Аромат грязного белья (сборник)

Михаил Армалинский, 2013

Это второй авторский том Михаила Армалинского, после вышедшего в 2012 году «Что может быть лучше?». Он состоит из биографических исследований сексуальной жизни Генри Миллера, Хью Хефнера, Лари Флинта, Маркса, Фрейда, Ницше, Фрэнка Синатры, Джона Кеннеди, Жан-Поля Сартра, Симоны де Бовуар и других знаковых личностей, впервые опубликованных в его интернетовском литературном журнальце «General Erotic». Основная тема в творчестве Армалинского – всестороннее художественное изучение сексуальных отношений людей. Неустанно, в течение почти полувека, вне литературных школ, не будучи ничьим последователем и не породив учеников, продвигает он в сознание читателей свою тему, свои взгляды, свои убеждения, имеющие для него силу заповедей.

Бесчестье для мужчин

Coetzee J. М. Disgrace. New York: Viking, 1999. 220 p. Кутзее Дж. M. Бесчестье. Роман / Пер. с англ. Сергея Ильина // Иностранная литература. 2001. № 1.

Впервые опубликовано в General Erotic. 2003. № 102. Все цитаты даны в переводе Михаила Армалинского.

Coetzee — южноафриканский писатель. Его роман Disgrace многие рассматривают как описание современной ситуации в Южной Африке, когда негры прибирают эту страну к рукам, тесня и вытесняя белых, когда-то их притеснявших.

Однако описание это совершается с помощью разглядывания личной жизни героев, что меня интересует много больше, чем приход к власти южноафриканских негров, а скорее — к их поруганию над властью.

Сексу, любви, страсти — называйте как вам утешительней — посвящено в романе существенное место. Потому нечего удивляться и корчить рожицы, если и в моём размышлении об этом романе всем этим синонимам будет уделено такое же значительное внимание.

По-русски название романа переведено как «Бесчестье», однако — это самый простой и поверхностный перевод. Слово «disgrace» значительно богаче по содержанию, чем русское «бесчестье», и оно также переводится как «немилость», «опала». Так что я ещё поговорю об этом подробнее.

Литературный разбор романа мне делать неинтересно, потому что всё в нём сотворено блестяще. Но зато мне интересно покопаться в психологии героев, которая выходит за пределы литературы.

Однако продуктивно ли обсуждать психологию литературного персонажа, будто это живой человек? Ответ у меня такой: если это талантливое произведение — то продуктивно, ибо талант, в одном из моих определений, — это способность создавать узнаваемое, а значит правдоподобное, причём такое, которое вызывает сильные эмоции. А чем сильнее эмоции, тем надёжней психологическое правдоподобие произведения.

Повествование в романе ведётся в третьем лице, что даёт возможность автору играть роль творца наиболее убедительно, поскольку он обретает свободу отстранённо рассказывать о каждом персонаже с полным знанием его подноготной, тогда как, веди автор рассказ от первого лица, его познания о персонажах формально ограничивались бы позицией, этим лицом занимаемой. Другими словами, в романе Disgrace можно было ожидать равного и непредвзятого изложения психологии всех героев. Однако, несмотря на повествование в третьем лице, создаётся впечатление, что душа лишь главного героя вполне понятна автору, и именно его глазами (хотя и в третьем лице) видится мир романа. У меня даже создаётся впечатление, что автор с большей лёгкостью и основанием писал бы этот роман от первого лица, но тогда слишком соблазнительно было бы проводить параллели с его личной жизнью.

Для дальнейшего разговора фабула требует хотя бы краткого пересказа, в течение которого я не буду сдерживаться и буду вставлять свои комментарии.

Итак, пятидесятидвухлетний разведённый профессор по теории коммуникаций, а также и литературы, Дэвид Лури, преподаёт в университете Кейптауна. Каждый четверг он посещает в течение девяноста минут очаровательную проститутку Сорайю, что наполняет его монотонную жизнь счастьем. Она послушно выполняет его незатейливые желания, и он находит её темперамент спокойным. Через некоторое время знакомства Дэвид начинает дарить ей подарки, в дополнение к стандартной плате, и проникается к ней неуместным чувством. Когда Дэвид чрезмерно увлекается этой женщиной и пытается проникнуть в её личную жизнь (Сорайя — замужняя мать двух мальчиков, подрабатывающая в сводническом агентстве), она резко порывает отношения с клиентом Дэвидом и исчезает.

Затем Дэвид сближается со своей двадцатидвухлетней студенткой Мелани. Она не проявляет никакого сексуального интереса к своему профессору, и он просто «дожимает» её до совокупления. В процессе же совокупления Мелани совершенно безразлична. Когда Дэвид снимает с неё одежду, руки у неё болтаются как у мёртвой — Мелани просто уступает профессорскому авторитету и мужскому напору. В первый «романтический» раз профессор даже не снял брюк, а лишь спустил их к щиколоткам. Что должно было выглядеть особо «возбуждающе» для юной любовницы.

Мелани начинает избегать Дэвида, а он буквально преследует её. Приходит, незванный, к ней в квартиру и чуть ли не силой ею овладевает. Мелани перестаёт сопротивляться и просто избегает его поцелуев, отводит глаза, демонстрируя полное безразличие, если не отвращение.

Дэвид утешает себя таким комментарием:

Если он не ощущает в ней отчётливое сексуальное желание, так это потому, что она ещё молода.

Дэвид не прилагает никаких усилий довести её до оргазма, и тешит себя тем, что во время одного из соитий Мелани обхватила его торс ногами.

Вот как Дэвид заговаривал зубы Мелани, готовясь в первый раз содрать с неё одежду: женская красота, мол, не принадлежит только её владелице. Красота — это часть богатства, которое женщина приносит в мир, и её обязанность — делиться своей красотой.

— А что, если я уже делюсь ею? — вопрошает студентка. На что профессор имеет хитрый ответ:

— Тогда нужно делиться ещё больше.

Дэвид говорит о владении красотой, будто бы она объект, орудие. Его влечёт лишь одна сторона вопроса — потребительская, его взгляд — это взгляд пользователя. Тогда как я говорил и говорю, что женщина (то бишь красота) — это орудие наслаждения, но которое само испытывает наслаждение. А значит, сделать орудие наслаждения наиболее эффективным можно лишь доставляя наслаждение этому орудию.

Мысль Дэвида о том, что женщина (красота) себе не принадлежит, можно продолжить. Из неё следует, что женщина с её красотой автоматически принадлежит другим, а раз другим, то почему бы не Дэвиду, а раз принадлежит и ему, то почему бы её не считать уже своей, то есть брать и даже силой, что он и делал с Мелани.

Тут неизбежно возникают реминисценции с Гумбертом и Лолитой.

Несмотря на то, что Мелани старше Лолиты, разница в годах у неё и Дэвида та же. Оба, Дэвид и Гумберт, — профессора литературы и обожают молоденьких самочек и, что самое главное, увлечены исключительно собственными ощущениями (кончать бы почаще) и не имеют понятия или им наплевать на то, что испытывает под ними самка.

Как Лолита, так и Мелани убегают от своих профессоров к другим мужчинам — традиционная месть женщин за свою неудовлетворённость.

А Дэвид даже имеет наглость или глупость отказывать двадцатидвухлетней женщине в способности испытывать оргазм, который он просто не знает как вызвать. И что ещё хуже — не желает знать.

Женское наслаждение не только оказывается вне интересов Дэвида, но и вызывает в нём неприятные ощущения — так, он совокупляется с новой секретаршей своего факультета, но только один раз. Потому что сильное возбуждение, в которое она впала, вызвало в нём раздражение, причём такое, что встречаться с ней снова он уже не захотел. Раздражение к женскому возбуждению обыкновенно возникает у мужчины, который уже удовлетворил свою похоть, а неудовлетворённая женщина продолжает требовать его внимания к своему желанию. Для Дэвида, озабоченного только собой, требовательное желание женщины явилось угрожающе обременительным.

Основа сексуальных отношений Дэвида на протяжении всего романа — это забота лишь о собственном наслаждении и украшение этого эгоизма привлечением литературных аналогий и аллюзий.

Вскоре в университет является молодой любовник Мелани. Он хамит и угрожает Дэвиду, а на следующее утро профессор находит свою машину с проткнутыми шинами, исцарапанную и с дверными замками, заполненными клеем.

Мелани исчезает, более того, покидает университет. Отец Мелани является на кафедру и устраивает публичный скандал, обвиняя профессора в злоупотреблении доверием родителей, которые вверяют своих детей университету.

На следующий день Дэвиду сообщается о дне факультетского разбирательства его поведения. Оказывается, Мелани подала жалобу на своего профессора за сексуальные домогательства. Дэвид, не желая даже читать жалобу, признаёт её справедливость, но отказывается каяться, что ему настоятельно советуют коллеги — участники разбирательства. Несмотря на упорные уговоры коллег подписать покаянную бумагу и тем самым сохранить своё место в университете, Дэвид не желает этого делать по принципиальным и упрямым соображениям. Его вынуждают подать в отставку.

Дэвид рассматривает слушание дела и злобу, обрушившуюся на него, как древний закон охраны юных самок, сохранения их для молодого семени и наказания стариков, которые стараются распространить своё семя и тем как бы портят потомство. Мол, вся история полнится примерами, когда молоденькие девицы стараются вырваться из-под навалившихся на них стариков и устремляются продолжать род от молодого и свежего семени. Так размышляет Дэвид.

Однако если это было бы действительно так, то женщины не подавали бы жалоб за сексуальные домогательства на молодых мужчин, а только на стариков. А они подают на молодых, и ещё как. Дэвид просто не в состоянии увидеть истинной причины его конфликта с Мелани — он использовал её, то есть получал от её тела наслаждение, не давая его взамен. А это женщина ненавидит больше всего — она становится мстительной и беспощадной.

Дэвид отправляется к дочери на ферму. Люси — так зовут дочь — до недавнего времени сожительствовала с женщиной, которая уехала в город, и теперь Люси живёт одна. Ей лет 25, она дородная, полная соков женщина.

Дэвид постепенно вовлекается в её сельскохозяйственные дела, а также в уход за собаками, которых сдают Люси на содержание владельцы, уезжающие в отпуск.

Соседом и помощником Люси является негр Петрус лет сорока пяти, у которого две жены и который постепенно из батрака становится самостоятельным фермером, строя себе дом и прибирая к рукам землю в округе. Он положил много сил, помогая Люси организовать ферму, и Люси весьма благодарна и ценит его соседство, так как жить в безлюдном месте одинокой молодой женщине опасно.

У Люси есть приятельница Бев, женщина невзрачная, с короткой шеей. Она замужем и работает в городке неподалёку в приюте для животных. Лечит подручными средствами домашних животных, которых приводят владельцы. Кроме того, она убивает инъекциями бродячих собак, если их не забирают в течение определённого времени.

Дэвид, чтобы чем-то занять себя, начинает ей помогать где придётся, а также упаковывает убитых собак в мешки и отвозит их в крематорий. Бев влюбляется в Дэвида — это первый профессор, с которым она так близко общается, и предлагает ему себя. Дэвид соглашается за неимением лучшего, дивясь себе, до чего он дошёл, беря в любовницы такую непривлекательную женщину.

И с Бев Дэвид даже не задумывается о её ощущениях. Автор так рассказывает о «деятельности» Дэвида:

Что касается их соития — он по меньшей мере выполнил свои обязательства.

Нет сомнений, что в этой фразе автор под «обязательствами» имеет в виду эрекцию у Дэвида, а не оргазм партнерши — именно эрекцией в понятии большинства мужчин (а в дэвидовском уж точно) исчерпываются их обязательства перед женщиной.

А дальше имеется такая фраза:

Так что в итоге Бев осталась собой довольна. Она совершила, что задумала. Он, Дэвид Дури, был удовлетворён, как мужчина может быть удовлетворён женщиной…

Иными словами, по мнению повествователя (Дэвида), довольство женщины собой состоит в том, что она смогла удовлетворить мужчину (не велика задачка). То, что довольство женщины как-то связано с её собственным удовлетворением, такая дикая мысль даже не возникает.

Однажды на ферму Люси приходят трое негров: двое мужчин, один из которых красавец, и парень лет 18. Они просят позвонить по телефону, так как произошло какое-то ЧП. Люси впускает одного, красавца, но за ним вламываются остальные. Дэвид получает удар по голове, теряет сознание, его затаскивают в туалет и там запирают. Мужчины насилуют Люси, затем забирают всё ценное из дома и уезжают на Дэвидовой машине.

Соседа Петруса не было дома, хотя Дэвид и кричал, надеясь на его помощь.

Люси открывает дверь туалета, в котором был заперт легко раненный отец, только после того, как вымылась — она уже была в халате и с мокрыми волосами. Никаких телесных повреждений у неё не было.

Дэвид рассуждает (как я, когда и где — не помню, но уж точно рассуждал), что изнасилование лесбиянки — хуже, чем изнасилование гетеросексуальной женщины или даже девственницы, так как происходит как бы двойное изнасилование: против воли женщины вообще и против воли лесбиянки, не воспринимающей мужчин). Но это лишь логическая структура — глядишь, иная лесбиянка после такого и лесбиянкой быть перестанет. Впрочем, к Люси это мало относится, как станет понятно позже.

Вызванным полицейским Люси не говорит, что её изнасиловали, и запрещает отцу упоминать об этом. Речь идёт только об ограблении и нанесении телесных повреждений Дэвиду. Несмотря на настойчивые советы отца дать ход следствию об изнасиловании, Люси, наоборот, хочет всячески замять происшедшее с ней.

Дэвид недоумевает и возмущается решением дочери и ревниво размышляет: Lusy's secret, his disgrace (для Люси — секрет, для него — бесчестье). Люси не любит отцовских высокопарных слов вроде «бесчестья», она смотрит на вещи, и в том числе на случившееся, исключительно практически. Её цель — остаться жить, где она живёт, и продолжать заниматься тем, что она любит — хозяйством, растениями, животными. Для неё бесчестье — это испугаться, сдаться, бросить ферму и уехать, именно то, к чему призывает Дэвид. Для неё изнасилование — это лишь плата за возможность жить там, где хочешь.

Наконец возвращается Петрус с женой. Он слышал об ограблении, порицает грабителей, но заключает, что всё хорошо, раз все живы и здоровы.

Дэвид озабочен состоянием дочери, которая теперь проводит большую часть дня в кровати и отказывается заниматься хозяйством. Дэвид представляет, что насильники теперь рассказывают, как они поставили Люси на место и показали, для чего создана женщина. Дэвида угнетает, что именно их интерпретация событий будет главенствовать и бесчестить Люси, которая была до того дня такая уверенная в себе современная женщина.

Дэвид подозревает, что Петрус каким-то образом причастен к нападению — уж слишком он подозрительно отсутствовал в тот день, — то ли он сообщил, что уедет и можно будет поживиться, то ли специально натравил этих бандитов. Но Петрус вольный человек и посему может приезжать и уезжать когда ему заблагорассудится.

Петрус приглашает Дэвида и Люси на вечеринку, которую он устраивает в честь получения участка земли в свою собственность. Люси надевает юбку до колен и туфли на высоких каблуках. Они — единственные белые на многолюдной вечеринке. Люси танцует под музыку, к ней пристраивается молодой негр и тоже танцует, всё теснее приближаясь к ней, щёлкая пальцами и в открытую заигрывая.

Очевидно, что у Люси не образовалось ужаса и ненависти к неграм, и она не сторонится мужчин, боясь привлечь их внимание, напротив, она танцует, одна, надев сексуально привлекательную одежду, тем их дразня. То есть она вышла из состояния ошарашенности или чего бы там ни было после насильного соития с тремя.

Среди приходящих гостей Люси узнаёт молодого парня, который был одним из тех троих, и срочно уходит вместе с отцом, не желая скандала. Придя домой, она не позволяет отцу звонить в полицию — она не хочет портить вечер для Петруса, который, как она уверена, ни в чём не виноват.

На многократные призывы отца сообщить в полицию и начать дело по розыску остальных насильников, используя появившегося парня, Люси отвечает, что это её жизнь, и она решила не доказывать никакому суду, что было. Она твёрдо произносит значительную фразу:

— Тебе не известно, что произошло.

Полицию, мол, она вызывала только для того, чтобы был зафиксирован факт ограбления, тогда страховка сможет оплатить потери.

Позже Люси делится с отцом, поясняя, что же произошло, вернее, что представлялось Люси важным из того, что произошло. Сам факт насилия, оказывается, не слишком её взволновал (особенно если учесть, что первым был красавец — не зря же автор решил сделать главного насильника красавцем):

Они это делали с какой-то личной ненавистью. Это поразило меня больше всего. Остальное было… само собой разумеющимся. Но почему у них было столько ненависти ко мне? Я ведь никогда их раньше в глаза не видела.

Вот что больше всего потрясло Люси — ненависть там, где должна быть любовь или по меньшей мере наслаждение. В этом и состоит причина её шока.

Следует обратить внимание, однако, что в безразличии мужчины к женскому наслаждению всегда присутствует элемент ненависти. Так как цель ненависти — лишить наслаждения, то безразличие достигает той же цели, но только неумышленно.

Дэвид предлагает классовое объяснение этой ненависти. Но Люси отвечает:

— От этого не становится легче. Шок остаётся. Шок оттого, что они меня ненавидели. В самом процессе.

Отец боится понять правильно сказанное дочерью и спрашивает про себя:

«В процессе» чего? Имеет ли она в виду то, что он имеет в виду?

Отчаянная попытка отца ухватиться за возможность другого смысла, кроме единственно верного, чтобы опять хоть как-то спасти дочь от «бесчестья».

Люси подтверждает отцу свой страх, что насильники снова вернутся. То есть она боится не повторного насилия, а повторной ненависти, быть может ещё более усиленной.

Вместе с тем Люси настаивает, что отец не может в принципе понять, что с ней произошло в тот день. Самое главное, что потрясло её, — это то, что она ничего не значила для насильников — она это остро чувствовала. Люси была для них «пустым местом» (которое следовало заполнить — добавлю я от себя).

На предостережение отца, что насильники снова вернутся, чтобы повторить содеянное, Люси отвечает, что, быть может, это цена за то, чтобы ей оставаться жить на ферме — она находится на их территории и что происшедшее как бы плата, налог за жизнь там, где она хочет. С точки зрения насильников — с какой стати она должна жить на их земле бесплатно?

Таким образом, ещё раз подтверждается, что для женщины половой акт — вполне приемлемая плата, извечная женская валюта. Ведь Люси не истязали, не били, а просто ебли, в чём нет ничего противоестественного, разве что с ненавистью, но и ненависть принимается как резонная, хотя и прискорбная плата за предпочитаемый стиль жизни. В этом ли компромиссе есть бесчестье? Должна ли Люси, как Лукреция, покончить с собой? Нет, это всё романтическая провокация на смерть. А Люси хочет жить. Но уж коль ты женщина — изволь делиться своей красотой, как учил Мелани Дэвид. Другое дело, что мужчины в основном не ценят эту красоту, попирают её и неблагодарны после её делёжки. Но здесь уже должна быть особая разборка с мужчинами.

Когда отец напоминает Люси, что она не увидела от насильников ничего, кроме ненависти, она отвечает:

— Ничего больше не может удивить меня, когда дело касается мужчин и секса. Быть может, для мужчины ненависть к женщине делает их ощущения острее.

Так выясняется, что у Люси был опыт с мужчинами, что её лесбиянство — это не генетическая аномалия, а побег от жестоких мужчин, эгоистичных в наслаждении.

Люси спрашивает отца, не уподобляется ли в воображении мужчин половой акт убийству, безнаказанному убийству, когда мужчина подминает под себя женщину и, вонзая в неё нечто, подобное ножу, покрывается кровью.

Аналогия, легко возникающая у женщины, не испытывающей наслаждения при соитии, да ещё в процессе обильной менструации.

У мужчин эта фантазия возникает значительно чаще (впрочем, откуда мне знать, чаще или нет — статистических исследований я ещё не проводил). Именно из-за своей принципиальной, крайней противоположности убийству, совокупление, зарождающее жизнь, может его напоминать: крайности в какой-то момент сходятся. И момент этот прежде всего находит себе место в фантазиях и мечтах.

Противоположность процесса совокупления убийству является малозаметной для женщины, которая лишена наслаждения, ведь именно оно создало бы эту грандиозную противоположность, не говоря уже о плодоносных последствиях совокупления. Совокупление, лишенное наслаждения, становится для женщины не слиянием с мужчиной, а способом разъединения с ним вплоть до возникновения образа смерти как предельного и окончательного расторжения.

Люси отвечает отцу на его записку, в которой он в какой уж раз призывает её покинуть ферму, предрекая, что если Люси останется, то она не сможет жить с собой, «обесчещенной».

Ответ дочери весьма показателен:

…Я уже не та, которой ты меня считаешь. Я мертва, и я не знаю, что ещё может меня оживить. Но я знаю одно — я не могу уйти отсюда.

Что ж, твёрдость вполне неожиданная для мёртвой.

Дэвид решает уехать обратно в Кейптаун и по пути заезжает в городок, из которого родом Мелани, его роковая зазноба. Там живут её отец, мать и младшая сестра. Дэвид приходит в школу, где работает отец Мелани, с целью, как он говорит, «излить душу». Иными словами, он хочет, чтобы отец видел не только переживания своей дочери, но и состояние её любовника.

Объяснение глуповатое, но не как поэзия: Дэвид якобы, в отличие от других его похождений, был «опалён огнём» Эроса. Тоже мне — алиби.

(Образ опалённости любовным огнём иронически перекликается с горением Давидовых волос, облитых спиртом и подожжённых насильниками его дочери.)

Отец Мелани правомерно недоумевает, зачем явился Дэвид — только для того, чтобы рассказать о своём огне? Отец отвечает на вопрос Дэвида о том, как поживает Мелани — успешно занимается в университете, еженедельно звонит родителям.

Однако о том, что у Дэвида на сердце, он так и не рассказал, а зашёл якобы, чтобы узнать, как поживает Мелани. Откланивается. Уходит. И в этот момент отец Мелани окликает его и приглашает вечером на обед в свой дом. (Абсурдно-надрывная ситуация, из-за чего Coetzee часто сравнивают с Кафкой и Достоевским.) Неловкий обед, где прислуживают молчаливая мать Мелани и её хорошенькая младшая сестра, которую не преминул повожделеть Дэвид.

Он вспоминает первый вечер соблазнения Мелани, когда с её согласия подлил в её кофе виски, которое должно было — и он подыскивает слово — to lubricate (смазать), то есть склонить Мелани к совокуплению. Весьма сомнительно, что Дэвид проявил истинную заботу о возникновении у Мелани нужной смазки, а скорее всего, не обеспечив её, рванул внутрь по сухому. Или, ну ладно — по полусухому.

В какой-то момент нестерпимо усилившейся неловкости Дэвид порывается покинуть их дом, но отец Мелани, к удивлению Дэвида, со странной весёлостью останавливает его:

— Сидите-сидите! Всё будет в порядке! Мы это преодолеем. Крепитесь!

За обедом, рассказывая о своей жизни на ферме с дочерью, Дэвид не упоминает о неприятных событиях. В подтверждение кафкианской абсурдности ситуации, которая лишь усиливает поразительное правдоподобие, Дэвида посещает мысль, доказывающая амбивалентность его чувств по отношению к изнасилованию Люси. Не будет натяжкой предположить, что в своих фантазиях он активно в нём участвовал, вожделея к своей собственной пышнотелой дочери. Восхищаясь милой простотой жизни и теплотой отношений в семье Мелани, Дэвид, по описанию автора, вспоминает о насильнике с сочувствием и даже ставит его в пример своей дочери:

…Он (Дэвид. — М. А.) устал от мрачности, от сложностей, от усложнённых людей. Он любит свою дочь, но временами ему хочется, чтобы она была существом более простым, домашним. Мужчина, который её изнасиловал, главарь, был именно таким. Нож по маслу…

Вот уже и симпатия появляется к насильнику, причём к главарю, который был красавцем. Ох, как не случайно наделил его красотой автор!

К концу обеда Дэвид извиняется перед отцом за содеянное (то, что он не желал делать на разбирательстве в университете). Дэвид даже делится с отцом Мелани своей иллюзией, что, несмотря на большую разницу в возрасте, отношения их могли бы состояться, но он, мол, не смог дать Мелани ощущения романтики в их отношениях, что он был слишком деловит.

Прощаясь, Дэвид встаёт на колени перед матерью и младшей дочкой, оказавшейся рядом с матерью. Это уже бесчестьем не назовёшь — это уже обыкновенная глупость.

Так и не понятно, в чём считал себя Дэвид виноватым перед Мелани? Говоря о романтике, которую он не предоставил ей, Дэвид явно не имел в виду наслаждение, которого он ей не давал. Романтика — это окольный, медленный путь, как правило, не осознанный мужчиной, ведущий к тому, чтобы женщина испытала с ним оргазм. Прямой путь — это лизать ей клитор. Романтика же — это процедуры, предназначенные для создания расслабляющей и удобной для женщины обстановки для совокупления. Обстановка эта способствует тому, что, когда совокупление начнёт свершаться, женщина в результате своей радостной готовности сможет сама усиливать своё возбуждение и потому ей легче испытать оргазм, благодаря возбуждению того же клитора, которое происходит чаще всего как неумышленный, побочный продукт мужских движений при его стремлении к собственному оргазму.

Когда Дэвид возвращается в свой дом в Кейптауне, он видит, что решётки на окнах взломаны, окна разбиты, нутро дома разграблено и изгажено. Что ж, и это можно при желании назвать бесчестием.

Дэвид идёт на ставший популярным в городе студенческий спектакль, где играет Мелани, но его мечты о возрождении отношений с ней опять разрушает тот же её парень, который оказывается в зале и, с угрозами и оскорблениями, заставляет профессора ретироваться. Профессор, в неуёмной нервной дрожи, берёт уличную проститутку, которая моложе, чем Мелани. Она ему отсасывает, и Дэвид дивится (намеренная аллитерация) исчезновению дрожи, а также снизошедшей на него после оргазма лёгкости. «Так вот что мне было надо, — думает он, — и как только я мог об этом забыть?»

Действительно — надо же…

Дэвид регулярно звонит Люси и, вдруг почувствовав странные интонации в голосе дочери, звонит Бев узнать, что происходит. Бев нехотя признаётся: «нечто произошло», но объяснять отказывается, отсылая его к дочери. Дэвид немедля отправляется к ней на ферму.

Люси забеременела. Более того, она отказывается делать аборт, так как «не хочет проходить через это снова». Из чего отец впервые узнаёт, что она уже была беременна. Ещё одно доказательство её лесбиянства как побега от мужчин.

Реакция Люси на удивление отца: как она собирается иметь ребёнка от тех мужчин? — такая:

— Я — женщина, Дэвид (на протяжении всего романа Люси обращается к отцу по имени, почему? — я не понял и не знаю; быть может, это такая традиция в Южной Африке, как на Украине родителей дети называли на «вы». — М. А.). Не думаешь ли ты, что я ненавижу детей? Неужели я должна ставить жизнь ребёнка в зависимость от того, кто его отец?

Профессор размышляет, что раз так, то произошло не изнасилование, а акт продления рода этими мужчинами, переполненными сперматозоидами и стремящимися их распространить повсюду. Что за ребёнок может родиться из семени, попавшего в женщину не по любви, а из ненависти, из желания её загрязнить, пометить, как собаки помечают мочой?

Да, Люси, быть может, видела ненависть в глазах ебущих её мужчин, но в момент семяизвержения она могла почувствовать или заметить их наслаждение, которое хотя бы на мгновение, но побеждало их ненависть. Так что ненависть вовсе не была одинока, а при ней присутствовало обязательное мужское наслаждение.

Люси сообщает отцу ещё одну новость: молодой парень, один из троих насильников, живёт теперь у Петруса. Парня зовут Поллукс, и он, оказывается, брат жены Петруса, а потому у Петруса имеются семейные обязательства по его защите.

Дэвида это возмущает до глубины души — теперь они должны ещё терпеть присутствие насильника и делать вид, что ничего не произошло. К тому же ребёнок, быть может, именно от него. На это Люси отвечает, что Поллукс живёт у Петруса и ничего с этим поделать нельзя, а нужно с этим смириться. Бежать отсюда она не будет.

Дэвид идёт к Петрусу объясниться насчёт Поллукса. Петрус заверяет, что всё уже прошло, что Поллукс — несовершеннолетний член его семьи, и Петрус должен о нём заботиться. Мол, теперь всё под контролем. Но самое неожиданное и непостижимое для Дэвида, что Петрус просит передать Люси предложение о женитьбе. Если он женится на Люси, то она будет в безопасности, а над одинокой женщиной всегда будет висеть угроза всевозможных неприятностей. Дэвид в очередной раз ошарашен.

Когда он сообщает о предложении Люси, она отвечает, что Петрус уже давно намекает на это. Люси прекрасно понимает, что Петрус хочет получить её ферму в качестве приданого.

Люси посылает отца с ответом Петрусу. Она согласна подыгрывать любому слуху, который захочет распространить Петрус, мол, она его жена или любовница, но тогда ребёнок будет считаться тоже его. Она согласна переписать землю на Петруса, но с условием, что дом остаётся собственностью Люси и никто не посмеет в него являться без её разрешения.

Возвращаясь с прогулки, Дэвид видит у дома Люси Поллукса, прильнувшего к окну ванной — он подсматривает за его дочерью. Разъярённый отец бросается на парня и натравливает собаку, которая вцепляется в его руку. Выбегает Люси в халате, заставляет собаку отпустить Поллукса и, склонившись над парнем, осматривает его руку с укусами. Халат Люси распахивается, и голые груди предстают перед глазами Поллукса и отца. Она предлагает Поллуксу войти в дом, чтобы промыть раны, но парень злобно отказывается. Она запахивает халат, а парень убегает, крича: «Мы вас всех убьём!»

Вот она, мужская психология, — подсматривал за голыми грудями, а когда появляется возможность к ним прильнуть — в злобе бежать от них.

Люси пеняет отцу, что она хочет только мира, что ради мира она согласна пойти на всевозможные уступки. До приезда отца этот мир уже установился, а сейчас опять нарушен. Отцу дано понять, что он и установившийся мирный образ жизни несовместимы. Дэвид уезжает. Он снимает комнату в городке, где находится клиника для животных, которых лечит и убивает Бев. Он продолжает ей в этом помогать.

Дэвид привязывается к собаке, которая, как он случайно обнаружил, живо реагирует на музыку. Если собаку не востребуют владельцы или кто-либо не возьмёт её, она подлежит уничтожению. Дэвид подумывает о том, чтобы спасти её от смерти и взять себе, но, когда наступает срок, он берёт её, радостно лижущую его лицо и руки, и приносит на стол Бев для смертельного укола.

На этой родившейся готовности к убийству невинных, но излишних животных заканчивается роман.

После прочтения романа во мне ещё долго расходятся круги. Болотце моего умственного существования всколыхнулось и стало напоминать если не озеро, то хотя бы пруд. Вот и пружу. Разные, но той же сути мысли зашевелились в легко дичающем мозгу. Всё это знак глубокого впечатления, произведённого талантливой, точно цепляющей за нерв литературой.

О чём же этот роман? — По-моему, о мужской жестокости по отношению к женщинам, одно из проявлений которой — забота лишь о собственном наслаждении и пренебрежении женским. Об уступчивости женщин во имя устранения или хотя бы уменьшения этой жестокости, а уменьшение жестокости — уже есть если не само наслаждение, то хотя бы условие для его возникновения.

Но я не позволяю себе забыть, что я делаю жизненные, поведенческие выводы не из научно-психологического исследования и даже не из собственных наблюдений над жизнью, а из романа — из выдумки, в которой отражена лишь душа самого автора, а если им и сделана попытка отразить иные души, то это отражение неизбежно искривлено прохождением через душу автора, всегда искажающую всё, через неё проходящее, «кривизной» своей индивидуальности.

С другой стороны, феномен воздействия на читателя этой обречённой на искажённость реальности поражает своей силой, как в данном случае. Это происходит из-за того, что вопреки «искажённости» возникает узнавание чего-то родного, сразу воспринимаемого как «своё», или чуждого, не приемлемого (до поры до времени) для читателя. Сила влияния романа на читателя определяется степенью близости персонажей к читателю, степенью признаваемости за свои собственные мыслей, изложенных в романе. Кроме того, нет ничего умнее изощрённо пересказанных трюизмов. В данном романе присутствует всё это, глубоко проникающее в читателя. В меня — уж точно.

Нужно также не забывать, что вся женская психология романа придумана мужчиной и неминуемо отражает мужскую же психологию, как бы хитро автор ни посягал на знание женской. Поэтому мы можем принимать за достоверную только психологию мужского персонажа. А через описанную женскую психологию мы узнаём не столько психологию женщины, сколько психологию мужчины: как ему видится психология женщины, какой бы он хотел, чтоб она была.

Таким образом, рассуждая о выдумке писателя как о реальной жизни, я оправдываюсь тем, что выдумка не может взяться ниоткуда, что в любом слове обнаруживается дело, часто даже уголовное.

Так вот, если бы красавец негр-насильник ласково и влюблённо позаботился о Люсином пламени, а второй насильник поддержал бы его горение и третий довёл бы Люси до белого каления, то Люси разделила бы их «пламя поневоле» и была бы счастлива, что она вызвала не ненависть, а вкусила и вызвала любовь целых троих.

Теперь о «бесчестии» и заглавии романа. Если говорят, что женщину обесчестили, то все сразу понимают, что либо её лишили девственности вне брака, либо её изнасиловали. Таким образом, факт бесчестия приравнивает добровольное расставание с девственностью и принудительное совокупление. Итого, добровольное действие получается равным принудительному. Другими словами, воля в конечном счёте роли не играет, а главную роль играет ебля, именно она — главная категория бесчестия. В таком случае, если мужчины относились бы к ебле как к безгрешной и имеющей целью прежде всего удовлетворить женщину, то и от понятия «чести» осталась бы только «честность» — то, без чего действительно невозможны взаимоотношения между людьми, ибо честность — это выполнение обещанного, а потому обязательность, а не условия дозволенности ебли были бы в основе человеческой морали.

Так как зачатие, пол ребёнка и его всевозможные качества вскоре будут осуществляться и планироваться лабораторно, намеренно и с надёжным результатом, то половая жизнь останется исключительно для наслаждения и будет цвести повсеместно. Давняя мечта эротоманов свершится, и Венера с Амуром станут главными богами в Пантеоне, Марс будет содержаться в клетке и выпускать его будут только на агрессивных инопланетян; Зевс же будет готовить на молниях яичницу на завтрак бесконечным любовникам, проведшим ночь в многократных наслаждениях, а остальное время ебать лебедей и прочих, кто ни подвернётся.

Ладно, хватит бредить — обратно к «Бесчестью».

Название романа «Бесчестье» звучит как приговор, в нём слышится российская безаппеляционность (обжалованию не подлежит), тогда как по-английски слово «disgrace» имеет иные значения, о чём я говорил вначале, и в большинстве мест романа они-то и имеются в виду.

В газетной статье, в которой появилось описание скандальной связи профессора и студентки, Дэвида называют «Disgraced disciple of William Wordsworth» — ниспровергнутым апостолом Уильяма Уордсворта (один из любимых поэтов Дэвида). Так что его называли «ниспровергнутым», а не «бесчестным».

Смысл русского слова «бесчестье» отрицается и следующим ответом Дэвида на вопрос дочери о ситуации в университете:

— She told me you are in trouble. (Она сказала мне, что ты в сложной ситуации.)

— Not just in trouble. In what I suppose one would call disgrace. (He просто в сложной ситуации. Можно сказать, что я оказался в опале.)

Дэвид вовсе не считает, что он обесчещен историей с Мелани, наоборот, он не желает поступаться своими желаниями и радостно подпадает под власть Эроса, за что он попадает в опалу, в немилость. Честь его заключается в том, что он следует своим желаниям, а не подавляет их во имя «псевдочести». Однако в этом следовании исключительно своим желаниям, в пренебрежении желаниями своих сексуальных партнёрш и есть истинное бесчестье, которое, конечно, вовсе не имелось в виду ни Дэвидом, ни автором, ни переводчиком.

Размышляя о христианском писателе Оригене, который кастрировал себя, Дэвид примеряется к этому действу, используя несколько раз фразу «not graceful» (с тем же корнем, что и в слове «disgrace,» что тоже не случайно):

Not the most graceful of solutions, but then ageing is not a graceful business. (Кастрация — не самое изящное из решений, но старение — вещь тоже не слишком изящная.)

Если слово «grace» несёт эстетический смысл грации, изящества, то и слово «disgrace» неизбежно имеет оттенок не только этический, но и эстетический, а значит, в названии происходит также и намёк на антиэстетичность описанных событий. Поэтому неудивительно, что Дэвид, продолжая размышлять о кастрации, иронически замечает, что неприглядный вид кастрированного мужчины не намного хуже вида мужчины, лежащего на женщине в процессе совокупления! Так выявляется внутреннее эстетическое отвращение Дэвида к процессу совокупления, а отвращение это неизбежно кастрирует мужчину в его сексуальных чувствах. И действительно, Дэвид был очевидным кастратом по отношению к желаниям своих партнёрш.

Крепкая связь эстетического и этического давно закреплена в языке. При определении плохого поведения появляется такая формулировка: «Некрасиво себя ведёшь». А при описании красоты указывают: «Правильные черты лица». То, над чем морщат лобики философы, уже давно запечатлено в языке, поскольку, пользуясь им, народ голосует большинством за суть дел.

Так что, если красивое значит правильное и если правильное значит красивое, то что делать в случаях, когда одному кажется красивым то, что другому кажется уродливым (те же половые органы)? Уголовные преследования художников, писателей за то, что они изображали, в их понимании, красивое и что в то же время моралистам и полиции казалось уродливым, являлись подтверждением нерушимой связи красоты и добропорядочного поведения. Так как корни красоты уходят в секс, то регламентирование обществом определения красоты косвенно направлено на регламентацию сексуального поведения. Так что отвращение Дэвида видом полового акта точно и категорически обуславливает его некрасивое поведение с женщинами.

Рассматривая, пусть шутливо, свою кастрацию как способ уничтожения своих сексуальных желаний, Дэвид тем самым демонстрирует свою невежественность, ибо известно, что похоть у созревшего мужчины остаётся даже после кастрации.

Русский смысл «бесчестья» проскальзывает в «disgrace» только после того, как произошло насилие над его дочерью. Дэвид почему-то воспринимает изнасилование как и своё бесчестье, тогда как Люси относится к нему как к неизбежной женской плате за право жить на территории голодных мужчин.

Дэвид говорит отцу Мелани:

— Iam sunk into a state of disgrace from which it will be not easy to lift myself. (Я настолько глубоко впал в бесчестье, что мне будет нелегко подняться.)

…trying to accept disgrace as my state of being. Is it enough for God, do you think, that I live in disgrace without term? (…пытаюсь принять бесчестье как состояние моего бытия. Как вы думаете, достаточно ли для Бога, что я живу в бесчестье, не имеющем конца?)

Но так ли бессрочно это бесчестье? Во всяком случае, для Люси? Если бы она решила сделать аборт, то она бы тем самым полностью отвергла своё изнасилование и приняла бы его как бесчестье. Но она решила сохранить плод — результат, следствие изнасилования. А значит, это следствие, намертво (а точнее, наживо) привязанное к своей причине, будет влиять на Люсино отношение к причине, к изнасилованию.

Получается ли, что рождённый в результате изнасилования ребёнок, к которому мать испытывает безусловную любовь, смягчает её воспоминания и ощущения по отношению к былому изнасилованию? Любовь к ребёнку, казалось бы, должна нейтрализовать дурную память об изнасиловании. Ведь именно изнасилование стало причиной женского счастья — материнства, которое является смыслом женской жизни. Глядя любящими глазами на ребёнка, давшего ей счастье, возможно ли ненавидеть событие, послужившее причиной этого счастья?

Впрочем, это — мужская логика, а женская логика может быть совсем иной и пренебрегать причинно-следственной зависимостью: женщина может любить ребёнка и по-прежнему ненавидеть отца. То есть не рассматривать два события — изнасилование и материнство — как взаимосвязанные. Но разве не будет шевелиться в матери ненависть, когда в ребёнке будут узнаваться отцовские неприязненные черты лица или характера? Может ли быть любовь к плоду изнасилования поистине безусловной, каковой принято считать любовь материнскую?

Можно рассмотреть феномен материнской любви к ребёнку, зачатому в изнасиловании, с двух углов. Если ребёнок вырос добрый, умный, послушный, любящий мать, то в этом случае, как мне представляется, отношение женщины к происшедшему изнасилованию должно максимально смягчиться или хотя бы нейтрализоваться.

Если же ребёнок вырос злобным, глупым, по-хамски относящимся к матери, то все эти черты мать будет приписывать наследственности ненавистного насильника, и её отношение к изнасилованию будет по-прежнему суровым и непримиримым, а свою неизбежную материнскую любовь к навязанному насилием чаду она будет воспринимать как крест, который ей уготовано нести.

В реальной ситуации происходит смесь этих двух крайностей и отношение к происшедшему изнасилованию должно меняться в зависимости от удовлетворённости материнством.

Впрочем, если женщина действительно способна не обращать внимание на причинно-следственную зависимость и не рассматривать изнасилование и ребёнка в этих категориях, то отношение к насилию останется неизменным и женщина будет любить своего ребёнка независимо ни от чего. Но будет ли?

Телу женщины безразлично, от кого ей забеременеть, женская основная задача — родить и вырастить ребёнка. У неё слишком мало яйцеклеток, и они слишком медленно производятся по сравнению с тьмой сперматозоидов, чтобы быть разборчивой. Яйцеклетка радостно оплодотворяется вне зависимости, добровольно или насильно сперматозоид оказался у её порога.

Мужчина, чья сперма не попала в женщину законно, или мужчина, который призван охранять пизду от незаконных вторжений, — вот кто истинные жертвы изнасилования, потому что они не смогли продлить свой или им предпочтительный род с дефицитной яйцеклеткой, и таким образом род этого мужчины в опасности. Это они, которых обошли изнасилованием, заставляют женщин кричать «караул!», страдать и классифицируют изнасилование как самое страшное преступление, даже если оно не сопровождалось нанесением женщине боли и увечий.

Посмотрел с запозданием Ворошиловского стрелка Говорухина и удивился созвучию с Бесчестьем. Такие же варвары и тоже втроём насилуют не дочку, а внучку, так же позорно пренебрегают её удовольствием — просто используют. Так же она отходит, и с ещё большей лёгкостью, от случившегося. Уже соглашается принять деньги от отца одного из насильников и веселится. Полушутит, что выйдет замуж за одного из насильников. И только её дед не может простить и считает, что изнасиловали его. Деду нанесено оскорбление, он считает, что он изнасилован. И он, в отличие от Дэвида, решает мстить сам. Но мстит он не столько насильникам, сколько времени, которое повернулось против него. Время, которое предпочитает оплодотворение сперматозоидами именно от такого типа самцов.

Впрочем, самое главное всё-таки другое — Люси захотела оставить ребёнка от насильника, а это значит, что насилие через возникшую новую жизнь получило правомочность и обрело гуманный смысл. Люси своим решением оправдала насилие материнством. Так как семя дало плод и этот плод будет жить, то забота о жизни плода является главной целью для матери. Тогда становится второстепенным, как образовался этот плод — в результате ли насилия или по доброй воле.

— Женщины могут быть на удивление всепрощающи, —

говорит Люси отцу.

А в таком случае слово «бесчестье» становится для женщины бессмысленным, бесчестье аннулируется самой сутью жизни, и понятие «бесчестье» может быть применимо только к мужчинам как возмездие за их нелюбовь к любви.