Хватит! Политический детектив

Михаил Борисович Поляков

Небольшой подмосковный городок Терпилов потрясают два жестоких убийства. Жертвами становятся местный судья и бизнесмен-отшельник, давно отошедший от дел. Расследовать преступление приезжает московский журналист Иван Свиридов. Ему предстоит погрузиться в историю, полную неожиданностей и опасностей, вступить в психологическую дуэль с таинственным убийцей и раскрыть тайну преступления, совершённого в девяностые.

Глава седьмая

Остаток дня в редакции прошёл в хлопотах. Большую часть времени я пытался уяснить себе удивительно неудобную и запутанную производственную систему, принятую в газете. Журналисты теряли массу времени, по нескольку раз распечатывая на принтерах полосы со своими материалами, бесконечно таская их из корректорской на вёрстку и обратно, а после ещё и дожидаясь утверждения статей у главного редактора. Бумаги на весь этот процесс уходило целое море, и в день выпуска номера все корзины в кабинете были утрамбованы ей под самые крышки. Издательский процесс значительно упростился бы, согласись корректор и ответственный секретарь — две сухие тётушки предпенсионного возраста, редактировать газетные тексты на компьютере. Но те из каких-то луддистских соображений наотрез отказывались учить компьютерную грамоту, и сделать с ними, по словам Милинкевича, ничего нельзя было. Впрочем, я не думаю, что он всерьёз пытался тут что-то менять. В пыльной атмосфере «Терпиловки» плавало смешанное ощущение самодовольства, скуки и равнодушной привычности ко всему. Эта газета со своими высокопарными панегириками власть предержащим, восторгами несуществующими успехами и намеренным игнорированием реальных проблем так привыкла сторониться настоящей жизни, что, в конце концов, окончательно отгородилась от неё непроницаемой стеной. Пределов этого сонного царства не достигали вольные запахи и звуки, день здесь менялся ночью по мановению начальственной руки и любая мысль, не согласованная с генеральной линией, разбивалась оземь как замёрзшая птица в январскую стужу. Тут с суеверным ужасом избегали любых перемен — одно неосторожное движение и в выстраиваемое годами тёплое застойное существование нахлынет, не дай Бог, свежий воздух…

На работе после шести часов никто из сотрудников не засиживался. В конце дня я, не без труда отклонив навязчивые приглашения Милинкевича выпить с ним по кружке пива, отправился по запланированным делам. Когда я вышел на улицу, залитую светом фонарей, в моём кармане раздалась телефонная трель. На экране аппарата высветился номер Ястребцова.

— Игорь, здравствуй. Не помешал? Можешь общаться сейчас? — нетерпеливо заговорил Николай.

— Могу.

— Ну как ты, устроился в газете?

— Всё хорошо, познакомился со всеми, даже выполнял сегодня кое-какие редакционные задания.

— Стопоров содействие тебе оказал?

— Да, с ним всё хорошо.

— Ладно, слушай. У меня для тебя кое-какие полезные материалы по делу есть, где и когда мы можем сегодня встретиться?

— Давай около восьми часов, — сказал я, вспомнив о своих планах в городе.

— Договорились, давай в восемь. Где площадь Лермонтова знаешь? — спросил Николай. — Ну где памятник, там ещё скамейки кругом и библиотека напротив?

— Да, знаю.

— Давай там? Место свободное, хорошо просматриваемое и в то же время не людное. Если за тобой кто-нибудь пойдёт, я сразу замечу.

— Я согласился и отбил вызов. Сейчас около шести, следовательно, на то, чтобы обойти первых свидетелей у меня осталось два часа. Не теряя времени, я отправился на Качаевскую, к дому Куваева, молодого человека, погибшего в аварии с дочерью Обухова. Это оказалось длинное и обшарпанное здание, какие часто возводили в нищее послевоенное время — с кирпичным первым этажом и надстроенным деревянным вторым. Находилось оно в тёмном закоулке позади бывшего универмага «Заря», ныне превращённого в бар с боулингом. Миновав тёмный двор, заваленный прогнившими деревянными поддонами и пустой пивной тарой, я подошёл к ободранной дерматиновой двери подъезда. Она висела на одной петле, и, c усилием отворив её, я шагнул в пропахшее сыростью помещение. Дом, кажется, давно стоял без обитателей — нигде не было заметно ни света, ни движения. Осторожно ступая по сиротливо скрипящим доскам пола, усеянным газетными обрывками и обломками мебели, я прошёлся по первому этажу и заглянул в одну из открытых квартир. Ещё на пороге мне в нос ударил прогорклый запах гари и испражнений — явный признак недавнего пребывания бездомных. Задержав дыхание, я ретировался на улицу и, по периметру обойдя здание, ещё раз взглянул на его номер. Нет, адрес верен, именно он значился в сообщениях на форуме. Но куда делись хозяева?

Возле подъезда соседнего дома я заметил двух старушек, топтавшихся в весенней слякоти у разбитого порога и что-то наперебой обсуждавших.

— Извините ради Бога, не подскажете что произошло? Я пришёл навестить знакомых, а в доме что-то нет никого, — обратился я к одной из них.

— Тридцать шестой-то? — ответила бабка, глянув на меня маленькими косящими глазками из-под сдвинутого до бровей шерстяного платка. — Так его давно уже расселили, больше года. А кого вы ищете?

— Куваевых, — ответил я.

— Куваевы… — задумалась она. — Не помню таких. А из какой квартиры?

— Да, Света, это же те Куваевы, у которых сын в аварии погиб, помнишь? — вмешалась её товарка, старуха в зелёном плюшевом пальто и вязаной шапочке с помпоном.

— Ах, да, да, вспомнила. Точно, Женька Куваев… Хороший был парень. Только они, молодой человек, давно уже переехали.

— А куда, не подскажете? — спросил я.

Старуха, опустив голову, задумалась.

— Кажется, родители в Раменском квартиру купили, а другой их сын, у них ведь двое мальчишек было — Женька и Володька — он в Москве сейчас, в авиационном учится.

— Ясно, спасибо большое, — поблагодарил я, уходя.

Что ж, похоже, первый след оборвался. Розыск Куваевых займёт немало времени, а значит, придётся оставить его на потом…

Семья фигуранта другого скандала — пенсионера Сотникова, жила на улице Абрикосовой, в шахтёрском посёлке, расположенном в дальней части города. Это был небольшой микрорайон, застроенный напополам хрущёвками и облагороженными бараками, оставшимися ещё со времён разработки первых оловянных месторождений. Путь туда на маршрутном такси занял двадцать минут. Домофона в подъезде не было. Стараясь не касаться оплавленных перил, я поднялся по заплёванной и забросанной окурками лестнице на неосвещённую площадку второго этажа, и, найдя при помощи включённого экрана мобильного телефона нужную квартиру, надавил пластиковую пуговку звонка. На этот раз удача улыбнулась мне — за дверью раздались поспешные шаги и немного спустя чей-то простуженный голос осторожно поинтересовался: «Кто там?»

— Здравствуйте, я хотел бы узнать, не здесь ли живёт Сотников Николай Кузьмич? — сказал я громко.

— Здесь, а кто его спрашивает?

— Меня зовут Игорь Свиридов, я корреспондент «Терпиловской правды».

— Подождите секундочку.

Послышался скрип отодвигаемой щеколды, мелодично тренькнула снимаемая цепочка и дверь отворилась. На порог вышла хозяйка, женщина лет пятидесяти, полноватая, с болезненно-жёлтым обрюзгшим лицом, живыми карими глазами и маленьким как кнопка, самоуверенно вздёрнутым носом. Она была в вязаном свитере и застиранной ситцевой юбке.

— Вы по какому делу? — спросила она, внимательно и недоверчиво присматриваясь ко мне.

— Я по поводу случая с Николаем Кузьмичом, — сказал я, стараясь говорить как можно спокойнее и увереннее. — Скажите пожалуйста, кем вы ему приходитесь?

— Я его дочь, — ответила женщина.

— А как вас звать?

— Анна Николаевна.

— Анна Николаевна, мы готовим сейчас новый материал по вашей истории, и если вы не против, я хотел бы пообщаться с вашим отцом.

— Да были у нас уже журналисты… — разочарованно произнесла женщина, но всё-таки сделала шаг в сторону от двери. — Ну что же, проходите.

Я вошёл. Обстановка была бедная: рассохшееся жёлтое трюмо с зеркалом, по бокам обклеенное выцветшими детскими вкладышами от жвачки, погнутая жестяная вешалка, пол, покрытый порядочно истёртым и в нескольких местах вздыбившимся паркетом…

— Вы как, прямо сейчас к отцу хотите? — спросила женщина. — Просто он только что проснулся и лекарства ещё не принимал. Не знаю, сможет ли он отвечать вам.

— Я обещаю, что не отниму много времени, — уверил её я.

— Ну хорошо, ступайте за мной, — после некоторого колебания согласилась она.

Мы вошли в маленькую тесную комнатку, тускло освещённую единственным ночником в зелёном абажуре. В густом и пыльном воздухе при давно не открывавшихся окнах стоял пронзительный аптечный запах. Из мебели тут имелись только старый платяной шкаф, железная кровать и небольшой столик перед ней, тесно заставленный склянками и пузырьками с лекарствами, которые тихо звякали, когда по комнате ходили. Больной был до шеи укрыт толстым ватным одеялом, и на поверхности оставалась одна его голова, покоившаяся на тонкой как блин шерстяной подушке. Высохшее, измождённое, с заострившимися чертами лицо старика было так бледно, что казалось, будто в комнате из-за него становится светлее.

— Николай Кузьмич! — позвал я, осторожно шагнув к кровати.

Больной заморгал своими выцветшими водянистыми глазами и невидящим взглядом повёл кругом себя.

— Николай Кузьмич! — повторил я.

— Вы громче говорите, он оглох почти, — сказала за моей спиной дочь.

— Аня, ты тут? Что? Зачем? — вдруг заговорил Сотников дребезжащим голосом.

Женщина подошла к отцу и, наклонившись над кроватью, приблизила губы к его уху.

— Папа, к тебе журналист пришёл, хочет несколько вопросов задать насчёт деревенского дома, — громко и отчётливо, словно маленькому ребёнку, сказала она.

Старик отставил назад костлявые локти и сделал усилие, чтобы приподняться. Ворох белья, наваленный поверх его одеяла, зашевелился.

— Журналист? Я всё рассказал, — отрывисто произнёс он, испуганно глядя на меня.

— А с тех пор что-нибудь поменялось, может быть ещё что-то произошло? — спросил я.

— Квартиру ему дать обещали взамен дома, — вместо отца ответила женщина. — Вот всё ждём её, квартиру-то эту.

— Квартиру, а? — выкрикнул старик. Шумно дыша, он то и дело переводил беспокойный непонимающий взгляд с дочери на меня.

Я почувствовал, что в этом состоянии с ним бесполезно беседовать.

— Может быть, мы с вами пообщаемся? — обернувшись к Анне Николаевне, спросил я.

— Да, давайте пройдём на кухню, — с готовностью отозвалась она, видимо ожидая этого предложения. — Я чаю заварю.

— Что, давно болеет ваш отец? — спросил я, садясь на табурет возле кухонного стола, покрытого свежей вышитой скатертью.

— Да вот как выселяли его, так и свалился. А до того — ничего, восемьдесят пять лет, а коз и уток у себя в сарае держал, огород вскапывал, на охоту ходил даже.

— А лечитесь как?

— Ой, тяжело с ним, — сказала женщина, включая под эмалированным пузатым чайником газ и выставляя на стол две фарфоровые чашки с выщербленными краями и огромную синюю сахарницу с колотым сахаром. — Извините, кроме сахара ничего сладкого к чаю нет. Я не ем, на диете, а отцу нельзя. Вы знаете, даже просто к врачу сходить — целая мука. В поликлинику надо к пяти часам приходить, в очередь записываться, чтобы талон получить. Приходишь и стоишь два-три часа на улице, пока регистратуру не откроют — и в дождь, и в снег, и в мороз. А как откроют начинается, знаете, ругань, толкотня, все без очереди лезут. Иной раз и до драк доходит, особенно если талон на редкого специалиста. Мне-то ещё хорошо, а бывает, бабка старая приковыляет кое-как, бумажку эту не успеет получить, и стоит у выхода, плачет. Доехать до доктора — тоже целая история. Отец же не ходит почти, надо машину заказывать где-то. А это тоже денег стоит. Хорошо если сосед наш, Михаил Борисович, с десятого этажа, подвезёт на своей «Королле». Но и он не всегда может, у человека свои дела, работа. Дочка вот, слава Богу, деньгами помогает, если б не она, так и не знали бы, как быть.

— А что же не положите его в больницу?

— А… — с досадой отмахнулась она. — Чего там в больнице? Медсёстры курят в палатах, орут на больных, помощи никакой от них не дождёшься. Лекарства даже — и те свои надо носить. Клала его в прошлом году на два месяца, так мне в лицо сразу и сказали — заботиться не будем, кормить только станем, и всё. Да и вообще, говорят, чего, мол, вы вокруг него бегаете, девяносто же лет почти старику, ему на кладбище давно прогулы ставят.

— Сочувствую вам…

— Да что тут поделаешь, такая вот жизнь.

— Анна Николаевна, — сказал я, открывая блокнот. — Я бы хотел уточнить хронологию всей этой истории с выселением.

— Ну что тут вспоминать, — женщина подперла полной рукой подбородок и рассеянно глянула в сторону. — Сначала уведомление ему пришло: просим съехать в такой-то срок. Ваш дом, дескать, возведён незаконно и подлежит сносу.

— А что же Николай Кузьмич?

— Ну он, конечно, сопротивлялся, по судам ходил. Дом-то этот ещё его дед построил до революции, он всю жизнь с детства там прожил, своими руками чинил его, достраивал, деревья в саду сажал. Конечно, жалко было потерять.

— А суд что?

— Ну что суд… В суде вон, — она неопределённо кивнула головой кверху куда-то в угол. — Обухов этот, который главный зачинщик строительства. Всё отказы писал да резину тянул.

— Николаю Кузьмичу угрожали?

— Угрожали, да. Приходили какие-то мужики, вроде бы из сельсовета, обещали за отказ выселяться у него водопровод с электричеством отключить. Забор как-то подожгли ему, а в другой раз в окно кирпич бросили, стекло разбили. Он, правда, считал, что на этом и окончится. Он всё же пожилой человек, к тому же — ветеран войны. Думал, уж ветерана-то они не тронут. Всегда как являлись к нему чиновники, он медали надевал, весь свой иконостас, и выходил к ним.

— И что же дальше?

— Ну вот как-то ночью, в три часа, ворвались к нему приставы, да и выкинули в одних портках да майке на мороз. Да ещё и наподдали как следует.

— Били его? — удивился я.

— А вы думаете чего он лежит? Ещё как били — четыре ребра сломано, гематома на черепе, почки отбиты. Ещё не знаю, как жив остался. Он же потом ещё на морозе два часа провалялся без сознания. Хорошо сосед мимо ехал, заметил, да скорую вызвал. Я через неделю, как по врачам отбегалась, зашла в полицию, а там мне бумажку дали: дескать, выселение законно — препятствовал дом отцовский нормальной миграции лосей. Самое интересное, что сейчас на том месте стоит дача прокурора города Ярового, и лосям она почему-то не мешает, — желчно прибавила она.

— Дело по факту избиения заводили?

— А как его заведёшь? Там все свои, ворон ворону глаз не выклюет. Даже в травмпункте побои отказались снять. Доктор сразу сказал мне — деду твоему здоровье уже не вернёшь, а у меня, мать, двое детей, так что извини.

— А дальше что делали? В городе вам помогал кто-нибудь? — спросил я, внимательно глядя на неё.

— В городе — нет, никто не помогал. Да и кто поможет против этой банды? Вот только в мэрии обращение по поводу предоставления квартиры взамен снесённого дома обещали рассмотреть, да воз и ныне там. Я и в Москву писала в прокуратуру, и к Лукину, уполномоченному по правам человека обращалась… Но ответа толкового не получила, везде отписки. Чаще всего ему же, судье, жалобы мои и присылали, как будто он сам себя накажет. Смешно даже. А хотите, я вам все бумаги дам? У меня копии есть.

Она встала и, сняв с холодильника толстую картонную папку в замазанной чем-то чёрным обложке, перелистнула несколько страниц.

— Вот ещё обращение в Следственный комитет. Я думаю снова, может быть, послать? Обухов-то, главный наш злодей, помер.

— Да, пошлите обязательно. А вы одна за отцом ухаживаете? — спросил я.

— Да, одна, — вздохнула Сотникова. — Мужа нет, помер в пятом году. Дочь вот ещё есть, Алёна. Но только она с мужем уже десять лет в Питере живёт.

— Навещает вас?

— Раз в год приезжает, ну и деньгами помогает. А так… Своя у неё уже жизнь.

— А что же знакомые, друзья?

— Ну коллеги разве что, да соседи. Вот соседка у меня хорошая — Клавдия Анатольевна. У ней у самой сын инвалид, так что часто и по хозяйству помогаем друг другу, и в больнице насчёт врачей договариваемся.

Да, кажется, и тут я промахнулся. Cоседи, знакомые, дочь, живущая в Питере… Нет, видимо, здесь бригаду народных мстителей искать бесполезно.

— Анна Николаевна, я копии документов возьму, изучу их, и в ближайшее время свяжусь с вами, — сказал я, вставая со стула.

— А чаю не выпьете? — спросила женщина, поднимаясь вместе со мной и взглядом указывая на закипавший чайник.

— Да уже вечер, а у меня ещё одна встреча в городе.

— Ну хорошо, тогда буду ждать вашего звонка, — сказала она, торопливо отбирая из своей папки бумаги для меня и складывая их в отдельный файл. — Давайте я вот тут, поверх ответа из прокуратуры телефон свой вам напишу. Звоните, если появятся вопросы. А когда ждать выхода статьи?

— Я думаю, на неделе станет известно.

— Что ж, буду надеяться. Спасибо вам большое, что не забываете нас. Вы о квартире, пожалуйста, упомяните, что отцу её обещали, да так до сих пор и не дали.

Я кивнул в ответ, и направился к выходу. У самой двери Сотникова окликнула меня.

— Вы ещё вашим молодым людям из редакции привет от меня передавайте, — сказала она мне в след.

Я застыл на месте.

— Каким молодым людям? — осторожно спросил я, медленно поворачиваясь на пороге.

— Ну корреспондентам вашим, которые сразу после того случая заходили, — сказала она.

— А какие они были из себя? — поинтересовался я.

— Ну одного я не особенно приметила — маленький, чёрненький, ещё в куртке кожаной был. А второго хорошо помню — высокий такой парень, блондин. Он ко мне несколько раз после заглядывал, всё сокрушался, что статью о нас в редакции не пропустили. Энергичный такой. Знаете, один из мужиков, что отца избили, денег нам предлагал, чтобы мы не жаловались на него. Мелочь какую-то, двадцать тысяч рублей. Я взяла — знала уже тогда, что всё равно не приняли наше заявление, ну а с худой овцы, сами понимаете… Услышал ваш коллега об этом, и раскричался: «Зачем вы взяли деньги у этого палача, надо было ему в рожу их кинуть!»

— А, я понял, о ком идёт речь, — сказал я, выходя. — Передам ему, конечно, Ваш привет.

Идя от двери подъезда, я поздравлял себя с первой удачей. Судя по описанию Сотниковой, делом её отца интересовался Саша Васильев. И это было не простое журналистское любопытство — он приезжал сюда несколько раз, причём даже после того, как его материал отклонила редакция. Не собирался ли он помочь семье больного другим способом? Если так, то этот план сработал — после смерти Обухова у Сотниковых появилось значительно больше шансов добиться справедливости. Оставалась загадкой личность второго визитёра, но это я решил оставить на потом — хватит уже на сегодня таинственного…

Вместе с тем история несчастного старика не шла у меня из головы. Человека грабят, избивают, отнимают у него имущество, нажитое десятилетиями труда, а чем его родные отвечают на это? Пишут наивные письма далёким московским начальникам, а дома бездействуют и отмалчивается… И с ними, что поразительно, молчат все — знакомые, соседи, друзья. Даже местные активисты ограничиваются перемыванием судейских косточек на интернет-форумах под прикрытием сетевой анонимности. Эх, Терпилов, по праву ты носишь своё название…

Чёрт возьми, да будь Сотников моим родственником, так просто Обухов у меня бы не отделался! Организовал бы всё — и бучу в интернете, и телевизионные репортажи, и газетные статьи с пресс-конференциями. Информационный повод буквально просится на первые полосы — ветерана войны, пенсионера, как собаку выкидывают на улицу, чтобы освободить место для дачного посёлка коррупционеров. Девяностолетнего старика избивают, а после оставляют на морозе, и только чудо спасает его от гибели. К этому я обязательно присовокупил бы и то, что всё это творится на фоне россказней о заботе о ветеранах, громогласных речей о Великой Победе с высоких трибун, и накручивания предвыборных очков на социальной политике.

Справедливости в этой ситуации добиться легко. Вряд ли федеральные власти станут выгораживать каких-то мелких провинциальных жуликов, ну а несколько депутатов Госдумы, которые решат сделать себе паблисити на этой истории, найдётся всегда. Но одно дело я, человек с подвешенным языком, знакомый с информационными технологиями, имеющий связи. А другое — немощный старик и его слабые, запуганные родственники, находящиеся на пороге нищеты, и боящиеся любого властного чиха…

«Кто может, тот добьётся своего, а остальное — отговорки…» — глухо отозвалась в сознании фраза, сказанная утром Бурматовым. Может быть, он прав, и не стоит тратить душевные силы на человека, который не предпринял никаких усилий для того, чтобы помочь себе самому? Ведь как ни крути, а одним отчаянием бездействие Сотниковых оправдать нельзя. В конце концов, не раковые же они все больные? В их деле окончательная черта ещё не проведена, зачем же опускать руки? Ещё многое можно было сделать: поднять общественность, обойти редакции московских газет и телеканалов, устроить, наконец, какой-нибудь пикет. Кто виноват, что ничего из этого не предпринято? Это был удобный, соблазнительный ответ, но я никак не мог принять его в себя, согласиться с ним. То и дело перед моими глазами вставало бледное измученное лицо старика, как сейчас я чувствовал терпкий запах лекарств в пыльной духоте комнаты, и слышал голос его дочери, которая спокойно, как о чём-то привычном и обыденном рассказывала об избиении отца…