В три часа ночи на набережной Бранли

Мари Дешен, 2022

Сборник новелл, рассказов, основанных на реальных событиях и человеческих историях. Луч света внезапно выхватывает фрагменты жизни людей и снова погружает их во мрак, оставляя читателя наедине с самим собой.

ОТ АВТОРА

Я могла бы написать, что все имена и события вымышлены, любые совпадения случайны, но случайностей в этом мире не бывает. В этой книге сплетены воедино правда и вымысел, где вымысел подчас подлиннее правды. Что-то было в действительности. Что-то могло бы случиться. Что-то было только на взгляд таким, каким оно казалось. Чего-то не было в помине, но обязательно будет. Что-то рассыпано по множествам судеб. Что-то собрано в одной. Что-то удалось избежать. Что-то настигло. Что-то случится. Что-то прошло.

На этих страницах можно услышать хруст французского багета, шум многолюдных французских кафе, как стучат каблуки по парижской мостовой в тишине позднего вечера, шуршание колес машин, биение сердец и их замирание. На этих страницах надежда и тщета. Смех и слезы. Счастье и боль. Преданность и предательство. Избавление и горе. Жизнь и смерть. Все вместе. Как и всегда, как и везде, в человеческом путешествии от начала и до конца.

Все новеллы в книге основаны на реальных событиях и реальных историях. Событиях из моей жизни, из жизни людей, которые попадались мне на пути, жизненных перипетиях, свидетелем которых мне довелось стать.

Все истории разыгрываются на подмостках парижских улиц, но они точно также могли происходить в Москве, Лондоне, Пекине, Тегусигальпе и любой другой точке мира просто потому, что везде и повсюду — люди, ничем существенно друг от друга не отличающиеся, всё с теми же переживаниями, глупостями, пороками и добродетелями, их историями, радостями и печалями.

ДВОЕ У ПРУДА

✦

— Ты когда-нибудь замечал, что туристы по большей части ведут себя очень странно, — спросил Гийом, с удивлением глядя на девушку лет двадцати, прилично одетую, лежащую грудью чуть поодаль на загаженном чайками парапете пруда и тщательно моющую руки в его не особо чистых водах. В том, что она иностранка, он не сомневался ни на секунду.

Филипп ухмыльнулся, отломил кусочек багета и бросил чайкам, которые тут же устроили шумную потасовку.

— Любое действие, вырванное из контекста, может выглядеть странно, — спокойно заметил он. — И странно ведут себя не только туристы. Мадам Клозен, живущая в доме напротив меня, «моет» окна метёлочкой из разноцветных перьев, которую используют для смахивания пыли с мебели. Это выглядит очень странно. Но мадам Клозен — парижанка в пятом поколении. Видимо, «странно» — это в человеческой природе, как и любовь к оценочным суждениям.

Филипп снова отломил кусок багета. Заскучавшие чайки оживились.

Ему было глубоко за шестьдесят. Он не любил говорить о возрасте и избегал конкретных цифр. Тёмно-зелёный кашемировый шарф, вальяжно повязанный на шее, коричневое твидовое пальто, голубые мягкие джинсы, без единой пылинки замшевые туфли, небрежно торчащие из кармана перчатки из тонкой кожи, золотая фамильная печатка на мизинце правой руки — всё свидетельствовало о том, что их хозяин эстет до мозга костей.

Он проработал всю жизнь, пройдя путь от корреспондента до заместителя главного редактора, в одной из крупных французских газет, пару лет назад вышел на пенсию и до сих пор не мог привыкнуть к тому, что его высадили на обочине жизни. «Я выброшен на свалку», — часто с досадой отвечал он Гийому на вопрос «как дела?». Он не знал, куда себя приложить. По совету друзей Филипп начал писать книгу о себе, своей профессии и пути в ней, своего рода автобиографию с профессиональным уклоном. Но работа не спорилась, периодически натыкаясь на возникавшие в его голове два рациональных вопроса: «зачем я это делаю?» и «кому это надо кроме меня?». В действительности, больше всего его страшила перспектива того, что книгу никто не будет покупать и затея окажется провальной. Для него не было ничего страшнее, чем оказаться невостребованным. Он слишком дорожил призраком собственной значимости.

— Смотри какая! — Гийом с детской улыбкой кивнул на приковылявшую к его креслу жирную утку. — Не, ты только посмотри, какая наглая!

Парижские утки давно потеряли остатки совести и страха. Они не боялись людей, клянчили еду, ели с рук, пощипывая при этом пальцы своими большими оранжевыми клювами, но в отличие от наглых чаек всё же своё общество не навязывали.

— Ну что ты на меня смотришь? — наклонился Гийом к утке. — Не дам я тебе, это мой сэндвич. Вон, иди к Филиппу.

Филипп бросил утке мякиш. Чайки спикировали на брошенный хлеб, но кряква была проворней. Схватив добычу, она взметнулась и понеслась подальше от вороватых дальних родственников. Раздосадованные чайки, гогоча, обступили Филиппа.

Гийом засмеялся и изменённым, гнусавым голосом шутливо произнёс:

— Гоните хлеб, месье. Вы окружены.

Гийом был актером, одним из десятков тысяч разбросанных по всей Франции. Играл всю жизнь, вполне удачно, на множестве театральных подмостков. Продолжал и в свои шестьдесят восемь лет выходить на сцену. В кино никогда принципиально не снималcя, считая его фальшивкой. Он безумно любил жизнь, свою семью, небо, природу, театр и книги. Характерная сетка морщин, покрывавшая некогда привлекательное лицо, явственно свидетельствовала о том, что улыбнуться ему было во много раз легче, чем нахмуриться. Лучистые глаза смотрели на мир с детским ребячеством. Карманы его потертой куртки топорщились от купленных внукам леденцов. Растянутый ворот синей водолазки неопрятно обхватывал шею. Заношенные ботинки не доставляли ему ни малейшего дискомфорта. Образ дополняла выцветшая чёрная шляпа с явственно заметным свежим тёмным пятном на левой стороне тульи. В руках он держал уже надкушенный сэндвич с тунцом, купленный вместе с багетом в булочной неподалёку.

Он каждую неделю по средам встречался здесь с Филиппом. Вернее, он знал, что каждую среду в это время на протяжении нескольких часов Филипп будет сидеть на этом месте у пруда в саду Тюильри в полном одиночестве, погруженный в свои безрадостные мысли, и взял себе за правило составлять ему компанию. О встречах они не договаривались. Это всегда была «случайность», хоть уже давно ставшая закономерностью. Филипп об этом не просил. Он вообще никогда и ничего ни у кого не просил. Но Гийом знал, что его старому другу его общество остро необходимо, хоть тот и никогда об этом не говорил прямо.

Филипп докрошил остатки багета, встал и разом забросил их на середину водоема, вызывая среди чаек полнейший переполох. Затем стряхнул с пальто крошки, скомкал пакет и пошел до ближайшей урны. Кормить птиц ему надоело.

Он вернулся на своё место.

— Что у тебя за пятно на шляпе, Гийом? — спросил он, усаживаясь поудобнее. — Жюли совсем не смотрит за тобой и твоими вещами.

Гийом рассмеялся:

— Ты не представляешь, это всё маленький егоза Ален. Он стащил у меня шляпу, а когда мне наконец удалось её заполучить обратно в обмен на пятнадцать минут игры в ковбоев и индейцев, чуть не стоивших мне сердечного приступа, на ней уже красовалась большая клякса черничного варенья.

Филипп вяло улыбнулся:

— Ну можно было бы отнести в химчистку. А еще лучше купить новую. Ей ведь уже лет пятнадцать?

— Восемнадцать, — поправил его Гийом.

— Ещё хуже.

— Ну я не вижу в этом особого смысла. Тем более, когда у тебя трое внуков, деньгам всегда найдётся более полезное применение. — Он немного замялся и продолжил: — Но почистить, наверно, отнесу… Когда будет сподручно.

Они оба замолчали. Гийом отчётливо чувствовал, что Филиппа что-то очень гложет, что он хочет о чём-то поговорить, о чём-то серьёзном, но не решается. Подталкивать своего друга к началу разговора он не хотел: слишком был велик риск его спугнуть.

Гийом вспомнил про свой сэндвич в руках и смачно откусил кусок. С утра во рту у него не было и маковой росинки, так что этот заурядный кусок хлеба с вложенной в него консервированной рыбой, зеленью и соусом казался ему в тот момент пищей богов.

В полотне местами прохудившихся серых облаков то и дело появлялись кусочки голубого неба, в некоторые робко заглядывало солнце. Прохладная погода не смущала первоцветы, настойчиво предвещавшие очень скорое наступление апреля. Март «зашнуровывал бутоны роз в зелёных бархатных корсетах»¹. Сырая от частых дождей земля наполняла воздух ароматами новой зарождающейся жизни. Это был запах счастья, радости, чего-то нового и пренепременно прекрасного. Так, по крайней мере, всегда казалось Гийому. Он доел свой сэндвич, скомкал салфетку, но к урне не пошёл. Ему не хотелось вставать, тем более что в тот момент как раз снова выглянуло солнце.

— «Есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема — проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить, — значит ответить на фундаментальный вопрос философии», — прервал затянувшуюся паузу приглушённый голос Филиппа.

— Что, прости?! — оторопело посмотрел на него Гийом.

— Это Камю… — Филипп помолчал, потом спросил:

— Гийом, в чём смысл твоей жизни? Зачем ты живешь? Не в целом, не вообще. Именно сейчас. В нашем с тобой возрасте.

Гийом подался вперёд, с удивлением глядя на своего друга:

— Филипп, почему такой странный вопрос?

— Ответь мне, пожалуйста… — голос его звучал спокойно, но Гийом чувствовал, что это натянутое спокойствие не имеет ничего общего с тем, что творится в душе друга, надежно спрятанной под, казалось, непробиваемыми доспехами показного безразличия.

— Зачем я живу? Ну а как иначе? — Гийом хаотично собирался с мыслями. — Жизнь — это дар. От первого дня и до последнего. И надо её прожить, стараясь наслаждаться каждым её мгновением, стараться сделать этот мир чуточку лучше.

— Ты можешь не говорить банальности и клише? — Гийом чувствовал, как Филипп сверлит его глазами из-под глубоко надвинутой шляпы. — Зачем ты живешь, Гийом?

— Господи, Филипп! Что ты хочешь от меня услышать?

— Хочу услышать, зачем ты живешь. В чём смысл?

— Да я люблю эту жизнь! Причём тут смысл и вопрос «зачем»? Я люблю это солнце, это небо, даже пасмурное. Люблю людей вокруг меня. Люблю дышать этим воздухом. Люблю играть с внуками и видеть, как они растут, люблю своих детей. Люблю пить вечерами чай с Жюли и разговаривать с ней. Люблю её запах и её глаза, в которые влюбился с первого взгляда сорок пять лет назад. Люблю вкусно поесть. Люблю читать книги. Люблю путешествовать. Люблю театр. Я просто люблю! Люблю, понимаешь! Люблю всё, что составляет мою жизнь. Я просто люблю. Не люблю только свой прогрессирующий артрит, но с ним я ещё повоюю. Всё… Всё остальное я люблю.

— Даже политиков? — с лёгкой улыбкой спросил Филипп.

— Меня не интересует политика, ты же знаешь! Они живут в своём мире, я в своём. За растущие ежемесячные счета я им, конечно, не благодарен. Но в целом я к ним равнодушен.

— Ты уверен, что ты француз? — попытался пошутить Филипп.

— Сотни раз повторенная шутка, друг мой, перестаёт быть смешной.

Филипп слегка махнул кистью руки в знак согласия:

— Продолжай.

— Что продолжать? — Гийом был в полном замешательстве. За двадцать пять лет знакомства Филипп никогда не заговаривал на подобные темы. — Я всё сказал.

— То есть ты живёшь ради семьи, жены, детей, внуков, театра, ради всего того, что любишь. Ты получаешь от всего удовольствие и ради этого удовольствия живёшь?

— И да, и нет. Я живу не ради чего-то. Я просто живу, Филипп. Понимаешь? Да, мне это доставляет удовольствие, радость. Я счастлив, когда вижу счастье на лицах своей жены, своих детей и внуков. Я грущу и переживаю из-за неприятностей, которые случаются в наших жизнях. Но неприятности в жизни преодолимы. Непреодолима только смерть, но к жизни она не имеет ровно никакого отношения до тех пор, пока не ставит в ней точку. И это не в нашей власти. Всё остальное — в нашей. И я концентрируюсь именно на этом, стараясь наполнить счастливыми и радостными моментами свою жизнь и жизнь близких мне людей, помогая им всем, чем в силах помочь.

— Тебя это не утомляет?

— Почему меня это должно утомлять?

— Ну служение счастью других — дело достаточно утомительное.

— Служение? Дело?! — переспросил, недоумевая, Гийом. — Но причём здесь служение? Я никому не служу, Филипп. Я просто живу. Как можно жить, не заботясь о ближнем, на дарить другим радость и счастье? Ты не можешь радоваться красоте своего сада, если ты не заботишься о нем. Жизнь — это постоянный обмен и приумножение. Кто-то, правда, предпочитает приумножать зло. Но мне их жаль. Потому что они сами себя постоянно и постепенно погружают в пучины абсолютного горя. Я просто люблю своих близких. Я просто люблю жизнь. Я просто люблю всё, что её составляет.

Филипп молчал, сцепив руки перед собой. Его поза говорила о внутреннем напряжении и нерешительности. Он расцепил пальцы, потёр подбородок, собираясь с духом, и наконец задал мучивший вопрос:

— Тогда скажи, зачем жить мне? В чем смысл моего существования?

Гийом с тревогой посмотрел на друга. Он начинал понимать, к чему тот клонит, и это его пугало. Он приподнялся на кресле и, взяв его за ручки, придвинулся вместе с ним ближе к Филиппу и заглянул под скрывавшую его глаза шляпу.

Филипп отвернулся:

— Не надо пытаться смотреть мне в глаза, Гийом. Ты ничего в них не найдёшь.

Гийом откинулся на спинку, не отрывая тревожного взгляда от друга.

Помолчав, Филипп заговорил:

— Всё, что я любил в своей жизни…это работа. Теперь её у меня нет.

— Ты же блестяще пишешь! Ты снова бросил писать книгу?!

— Она никому не нужна.

— Филипп, ты спятил? Твой огромный опыт, твой путь длинною в жизнь в профессии от рядового корреспондента до почти главного редактора одного из крупнейших изданий страны. Напомню, что занять кресло главного редактора в своё время ты отказался сам. Ты встречался и брал интервью у пяти французских президентов и у нескольких десятков мировых лидеров. Ты вёл дневники. У тебя сохранены все уникальные… твои собственные воспоминания, твои наблюдения. Людям, миру это интересно. Не только профессиональным журналистам и редакторам. Им интересно, какими были те люди, которых ты встречал, с кем общался. Им интересны твои впечатления.

— Работа над этой книгой заставляет чувствовать меня ещё больше, что всё в прошлом.

— Филииипп! Ты должен радоваться, что это у тебя было! Миллионы людей проживают жизни на много скучнее и банальнее твоей и не жалуются! У тебя была фантастическая карьера.

— Была! — с трагизмом в голосе перебил его Филипп.

— Была, да, блестящая карьера, — подхватил Гийом, — которая завершилась на пике, давая тебе возможность переосмыслить все пережитое, написать мемуары и наконец вдоволь отдохнуть! Жизнь-то продолжается!

— Жизнь? — в голосе Филиппа прозвучали нотки сарказма. — Да, я дышу, ем, пью, смотрю, слышу, вижу и осязаю. На этом понятие жизни для меня исчерпывается. Работа и ее ритм были моей жизнью, Гийом. Я просыпался каждое утро и точно знал, для чего я это делаю, для чего дышу, ем, сплю. Знал, для чего я живу и какой в этом смысл. Но я потерял этот смысл. И его поиск в эти два года мне не дал ровно никаких результатов. У меня нет семьи, родственников, мало друзей, и у всех у них своя наполненная жизнь. Я в их жизнях лишний или, в лучшем случае, опциональное дополнение… Не перебивай меня Гийом. Да, даже в твоей, хотя твоя дружба для меня, пожалуй, самое ценное, что осталось. Ты полная моя противоположность, видимо поэтому мы так и не смогли друг другу наскучить за все эти годы. И ты всегда помогал посмотреть на происходящие события с другой, недоступной мне стороны. Но я не часть твоей жизни. Не часть твоей семьи. И это, чёрт побери, нормально. Это правильно.

Гийом молча смотрел на друга.

— Я глубоко взрослый мужик, и никто не обязан со мной нянчиться. Но также я понимаю, что как бы ни старался вести здоровый образ жизни и что бы я с собой ни делал, впереди меня ждут болезни и немощь. Мой безумный ритм в прошлом, бессонные ночи в редакции, пирушки, обильные возлияния и приёмы не могли пройти бесследно. А болеть в старости, так ещё и в одиночестве… лучше умереть, не дожидаясь этого… Я не представляю, что будет дальше… И я не хочу этого знать, — тихо добавил он.

— Спасовать перед эфемерными трудностями и наложить на себя руки — это трусость, Филипп.

— Да. Я трус, Гийом. — Он резко поднял голову. В голосе послышались стальные нотки. — Я всегда им был. То, что я отказался от кресла главреда — это трусость. Потому что на этом месте была бы совсем другая ответственность и обязательства. И я этого испугался. Это было не единственное предложение подобного рода. Были и другие. От других изданий. Было предложение возглавить один из крупнейших международных издательских домов. Я от всего отказывался. Мне было привычно, понятно и спокойно там, где я был. Меня устраивали те обязательства и та ответственность, что у меня были, — он помолчал. — И, знаешь, то, что я не создал семью, — это тоже трусость.

Гийом молчал и слушал, глядя перед собой. Иногда можно дружить с человеком много-много лет, но не знать его и наполовину, даже не подозревать о том, что творится на самом деле в его душе, принимая внешние проявления за истину, и судить по ним о человеке в целом.

Филипп продолжал:

— Я никогда тебе не рассказывал…Я этого никому не рассказывал… — он замялся, но, собравшись, снова заговорил: — У меня была женщина, которую я безумно любил. И она любила меня. Это было давно. Если бы ты её видел, Гийом. Она… Она была так прекрасна. Во всём. Мне ни с кем и никогда не было так интересно, хорошо, спокойно и тепло, как с ней. Мы думали, видели, чувствовали одинаково. Иногда она начинала фразу, а я заканчивал. И наоборот. Я что-то думал, а в тот же самый момент она вслух озвучивала мои мысли. Это было… это было так странно, знаешь… — он запнулся. — Но мне так и не хватило смелости сделать ей предложение. У меня была работа. Много работы, которой я отдавался самозабвенно. Я убеждал себя, что не смогу дать ей того, что она заслуживала, не смогу сделать её по-настоящему счастливой. Не смогу стать хорошим отцом наших детей. Я находил себе миллион оправданий. А на самом деле, мне просто было страшно. Это было совсем новое, новый мир, новая ответственность. Я боялся, что у меня не получится…, что я провалюсь, что я не справлюсь. Меня так воспитали, что я должен быть лучшим во всем, что делаю. Не браться за то, в чём сомневаюсь. Не рисковать. Жить без права на ошибку, что бы я ни делал. Мне казалось невозможным полноценно совмещать карьеру и семью, быть прекрасным журналистом, отличным мужем и первоклассным отцом. В итоге от последних двух возможностей я просто отказался…даже не попробовав.

Филипп замолчал. Он потер ладонями лицо, сдвинув шляпу назад, опустил руки и в легком оцепенении невидящими глазами уставился куда-то перед собой.

— Что стало с той женщиной?

— Первый муж её бросил… ради секретарши… Со вторым… — Филипп тяжело вздохнул, — со вторым она разбилась в автокатастрофе…вместе с двумя детьми…двадцать семь лет назад.

Солнце снова спряталось за пелену облаков. Где-то заплакал ребёнок. Повисло пронзительное молчание.

Потом Гийом положил руку Филиппу на плечо и мягко его сжал.

— Филипп, что бы она тебе сказала, если бы сейчас была здесь?

Филипп посмотрел на него своими большими карими глазами. Его лицо сохраняло остатки былой мужской красоты и обаяния. Точёный нос, острые очерченные скулы, выразительные глаза — всё это, казалось, было неподвластно разрушительному времени. «Сколько женщин, наверно, бегало за ним», — невольно промелькнуло в голове Гийома.

Филипп отвёл глаза, устремив взгляд в глубину аллеи сада, и произнес:

— Она бы сказала: «Не валяй дурака, Филипп».

— А ещё?

Филипп сцепил пальцы, сжав их так, что костяшки побелели. Он с минуту помолчал.

— А ещё…сказала бы, что я никогда не умел ценить по-настоящему всё, что имел и имею, не понимал ценность простой человеческой жизни, жизни без гонки. Делал часто выбор в ущерб себе, сам того не подозревая. И что было бы неплохо воспользоваться этим освободившимся временем, чтобы научиться делать то, чего я никогда не умел…Просто научиться жить… Жить, никуда не торопясь, и получать от этого удовольствие… — Он с досадой мотнул головой, словно избавляясь от нашедших на него чар: — Но, Гийом, я пытался все это время. У меня же ровным счётом ничего не вышло.

— А хотел ли ты этого на самом деле? — Гийом старался говорить как можно мягче, пытаясь не дать Филиппу соскочить с этой внезапно пойманной волны, которая вот-вот должна была вытащить его из лап неминуемой гибели. — Или же ты больше злился на весь белый свет, что был вынужден выйти на пенсию? Досадовал на свою мнимую нынешнюю никчемность? Горевал о потерянной работе? О совершённых ошибках? И, исходя из этого, рисовал себе тоскливую мрачную старость полную болезней в гнетущем одиночестве, где каждый день похож на предыдущий и отравлен тотальным бездействием.

Филипп посмотрел на него долгим задумчивым взглядом. Потом медленно кивнул:

— Да… Но я не знаю, как избавиться от этих мыслей. Я с ними просыпаюсь. С ними засыпаю. Но чаще всего я с ними мучусь бессонницей.

— Филипп, ты единственный в мире, кто вышел на пенсию?

— Нет, конечно, нет…но…

— Но в отличие от многих, — перебил его Гийом, не давая закончить мысль, — у тебя неплохое финансовое состояние, которое при желании может сделать твою, так сказать, старость, совершенно незаурядной. У тебя бесподобный писательский талант, который, думаю, может подарить миру не один бестселлер.

Филипп иронично ухмыльнулся.

— О! — осенило Гийома: — Тебе надо начать планировать твою жизнь. Мне так кажется. Вернее даже не мне, так любит повторять Жюли. Ты знаешь, она ведёт каждый день ежедневник, записывая все дела, которые ей нужно сделать, планирует на день, на неделю и даже месяц. Она говорит, что это ей помогает наглядно видеть свои дела и не чувствовать себя бездельницей. Я бы на твоём месте тоже завёл ежедневник и начал планировать свои дни. И несколько пунктов я бы сделал повторяющимися.

— Какие? — впервые за все время с блеснувшим в глазах любопытством спросил Филипп.

— Во-первых, я бы на твоём месте отвел какие-то конкретные часы для работы над книгой. Ну, скажем, по утрам, после завтрака, и до обеда, и по вечерам. Может быть даже лучше это делать где-то на свежем воздухе, на террасе кафе. Очень поэтично и вдохновляюще, тебе не кажется? Во-вторых, раз в неделю на твоём месте я бы ходил в театры или на концерты. Сейчас идёт много хороших постановок. Я готов быть твоим театральным гидом. В-третьих, три раза в неделю ты будешь ужинать у нас.

Филипп запротестовал жестами, хотел было что-то сказать, но Гийом решительно отринул все возможные возражения:

— Даже не вздумай отказываться. Этот вопрос решённый и обсуждению не подлежит. И в-четвёртых, я бы первым делом на твоём месте запланировал путешествие.

— Гийом, но я был почти во всех странах мира!

— В командировках? И много ты видел? За пределами протокольных визитов, приёмов и журналистских попоек? Подумай, наверняка должно было быть место, куда бы тебе раньше очень хотелось съездить. Рассмотреть получше.

Гийом вопрошающе посмотрел на Филиппа. Тот задумчиво глядел сквозь него, пытаясь что-то извлечь из завалов своей памяти.

— Ну разве что…на Мадейру!

— Отлично! — Гийом хлопнул себя по колену. — Это просто отлично! Мы были с Жюли на Мадейре три года назад! Как раз в апреле! О, там так чудесно! Самое лучшее место там в…

— Ты знаешь, — с улыбкой перебил его Филипп, — мне кажется, пошли тебя в ад, вернувшись оттуда, ты бы тоже с воодушевлением рассказывал, как там прекрасно.

Гийом озадаченно посмотрел на Филиппа, и вдруг оба одновременно прыснули со смеху. В этом смехе было столько внезапно прорвавшейся откуда-то изнутри жизни. Филипп смеялся искренне, смеялся впервые за долгое время. Смех рвался откуда-то из сердца. Будто бы стены темницы, где он томился, вдруг в одночасье рухнули.

Во вновь появившиеся проплешины в полотне облаков заглянуло солнце. В мир будто снова вдохнули жизнь. По парапету пруда деловито расхаживал дрозд. Пластиковый пакет урны чуть поодаль сосредоточенно теребило несколько чёрных ворон. В кустах чирикали воробьи. То и дело доносились звуки сирен, гудки автомобилей. Гнетущая висящая над двумя друзьями мгла, казалось, рассеялась.

***

Филипп вошел в свою квартиру на четвёртом этаже в доме в начале бульвара Сен-Жермен. Он повесил ключи на небольшой бронзовый крючок, ввинченный в стену рядом с дверным косяком, аккуратно снял перчатки и убрал их в ящичек деревянной резной консоли, стоявшей под зеркалом. Положил на консоль шляпу, снял пальто, аккуратно повесив его в шкаф, переодел ботинки на мягкие домашние туфли. Взглянул на себя в зеркало. На него смотрел высокий статный пожилой мужчина. Он ладонью небрежным движением поправил прядь седых волос, растрёпанных шляпой.

В кабинете было сумеречно. На улице вечерело. Он включил большую зелёную лампу на мраморной подставке и сел за стол. Компьютер, бумаги, письменные принадлежности, всё лежало аккуратно и на своих местах. На углу стола справа стояла рамочка с черно-белой фотографией, с которой на него смотрело красивое и улыбающееся лицо женщины лет двадцати пяти-тридцати. В низу фото виднелась подпись: «Дорогому Филиппу на долгую память. Элен».

На середине стола перед Филиппом лежал лист бумаги с написанной от руки размашистым почерком единственной строчкой. Поверх листа лежал револьвер. Он молча смотрел на него, опершись локтями о подлокотники кресла. В его голове вертелся вихрь воспоминаний. Он напряжённо думал.

Сумерки поглощали кабинет, погружая его постепенно в полумрак. В квартире было тихо, как в склепе. В гостиной часы пробили шесть. За окном просигналила машина. Слышались шаги пешеходов. Он взял в руки револьвер. Холодный металл обжег его горячую ладонь. «В моей смерти прошу никого не винить», — прочёл он написанные им же самим сегодня утром слова.

***

Финал А

«Прости, Гийом… Прости, мой старый верный друг. Прости, Элен. Моя любимая… Но я не могу больше. Не могу.» — он тяжело и глубоко вздохнул. Механично поднёс дуло к виску.

Раздался выстрел.

Город не вздрогнул… Машины продолжали течь нескончаемым потоком под окнами дома на Сен-Жермен. Шли пешеходы. В небольшой квартире в доме на улице Сен-Рош Гийом взволнованно рассказывал жене о разговоре у пруда. И настойчиво просил, чтобы завтра она обязательно приготовила своё коронное блюдо, мясо по-бургундски, ведь завтра с ними будет ужинать его старый любимый, бесконечно дорогой друг Филипп.

Финал Б

Он смял листок бумаги одной рукой и бросил в корзину под столом. Уверенным движением вынул один единственный патрон из барабана револьвера. Несколько мгновений он подержал его на ладони, пристально глядя на свою смерть, чувствуя вес и прохладу металла, затем сжал кулак: «Не теперь». Филипп повернул ключ одного из ящиков стола, убрал туда и револьвер, и патрон, снова его запер и выпрямился в кресле. Он взял в руки лежавший рядом с кипой бумаг ежедневник. Тот был девственно чист. Он купил его два года назад, в день выхода на пенсию. До сего момента он ему казался бесполезным в его новом статусе. Филипп раскрыл его на первой странице и, взяв ручку, уверенно и размашисто написал: «25 марта». И ниже: «Сегодня я выбрал жизнь».

✦

Примечания

1

Строчка из стихотворения Теофиля Готье

(Théophile Gautier) «Tandis qu'à leurs œuvres perverses…»