Уля умерла

Мария Рыбакова-Кремлёва

«История Ули – очень жизненная, несмотря на ее смерть. Многое из прочитанного откликалось так: это же я! Удивительно, насколько разной может быть оболочка людей, и похожими – мысли и выводы. Отдельное удовольствие получаешь от формата книги, по которому, как по ступенькам, спускаешься в прошлое героини»«Пройти путь Ули до конца – значит обрести новый взгляд. Финал настолько затянул меня, что я будто уже читала не о ком-то другом, а переосмысляла свое собственное видение мира. До глубины души!» Книга содержит нецензурную брань.

Глава 2

— Она на что-то жаловалась? — спрашивает у Димы докторша лет за пятьдесят. Хриплый голос, качание головой. Докторша прокашливается сигаретным дымом и подозрительно смотрит на Диму, сидящего истуканом на диване рядом с Улей. Взъерошенные волосы, стеклянный взгляд.

— Н-нет, — растерянно и тихо отвечает он и оживляется: — Хотя знаете, она была такой подавленной в последнее время, — осекается на этих словах и судорожно вздыхает; прячет лицо в ладони. — Не знаю… — приглушенно стонет голос из-под сомкнутых рук.

— Может, чувствовала, — смягчается докторша скорой. — Знаете, такое бывает. В любом случае нам придется забрать её для выяснения причин смерти.

…В голове звенит оглушительная тишина. Пока мы ждали скорую, время тянулось как застывший мед. Казалось, стрелки часов увязли в липкой массе, и вместо привычного тик-так звучало: тииик — гулкая тишина — крики за окном — шорохи — стук в моей голове, пауза, во время которой можно спеть песню, если бы только хотелось петь — тааак — бесконечное ожидание — лай собак где-то во дворе — тииик…

Я слышала, что Дима рядом, где-то в этой комнате. Иногда его надрывные вдохи и выдохи были совсем близко, иногда — дальше, порой — совсем затихали…

Дима ходил кругами, периодически останавливаясь рядом с Улей. Её тело одновременно притягивало и отталкивало его. Он узнавал свою жену и не узнавал. Ждал врачей, только чтобы не оставаться с Улей одному. Но и оставить её одну в комнате не решался. Еще круг — от края дивана до стены и шкафа, потом к окну и снова к дивану. Еще круг. Иногда на его пути попадались игрушки Матюши с Андрюшей, и Дима пинал их к стене, стараясь не думать о том, что вечером ему нужно забрать детей из садика.

…Мысли мечутся в полном беспорядке. Я в коме. Или парализована. Или у меня клиническая смерть. Как я могу быть мертва, если всё слышу, думаю, чувствую? Хотя нет, тела я как раз не чувствую. Сотая попытка пошевелить пальцами или повернуться — бесполезно, как толкать гору. Вот Дима подходит ближе — представляю, как делаю вдох. Обычно перед работой Дима пахнет смесью горьковатых духов и сигарет, а если обнять его и прижаться носом к вороту рубашки — слегка порошком и шампунем. Сейчас — ничего.

Без паники. Да, ничего не чувствую. Но шок, испуг, непонимание — это ведь тоже чувства? Просто душевные. Значит, у меня осталась одна душа? Или это мое угасающее сознание? Ничего, приедут врачи, они меня вытащат. Потом буду всем рассказывать, какой кошмар мне пришлось пережить. Даже напишу статью и посты в соцсетях…

Но врачи приехали, и кошмар продолжается. После осмотра и короткого разговора Дима с докторшей вышли из комнаты на кухню. «Наверное, оформлять бумаги», — автоматически пронеслось у меня в голове. Тонкая гипсокартонная перегородка задерживает тихие звуки и шуршание. Я давно хотела покрасить эту стенку со стороны коридора, но никак не доходили руки, и перегородка оставалась белой, в рифленых обоях под покраску. Почему я её не покрасила?

«Нам придется забрать её», — из памяти выскакивают слова докторши и сносят белую перегородку. Напрягаюсь, насколько это возможно в моем положении. Будут вскрывать. Пустота, которую я чувствую, увеличивается и заполняет всю комнату. Представляю себя на вершине горы с надо-головами. Я еще не голова — пока — но я буду «украшением» горы. Представляю себя телом. Восковое лицо, посиневшие губы, щеки, обвисшие вниз без напряжения мышц. Слово «вскрывать» будит старого слизня, который тут же бодро ползёт куда-то по моей гортани. Или это только память об ощущениях? Людей не вскрывают в обычной жизни. Только в кошмарных снах, которые хочется поскорее забыть. Это сон?!

Нет, просто я теперь — не человек, я — тело. Тело, тело, тело. Повторяю это слово в мыслях, пытаясь к нему привыкнуть. Жидкие волосы будут шевелиться от дуновений воздуха, когда меня станут рывками перетаскивать с места на место. Черт, а я вчера голову не помыла. Как же хочется сжаться в комок как зверь, и огрызаться, обнажая зубы, на всех подходящих ближе. Меня разденут и голую положат на хирургический стол. Маленькие груди растекутся в разные стороны, как два сдутых воздушных шарика, набитые крахмалом. Незнакомые и безразличные люди увидят мои лобок и промежность с тонкими волосами после эпиляции, рыхлый живот, шрамы, родинки и татуировки. Даже во время секса с Димой я всегда выключала свет. Нет, нет, нет. Почему, умирая, мы просто не возносимся на небо?!

А что, если даже души никуда не возносятся? Я же вот здесь, хотя сказали — умерла. Торчу на земле, запертая в гниющих коже и костях. Что я знаю о смерти? Одни догадки. Что, если вот она — горькая правда? Нет никакой загробной жизни, нет реинкарнации, нет забвения и нирваны. Остаешься лишь тот же ты со своими мыслями. Последние дни я пыталась ни о чем не думать, а сейчас думать — это всё, что мне остается. «Может, чувствовала», — вспоминаю снова слова врача. Бред. Если бы я чувствовала такое, то наверняка бы постаралась прожить свои последние дни более насыщенно. Как в «Достучаться до небес».

Хотя… Мне не хотелось начинать ничего нового, не хотелось бороться, не хотелось жить. Может быть, в глубине души я знала, что всё это не имеет смысла? А вдруг я умерла не сегодня, а день или месяц назад? Если со смертью вообще всё не так, как казалось, и унылые мысли остаются и после неё, то может, я ходила последние дни уже мертвой? Внутри холодеет. Что, если отсутствие жизни в живом — и есть смерть?

В голове щелкают вспышки недавних воспоминаний.

Целую детей на ночь, глажу по хрупким макушкам. До чего беззащитные. Верят в меня. Реву, ругаю себя и снова реву. Нельзя быть такой несчастной, когда всё так хорошо.

Вспышка. Трясущимися руками перематываю Диме палец бинтом, на полу капли крови — он тогда чуть не отрезал мизинец в своем ресторане, когда решил помочь повару в запаре. Все мои внутренности сгрудились внизу живота и вернулись на места, только когда белый, как лист бумаги, бинт полностью закрыл отхваченную плоть и перестал пропускать кровь.

Вспышка. Звоню своим бабушке и дедушке и преувеличенно радостно рассказываю о делах. Только бы их не расстроить. В трубке родные голоса, приглушенное потрескивание, включенный телевизор фоном. Говорю громко, оба уже глуховаты. Да, в порядке, здоровы. Главное, чтобы вы были здоровы. И мы, конечно. Да, всё хорошо, дорогие. Обнимаю вас мысленно. Отключаюсь и вытираю соленые щеки. Сколько же можно врать… Ничего не в порядке.

Только в такие моменты — когда была не одна, когда была нужна кому-то — я чувствовала себя живой. Нет, я была живой.

Одно одинаково тогда и сейчас — не хочется думать о будущем. Странно, что после объявления смерти у меня всё-таки есть будущее. Бабушка всегда разговаривала со своим умершим мужем, приходя к нему на кладбище. Рассказывала последние новости, делилась своими переживаниями, даже шутила. Когда бабушки не стало, я делала то же самое на её могиле: болтала о пустяках, сдерживая подступивший к горлу комок. Пыталась не разреветься, чтобы не расстроить бабушку… Будет ли кто-то говорить на моей могиле?

Дети. Какие на фиг немытые волосы?! Дети, ставшие полу-сиротами — вот о чем стоило бы сожалеть. Последнее время я вечно орала на Матюшу с Андрюшей. Злилась за капризы, бесилась из-за бардака по всему дому. По выходным, когда я изо всех сил пыталась проспать как можно дольше, парни уже не будили меня, а, радостные от нескольких часов полной свободы, устраивали полный разгром в доме. Рассыпанные мука и сахар, краски, игрушки; съеденные сладости с верхней полки шкафа, разлитая вода и сок, грязные вещи, приоткрытый холодильник, жирный пульт от телевизора…

Я просыпалась сразу хмурая, заранее недовольная. Не успев почистить зубы, рявкала на мальчиков как раненая собака — да вы издеваетесь, это что такое?! И видела, как сникают их лица, исчезают улыбки, набегают тени. Лучше бы я не вставала, не портила жизнь своим детям, надо контролировать себя, они не при чем, это я неудачница — заливало меня чувство вины. И теперь мои Матюша с Андрюшей останутся без меня. Не будет злой мамаши с её проблемами. Но ведь я не всегда была такой… Надеюсь, они запомнят хорошее.

Каштановые вихры, внимательные голубые глаза, ямочки на щеках. «Мамочка, не плачь», — подошли они ко мне вдвоем пару дней назад, когда я давилась очередными беззвучными слезами, стоя на кухне. Обвили тонкими теплыми руками с двух сторон, в каждой — по рисунку с сердечками, коряво выведенные буквы М. Это для тебя, мама, только не плачь.

Вспоминаю себя в возрасте Матюши с Андрюшей — когда мне было шесть лет, мир был совсем другого масштаба. Семья — главное. Дом — крепость. Что бы ни случилось за пределами дома, я знала, что у меня есть место, где утешат, поддержат. Место, где можно забраться к маме или папе на колени, уткнуться носом в так знакомо пахнущую грудь, послушать, как стучит сердце, выплакать свои обиды или поделиться переживаниями. Дом и семья — там я была в безопасности. Это было мое надежное убежище, и казалось, что так будет всегда.

Но однажды мое счастье и спокойствие чуть не разрушились. Как раз когда мне было шесть, как Матюше с Андрюшей сейчас, мой папа попал в аварию. В нашем маленьком городке, где до сих пор мало машин, его шестерка на полной скорости столкнулась с грузовиком, выскочившим на встречку. Мы с мамой и сестрой несколько недель прожили в ожидании чуда или горя, дежуря в больнице.

Тогда мой мир пошатнулся. Я не знала, что мне делать и как себя вести. Я не могла плакать от пылающего внутри чувства надежды — только бы папа был жив, только бы он был жив. Я была готова принять его любым — навечно прикованным к коляске, со шрамами и уродливыми ожогами, парализованным в кровати. Пусть хоть что — только бы живой. Чтобы можно было заглянуть в глаза, взять за руку, обнять… Когда папа попал в ту аварию, ему было чуть больше тридцати — как мне сейчас. История повторяется? Неужели это судьба, что в нашей семье кто-то должен умереть молодым и оставить после себя наполовину осиротевших, навсегда изменившихся шестилетних детей. Зачем?

Тогда всё обошлось. Взрывная волна выкинула папу из центра аварии, и это стало спасением. Он получил тяжелые ушибы, несколько переломов, сотрясение мозга, долго лежал в коме, но обошлось. Пройдя лечение, он снова стал собой. Шестилетняя я ликовала со всей семьей. Выходит, в этот раз моей семье повезло меньше.

До той аварии я и представить себе не могла, что мамы и папы может не стать. Мои дети почему-то иногда думали об этом. «Мы боимся, что ты умрешь», — изредка говорили они, и в первые разы я только растерянно хлопала глазами, придумывая, что ответить. Потом появилась тактика — врать. Ну что вы, говорила я, мы всегда будем рядом с вами. Вам нечего бояться. Я обещаю. Я врала так самозабвенно, что сама начинала в это верить. Я никогда раньше и не называла это враньем, только утешением. Только сейчас я поняла, какая это была наглая и неприкрытая ложь.

Говорят, на пороге смерти вся жизнь проносится перед глазами. Мои детские воспоминания давно стали размытыми яркими пятнами — лишь иногда они проявлялись в памяти редкими забытыми кадрами, когда я наблюдала за Матюшей с Андрюшей. С ними я будто заново проживала жизнь. Радовалась простым открытиям, не боялась быть искренней, чувствовала отголоски безоговорочного тепла родного дома и безопасности, которую он дает…

Пробую вспомнить свой дом детства, сосредоточиться на нем.

Деревянные поскрипывающие половицы, низкие потолки, которые раньше низкими мне не казались, большая белая печка, за которую я любила залезать во время игр в прятки. За печкой тепло и тесно, пахнет известкой и совсем немного — шерстью, от покрывала на скамейке. На мгновение снова чувствую себя дома. Так, как я не ощущала себя в собственном доме, который мы с Димой старались создать для детей. В своем взрослом доме я уже не верю в безоблачность мира и непоколебимость жилища. Знаю, что мой взрослый дом находится в залоге у банка, и если что-то пойдет не так — нас всех, не моргнув глазом, выставят на улицу.

Что-то пошло не так. Больше всего мне сейчас хочется оказаться в доме детства: ощутить его атмосферу, вдохнуть его запах, услышать шорохи. Представляю детскую комнату, себя под одеялом на втором этаже двухъярусной кровати… По вечерам я подолгу не спала, слушала тихие голоса родителей, которые доносились с кухни. Слов разобрать не могла, да и не старалась, и постепенно, под монотонные разговоры папы и мамы, засыпала. Вернуться бы сейчас туда и начать всё сначала. Но… Сейчас этого дома нет. Родители снесли его, когда построили рядом новый. Там мы тоже жили всей семьей, но почему-то сейчас мне вспоминается именно первый дом. Наверное, потому что он относится к периоду «до папиной аварии». Через пару месяцев мой мир пошатнется, и я узнаю, что ничто не вечно.

В комнату кто-то заходит. С легким стуком что-то ставят на пол рядом. Наверное, носилки.

— Плед под ней можно забрать? — деловито спрашивает женский голос, чье сожаление о произошедшем уже испарилось за рутинными рабочими делами.

— Да, да, конечно, — Диму почти не слышно.

За его ответом следует тихая команда санитаров: «Ну, раз-два»…

— Подождите! Дайте мне, — после резкого выкрика Дима запинается, — пять минут с ней…

Бормотание чужих голосов, шорох подошв. Щелкает дверная ручка. Слушаю. Димино дыхание. Тихие медленные шаги. Ближе, ближе, совсем близко. Наверное, он взял меня за руку и присел рядом. Как же я хочу почувствовать его прикосновение сейчас… Дыхание становится чаще и отрывистее. Представляю, как по Диминому лицу текут слезы. Если у меня осталась только душа, то сейчас мою душу до краев наполняет сожаление об утрате будущего, моего живого будущего.

— Прости меня, — задыхаясь, тихо произносит Дима…

Он действительно сидит перед Улей и держит её за руку. По осунувшемуся за несколько часов лицу текут слезы, которых он не замечает.

— Я люблю тебя… — Дима стонет и резко встает. Разворачивается и выходит из комнаты.

…Удаляющиеся шаги и звук распахиваемой двери.

Через несколько минут меня уносят из собственного взрослого дома.