Семейная кухня (сборник)

Маша Трауб, 2012

В этой книге я собрала истории – смешные и грустные, счастливые и трагические, – которые объединяет одно – еда.

Курам на смех

Так вот, про мою встречу с мамой. Когда мы пришли домой и бабушка с облегчением закрыла калитку, мама сразу же пошла в маленькую пристройку, считавшуюся зимней кухней, где у бабушки в огромной бутыли с натянутой резиновой перчаткой на горлышке бродило домашнее вино. На полочке в ковшике всегда стояла очередная «проба». Мама схватила ковшик и жадными глотками выпила половину.

— Кислятина, — прокомментировала она, размышляя, допивать ковшик или нет. После секундного замешательства допила и, уже улыбаясь, вышла во двор.

Я сидела на лавочке, болтала ногами и уписывала огромный бутерброд — здоровенную горбушку хлеба-кирпича, намазанную толстенным слоем масла и сверху посыпанную песком, то есть сахаром.

— Что ты делаешь? — подскочила ко мне мама.

От неожиданности я поперхнулась и закашлялась.

Казалось бы: ну поперхнулась, ну закашлялась. Только не в моем случае. Я могу поперхнуться глотком воды и, если кто-нибудь вовремя не хлопнет мне по спине, умру от удушья. Попавшая не в то горло пища грозит мне верной смертью. Видимо, это у меня началось с того момента, когда мама меня напугала. В общем, я продолжала заходиться кашлем и уже начала синеть, а мама, вместо того чтобы спасать дочь, вырывала из моих рук кусок хлеба. С куском я бы не рассталась ни за что на свете — за такой бутерброд можно было и жизнь отдать, так что я хоть и лежала на земле, издавая хрипы, но бутерброд держала крепко. На нашу возню из дома выскочила бабушка, быстро оценила обстановку, долбанула меня по спине и разомкнула нашу с мамой хватку за бутерброд.

— Пять минут назад приехала и уже тут устроила! — разоралась она на маму. — Ты, кстати, надолго?

— Ей же нельзя столько масла! — заорала в ответ мама. — Куда ты ей такой кусок дала? У нее уже лицо как блин! Когда надо, тогда и уеду!

— У меня не блин! — заорала я в свою очередь.

— Иди, Манечка, покушай во дворе, не слушай свою мать-фашистку, — ласково сказала мне бабушка.

— Немедленно отдай мне хлеб, — строго потребовала мама.

В Москве бы я, конечно, послушалась маму, но здесь, на бабушкиной территории, я была свободна, поэтому со всех ног кинулась за калитку.

Я побежала к своей подружке-соседке Фатимке и на всем скаку врезалась в ее маму, тетю Розу.

— За тобой немцы гнались? — спросила тетя Роза.

Тут я должна прояснить ситуацию, почему она сказала именно «немцы гнались». Бабушки в нашем селе были «военными». Моя прошла всю войну. Мама тети Розы, Фатимкина бабушка, работала в госпитале и была убита, когда в санитарный поезд попала бомба. Даже Варжетхан лично убила немца топором для мяса, чем очень гордилась. Наши мамы были послевоенным поколением, так что воспоминания о войне были живы, и мы, дети, яростно ненавидели немцев и готовили бабушкам на Девятое мая номер самодеятельности, подвывая: «Мне кажется порою, что солдаты… превратились в белых журавлей». Бабушки плакали, и мы тоже.

— За тобой немцы гнались? — спросила тетя Роза.

— Нет, мать-фашистка, — ответила я.

— Иди пирог ешь, — пригласила тетя Роза. — И куру я сварила.

На кухне я быстро поменялась с Фатимкой бутербродом на курицу.

Это еще одно блюдо моего детства, за которое я готова отдать жизнь: курица, сваренная целиком в соленом бульоне. Ничего вкуснее в мире нет. А если взять кусок пирога, кусок курицы, посыпать солью огурчик и положить сверху перо зеленого лука. А-а-а-а! Слюни текут.

Я поужинала, рассказала Фатимке, как крутила на бигуди волосы, она мне обзавидовалась, и только к вечеру я вернулась домой.

Вечер прошел мирно, поскольку я почти сразу легла спать.

Утром мама встала, когда я уже сидела на кухне и ела привычный завтрак — яичница из трех яиц, пышки и кружка какао.

Мама застыла на пороге кухни и смотрела на меня, выпучив глаза.

— Ну вы, б…, даете, — проговорила она наконец.

— Уйди, по-хорошему прошу, — сказала ей бабушка, — а то я за себя не отвечаю. Ты же знаешь, что я контуженая. Дай ребенку поесть нормально, а то…

Мама звонко хлопнула дверью и пошла в сторону кухоньки, где стояла бутыль с домашним вином.

После завтрака я побежала играть с Фатимкой и домой вернулась к обеду.

Дома был кошмар. Бабушка дико хохотала, хватаясь за живот, а мама лежала на диване, свесив голову над тазиком, в котором я обычно мыла ноги.

Мама ругалась матом, когда могла поднять голову над тазиком, и свешивалась обратно. Бабушка уже даже не смеялась, а охала и стонала.

Оказалось, что мама пошла на кухню, где привычно хлебнула из ковшика «пробу» вина. Только в ковшике на полочке оказалось не вино, а разведенная марганцовка для кур и цыплят. Мама уже выхлебала половину ковшика, когда поняла, что пьет не вино. Теперь она умирала над тазиком, а бабушка хохотала.

— Ты это специально? Да? — спрашивала мама, постанывая.

— Ой, курам на смех, — рыдала от смеха бабушка. — А нечего вино с утра хлестать.

Во дворе собирались бабушкины подруги — тетя Роза и Варжетхан. Они рассматривали висевшее на веревке постиранное мамино платье — то, которое «голое», — и ее же кружевные трусы.

— И что, там у них все так ходят? — спрашивала тетя Роза у Варжетхан.

— Откуда я знаю? — пожимала плечами Варжетхан. — Ты же видела, до чего она дочь довела. — Каким-то образом вызывающая длина маминого платья была напрямую связана у них с моей худобой.

— А зачем она марганцовку выпила? — не унималась тетя Роза.

— Может, они в Москве так худеют, чтобы в таких платьях ходить, — авторитетно предположила Варжетхан.

Тетя Роза покачала головой.

— А мама сказала, что у меня лицо как блин, — пожаловалась я им. — Только я не знаю, хорошо это или плохо.

Соседки задумались.

— А что такое — «какблин»? — спросила тетя Роза.

— Это как лепешка, только яйца надо добавлять и молоко, — блеснула кулинарными познаниями Варжетхан.

— Молоко пить надо, зачем его в тесто? — удивилась тетя Роза. — Если как лепешка, то это хорошо, — успокоила она меня. — Значит, красивая.

— А маме не понравилось, — пробубнила я.

— Конечно, кому понравится такая лепешка? — охотно отозвалась тетя Роза.

После марганцовки мама еще целый день ходила тихая, в старом бабушкином халате и приветливо мне улыбалась.

— Бабушка, мама заболела? — спросила я испуганно. — Почему она улыбается?

Бабушка тут же начинала хохотать, от восторга хлопая себя по ляжкам.

Кстати, такая зимняя кухня или какой-нибудь закуток, где бродило вино, самогон или пиво, были в каждом доме. Нам, детям, по праздникам разрешали выпить пива — сладкого и вкусного. Мужчины пили вино, а моя бабушка и Варжетхан всегда пили араку.

Мама немного отошла от марганцовки и зашла к тете Розе на кофе.

— Оля! — вышла тетя Роза из кухни, слегка пошатываясь. — Тебя мне Бог послал.

— В каком смысле? — строго поинтересовалась мама, потому что ее Бог никогда на хорошее дело не посылал.

— Слушай, ты еще сколько здесь будешь? — спросила тетя Роза и икнула.

— Неделю, а что?

— Неделю! Целую неделю! Пойдем! — обрадовалась тетя Роза и потащила маму за руку на кухню.

— Вот! Я Ольгу привела! — объявила она своему свекру, Фатимкиному дедушке деду Марату, который сидел на низкой табуретке и, не мигая, смотрел на огромную бутыль с мутной жидкостью. — Понимаешь, — начала она объяснять маме, — он самогон гонит, а меня заставляет пробовать. А я больше не могу все время пьяная ходить. Из рук все валится и спать хочу. А у меня стирка, огород и вообще. Муж приходит, а я сонная. Он недоволен. Давай ты будешь вместо меня? — Тетя Роза, не дождавшись ответа, выскользнула из кухни и поплотнее прикрыла дверь.

— Только не вино! — предупредила мама. — У меня послевкусие осталось.

— На, — сказал дед Марат, — пей.

— Так много? — удивилась мама, разглядывая полстакана самогона.

— Пей, — повторил дед Марат.

Мама выпила.

— Ой… сколько там градусов-то? — Она еле дышала.

— Семьдесят, восемьдесят, туда-сюда, — ответил дед. — Ну, как?

— Арака как арака, — пожала плечами мама, чем нанесла деду Марату самое большое оскорбление из всех оскорблений. Потому что дед Марат был непревзойденным самогонщиком и слава о его араке доходила до других деревень.

— На, пей еще, — налил он из другой бутыли.

Мама выпила.

— Вырви глаз, — прокомментировала она.

— Сахару добавить? — спросил сам себя дед Марат.

— Я пойду? — Мама едва держалась на ногах.

— Вечером придешь.

Мама доковыляла до нашего дома и свалилась на кровать.

— Ты где была-то? — спросила бабушка.

— Кофе у Розы пила, — ответила мама.

— Да от тебя кофеем на весь дом несет, алкоголичка.

Мама проспала беспробудным сном три часа и проснулась бодрая и веселая. Голова не болела.

— Пойду в ваше сельпо за хлебом, что ли, схожу, — объявила она бабушке и вышла на улицу.

— Ты одеться забыла! — крикнула ей вслед бабушка.

Мама вышла за ворота в шортах.

До сельпо она шла с гордо поднятой головой, а за ней бежали дети. Как только мама поворачивалась, все прятались по кустам. Из-за ворот выглядывали соседки и обсуждали мамины шорты. Мама купила буханку горячего хлеба и шла назад, отрывая куски и жуя на ходу. Народ уже вышел на улицу и провожал маму взглядами.

— Ольга! — крикнула ей тетя Роза, когда мама проходила мимо их дома. — Тебя дед Марат зовет.

— Иду! — обрадовалась мама.

Домой она вернулась поздно и не сама — тетя Роза ее еле доволокла.

— Все, пить я больше не буду. Никогда. Ни капли, — клялась по дороге мама.

— Алкоголичка! — ругалась бабушка. — Ребенка бы постыдилась!

— Это я виновата, — причитала тетя Роза, — что теперь делать? А давай мы ее к моему брату отправим? Там коза у них, молоко, воздух. Никого нет вокруг. Три дома на горе.

— Не знаю, не знаю.

— Дед Марат от нее так просто не отстанет, — горевала тетя Роза. — Он говорит, что только с Ольгой и поговорить можно. Он пока не наговорится, не выпустит ее.

В тот же вечер маму одели в платье тети Розы, дали с собой бабушкин халат, тапочки и косынку и на редакционном «уазике», которым управлял тоже не очень трезвый шофер Эдик, отправили «лечиться» к брату тети Розы в богом забытый аул.

— Отвез, сдал на руки, — отчитался перед бабушкой Эдик, когда вернулся.

— Ладно, через три дня поедешь заберешь.

Через три дня поутру Эдик, совершенно трезвый, поехал забирать мою маму. Вернулся он быстро — глаза выпученные, бледный.

— Ты чего? — удивилась бабушка.

— Ольга пропала, — сказал он.

— Как пропала? — ахнула бабушка.

— Так. Я… тогда… это… не туда ее отвез.

— Что ты такое говоришь?

Выяснилось, что в тот вечер пьяный Эдик отвез пьяную маму в какое-то село и сдал на руки мужчине, но не брату тети Розы. А как называлось село и кто был тот мужчина, он не помнил. Сейчас, когда он приехал к брату тети Розы, выяснилось, что тот слыхом не слыхивал ни о какой Ольге из Москвы. И где искать маму, тоже было непонятно, потому что Эдик мог свернуть куда угодно.

Тетя Роза плакала на кухне. Дед Марат пил самогон из той бутыли, которую как раз дегустировала моя мама в последний день.

— Так, спокойно, надо подумать. Ольга чокнутая, конечно, но не безмозглая. Если что — она бы домой добралась, — говорила бабушка, сама себе не веря.

— Ей даже переодеться не во что, — плакала тетя Роза. — А вдруг ее украли?

— Ольгу? — удивилась бабушка. — Кто Ольгу в здравом рассудке украдет?

— Значит, ненормальный какой-нибудь, — всхлипнула тетя Роза.

— Ты же помнишь, как ее крали? И чем это закончилось? — вздохнула бабушка.

Маму действительно крали в невесты дважды. В первый раз она подняла в машине такой крик, так ругалась матом и так засандалила хуком справа жениху, что тот лично вернул ее домой, сказав, что это не девушка, а наказание господне.

А второй раз она чуть не отстрелила жениху гениталии из ружья, висевшего на стене в комнате.

Так что в нашем селе и в окрестностях, куда, конечно же, дошел слух о строптивой невесте, который передавался как народное сказание из уст в уста от старшего поколения младшему, больше ни у кого не было никакого желания брать мою маму в жены. Более того, мамино имя стало нарицательным. Женщины говорили своим дочерям, если те плохо себя вели: «А то будешь как Ольга». Девочки пугались и все делали по хозяйству. А потом мама уехала в Москву, откуда приезжала или голая, или в шортах, или с завивкой.

Тетя Роза, которая дружила с мамой и даже немного завидовала ее смелости и подвигам, задумалась.

— Да, ее не украли. Тогда где она? Как ее искать? Может, дать объявление в газету?

— Пока газета в аул дойдет, месяц пройдет. Кто их там читает? Разве что печку растопят, — хмыкнула бабушка, для которой это был больной вопрос — как увеличить число читателей и подписчиков, а значит, обеспечить образование и просвещение народных масс за счет отдаленных сел и аулов.

— Тогда надо, чтобы Эдик вспомнил, куда он ее отвез, — сказала тетя Роза.

— И как?

— Пусть едет по дороге к моему брату и вспоминает на местности. Я в кино видела, так с преступниками делают на месте преступления.

— Хорошая идея, — согласилась бабушка.

Женщины запихнули Эдика за руль, сами сели сзади и поехали.

— Вспоминай, куда ты свернул? На эту дорогу? — показывала тетя Роза на почти невидимую тропинку.

— Нет, здесь я бы точно не проехал, — отвечал Эдик и ехал дальше.

Они еще раз доехали до брата тети Розы, вместе с ним съездили еще в два поселения, о которых только брат тети Розы и знал, но маму там не нашли.

Вернулись они к вечеру.

— Новостей не было? — спросила тетя Роза у мужа.

Новостей от мамы не было.

На следующий день Эдик колесил по горам уже один, но вернулся ни с чем, точнее, ни с кем.

— Надо его напоить, — предложила тетя Роза.

— В смысле? — не поняла бабушка.

— Ну, тогда же он был пьяный. Надо его опять напоить, и пусть пьяный едет, — заявила тетя Роза. Она чувствовала свою вину и предлагала планы по розыску.

— Не ожидала от тебя такого, — удивилась бабушка, но дала добро.

Дед Марат налил Эдику араки, проследил, чтобы тот ее выпил, и сдал шофера на руки женщинам.

— Ты не поедешь, — сказал муж тети Розы дядя Аслан. — Я не разрешаю. Не хватало мне еще тебя потерять.

— Что ты такое говоришь? — воскликнула тетя Роза. — А вдруг с Ольгой что-то случилось?

— Это с теми, у кого она находится, что-то случилось, — отрезал дядя Аслан.

Тетя Роза хотела ответить мужу, но сдержалась, и правильно сделала.

— Я сам поеду, — заявил дядя Аслан.

Сразу скажу, что Эдик с дядей Асланом вернулись через двое суток, когда бабушка уже обзвонила все больницы, включая городские, все отделения милиции, а тетя Роза плакала не переставая. Маму они нашли и вернули, так что все закончилось благополучно.

Эдик действительно в тот вечер свернул на другую дорогу. Как он там проехал, сам не понял. Собственно, дорогу эту заметил дядя Аслан — кусты были странно примяты.

— Это я колесо менял, — объяснил Эдик, разглядывая заросли.

По следам от шин они доехали до небольшой деревеньки, даже не деревеньки, а нескольких покосившихся домов. Из одного вышла женщина в длинном платье и платке на голове и выплеснула воду из таза.

— Здравствуйте! — крикнул по-осетински Эдик. — Мы тут одну женщину ищем!

Та не ответила и зашла в дом.

— Слушай, мне кажется, я с ума сошел, — сказал дядя Аслан. — На этой женщине платье моей Розы и платок тоже ее.

— Ну и что? — не удивился Эдик.

— Пойдем, — решил дядя Аслан.

Они постучались, дверь открыл пожилой мужчина.

— Здравствуйте, уважаемый, — поздоровался дядя Аслан, — мы из соседнего села. Там женщина пропала. Ищем ее.

Мужчина жестом пригласил войти.

Незнакомка в платье тети Розы суетилась на маленькой кухоньке.

— Ольга, это за тобой, — сказал хозяин.

— Нашли все-таки, — вышла из кухни мама.

— Ольга? — Дядя Аслан, никогда не видевший маму в длинном платье и платке на голове, не верил своим глазам.

— Ну я, — ответила мама. — Привет.

— Ты здорова? — спросил очумевший дядя Аслан.

— Да, а что? — удивилась мама. — Есть будете?

Дядя Аслан кивнул и сел за стол.

Мама ставила тарелки и стаканы.

— Ты рот-то прикрой, — велела она дяде Аслану, который даже в кошмарном сне не мог представить себе маму в роли нормальной кавказской женщины.

Они поели, поблагодарили хозяина и поехали домой. Собственно, все. Только всю дорогу назад дядя Аслан поглядывал на маму с некоторым ужасом. Мамины вечно голые коленки и завивка не производили на него такого впечатления, как ее покрытая голова и бесформенное платье в пол. Он вдруг увидел в ней женщину, такую же, как его жена Роза, с такими же проблемами, горестями, радостями. Женщину, которая воспитывает дочь без мужа, все заработанные деньги присылает матери и работает как мужчина — тяжело и много.

— Что у тебя случилось-то? — спросил дядя Аслан, переходя на русский.

Мама рассказала. Спокойно, содержательно. Больше никому не рассказывала. Дядя Аслан пересказал историю маминого исчезновения тете Розе, та — бабушке, бабушка — Варжетхан, а потом об этом судачила вся деревня.

В тот раз мама приехала не просто так. Не только для того, чтобы повидать меня и бабушку. Она вернулась на родину, в родное село, как в последнее место, куда могла приехать. Мама болела, и никто из врачей не мог поставить диагноз. Она перестала есть — организм отказывался принимать пищу, слабела, худела, все время проваливалась в сон. На работе тоже не ладилось — у нее, легкой, рисковой, ничего не выходило, не получалось. Мама не понимала, что с ней происходит. К тому же начала болеть спина — последствие травмы. От последнего укравшего ее жениха, который чудом остался с гениталиями, она удирала на мотоцикле и врезалась в дерево. Тогда, на стрессе, подумала, что это сильный ушиб, и продолжала ходить. А потом, спустя много лет, оказалось, что смещены диски. Боль была невыносимая.

Мама приехала, вела себя как обычно, дерзила, пила самогон у деда Марата и ждала чуда.

То, что Эдик завез ее в другое село, она поняла сразу — не такая уж и пьяная была, больше вид делала. И когда Эдик сдал ее на руки незнакомому пожилому мужчине, тот факт, что он, не задав ни единого вопроса, ее принял, мама расценила как судьбу, фатум, в который, кстати, никогда не верила.

Утром она залезла в сумку, достала платье тети Розы, повязала косынку и принялась драить дом — мыла окна, натирала полы, выбивала матрасы и подушки, стирала занавески. Пожилой мужчина смотрел на нее и ничего не говорил, мама тоже молчала. Потом она натаскала воды, напекла пирогов, сделала салат из помидоров с луком. Ели они тоже молча. Мужчина поставил на стол вино. Мама пила сладкое, легкое вино и чувствовала, как по телу растекается тепло.

— Тебя как зовут? — спросил мужчина по-осетински.

— Ольга, — ответила мама.

— Ты чья дочь? — спросил мужчина.

— Марии, — ответила мама. Она назвала село, откуда родом, и фамилию бабушки.

Мужчина кивнул и улыбнулся.

— Я о тебе слышал, — сказал он.

Мама поморщилась и отмахнулась.

— Чего ты хочешь? — спросил мужчина.

— Не знаю, — ответила мама. — А вас как зовут?

Мужчина не ответил И велел:

— Ложись иди. Буду тебе спину лечить.

Странно, но мама послушалась беспрекословно. Она легла на кровать, задрала без смущения платье.

Мужчина, имени которого она так и не узнала, ставил ей стаканы. Как ставят банки. Только обычные граненые стаканы. А еще тянул ей руки, ноги, голову. Маме было больно, но она не пикнула — от страха, что он оторвет ей или ногу, или голову.

— Завтра суп сварю, — сказала мама.

— Нет, — ответил мужчина, — я тебе сам буду готовить.

Он варил баранину с травами, поил маму кислым молоком, кормил сыром, овощами. Бросал на сковородку помидоры, перец, баклажаны, посыпал зеленью, крупной солью, выкладывал все на лепешку. Зачерствевшие лепешки он разогревал в печке, вбивал яйцо. Или нарезал сыр, помидор и запекал. Заставлял маму съесть, хотя заставлять не было необходимости — она уписывала все за обе щеки. Через три дня она нагнулась, чтобы помыть полы, и не почувствовала боли. Желудок перестал болеть почти сразу. Сонливость как рукой сняло — мама вставала в шесть утра свежая, как огурчик.

— Я хочу здесь остаться. На всю жизнь, — сказала она мужчине.

Он только засмеялся.

В тот же вечер мама рассказала ему про проблемы на работе, про то, что суетится и ничего не получается, что скучает по дочери.

— Смени работу, забери дочь, — сказал мужчина.

И мама в тот момент онемела. Все оказалось очень просто.

Она рассказывала ему о делах, которые вела как адвокат, о том, что устала быть одна.

Мужчина отвечал коротко. И все оказывалось так просто, так очевидно, как его блюда — лепешка с сыром или отварная баранина с травами.

— Меня мать стыдится, — призналась мама, — мне нужно измениться?

— Нет, если бы не ты, им не о чем было бы говорить, — ответил мужчина. — У тебя своя дорога. Ты с нее не свернешь.

— К тебе же свернула, — возразила мама.

— Значит, так было нужно.

— Почему ты живешь один?

Мужчина пожал плечами.

— У тебя есть родные, близкие? — не отставала мама.

— Кого считать родными? Все мы друг другу чужие… Когда болеем или когда нам страшно. У всех все одинаково. Чужого горя и проблем сторонимся, своих хватает. А кровные узы еще хуже, когда есть что делить. Мы все очень одиноки.

Мама кивнула, удивляясь тому, что он читает ее мысли, как будто живет у нее в голове.

Как раз перед отъездом она вела одно дело о наследстве. К ней обратилась женщина, Анастасия, которой моя мама помогла получить по наследству квартиру умершей тетки. Но жилплощадь не принесла этой Насте ни счастья, ни радости. Настя сидела у мамы на кухне, маленькими глоточками пила коньяк и рассказывала, стараясь оправдать себя. Мама к такому давно привыкла. Каждый человек пытается оправдать свои поступки, снять с себя вину — призрачную или реальную.

«Надо позвонить. Наверняка сидит рядом с телефоном и смотрит на часы. Никаких сил нет. Она ведь даже не вспомнит, что я звонила… Ладно, позвоню».

Настя взяла трубку и набрала номер. Тетка ответила тут же, как будто сидела рядом с телефоном.

— Здрасьте, теть Шур, это Настя, — наигранно весело сказала она.

— Здравствуй. — Тетка говорила холодно.

«Опять обиделась».

— Ну, как вы? — еще более задорно спросила Настя.

— Спасибо, хорошо.

Настя наизусть знала, что стоит за этим «спасибо, хорошо». Тетка обычно звонила по утрам, но иногда специально пропускала дни. Это означало, что Настя сама должна была позвонить и справиться о здоровье. Утром Настя замоталась и посмотрела на часы, когда было уже два часа пополудни. С точки зрения тетки, это означало, что Насте на нее глубоко наплевать и что тетка могла двадцать пять раз с утра окочуриться, а племянница и в ус не дует.

Настя знала — тетка панически боится умереть в одиночестве. Боится, что ее найдут дня через три, когда из квартиры начнет попахивать. Так случилось с ее соседкой — ту нашли к вечеру. Правда, у соседки была собака, которая целый день выла, скребла дверь, вот соседи и не выдержали. А у тетки даже собаки не было. Правда, одно время она всерьез собиралась ее завести и даже интересовалась породами. Проблема была в том, что тетке не нужен был друг и теплое существо рядом. Она терпеть не могла животных, откровенно говоря. Ей нужна была собака, которая бы не ела, не гадила, не линяла, не лаяла и была натаскана на трупный запах. Натаскивают же собак на наркотики. Такой породы не нашлось, поэтому тетка каждый день обзванивала трех человек, которые, по ее замыслу, должны были ее похоронить и могли быть заинтересованы в наследстве.

Одной из них была Настя — хоть и седьмая вода на киселе, но все же родная кровь, двоюродная племянница. Тетка, страдающая периодическими провалами в памяти, считала ее молоденькой вертихвосткой, не очень умненькой, но пробивной особой, которая «не пропадет в жизни». На самом деле Настя была сорокалетней усталой женщиной, у которой не было ничего — ни любимой работы, ни детей, ни мужа. Она жила в однокомнатной квартирке с ширмой. За ширмой жила мама с Альцгеймером. Настю она не узнавала последние года два. Эти два года у Насти слепились в один бесконечный, тяжелый день. Мать кричала, когда она к ней подходила. Кричала и сбрасывала ее руки со своих. Для Насти это было самым тяжелым — уговорить мать не кричать.

— Завещание сегодня заверила у нотариуса, хлеба купила и простокваши, — рассказывала тетка.

Настя почти не слушала:

— А?

— Завещание, говорю, на квартиру. Брат приезжал с женой, я им сразу и показала бумагу, чтобы они знали, — продолжала тетка.

— А почему не мне? — вырвалось у Насти.

Тетка этого не услышала.

— Они живут на одну пенсию, а пенсии сейчас… Жена у него приличная женщина. Окна мне помыла один раз. Плохо, конечно, разводами, я лучше мою, но помыла же!

Настя дослушала теткин монолог и положила трубку. «Она странная все-таки. Этому брату — семьдесят пять, не сегодня-завтра — инфаркт. Инсульт уже был. Зачем им квартира?»

Настя не успела додумать эту мысль — мать в комнате закричала. Настя кинулась, обняла ее. Мать срывала Настины руки и металась по кровати.

— Мама, мама, тихо, это я, — уговаривала ее Настя.

Теткина квартира ей была очень нужна. Не ей, а матери. Ее можно было устроить в дом престарелых. Настя уже все узнала: хорошее учреждение, медицинский уход круглосуточно, питание, лечение. Не какая-нибудь вшивая богадельня. Ее заверили, что матери там будет хорошо, куда лучше, чем дома. Только нужно было передать в дар дому квартиру. Настю уверяли, что все полученные от продажи квартиры деньги пойдут на лекарства и уход. Настя не хотела отдавать мать в дом престарелых. Плохо это, неправильно, но сил у нее больше не было. Она устала. Дико устала — даже не физически, а морально. Она не понимала, как мать, родная мать может ее не узнавать и отталкивать, как чужую, злую, постороннюю. А еще Настя боялась, что однажды она просто не подойдет к матери, потому что не услышит, уснет или просто не захочет встать на ее крик. А той уже все равно, кто будет держать за руку — дочь или медсестра. Так что квартира тети Шуры Насте была не просто нужна — от этого зависела ее жизнь. В прямом смысле слова. Потому что какая там жизнь, когда за стенкой больная мать. А Настя еще хотела замуж и детей. Надо было как-то успеть.

Тетя Шура, как и мать, умирать не собиралась. Болячки были, но сердце работало исправно. Да и в роду имелись долгожители по женской линии. Настя никому не желала смерти, упаси бог. Но ее тоже можно было понять, правда ведь?

— Да, — кивнула моя мама, слушая Настин рассказ, — вас можно понять.

Это была мамина профессия — соглашаться с клиентом, который всегда прав, и быть на его стороне.

В это же время о квартире тети Шуры думала еще одна женщина — Эльвира. Ее муж — Альберт — был вторым человеком, который должен был хоронить тетю Шуру, по ее собственному замыслу. Альберт был сыном тети-Шуриной единственной, рано умершей подруги.

— Опять она звонила, — ворчала Эльвира. — Сама говорила, что ты ей как сын, вот пусть тебе, как сыну, квартиру и завещает, а то ты у нее самый хороший, а квартирка — тю-тю.

— Эльвира, зачем ты так говоришь? — возмущался Альберт, мужчина мягкий, бесхарактерный. От любого столкновения с реальностью у него начинала болеть голова и вступало в спину — такая вот странная особенность организма. Так что Альберт старался не сталкиваться с жизнью, переложив все на плечи активной, решительной супруги Эльвиры. Сам он предпочитал жить прошлым. Историк по профессии, безработный по жизни, он проводил время на диване с очередным историческим детективом. Ему нравилась тетя Шура, потому что она помнила, какой он был маленьким, как любил играть в солдатиков и рисовать в альбоме. Она помнила, как он получил первую шишку, в первый раз влюбился, как цеплялся за юбку матери, не отпуская ту на работу.

— А как я должна говорить? Ты ей то продукты отвезешь, то подарки, то в больницу, то операцию оплатишь, то телевизор новый, и похороны тоже ты будешь оплачивать, я тебя знаю. Что тебе за это будет? — кричала Эльвира.

Эльвиру тоже можно было понять, потому что именно она платила и за больницу, и за телевизор, и похороны оплачивать тоже предстояло именно ей. И Альберт это прекрасно знал. Эльвира после консультации с психологом специально говорила, что именно Альберт платит за ресторан, за продукты или за свет и воду, чтобы не унижать его достоинство и сохранять иллюзию, будто в семье есть мужчина. Но Альберта это раздражало. Он начинал злиться. Эльвира не понимала почему.

— Ничего мне за это не будет! Она была подругой матери! — ответил Альберт.

— Вот именно — ничего не будет. Вот если бы она нам квартиру завещала, я бы слова дурного не сказала. И сидела бы с ней хоть круглые сутки. Каждому человеку нужен стимул. Ты бы ей намекнул, что ли. Так, аккуратно.

— Эльвира, ты сама понимаешь, что говоришь? Как намекнуть?

— А что такого? Ты о ней заботишься, а она квартиру брату завещает, который тоже скоро того, прости господи. А тебя она с пеленок любит, все по-честному.

— Эльвира, прекрати…

— О себе не думаешь, о сыне подумай. Ему что — квартира лишняя будет? Куда он жену приведет? Сюда, нам на голову? — Эльвира заплакала. Когда речь шла о единственном любимом сыне, она всегда плакала. — Она всю жизнь для себя жила, ни детей, ни мужа, никого, вот и дожила до таких лет, еще и бегает. А я — посмотри на меня — на кого я похожа? Правильно говорят — хочешь долго жить, живи для себя.

— Перестань, прошу тебя. Я поговорю с ней.

— Ой, да ладно, поговорит он. Так я тебе и поверила… — Эльвира подоткнула за пояс кухонное полотенце и пошла на кухню.

Скандалили и в третьей семье. Ирочка Ксенофонтова была социальным работником. Для тети Шуры она ходила в магазин, аптеку, сберкассу. По доброте душевной привязалась и продолжала держать с ней связь даже после того, как уволилась и полностью посвятила себя семье. Ирочка держала около уха телефонную трубку и кивала. Старший сын совал ей под нос учебник английского и шипел возмущенно:

— Ну помоги мне, а то я не успею на компьютере поиграть. Что сюда ставить? Did?

Ирочка хмурила брови, отмахивалась от него, пока наконец не закрыла рукой трубку и не прошипела: «Да!!!» Дочь уже минут пять тянула ее за брючину и канючила:

— Мам, ну мам, можно мне мультики поставить? Мам, ну мам.

— Что мне есть на ужин? — Заглянув в комнату, Ирочкин муж увидел, что жена стоит с телефоном. — Понятно, вечерний сеанс связи. Не надоело? — возмутился он и имел на это полное право.

Ирочка не возила тетю Шуру к врачам, не оплачивала операцию, не покупала телевизор. Зато каждый вечер она слушала про племянницу, маму племянницы, сына подруги, жену сына подруги. Тетя Шура забывала, что уже рассказала, а что еще нет… И Ирочка еще раз слушала, что племянница обнаглела вконец, бессовестная. Мать ее — симулянтка и бездельница. Сын подруги — бездарь и неудачник. А жена сына подруги — стерва, каких поискать. И только Ирочка у Александры Аркадьевны была хорошая, умная, порядочная девочка. Святая буквально.

— Да, тетя Шура, вы совершенно правы, — поддакивала Ирочка. Она не рассчитывала на квартиру и вообще ни на что не рассчитывала, просто не могла отказать одинокой больной женщине в такой малости — поговорить по телефону.

Все это длилось не месяц, не два, а много лет. Разговоры, скандалы перетекали из пустого в порожнее. Настя звонила все реже, Альберт тоже приезжал по большим праздникам. А Ирочка подсылала к телефону сына, который говорил, что мамы дома нет, потому что Ирочке муж был важнее, чем тетя Шура.

Тетя Шура умерла в одиночестве. Ее нашли через три дня соседи — от квартиры попахивало. Так уж получилось, что племянница Настя похоронила маму, которая умерла в своей квартире, а не в богадельне, в своей кровати, а не на казенной койке, в объятиях дочери, а не санитарки. Умерла быстро, оттолкнув в последний раз руки дочери. Настя впервые за много лет уехала отдыхать.

Альберт отмечал свадьбу сына за городом. Эльвира была довольна — невеста оказалась с приданым в виде квартиры, из хорошей семьи. А у Ирочки заболели все разом — муж, сын и дочка. Она металась от одного к другому с каплями и платками и даже не обратила внимания на то, что вечером телефон молчит.

Да, тот самый брат, которому тетя Шура собиралась завещать квартиру, умер двумя днями раньше. Только тетя Шура об этом так и не узнала.

Дело было простое. Настя получила квартиру. И не знала, что с ней делать. Спрашивала у моей мамы. Мама посоветовала заранее написать завещание.

— У меня никого нет, — заплакала Настя, до которой только в тот момент это дошло.

Дядя Аслан и Эдик привезли маму домой. Первые дни она была совсем другой, как будто это была не моя мама, а совершенно другая женщина. Варила щавелевый суп, научила меня свистеть в перо лука, собирала колорадских жуков с картошки. Она ходила в старом бабушкином халате и повязывала голову платком. Даже бабушка начала нервничать.

— Что с ней происходит? — спрашивала она Варжетхан.

— Пытается стать другим человеком, — пожимала плечами та.

— И что делать?

На самом деле мама была нам нужна другой — в шортах, завивке, смелая, независимая, дерзкая.

— Подожди, что-нибудь случится, — обещала Варжетхан, улыбаясь.

Старая гадалка была права. Случилась свадьба на соседней улице, куда позвали, конечно, все село. Вика, бывшая мамина одноклассница, похоронила первого мужа, с которым прожила полгода, и сейчас выходила замуж за пожилого вдовца.

Вика, в длинной фате, стояла в углу. Гости приходили, ели, пили. Вдруг Вика начала медленно опускаться на пол в своем углу.

— Вы ее хоть кормили? — кинулась к ней мама.

Оказалось, что невеста уже два дня ничего не ела.

Мама сидела с Викой в углу и кормила ее с рук.

— Зачем тебе это надо? — спросила она.

— Так положено, — ответила грустно Вика.

— Поехали со мной, — предложила мама.

— Я не ты, — улыбнулась Вика, — ты сильная и смелая. Я всегда тебе завидовала.

— Да ладно!

— Нет, правда. Я бы так не смогла.

— Жизнь бы заставила, смогла бы.

— Ты какая-то другая стала, — вдруг сказал Вика, внимательно посмотрев на подругу.

— Съездила кое-куда на реабилитацию, — отмахнулась мама.

— Не надо. Не меняйся, — попросила Вика. — Без тебя будет скучно. Ты же для нас как с другой планеты упала. А если ты изменишься, то будешь уже не ты. И все будут скучать по тебе прежней.

Мама кивнула, пошла домой и переоделась в вечернее платье с вырезом. После этого танцевала до упаду, пила наравне с мужчинами, смеялась, произносила тосты. Опять играла роль, которая была ей написана судьбой.

— Я же тебе говорила, что все будет хорошо, — сказала бабушке Варжетхан.

— Да, все будет хорошо… Она скоро уедет. И тогда уехала. А так неизвестно еще, что бы было… Ты ведь помнишь Ирочку-горбатую? — спросила в ответ бабушка.

— Не сравнивай, — ответила Варжетхан.

— Я всегда за Ольгу буду бояться, — проговорила бабушка.