это равнодушие искалечило мою душу, оставив зияющую дыру там, где должно было быть тепло и

отцовская поддержка.

Уильям был писателем, и, несмотря на богатство семьи, он отказался жить за счёт деда, чем сильно его расстроил. Отец любил своё дело, но эта любовь была почти разрушительной: он часами, а порой и днями сидел в своём роскошно обставленном кабинете, словно отгораживаясь от остального мира. Нам с мамой было строго запрещено заходить туда или отвлекать его по пустякам. Даже в наши дни рождения двери кабинета оставались для нас закрытыми.

Если бы я мог описать его жизнь одним словом, это слово было бы «апатия». Ничто не приносило ему радости, а редкие улыбки на его лице становились для нас с мамой настоящим праздником. Он любил нас, я это знал, но по какой-то необъяснимой причине считал счастье невозможным для себя, тем самым обрекая нас на безрадостную жизнь. Особенно мрачным он становился, когда получал письма. Я не знал, кто их отправлял, но ненавидел этого человека всей душой, ведь именно он забирал у нас папу. Уильям молча брал конверт и, не распечатывая, уходил в кабинет, словно в нём была скрыта ужасная тайна, способная разрушить Вселенную. Там он запирался на долгие часы, оставляя нас за порогом своего мира. Эти закрытые двери и молчание отца стали символом моего детства — детства, наполненного чудесами, созданными мамой, но омрачённого холодной отчуждённостью отца.

Однако отец не всегда был таким. До моего трёхлетия в моей памяти Уильям был весёлым, любящим, заботливым и понимающим человеком. Его однозначно можно было назвать красавцем: большие светло-голубые глаза, глядя на которые я успокаивался, но в то же время боялся, потому что знал, что бывает, когда эти глаза начинали тускнеть, строя вымышленные щиты, ограждающие недоступный другим мир его грёз; светло — русые волосы, такие же кучерявые, как у меня; тот же греческий нос и губы бантиком, только всё крупнее, чем у меня. Но самое любимое в нём было связано вовсе не с внешностью. Объятия. Именно по ним я тосковал больше всего последующие несколько лет, ведь в его сильных руках была сосредоточена наполняющая уверенностью и верой отцовская любовь.

Первое воспоминание о нём связано было с нашим садом. Мне тогда было два года. Воспоминания появляются обрывками, но самое главное я помнил — мы любили друг друга и не стеснялись это показывать. День был солнечный и тёплый, солнечные лучи играли в его волосах, а глаза смотрели с такой добротой и одобрением, что я не сомневался в своей уникальности. Его сильные руки, крепко и в то же время ласково держали меня,

унося в глубь сада, и от его касаний мне становилось спокойно и уютно. А там нас ожидала мама и накрытый стол. Папа усаживал меня на почётное место и садился рядом, пока мама хлопотала за столом. Вокруг нас были огромные поля, вкусно пахнущие розы разных сортов, высокие, величавые деревья, разноцветные бабочки, желающие присоединиться к нашему пиршеству, и счастливые мы, улыбающиеся друг другу и яркому солнцу. Мама протягивала мне вкусный, воздушный малиновый торт и просила загадать желание. Они смотрели на меня с восхищением, а я, недоуменно глядя на них, думал: «Потом придумаю, что загадать!» И ничего не загадав, радостно задувал свечу. А зря, надо было загадать вечность в этом дне. Если бы у меня была возможность прожить заново один день из жизни, я бы без всяких колебаний выбрал этот.

Помню, как в этот день папа протянул мне коробку и с нетерпением ждал, пока я её открою. Там была самодельная игра

«Я найду тебя». Она стала нашей любимой на протяжении следующего года. Суть игры была в том, что ты должен был спрятать какую-нибудь вещь, нарисовать карандашом на карте место, где её спрятал, стараясь запутать игрока. Для того чтобы начать игру, достаточно было протянуть карту.

— Я играл эту игру в детстве с дорогим человеком, а теперь мой дорогой человек ты, сынок, с днём рождения! — сказал он своим уверенным и красивым голосом.

Мы играли в неё целый год и подсчитывали очки. Я всегда шёл на первом месте и очень гордился этим, потому что папа проигрывал достойно, а мама восхищалась гибкостью моего ума в таком раннем возрасте. К сожалению, меня никто не предупреждал, что рано или поздно мне придётся расплачиваться за эти счастливые дни одиночеством и болью в сердце.

В один ужасный субботний день моя прежняя жизнь закончилась. Ничего не предвещало беды: я проснулся, помылся, оделся, поел и пошёл искать папу. Вчера я спрятал какую-то побрякушку в его ящике и считал этот ход весьма умным. Люди любят создавать себе сложности, но не догадываются, что всё,

что им нужно, находится совсем рядом — стоит только открыть соседний ящик. Довольный своим планом, я зашёл в кабинет отца и протянул ему карту. Но как только он поднял глаза, я понял: наша игра окончена. Он был уставший, во вчерашнем костюме, с красными и опухшими глазами, растрёпанными волосами. Запах алкоголя чувствовался даже из соседней комнаты. Я никогда не видел папу таким, но вскоре смирился с его новым амплуа. В этот момент я повзрослел сразу на пять лет и понял, что искать теперь нужно не вещи, а моего отца. Возможно, он спрятался в соседнем ящике.

Так мы прожили ещё три года: я искал отца, мама старалась заменить мне его, а он прятался от нас двоих. Каждый из нас отлично играл свои роли. Но если каждый день избегать реальность, она в один день больно ударит тебя по голове за твои актёрские таланты. Оливия Дэвис была безумно влюблена в своего мужа, как и он в неё. Она мирилась с его трудным характером, однако это длилось до тех пор, пока однажды ночью она не заметила меня, плачущего от одиночества. Женщины — удивительные создания: они готовы вытерпеть пренебрежительное отношение к себе, но, когда дело касается их ребёнка, они уничтожат источник тревог, ни минуты не сомневаясь.

2

Все началось с дня рождения Колина, это мой двоюродный брат, сын сестры моей мамы, тети Джулии. Мы с Колином были погодками, и всегда весело проводили время. Я любил визиты к тете Джулии, потому что мой мир состоял только из мамы и папы, а мне хотелось узнать гораздо больше. Тетя Джулия была светской дамой и вышла замуж за сына обеспеченного плантатора Питера Скотта, поэтому они только и делали, что тратили деньги, путешествуя по миру и модернизируя свои владения. Питер Скотт — один из самых важных людей в моей жизни, который сыграл большую роль в формировании моей личности. Он был очень красивым мужчиной с иссиня-черными

волосами, аккуратно зачесанными, и красивыми тонкими усами, подчеркивающими его белоснежную улыбку. Темно-карие искрящиеся глаза добавляли его образу дерзкий вид, а слегка крючковатый нос подчёркивал мужественность. Тетя Джулия была похожа на маму, только в отличие от неё всегда была в центре внимания, искренне наслаждаясь восхищёнными взглядами молодых людей, и завистливыми — молодых дам. Дядя Питер с тётей были красивой парой, что и приводило в ступор каждого, кто видел Колина.

Он был долговязым, невзрачным, скромным мальчуганом, чем-то отдалённо похожим на мою маму — те же глаза, волосы и мелкие черты лица. Однако, к сожалению, её харизмой он не обладал. Особенно сильно контраст был заметен, когда мы с ним стояли рядом. Тетя всегда старалась замаскировать недостатки сына: одевала по последней моде, заставляла его прикладывать ледяное мясо к щекам, чтобы появился натуральный румянец. Колина это не обижало, наоборот, он восхищался изворотливостью матери и наивно рассказывал мне о её ухищрениях, начиная от надевания нескольких пар брюк для придания хоть какого-то объёма его телу до использования жемчужного порошка, чтобы перламутр играл на солнце и придавал здоровый цвет лицу.

Мне было искренне жаль Колина, потому что ничего не помогало ему, скорее, наоборот, делало странноватым. Но я любил этого парня, потому что он не издевался надо мной, как другие сверстники, а действительно наслаждался моим обществом

Тётя Джулия любила брать меня с собой на все мероприятия не только потому, что я был единственным другом Колина и поднимал ему настроение, а потому, что приводил в восторг своим внешним видом других светских дам, отвлекая их от обсуждения изъянов Колина. Мама была не против, потому что они с отцом давно отказались от подобного рода развлечений, и она хотела, чтобы хотя бы я иногда выходил в свет. К сожалению, никто не спрашивал моего мнения и отправлял в этот суровый

мир, полной вычурной роскоши и неприкрытого лицемерия. Я искренне ненавидел этих людей и старался не отходить от тёти и Колина, однако моя внешняя привлекательность и состояние моего деда, единственным наследником которого я являлся, делали меня весьма популярным человеком среди светских хищниц. Каждая из присутствовавших на мероприятии дам старалась привлечь моё внимание к своим дочерям, которые были ещё младше меня, желая заставить нас подружиться. Я с самого детства отметил, насколько же внешнее благополучие ценится в высшем свете. Для моего тогдашнего окружения не имело значения, кто я, что из себя представляю и как буду относиться к их дочери и внукам. А может, я чертов псих? Это всё было не важно, если ты обладаешь состоянием. Как же легко люди закрывают глаза на недостатки друг друга, если на горизонте маячит внушительная сумма денег. Лучше, чтобы их дочь вышла замуж за богатого подонка, всю жизнь мучившего её, но осталась бы в кругу таких же обеспеченных лицемеров, изображающих счастье, чем вышла бы замуж за обычного парня и жила бы скромно и счастливо вдали от высшего света. Даже в столь юном возрасте эти мысли меня поражали до глубины души, заставляя всё больше отдаляться от подобного рода людей и мероприятий.

Я с нетерпением ждал окончания каждого приёма, поскольку после него мы ехали к тёте Джулии домой, где веселились с Колином и дядей Питером, пока тётя приводила себя в порядок, а затем шли гулять по их владениям все вчетвером. Я никогда не ощущал себя настолько счастливым, особенно когда дядя Питер называл меня «сынок» и брал за руку. У нас с ним была особая связь, именно он научил меня рыбачить, давать отпор надоедливым мальчишкам, вести себя уверенно в окружении взрослых женщин, завязывать галстук, даже научил меня справляться с заиканием, когда я волновался. Когда у меня возникали трудности, я бежал сломя голову к дяде Питеру, уверенный, что меня поддержат и дадут дельный совет.

Помню, как однажды я упал с лошади и стал бояться ездить в седле. Никто, включая маму, не знал, какой панический ужас я испытывал при виде лошади. Но это не могло скрыться от чутких глаз дяди Питера. Иногда мне казалось, что он понимает меня лучше, чем я сам себя. Бывает ведь, что ответ лежит на поверхности, а ты ходишь вокруг да около, блуждаешь в темноте неведения, пока не появляется тот, кто одним взглядом и добрым словом указывает путь, в конце которого ты найдёшь ответ на свой вопрос. У меня таким человеком был дядя Питер. Он взял меня за руку и повёл в конюшню, не давая мне возможности сказать и слова. Хотя, если честно, мне и не нужно было ничего говорить, потому что я доверял ему и знал, что, чтобы он не сделал, всё будет направлено на то, чтобы вытащить меня на поверхность.

— Лиам, дружище, я рассказывал тебе, как до ужаса боялся лошадей? — не дав ответить, он продолжил, потому что ему не нужны были ответы, он и так всё знал, а мне не нужны были вопросы, я ждал спасательный круг. Мне было стыдно, ведь все мои товарищи были хорошими наездниками, а я до чертиков боялся даже подойти к лошади.

— Так вот, каждый раз я собирал волю в кулак и шёл к лошади, придумывая тысячи отговорок, почему я не боюсь её. Но страх — такая вещь, его не обманешь, он пудрит тебе мозги, затихая на время, а потом с новой силой возникает из ниоткуда, — дядя Питер опять замолчал, опускаясь на колено, чтобы быть вровень со мной, и посмотрел прямо в глаза. Это был его фирменный трюк, чтобы он не смотрел на меня свысока, будто он взрослый и ему чужды такие глупости, а чтобы я чувствовал, что не один, он со мной и понимает, каково это, и у него есть решение для меня, спрятанное в его добрых глазах.

— И знаешь, что я сделал… — произнёс он с лёгкой загадочностью, пристально глядя на меня, — я снова пошёл в конюшню, но уже без маски, и признался, что боюсь лошадей. Да, до ужаса боюсь, — он размахивал руками, словно пытаясь наглядно передать всю бурю эмоций.

— А что было дальше? — почти задыхаясь от нетерпения, выпалил я.

— Узнай это сам, — его голос звучал мягко, но в нём была непоколебимая уверенность. — Мы почти у конюшни. Ты можешь признаться своей лошади. — Его лицо озарила тёплая, ободряющая улыбка. — Знаешь, дружок, проблема в том, что мы слишком часто скрываем свои страхи, считая их унизительными. Но страх — это не враг. Если прятать его, он останется с тобой навсегда. А если осознать, принять и отпустить его, тогда ты почувствуешь настоящую свободу.

— Но мужчины не должны бояться, — пробормотал я, словно не был уверен в его словах.

— Хочешь, я открою тебе один секрет? — его голос внезапно стал серьёзным, почти торжественным. — Мужчины боятся больше, чем женщины. Потому что от них ожидают храбрости. Но истинное бесстрашие — это не отсутствие страха. Это умение смотреть ему прямо в глаза.

Эти слова, сказанные с такой глубокой уверенностью, подействовали на меня как магия. Я сорвался с места, подбежал к лошади и, не стесняясь, рассказал ей всё, что меня мучило. Дядя Питер стоял рядом, молчаливый и внушительный, как древний мудрец. Его взгляд был прикован к лошади, подчёркивая важность происходящего.

Лошадь действительно меня слушала. Она не перебивала, не отворачивалась — просто стояла и молча принимала мои слова. Когда я закончил свою неожиданную исповедь, то почувствовал, как страх отпускает меня. Будто невидимые оковы спали с моего сердца. Именно тогда я осознал: верховая езда может быть моей свободой, а не тюрьмой.

С того момента я понял, как мужчины могут побеждать страх: не убегая от него и не игнорируя его, а смело встречая лицом к лицу.

Дядя Питер заменил мне отца. Как бы ни была печальна эта правда, до шести лет я не нуждался ни в ком другом. Однако всё

изменилось в день рождения Колина. Этот день я пытался вычеркнуть из своей памяти, но воспоминания о нём преследовали меня долгие годы, как тень, которая не исчезает даже на закате.

Это был чудесный солнечный день, наполненный теплом и ярким светом, и мы с мамой с самого утра усердно готовились к поездке на пикник, приуроченной к празднованию дня рождения Колина. Я выбрал изысканный изумрудный костюм, который словно подчёркивал глубину моих глаз, и этот непростой трюк мне когда-то подсказал дядя Питер. Он всегда говорил, что женщины, как бы они ни утверждали обратное, обманывают, заявляя, что мужская красота не имеет значения. На самом деле они влюбляются именно в тех мужчин, которые знают, что красивы, и умеют непринуждённо подчёркивать свою привлекательность. Дядя Питер был для меня не просто наставником, а настоящим проводником во взрослую жизнь, который многому меня научил. Он уверял, что я стану настоящим ловеласом, и благодаря его советам и поддержке моя самооценка неуклонно росла.

Каждый раз, когда вокруг меня крутились женщины, бросая игривые взгляды и делая скрытые предложения, дядя Питер всегда был рядом, готовый прийти на помощь. Не давая мне ни единого шанса оказаться в центре их внимания, он легко и непринужденно увлекал их разговорами, как опытный мастер манипуляций. И тогда, тихо шепча мне на ухо, он подмигивал с такой уверенностью, будто всё происходящее было спланировано заранее:

— Беги, дружок, этот удар я возьму на себя.

И, как всегда, он избавил меня от этих надоедливых мегер с таким изяществом, что я не мог не восхититься его мастерством.

Уильям не любил покидать пределы своего поместья, поэтому на все праздники мы с мамой ездили вдвоём, обсуждая по дороге, какие вкусности нас там ждут, и представляя, как чудесно мы проведём время. Тётя Джулия, в отличие от дяди Питера и моих

родителей, любила подчёркивать своё богатство, тратя немало денег на роскошные торжества. Каждый праздник был настоящим восторгом для меня и мамы: для меня — потому что это была возможность повеселиться с дядей Питером и Колином, наслаждаясь разнообразными угощениями, а маму радовало то, что она могла проявить свою безграничную фантазию, помогая Джулии устраивать грандиозные праздники. Мы не устраивали подобных торжеств дома, ограничиваясь лишь моим скромным днём рождения, да и то без особых изысков. Поэтому все свои смелые идеи мама воплощала именно на приёмах у сестры.

Джулия ценила её помощь, потому что сама не любила тратить время на организационные мелочи, но всегда с удовольствием принимала похвалу от гостей, подчёркивая, как тяжело ей далось создание всего этого великолепия. Мы все были довольны и получали то, чего хотели: мама могла проявить свою креативность, а я — наслаждаться праздником.

В тот день мы приехали раньше всех гостей, и каждый сразу же занялся своими делами. Я поспешил найти дядю Питера и Колина, чтобы показать им подарок, который я приготовил. Колин был большим любителем кораблей, и мы с мамой целый месяц собирали макет его любимого судна. Я даже не помнил его названия, но главное было не в этом: я хотел покрасоваться перед дядей Питером и порадовать Колина, заслужив его восхищение и благодарность.

Они сидели в кабинете дяди Питера, и он рассказывал, как нужно вести себя Колину, когда его называют слабаком. Нам с Колином нравились такие наставления Питера: во-первых, потому что они действительно помогали, а во-вторых, мы чувствовали себя взрослыми и избранными, ведь он разговаривал с нами как с равными, как с товарищами.

Я помню, как однажды, вбежав в дом в слезах, мы бросились прямиком к дяде Питеру. Нас оскорбляли наглые, воспитанные в духе аристократии сыновья светских дам, и мне доставалось особенно сильно, ведь я дружил с Колином, которого они люто

ненавидели. Но я даже не подумал бы предать нашу дружбу — страдать вместе с ним было для меня честью, и за это дядя Питер очень меня уважал. Он всегда говорил:

— Не торопитесь с выводами. У этого парня стальной характер, он вам еще покажет.

Эти слова всегда мне очень льстили. Но в тот день эти мерзавцы особенно старались нас задеть. Они позвали нас поиграть, и мы, конечно, обрадовались — с нами наконец-то захотели подружиться. Но, увы, это было только начало их коварного плана. Убедившись в нашей доверчивости, они заманили нас во двор и облили какой-то вязкой жидкостью и забросали куриными перьями, выкрикивая, что мы уроды, которые никому не нужны.

Я никогда не был особенно популярен, но эта подлость была за гранью моего понимания. Я никогда в жизни не чувствовал себя таким униженным и расстроенным. Когда мы нашли дядю Питера в надежде на его утешение, мы были ошеломлены его реакцией. Он не пожалел нас, а разозлился.

— Служанки, — сказал он, — вымойте их, дайте им свежую одежду, приготовьте тёплое какао и приведите ко мне в кабинет. Я был потрясён, ведь никогда не видел дядю Питера таким встревоженным и озабоченным. Мы быстро умылись и молча переоделись. Наши взгляды пересекались, и мы оба с замиранием

сердца ожидали наказания.

Подойдя к его кабинету, мы оба вдруг почувствовали робость и не решались войти. Кабинет дяди Питера был похож на папин, но гораздо светлее и уютнее, с приятной атмосферой. Я имел право заходить туда в любое время, даже ночью, если мне того хотелось. На полках стояли огромное множество книг, и среди них я видел книги Уильяма. Дядя Питер очень уважал его талант и часто читал нам его произведения. Это льстило мне, потому что так я мог ощущать связь с утраченной фигурой отца, хотя бы через его слова и идеи.

— Заходите, чего вы там топчетесь? — громко прервал наше молчание весёлый голос дяди Питера.

Я зашел первый, иначе будь воля Колина, он простоял бы там до самой ночи. Дядя убрал со стола все документы и книги, убрал всё, что могло отвлекать, и накрыл для нас настоящий пир. На столе были кексы, какао, мороженое, торт, конфеты, пудинг — столько угощений, что мы с Колином не верили своим глазам. Мы ожидали наказания, но вместо этого получили настоящий праздник.

— Господа, приглашаю вас на первое заседание ПЛК, клуба Питера, Лиама и Колина, — сказал он с важным видом. — Это закрытый клуб трёх джентльменов, вход посторонним строго запрещён.

Мы с Колином восхищённо переглядывались, не зная, на что смотреть в первую очередь: на дядю или на бескрайнее поле сладостей. Мы чувствовали себя избранными, счастливыми и совершенно взрослыми. Питер приказал нам занять почётные места и продолжил, доставая из шкафа блестящую золотистую бумагу, как будто это было что-то из ряда вон выходящее, и торжественно продемонстрировал её нам.

— Это официальные, секретные правила нашего клуба. Никто не должен знать о них, кроме нас троих. Правило первое: посторонним вход в ПЛК запрещён — никому, кроме Питера, Колина Скотта и Лиама Дэвиса. Правило второе: если кто-то из нас грустит, все остальные обязаны поднять ему настроение. Правило третье: на наших заседаниях всегда должно быть горячее какао с угощениями для трёх джентльменов в большом количестве, но ни в коем случае не должно быть так, чтобы об этом узнали миссис Скотт и миссис Дэвис, иначе Питеру конец! А теперь, товарищи, объявляю первое заседание открытым! Налетаем!

С воодушевлением и горящими глазами мы набросились на сладости, поглощая их с настоящим аппетитом. Питер тем временем начал читать нам детектив, и мы, как всегда, делали ставки, пытаясь угадать убийцу. Но в середине рассказа он вдруг прервал чтение и сказал:

— Колин, Лиам, пока мы вместе, нам больше никто не нужен. А мы всегда будем вместе, поэтому это не с вами не играют, а вы с ними не играете, потому что мы есть друг у друга. А теперь у нас есть еще и закрытый клуб.

С этого дня каждую неделю у нас были собрания, наполненные радостью, весельем, вкусностями, загадочными детективами и бесконечным уважением. Но на этой неделе из-за подготовки к дню рождения Колина собрание пришлось перенести.

— Дядя Питер, Колин, у меня есть подарок, — воскликнул я, не заходя в кабинет, переполненный радостью.

— Заходи, дружище, чего стоишь? — весело подмигнул мне дядя. Колин так ждал подарка, что не мог стоять на месте, то и дело переминаясь с ноги на ногу. Мы всегда дарили друг другу нужные вещи, и я знал, что не разочарую его. Торжественно вручив ему коробку, я с гордостью посмотрел на его лицо.

— Лиам, брат мой, это моя мечта! Где ты её нашёл? — с искренней радостью спросил Колин.

— Я сам смастерил её с мамой за месяц, — ответил я, гордясь своим трудом, и посмотрел на дядю Питера. Но вместо ожидаемой радости на его лице была серьёзность, а в глазах я заметил тревогу. Я сразу понял: что-то не так. Когда человек тебе дорог, ты понимаешь его даже без слов. Просто смотришь в его глаза и все становится ясным. И слова дяди Питера подтвердили мои опасения.

— Колин, сынок, не мог бы ты оставить нас с Лиамом на минутку? — вежливо попросил он.

Колин, ничего не подозревая, вышел, радостно неся свой подарок. Дядя Питер закрыл за ним дверь и предложил мне сесть в моё кресло. В его кабинете у каждого члена ПЛК было своё личное кресло. Он подошёл к окну, как будто в кабинете меня не было, и я почувствовал, как у меня замирало сердце. Значит дело было серьёзное.

— Лиам, дружище, ты же знаешь, как я тебя люблю. Ты мне как сын, и общение с тобой очень важно для меня, — начал он, глядя

пустыми глазами в окно. Я никогда не видел его таким подавленным.

— Я сообщу об этом сегодня при гостях, но сначала хотел поговорить с тобой. Мне важно, чтобы ты правильно меня понял,

— наконец-то он повернулся ко мне, но его лицо продолжало быть растерянным и напряжённым.

— Я тебя слушаю, дядя Питер, в чём дело? — едва сдерживая дрожь в голосе, спросил я.

— Дружище, ты же помнишь моего отца, вчера мы узнали, что он тяжело болен и не может вести дела, у него есть только один сын — это я. Я хочу сказать, что мне пора стать частью семейного дела, потому что этим огромным состоянием управлять буду я, поэтому теперь не могу себе позволить больше бездельничать. Мне придется уехать в Южную Каролину, чтобы разобраться со всем этим, и я не знаю, как долго мне придется там пробыть, — он выдержал паузу, чтобы обдумать дальнейшие свои слова, исходя из моей реакции, но я не шевелился и, кажется, не дышал.

Я сидел как вкопанный, не в силах пошевелиться. Его слова звучали как приговор. Похоже, он тоже ждал моей реакции. Не выдержав молчания, он подошёл ко мне и опустился на одно колено.

— Мы никогда не перестанем быть друзьями. Ты всегда можешь приехать к нам и остаться на столько, на сколько захочешь. Ты же знаешь, как я буду рад тебя видеть, но я должен это сделать, — он умоляюще посмотрел на меня.

— Но… ты обещал, что мы всегда будем вместе, — почти всхлипнул я, не скрывая своего горя.

— Сынок, в жизни бывают моменты, когда приходится расставаться с людьми, но это вовсе не значит, что они перестают быть любимыми. Я люблю тебя, и ничто — ни время, ни расстояние, ни другие люди — не сможет этого изменить. Мы будем видеться, может быть, чуть реже, чем сейчас, но всё равно будем, — он обнял меня, и я расплакался, как девчонка. Но мне не было стыдно, ведь дядя Питер всегда говорил, что стыдиться нужно тех, кто творит зло, а проявлять чувства — это дар,

который позволяет тебе не становиться бессердечным. Но, несмотря на всё это, мне не становилось легче… Зачем тогда сердце, если оно причиняет такую боль?

Мы остались до глубокой ночи, поскольку мама тоже узнала об этом от дяди Питера за праздничным столом и была потрясена. Это новость очень ее расстроила, ведь это означало, что мы останемся с ней вдвоем, скрытые в своем коконе от всего мира вместе с отцом. Впервые в жизни я почувствовал себя таким одиноким, ненужным и брошенным, что мне захотелось уехать с дядей Питером, бросив всех. Это их выбор — быть отчуждёнными, а не мой. Я нуждался в нём, в его советах, в его поддержке и доброй улыбке. Но что ты можешь сделать, когда тебе шесть лет? Смириться. Жить с этим. Другого пути нет.

3

На следующий день мне предстояло отправиться к мистеру Спарксу, уважаемому репетитору из Пенсильванского университета, который собрал небольшую группу детей из обеспеченных семей. Он был известен тем, что предпочитал проводить занятия именно в стенах университета, где знания, казалось, буквально лились рекой. Домашняя обстановка, со всей её роскошью и уютом, по его мнению, только отвлекала от серьёзных наук, мешая развивать у детей ещё не до конца сформировавшуюся способность сосредотачиваться на важном. Вместо того чтобы пойти на занятия с Колином, как мы с ним планировали, я остался один, и тяжесть, которую мы несли вдвоём, теперь легла на мои плечи.

Я проснулся с неприязнью к этому дню, в настроении, будто всё в мире пошло наперекосяк. Я не мог избавиться от ощущения, что меня ждёт что-то неприятное. Все приготовления к выходу, которые раньше не казались такими трудными, теперь ощущались мучением. Я надел маску безразличия — именно так, по моему мнению, лучше всего скрывать собственные слабости.

Дядя Питер всегда говорил, что враги нападают не на тех, кто действительно слаб, а на тех, кто признаёт свою слабость. Я пытался выглядеть сильным и независимым, хотя понимал, что эта маска не скрывает всей боли и беспокойства. Когда пытаешься быть тем, кем не являешься, маска безразличия рано или поздно спадает с лица.

Я поцеловал маму, не потревожил Уильяма и, оглядываясь на их спокойные лица, размышлял, какой совет мог бы дать мне дядя Питер, чтобы я смог выжить среди этих людей. Но он был слишком далеко, и я не знал, как вписаться в новый мир, полный лицемерия и пустых слов. И вот с такими мыслями я шагнул в неизвестность, готовый встретиться с теми, кто, по-видимому, не способен был меня понять.

Подойдя к зданию, я заметил двух парней из старшей группы, которые при моем появлении сразу же замолчали, обменялись быстрыми взглядами и начали перешептываться, не скрывая любопытства. Один из них, тот, что выглядел более уверенным, громко произнес:

— Эй, сопляк, это твой отец, тот самый Уильям Дэвис, писатель?

Я сдержался, стараясь не выдать волнения. Стремясь показать, что меня не цепляют его слова, я ответил:

— Да, мой отец Уильям Дэвис. Прошу прощения, я опаздываю, джентльмены, — сухо отрезал я.

— Какие мы культурные, это тебя твои рабы научили? — громко начали хохотать они. Дядя Питер был прав, есть категория людей, которым никогда не стать джентльменами, и с такими нужно разговаривать на их языке варваров.

— А тебя учат твои слуги? Я думал, образование получают от других источников, — дерзко съязвил я, прямо глядя ему в глаза.

— Послушай, ублюдок, передай своему папаше, чтобы он не увлекался рабами, а то твоя мамаша может подхватить заразу, — второй, подтянувшись, добавил с угрозой.

Теперь к ним присоединились еще четверо таких же долговязых парней, и ситуация начала выходить из-под контроля.

Вокруг раздавался громкий хохот, похожий на вой обезумевших койотов, и я понял, что оказался в центре этой травли. Дядя Питер всегда говорил, что, если кто-то задевает твоих близких, ты имеешь право дать им отпор и будешь прав. Но что делать, если их шестеро, а ты один? С ними не поборешься, да и я не был уверен, что смогу победить, когда мне не с чем и не с кем защищаться.

Я предпочел сохранять спокойствие, хотя внутри у меня все кипело. Мне хотелось ввязаться в драку, дать им понять, что они выбрали не того соперника, но я знал, что для меня это может плохо кончиться. Поэтому я предпочел не вступать в перепалку и остаться джентльменом, желающим пройти вперед. Однако мальчики бывают очень жестокими. Я знал, что жестокими становятся те, кто не может найти выход из собственной боли, те, кто теряет контроль над собой. Но эта информация не могла мне никак помочь, потому что даже если бы я знал, что их делает такими несчастными, озвучив это, я все равно получил бы трепку. Задаваясь вопросом, как бы поступил дядя Питер, окажись он на моем месте, я ничего не успел сделать. Изо всех сил я пытался сохранить достоинство, но как только раздались эти слова: «Я научу тебя, как обращаться с рабами» — удар, «Любишь играть с

рабами, люби и получать тумаки» — второй удар, я понял, что оказался в ловушке. Удары следовали один за другим, пока, наконец, не подбежали преподаватели и не разняли эту шайку озлобленных дикарей. Я не мог даже открыть глаза, весь в крови, с опухшими губами, не мог говорить — только выплёвывал молочные зубы. Самое удивительное, что мне не было больно в физическом смысле. Я плавал в крови, но внутренняя боль, эта безысходность, которая давила на меня, захлестнула всё собой, и я понимал, что это не пройдёт. Это была не просто боль, а какая — то дыра внутри, которая с каждым ударом становилась только глубже.

В первый раз я понял, что с этим миром что-то не так, когда гулял с дядей Питером и Колином. Тетя Джулия уговорила

родителей в качестве поощрения за хорошее поведение разрешить мне поехать с ними в Нью-Йорк на три дня. Я думал, что это будет увлекательное приключение, которое я запомню на всю жизнь. И, к сожалению, так и случилось… Я его так и не смог забыть, как бы ни старался.

На обратном пути по настоянию тёти Джулии мы зашли к известному портному, чтобы заказать Колину костюм, который должен был придать ему хоть немного брутальности. Всё это казалось таким обыденным и безобидным, но картина, которая врезалась мне в память, и травмировала мою детскую психику, была связана с одним из влиятельных людей Америки и его рабом. Как только мы подошли к ателье, этот мужчина выходил оттуда, а рядом с ним шёл высокий темнокожий мужчина.

— Сэр, вы забыли заплатить за серый костюм, — вдруг за ними выбежал помощник портного.

— Извини, Билли, это всё из-за этого ублюдка, вечно путается под ногами, и я всё забываю, держи, — сказал мужчина и, достав откуда-то кнут, начал безжалостно бить своего раба.

Тот стоял, держа коробки, не шевелясь, и лишь корчился от боли. В этот момент его одежда пропиталась кровью, а хозяин продолжал ругаться, даже не замечая, что человек, стоявший рядом с ним, буквально истекал кровью, не в силах сопротивляться. Я не мог поверить в то, что происходило. В нашем доме к слугам всегда относились с уважением, мы заботились о них, не использовали слова вроде «раб», потому что они были частью нашей семьи. Мы знали, что они наши помощники, о здоровье которых мы должны заботиться, а не безвольные куклы, которые должны терпеть подобного рода унижения. Но я никогда не думал, а как бы они хотели жить, если бы имели на это право. Явно не так, как этот бедный окровавленный человек.

Но что меня по-настоящему потрясло, так это реакция окружающих. Никто не вмешался. Никто не попытался остановить это насилие. Люди просто проходили мимо, некоторые даже невозмутимо замечали: «Сколько хлопот от этих

рабов», — поддерживая хозяина. Даже дядя Питер, которого я всегда считал человеком с высоким чувством справедливости, ничего не сделал. Он молчал и продолжал идти, как и все остальные.

Я не знал, как мне реагировать, как будто этот момент разрушил всё, что я знал о мире. Я видел, как сильно может страдать человек, и не знал, как ему помочь. Почему никто не вмешался? Почему все продолжали молчать? Моя душа буквально кричала от боли и растерянности, а мир вокруг меня казался таким холодным и чужим.

Дядя Питер быстро вывел нас из этого ада, но звук хлыста, ударяющегося о голую кожу, преследовал меня долгие месяцы, всплывая в самых страшных ночных кошмарах. Мы шли, крепко держась за руку дяди Питера и испуганно оглядываясь по сторонам, чтобы ни один псих не напал на нас с кнутом.

— Папа, разве можно так обращаться с людьми? — наконец, немного успокоившись, спросил Колин.

Дядя Питер всегда был человеком, который тщательно обдумывал каждый свой ответ, прежде чем заговорить, поэтому мы не торопили его, давая время собраться с мыслями.

— Знаете, этот мир не так прост. Есть две категории людей: счастливые и несчастные. Счастливых любили родители, учили добру, уважению, состраданию. Именно поэтому у них доброе сердце, и они не хотят причинять боль другим. А вот несчастные люди… Их часто били в детстве, не любили родители, издевались сверстники. Они росли в окружении насилия и агрессии, и у них не было шанса вырасти хорошими людьми. Чтобы выбраться из этого ада, нужно быть очень сильным и храбрым. Но, к сожалению, многие несчастные люди сдаются, позволяя злу поглотить полностью их сердца и разум, потому что так проще,

— сказал дядя Питер с такой глубокой грустью, что я почувствовал острую боль. Но Колин не сдавался:

— То есть любой несчастный может подойти и избить меня кнутом?

— Нет, сынок, если кто-то это сделает, он будет сурово наказан,

— ответил дядя Питер, как всегда спокойно и уверенно. Он никогда не перебивал нас, даже если тема разговора была ему неприятна, всегда стараясь, чтобы мы поняли всё, что нас волновало.

— Но тогда почему никто не помог тому мужчине? — продолжал Колин.

Дядя Питер снова задумался, и его лицо стало еще более печальным.

— Потому что он темнокожий, а бьёт его белый хозяин. Согласен, звучит глупо. Но если ты белый, обеспеченный человек, считающий, что закон не для тебя писан, то, к сожалению, у тебя есть шанс делать всё, что хочешь, если твои поступки не задевают таких же белых людей, как ты, — сказал дядя Питер, и я почувствовал, как тяжело ему говорить об этом. Это была правда, с которой я не знал, что делать.

— Но, папа, почему они это терпят? Будь я на его месте, я бы дал сдачи этому старику, ведь он такой высокий, а руки у него такие сильные, что одним ударом он мог бы его прикончить, — продолжал Колин, не веря словам дяди Питера.

— Это самоубийство, сынок, потому что сейчас сила у того, у кого есть оружие. И оно в руках таких, как этот старик. Проблема в том, что такие, как этот темнокожий мужчина, считают себя слабее, но настанет день, когда они осознают свою силу, и тогда мы поплатимся за свои грязные игры, — сказал дядя Питер, закрывая тему, и я понял, что это не просто слова, а нечто гораздо более глубокое.

Эта сцена перевернула мой мир с ног на голову. Я впервые задумался о том, кто решил, что белый цвет важнее чёрного. Почему люди так одержимы этими цветами, почему вокруг так много несчастных и почему никто не пытается изменить этот ужасный порядок вещей? Всё казалось запутанным, несправедливым, и я не знал, что с этим делать.

Мои мысли прервались, когда мама, напуганная моим внешним видом, ворвалась в комнату. Она пыталась понять, что случилось, но я не хотел ей рассказывать, предпочитая говорить, что это просто очередные глупые мальчишки, которые меня задирают. С того дня мама перевела меня на домашнее обучение и наняла другого репетитора. Я был не против, потому что мир за пределами дома казался мне чужим и враждебным. Но, несмотря на это, мне так не хватало дяди Питера. Он бы точно знал, что делать в такой ситуации, он бы не позволил мне сдаться так просто. Но его не было рядом, и я остался один на один с этим миром.

Именно в ту ночь, когда терпение моей мамы лопнуло, она застала меня в гостиной, свернувшегося калачиком и горько рыдающего. Я всегда считал, что мама и папа — это единая команда, готовая оправдать друг друга в любой ситуации. Но я не учитывал один важный момент — я был клином между ними. Как в случае с бревном: когда бьешь топором по цельному бревну, образовывается трещина, и чем больше ударов наносишь, тем дальше отодвигаются части одного целого. И вот я и был той трещиной.

— Лиам, малыш, что с тобой? Я знаю, ты скучаешь по Питеру и Колину, но мы будем с ними видеться, я тебе обещаю, — не выдержав этой картины, она подбежала ко мне и начала крепко — крепко обнимать.

— Мам, мне кажется, я никому не нужен, — я говорил быстро, чтобы она меня не перебивала. Иногда кажется, что все ждут от тебя советов или утешения, а тебе просто нужно, чтобы тебя выслушали. — Дядя Питер любит Колина и меня, нам было очень весело, но я не понимаю, почему я не могу получить этого от Уильяма? Я сделал что-то плохое? Может, я его обидел? Он же такой добрый, почему он так жесток со мной, я же его сын. Единственный сын. И я страдаю. Он нужен мне, а я ему нет. Это ранит меня.

Я не мог больше сказать ни слова, потому что меня захлестнули слёзы, и я рыдал, выплескивая всю боль,

накопившуюся за много лет. Я сам удивился тому, насколько чётко и ясно выразил свои мысли, словно готовился к этому разговору всю жизнь. Видимо, это не оставило маму равнодушной. Страшно не тогда, когда ты настолько зол, что готов разрушить всё вокруг, а когда ты настолько спокоен, что разрушение происходит внутри тебя, стремительно и безжалостно.

— Малыш, он очень тебя любит, просто ему в жизни пришлось очень тяжко. Но помнишь, даже после самого сильного дождя появляется радуга, и когда-нибудь эта радуга обязательно появится и в нашем доме, будь уверен.

Мама уложила меня на диван, укрыла одеялом, окружила своей любовью и крепкими объятиями. Так я и проспал до самого утра, омытый своими и мамиными слезами.

Проснулся я довольно поздно, но никто не торопил меня вставать. В нашей семье всегда очень бережно относились к личному пространству каждого, даже слишком. Иногда казалось, что это чрезмерное уважение перерастало в наглое безразличие.

Я не выспался, но что-то невидимое заставило меня проснуться и, словно в полусне, пройти в кабинет отца. Если бы я знал, что мне предстоит услышать, я бы предпочел оглохнуть.

В кабинете сидели мама и папа. Я удивился, что он разрешил ей зайти, но потом смекнул, что она и не спрашивала разрешения. Этот факт заставил меня нервничать настолько сильно, что мне казалось, их прервет бешеный стук моего сердца или же начнется приступ астмы.

— Уильям, он же твой сын! Он страдает! Не будь таким эгоистом, я понимаю, тебе тяжело, но ты не можешь так поступать с ним. Он не знает всего, что произошло, и принимает всё на свой счёт, — мама старалась говорить как можно тише, словно боясь, что их разговор может кто-то подслушать.

— Оливия, милая… но он так похож на него, особенно эти зеленые глаза! Я не могу смотреть на них… Они напоминают мне

обо всём, и это разрывает мне сердце, — жалобно прошептал отец, его голос дрожал от боли.

Я всегда знал, что мой отец не был таким весёлым, как дядя Питер, но и таким подавленным, словно лишённым жизни, я его никогда не видел. Его ярко-голубые глаза, которые раньше казались мне бескрайним океаном, теперь были тусклыми, как тёмное море перед бурей, готовое унести все силы и надежды.

— Пусть лучше твоё сердце разрывается, чем его, — не выдержав, с горечью прокричала мама, и её слова эхом разнеслись по кабинету. — Это не его вина, что ты взваливаешь на него все ошибки прошлого. Я устала тебя жалеть и понимать, мальчику нужен отец, и так получилось, что его отец — ТЫ, — она особенно выделила местоимение «ты», словно желая разбудить его от длительного сна, сжав в этих словах всю свою боль и ярость.

— Прости меня, Оливия, но это сильнее меня, ты ведь знаешь, как я его любил… Лиам напоминает мне обо всём, и я не могу смотреть на него, не ощущая, как снова возвращается эта невыносимая боль. Каждый раз при виде его, вся тяжесть утраты накрывает меня с новой силой. Поэтому я прячусь здесь, в этом кабинете, подальше от всего, — отец произносил эти слова так, что они прозвучали как крик души, как будто он сам осознавал всю жестокость и беспощадность по отношению ко мне, но не мог найти другого выхода.

Мама не могла долго злиться на него, особенно когда чувствовала, как сильно он нуждается в её поддержке. Она подошла к нему, обняла его, и её голос стал нежным и успокаивающим, как прежде.

— Ты думаешь, я не разделяю твоих чувств? — сказала она мягко. — Да, у него такие же глаза, как у того, кого ты любил. Но разве ты думаешь, что этот человек был бы счастлив видеть тебя таким? Он бы разозлился на тебя, если бы знал, как любовь к нему сделала тебя тенью того человека, которым ты был раньше.

— Ты права, — тихо ответил он, как будто сам себя уговаривая поверить в то, что он говорил. — Я постараюсь сделать всё, что в

моих силах. Лиам заслуживает заботливого отца, каким был для меня мой.

Эти слова не принесли мне утешения, ведь я понял, что он хочет лишь притворяться хорошим отцом, а не быть им на самом деле. Но, как говорится, когда ты в пустыне и хочешь пить, ты не мечтаешь о реке, а утоляешь жажду даже из маленькой лужицы. Разница, конечно, есть, но, если не испить хотя бы из этой лужи, ты просто погибнешь. Именно так я себя и чувствовал — мне нужна была отцовская любовь, даже если она была фальшивой.

Не успел я отойти от двери, как меня чуть не сбила с ног служанка, в панике кричавшая:

— Мистер Дэвис, вам письмо! Говорят, это срочно, дело жизни и смерти!

Отец снова запер двери, но, к удивлению мамы, разрешил ей прочитать письмо вслух.

— Ты уверен, Уильям? Я ведь говорила тебе, что не хочу ничего об этом знать, — неуверенно переспросила она, но в её голосе уже звучала растерянность.

— Я больше не могу нести это бремя в одиночку, мне нужна твоя поддержка, как когда-то твой отец поддерживал меня, — слабо прошептал он.

Мама сделала паузу, а затем с горечью в сердце произнесла:

— Он делал даже больше, чем следовало, именно благодаря вашим совместным стараниям нас и не принимают в обществе. Еще и сестричка, глупая наивная девчонка, строящая воздушные замки. Пособников у вас было много, но я в этом никогда не хотела участвовать, — сказала она и принялась за чтение, шокируя каждым словом всех нас троих, и я невольно замер, разбирая каждое из них. Они не знали, что я всё слышу, но, возможно, это и к лучшему. Как говорил дядя Питер: «Нет свободнее и счастливее человека, чем человек без тайн.»

Мама начала читать:

«Дорогой Уильям, пишу тебе в последний раз, мои дела очень плохи. Извини, что не соблюдаю формальности и не задаю пустых вопросов, на которые вряд ли можно получить искренний

ответ. У меня мало времени, чтобы написать это письмо, надеюсь, ты получишь его вовремя. Если нет, не знаю, что будет с нашим бедным Бомани. Я тяжело больна, хозяева были добры ко мне, но их усилия не принесли результата. Болезнь прогрессирует, и мне осталось всего несколько недель. Я прошу тебя выполнить обещание, которое ты ему дал. Умоляю, приезжай и забери Бомани, тогда я смогу спокойно уйти. Пусть он служит тебе, это твоё право. Только не оставляй его здесь одного. Он будет в безопасности только с тобой.

С надеждой, Ифе.»

Мама резко замолчала, и тишина, тяжёлая и удушающая, поглотила весь дом. Это молчание длилось всего пять минут, но мне казалось, что прошла целая вечность. Кто такой этот Бомани и какое отношение он имеет к моему отцу? Кто такая Ифе и почему она должна указывать моему отцу, что делать? Мой мозг разрывался от этих мучительных вопросов и вчерашних переживаний, когда я вдруг услышал уверенный, решительный голос Уильяма.

— Я должен ехать, Оливия. Я обещал, это последнее, что я ему пообещал, и я сдержу свое слово. Может быть, тогда я смогу простить себя и наконец перестать винить себя за ошибки прошлого.

— Мы и так скрылись от всего мира в надежде, что эта история забудется. А ты снова хочешь её воскресить? А что будет с твоим сыном? Ты подумал об этом? У него и так нет друзей, и только благодаря усилиям Джулии и Питера его принимают в свете. А что будет, когда Бомани приедет к нам? Ты можешь относиться к нему как к слуге, или ты заставишь своего сына стать таким же изгоем, как и… — но отец закрыл ей рот рукой, потому что она не успокаивалась и продолжала твердить что-то без остановки.

— Ты можешь принять это или нет — дело твое. Но я всё равно поеду, с твоим согласием или без. А если мой сын так же умен, как и я, ему будет всё равно на это общество. Я сдержу свое обещание, — сухо отрезал он, не давая ей перебить себя.

Я стоял, застыв у двери, словно парализованный, и мне казалось, что, если бы меня сейчас сбросили с утёса, я бы ничего не почувствовал. Иногда душевные страдания становятся настолько сильными, что твоя физическая оболочка теряет способность что-либо ощущать. Впервые в жизни я видел, как ссорятся мои родители. Они не понимают, что моё сердце создано из их любви, я — часть Оливии и Уильяма. Когда они ссорятся, моё сердце разрывается на части, потому что в такие моменты я не хочу быть частью ни одного из них, но это невозможно. Неужели всему виной я? Но подождите, кто такой Бомани? Может, дело в нём?

От моих размышлений меня отвлекла мама, выбежавшая из кабинета вся в слезах. Она не заметила меня, поглощённая своей драмой. Когда ты теряешься и не можешь найти выход, единственным разумным решением кажется избегать этого мира и его обитателей, до тех пор, пока ты вновь не обретешь себя. Мир мамы перевернулся с ног на голову, и я понял, насколько всё серьёзно, раз ее душевные муки она поставила на пьедестал, загораживая мои.

— Лиам, зайди ко мне в кабинет, мне нужно с тобой поговорить,

— прервал мои размышления отец, заметив меня у двери. Я почувствовал себя крайне неуютно в этом кабинете не только потому, что знал, что мне там не рады, но и потому, что всё, что я только что услышал, не предназначалось для моих ушей. Новая волна любви к дяде Питеру чуть не заставила меня расплакаться. В тёплой пижаме, закутавшись в одеяло, я всё равно ощущал холод, исходящий из глубины души. Мы привыкли согреваться, когда холодно снаружи, но как бороться с холодом, если он исходит изнутри?

Сделав неуверенный шаг, отец мягким движением усадил меня напротив своего кресла и остался рядом.

«Это делал и дядя Питер», — подумал я про себя, и это дало мне надежду на то, что в этот раз между мной и отцом не будет стены непонимания и отчаяния.

— Сынок, я должен тебе кое-что рассказать. Ты уже взрослый и должен меня понять, — он впервые посмотрел мне прямо в глаза, и это тронуло меня так сильно, что, если бы в этот момент мне сказали, что в меня летит отравленная стрела, я бы всё равно продолжал смотреть ему в глаза, не двигаясь.

— У меня есть знакомый, очень важный для меня человек. Его зовут Бомани. Он младше тебя на год, но будет рад играть и жить с тобой. Его мама тяжело больна, у него никого нет, кроме нас. Понимаешь? — он умоляюще заглядывал мне в глаза. — Только есть одна проблема. Когда он приедет, другие люди могут не понять этого, и ты останешься без друзей. Но я обещал заботиться о нём, а обещания нужно выполнять. Я не хочу причинять тебе боль или портить твою жизнь, потому что я очень тебя люблю. Поэтому я предлагаю тебе выбор: ты уже достаточно взрослый, чтобы принимать решения самостоятельно. Ты можешь поехать с мамой к дяде Питеру и тёте Джулии, я знаю, как сильно ты их любишь. Или остаться здесь с мамой и помогать мне защитить Бомани от этого мира. Мы с тобой не всегда ладили, но я обещаю, что изменюсь и больше не подведу тебя, Лиам. Выбор за тобой,

— сказав это, он встал и подошёл к окну. Я понял, что он сдерживал слёзы, потому что не хотел, чтобы мой выбор был продиктован жалостью к нему. Но тут и выбирать-то было нечего, и я дал свой ответ:

— Я выбираю свою семью, другого варианта и быть не может. Если тебе нужна помощь, то я должен быть рядом, иначе какой я сын, а на остальной мир я плевать хотел, — сам не ожидая от себя такой смелости, произнес я.

Отец был явно потрясён. Он знал, как дорог мне Питер, и думал, что у него нет шансов. Медленно повернувшись ко мне, он смотрел на меня, словно пытаясь понять, не передумаю ли я. И вдруг, к моему удивлению, он бросился ко мне, обнял, упал на колени и зарыдал от счастья. Первые искренние объятия папы за долгое время. Радуга появилась и над нашим домом, мам.

4

На следующий день, когда папа собирался в путь, я с нетерпением ждал Бомани — того, кто мог вселить в моего отца столько энтузиазма и любви. Мама не разговаривала с нами со вчерашнего дня, считая папу манипулятором, а меня предателем. Мы давно не завтракали вместе, стараясь избегать лишних встреч. Однако этот день был совсем другим, напоминая мне забытые счастливые моменты из прошлого.

Сегодня мама не разбудила меня своим привычным утренним поцелуем, поэтому я проснулся сам и спустился к завтраку, пытаясь зарядиться энергией после вчерашнего эмоционального шторма. Мама уже сидела за столом, как обычно, по привычке, завтракая раньше всех, чтобы успеть выполнить утренние дела и дать указания слугам. Я подсел к ней поближе, ожидая свою порцию яичницы с беконом, но она не смотрела на меня, погрузившись в свои мысли о вчерашних событиях.

Странность ситуации усилилась, когда появился отец. Он спустился к завтраку впервые за четыре года и с невозмутимым видом занял своё место за столом. Мы с мамой переглянулись, забыв обо всех разногласиях, поражённые тем, что перед нами сидел подтянутый, побритый, причёсанный и элегантно одетый мужчина, каким я его помнил до получения им того злосчастного письма.

— Мама, кто этот мужчина? — прошептал я, и в комнате раздался звонкий смех, который эхом отразился от пустых стен. Даже комнаты, оказывается, могут скучать по старым временам, и наша, казалось, радовалась вместе с нами.

— Невежливо смеяться, джентльмену и леди, над другим джентльменом, разве дядя Питер тебя этому не учил? — с улыбкой произнёс отец. Откуда он знает, о чём я говорил с дядей? Неужели он поддерживал связь со мной через Питера? Эта мысль согрела моё сердце, а его улыбка словно залечивала старые раны. Взрослые часто ошибаются, думая, что детям нужны дорогие подарки, но на самом деле нам достаточно просто видеть счастливых родителей.

Это было счастливое утро, наполненное смехом, любовью, теплом, счастливыми родителями и довольным мной, и если это заслуга этого Бомани, то я ему очень благодарен, ведь он вернул нам отца.