Семейная кухня (сборник)

Маша Трауб, 2012

В этой книге я собрала истории – смешные и грустные, счастливые и трагические, – которые объединяет одно – еда.

Рыба, ледяная и не очень

— Ну что? Опять звать Славика? — спросила меня мама.

Я молча кивнула и уронила слезу на тарелку, в которой лежали пюре с фигурной складочкой посередине и кусок золотистой рыбы.

— Галка, привет, присылай Славика, — сказала мама в телефонную трубку.

Славик по кличке Скелет, сын нашей соседки тети Гали, был худой, как спичка, с темными кругами под глазами, молчаливый и покорный. Он спускался на лифте с девятого этажа на наш восьмой и усаживался за стол.

Мама ставила перед ним тарелку и замирала.

— Машенька, посмотри на Славика. Славик, вкусно?

Тот вместо ответа отправлял в рот вилку, которую держал так крепко, что белели пальцы. Мама говорила, что он «вкусно ест». Я осторожно пробовала языком пюре и недоверчиво проглатывала расковыренный кусочек рыбы.

— Догоняй Славика, Машенька, — подбадривала меня мама.

Я проглатывала еще кусок.

— А хлебушек? — Мама выдавала нам по куску хлеба. Славик утрамбовывал за щеки сразу целый кусок. Я соглашалась отщипнуть от горбушки.

Мама считала кусочки — пять, шесть, семь.

Славик сидел над пустой тарелкой и покорно ждал.

— Славик, доешь? — спрашивала мама.

Он покорно доедал остатки моего пюре.

Через сорок минут, после компота с булочкой, мама провожала Славика домой.

— Спасибо, — говорила она.

Он кивал.

Славик обедал или ужинал со мной часто — раз в три дня точно. Без него я превращала часы приема пищи в ад.

— Да пусть не ест! — восклицала тетя Галя, когда мама жаловалась ей на мой плохой аппетит. — Оголодает — придет.

— Нет, — отвечала мама и была права. Я бы ни за что в жизни, ни при каких обстоятельствах не подошла добровольно к холодильнику. А по какой причине, уже не помню. Но в детстве я твердо стояла на своих принципах.

— Галь, пусть Машка у вас поужинает, я на работе задержусь, — попросила однажды мама тетю Галю.

— Да пусть, — согласилась соседка. — А чем ее кормить-то? Она ж у тебя с придурью!

Мама ответить не успела, поскольку захлопнулись двери лифта.

— Дома я больше есть не буду, — заявила я вечером, когда мама забрала меня от тети Гали.

— Почему? — ахнула мама.

— Ты не умеешь готовить.

Для мамы это было страшнее раската грома, страшнее самого страшного обвинения. Страшнее самой страшной обиды.

Мама славилась своими кулинарными талантами на пол-Москвы. Ее новогоднего гуся или запеченную поросячью голову гости вспоминали до следующего Нового года, а то и дольше. Рассказы «о столе» передавались из уст в уста, обрастали подробностями, превращаясь в мифы и легенды. Мама не просто хорошо готовила — она умела накормить до отвала, так, что дышать невозможно и пуговицы на брюках отскакивают. Когда последний кусок проглатываешь через «не могу», потому что так вкусно, что невозможно отказаться. Лучше умереть от переедания, чем недоесть. В общем, мама округлила глаза, вдохнула воздух ртом и даже закашлялась от возмущения.

— А кто умеет готовить? — спросила она, когда обрела способность говорить.

— Тетя Галя, — заявила я твердо.

— И где ты будешь теперь есть? У тети Гали? — поперхнулась слюной мама.

— Да, — решительно ответила я, — между прочим, я целую тарелку съела.

Мама онемела. Молчала она долго, нарезая круги вокруг телефона, потом принялась накручивать номер, чуть не сорвав телефонный диск.

— Галка, привет, это я. Чем ты Машку накормила? — рявкнула наконец она. — ЧЕМ?

— Пустыми щами, говорю, — кричала на том конце провода тетя Галя. — Мяса нет, а капуста была. Да ты не волнуйся, она еще сухарей поела. За хлебом Славка забыл сбегать, так я старый засушила. Слушай, нормально она у тебя ест. Я ей как Славке налила. Все выхлебала. А что с ней? Понос? Так не должно вроде.

— Все нормально, — ответила мама. Она сидела опустив руки. — Нет, чего угодно ожидала от тебя, но не такого. — Она решительно встала с кресла. — Хорошо, будешь есть у тети Гали.

Такой расклад всем пришелся по душе. Я уписывала тети Галины яства, мама тайком передавала ей мясо на щи, чтобы были не «пустые» и носила ей сумками остальные продукты. Только Славик, которого больше не вызывали к нам, страдал. Но молчал. Он, истинный ценитель хорошей кухни, вечно голодный, смотрел на меня с надеждой — вдруг я откажусь есть?

Я же уписывала за обе щеки картошку, жаренную на постном масле, немного подгоревшую, пахучую, с чесноком. Тетя Галя экономила переданное мамой рафинированное масло и жарила на обычном, из магазинного автомата. В картошку она еще бросала лук и куски сала, которое никогда не переводилось у нее в морозилке. Но даже не это было главное. К картошке прилагалась селедка, которую тетя Галя чистила на газете и на газете же шмякала на стол. Это было главное блюдо, от которого я начинала исходить слюной.

Селедку тетя Галя чистила быстро, почти молниеносно. Сдирала кожу одним движением. Резала крупными ломтями, из которых торчали кости (моя мама терпеть не могла возиться с селедкой. А когда «затевалась», то сидела с пинцетом, рейсфедером и вытаскивала каждую косточку, потом поливала селедку маслом и фигурно укладывала сверху кольца лука). Тетя Галя, если была в настроении, могла отлепить от кусочков прилипшие газетные огрызки. И почему-то именно ее селедка была вкуснее.

Я съедала сразу несколько кусков, почти не жуя. И весь вечер пила воду.

— У тебя обезвоживание, — замирала мама. — Почему ты столько пьешь?

Но я бы ни за что в жизни не призналась, что налопалась селедки.

Мама считала, что ребенок должен есть «нормальную» рыбу — один раз в неделю обязательно, а лучше два. За свежей «рыбкой» она забегала в магазин «Океан», где работала ее знакомая продавщица.

Однажды мама привычно зашла в магазин. Очередь стояла неимоверная.

— Какая рыба? — крикнула мама, прорвавшись к прилавку.

— Ледяная, — ответила продавщица.

— Я понимаю, что не горячая, как называется?

— Ледяная, — повторила продавщица.

— Вот бестолковая какая. Конечно, ледяная! Называется-то как?

— Ледяная! — опять крикнула продавщица. — Брать будете?

Мама еще долго на кухне разглядывала скукоженные рыбины, решая, можно ли давать ребенку рыбу с таким названием.

Все женщины нашей семьи отлично готовили. Все дети, рожденные этими женщинами, были хилыми и отказывались принимать приготовленную с любовью пищу. Это наше родовое проклятие. Чем лучше готовили женщины, чем изобретательнее была кухня, тем худосочнее становились дети и тем с большей решительностью они отодвигали тарелки. Мы все готовы умереть у плиты — ради детей, ради вкусного кусочка. Дети же дружно воротят носы.

Недавно я гуляла с дочерью в парке. Рядом с детской площадкой пожилой мужчина строил для внука лет четырех шалаш — настоящий, достаточно просторный, из обструганных веток. Внук наблюдал за дедом серьезно и подозрительно.

— Ну вот, дом готов, — сказал дед, положив на крышу последнюю ветку. — Заходи.

Мальчик осторожно заполз внутрь.

— Сейчас придет бабушка, ужин принесет. — Дед тяжело вздохнул.

Моя дочь в это время складывала листики в игрушечную кастрюльку и гонялась с угощением за белкой.

Я думала, дед так играет. Но через минуту на дорожке появилась запыхавшаяся бабушка с большим пакетом в руках.

— Ну где ты ходишь? — цыкнул на нее дед.

— Бегу, бегу уже, — ответила та.

— Вот, настоящий ужин следопыта, — радостно объявил дед.

Бабушка проворно доставала из пакета кастрюльки с прекрасно пахнущими котлетами, пюрешкой, пирожками, компотиком.

— Вот, держи настоящую миску и настоящую ложку! — Дедушка передал внуку в шалаш алюминиевую тарелку и погнутую ложку, и тот стал ковырять ложкой в пюре.

— Ну что, ест? — тихо спросила бабушка.

— Вроде бы, — отмахнулся дед: мол, тихо, чтобы не сглазить.

— Не ест ничегошеньки, — сообщила мне бабушка, — хоть плачь. Никакими уговорами не можем накормить. Вот, дед шалаш придумал. Лишь бы сработало. — Бабуля и правда чуть не плакала.

— Давай, давай! — помахал дедушка, и бабуля вскинулась, достала огурчик и передала ему, а он внуку.

— А так правда следопыты едят? — недоверчиво спросил мальчик, запихнув кусок котлеты за щеку.

— Конечно, правда! Что ж, я тебе врать буду? — возмутился дед. — Вот, спроси у тети, она подтвердит.

— Да, именно так и едят! — быстро сказала я.

Мальчик, к всеобщему счастью, продолжал жевать.

— Пока в шалаше будем есть, а там опять что-то придумывать придется, — сказала бабушка.

Моя дочь, устав гоняться за белкой, заглянула в шалаш и увидела печенье. Протянула руку, чтобы взять.

Мальчик проворно запихнул себе в рот три печенюшки и быстро сжевал.

— Ой, он и печеньку съел! — ахнула бабушка. — Ну надо же! На, маленькая, держи и тебе тоже. — Она порылась в пакете и достала полпачки.

— Поел, следопыт? Пойдем домой! — объявил дедушка.

— А как едят пираты? — спросил мальчик, вылезая из шалаша.

Дедушка с бабушкой переглянулись. Бабушка вздохнула. Дед глубоко задумался.

Когда мне было семь лет, я буквально светилась от худобы и синевы, зато занималась художественной гимнастикой, куда меня записала мама, чтобы физическими нагрузками возбудить аппетит, а вовсе не для того, чтобы ее дочь была гибкой и красивой. Странно, но она и не подозревала, что добивается обратного эффекта — я панически боялась растолстеть и получить от тренера скакалкой по попе за лишние пятьсот граммов. К концу первого класса я своим видом вызывала только жалость. Меня сносило ветром и, если бы не ранец, унесло. Свой школьный завтрак я отдавала верному Славику, который молча, без удовольствия, но быстро его проглатывал. Я сидела и, раскрыв рот от восторга, смотрела, как он заглатывает манную кашу, творожную запеканку, политую склизкой подливкой, или тугой, пористый омлет с подгоревшей корочкой. Славик оставался таким же худым и покорно отзывался на кличку Скелет.

У тети Гали я уже не столовалась, потому что она пошла работать во вторую смену и варить «пустые» щи не могла.

Моя мама нашла вторую работу и по этому поводу чуть не сошла с ума: ребенок придет из школы голодный! Славик оставался на продленку, где кормили школьным обедом, и мама меня тоже туда записала. Славик съедал и свой, и мой школьные обеды, а я почти достигла его телосложения. Когда мама, моя мне голову, увидела торчащие ключицы, с продленкой было покончено. Оставалась последняя надежда — деревня.

— Поедешь к бабушке, — заявила она мне.

Перед отъездом в деревню мама проговорила кучу денег по междугороднему телефону, объясняя бабушке «режим питания».

— Поменьше мучного, побольше белков, фруктов, овощей. Завтрак полноценный, ужин легкий.

На самом деле мама никогда не говорила такими словами. Обычно она выражается прямо и просто. Видимо, это она от волнения. Бабушка на том конце провода половину не слышала по причине плохой связи, половину не понимала.

— Будет она полной, не волнуйся! — кричала в ответ бабушка. — Откормлю. Денег хватит. Цены на рынке пока не поднялись. — Видимо, бабушка расслышала слово «полноценный».

Меня отправили в деревню. Бабушка внучку не узнала: проводница высадила меня с чемоданом на перрон и захлопнула дверь — поезд стоял две минуты.

Бабушка в этот момент металась по перрону в поисках внучки. Признавать в худосочной девочке с синевой под глазами и гипертрофированными коленными чашечками собственную родную кровь она отказывалась. Ее можно понять — за стеклом серванта, на самом видном месте, стояла фотография, где я — пухлый младенец с перевязочками на ногах и руках — сижу в коляске с баранкой в руке.

Поскольку бабушку я тоже плохо помнила, то тихонечко стояла на одном месте, как велела мама, и молча смотрела на эту бабулю с огромной грудью и таким же огромным, обтянутым платьем животом.

Когда поезд тронулся и на перроне остались только мы вдвоем, бабушка кинулась ко мне.

— Манечка? — осторожно спросила она.

— Бабушка? — так же недоверчиво поинтересовалась я.

— Господи! — выдохнула бабушка. — Ольга-фашистка, до чего ребенка довела! — Бабушка заплакала.

— Ольга-фашистка, до чего ребенка довела? — кричала она в телефонную трубку в кабинке межгорода так, что слышало все почтовое отделение.

Я сидела на лавочке и поедала халву, купленную на вокзале, — зеленую, в промасленной бумаге, прилипшей кусками к брикетику, жутко пахнущему подсолнечным маслом и семечками. Ела, запихивая ее двумя руками в рот. Бабушка смотрела на меня из кабинки и опять начинала подвывать от жалости, не забывая кричать в телефонную трубку:

— Ольга-фашистка! Ты кого мне прислала? Она же как Ривка из концлагеря!

Надо сказать, у бабушки-фронтовички «фашистка» было самым страшным проклятием и самым ругательным словом. Так обзывала она и курицу, которая не несла яйца, и кошку, которая опять окотилась в курятнике, и продавщицу Зинку, которая держала в морозилке дефицитное сливочное масло и никак не хотела его «выкладывать на прилавок». А Ривка была бабушкиной подругой детства, которая прошла концлагерь и приехала к ней в деревню лысая, еле держащаяся на ногах.

Пока бабушка ругалась в телефонной будке, телефонистка сбегала домой и принесла мне кусок пирога.

— Эшь, дэвочка, — сказала она и тоже всхлипнула. — Будэш худой, замуж никто не возмэт.

Я ничего не поняла, но пирог был таким вкусным, что я впилась в него зубами и ела совсем не так, как учила мама, а большими кусками, почти не прожевывая.

— Ты перед людьми меня позоришь! Все! Ты мне не дочь! — закричала истерично бабушка и шваркнула трубку на рычаг.