Виксаныч (сборник)

Михаил Ведышев, 2013

Эти удивительные истории, рассказанные известным театральным режиссером и педагогом Виктором Александровичем Давыдовым (Виксанычем, как звали его близкие, друзья и ученики), записал Ведышев Михаил Васильевич, режиссер, сценарист и актер. Он окончил Пензенское художественное училище (здесь судьба и свела его с В. А. Давыдовым), режиссерский факультет ВГИКа (1983 г., 1-я мастерская М. Хуциева). Режиссер фильмов «Сделка», «Странник» (В. А. Давыдов снялся в этом фильме как актер), «Кому на Руси жить…»; режиссер и автор сценария фильмов «Бурса», «Сижу на нарах как Король…». Как актер снялся в фильме «Карусельщик». Теперь благодаря Михаилу Ведышеву и мы можем прикоснуться к этому творческому богатству – рассказам Виксаныча, полным трагизма и юмора, непростых характеров и судеб. В них – живой образ удивительного человека, Виктора Александровича Давыдова.

Страсти по А. Н. Островскому

— А-а-а-а-а! — Я подпрыгнул так, что телефонный шнур взмыл под потолок, а сам телефон, совершив тройной кульбит, шлепнулся на пол. Сколько я не пытался привести его в чувство, ничего не получалось. Честно говоря, я не очень-то и пытался. Было некогда.

Бросив бездыханный аппарат, я что есть духу помчался в театр.

Пока я бегу, вкратце расскажу, что случилось.

…В трубке телефона раздался голос моего приятеля Валерки Зименкова:

— Привет! — сказал он. — Ты где?

Правда, идиотский вопрос, когда тебе звонят домой?

— А-а-а-а-а! — ответил я.

Дальше вы знаете.

Дело в том, что Валерка год назад окончил Институт культуры, и его за особые заслуги приняли в театр. И вот почти полгода назад сначала Виксаныч, а потом и наш театр уехал в Ивано-Франковск. Вернее, так полгода назад уехал Виксаныч. Он там ставил спектакль. А театр сначала ушел в отпуск, а затем уже уехал на гастроли. И все эти месяцы я не видел и не слышал Учителя.

А Валеркины дурацкие слова «Привет, ты где?» означали, что театр вернулся, что сегодня я встречусь с Виксанычем! Да я просто не могу передать, что они для меня означали, потому что не успею.

Я уже прибежал к театру. Вам кажется быстро? Километра три…

Мы обнялись с Валеркой у служебного входа, и он тут же поволок меня в театральный буфет. Там уже сидели знакомые актеры. Господи! До чего же родные лица! Но я крутил головой на 180 градусов в поисках Виксаныча.

— Нету его, — догадался Валерка. — Его и главного^[13] вызвали в обком^[14]. Но Миш-а-а-а!^[15] Если б ты видел, какой фурор Виксаныч произвел в Ивано-Франковске! Его спектакль буквально взорвал весь город! Аншлаги — это не то слово! Понятно, когда перед театром спрашивают лишний билетик, но когда это делают по всему городу!.. Я такого… — Валерка сделал мхатовскую паузу, но от захлестнувших его чувств не сумел закончить. Нет, ему все-таки надо еще учиться, учиться и учиться.

— После премьеры, — продолжал Валерка, — нам выступать было одно удовольствие. Море цветов! Какие поздравления! Нас узнавали в городе и расхватывали по домам. И везде расспрашивали о Виксаныче. Кто он? Откуда? Сколько ему лет? Женат ли он? Слушай, просто до глупостей доходило. Я такого восторга еще не видел. — Сидевшие за столом актеры, дружно подхватили последнюю фразу и так же дружно выпили за нее. — Даже накладка, которая у другого смазала бы все впечатление от спектакля, Виксанычу только добавила популярности (хотя там добавлять, казалось, уже некуда).

— Какая накладка? — ужаснулся я.

— В канун премьеры ему срочно пришлось заменять актрису. А ты знаешь, как скрупулезно он работает. Каждое движение, каждый шаг… Даже на поклонах. А тут — срочная замена. Роль-то он с ней отработал, а вот поклон — там же все нужны — не успел. И вот — конец спектакля. Весь состав выходит на сцену — на поклон. А актриса своего места не знает и хватается за руку первого попавшегося актера. Выходит Виксаныч. Гром оваций. Он приветствует зал, кланяется. Делает широкий жест в сторону артистов, стоящих за спиной, ступает два шага назад и, продолжая «работать на публику», пожимает руку главному герою. Затем целует руку главной героине, пожимает руку второму герою, целует руку второй героине и т. д., как он делал это на репетиции. В публике к грому аплодисментов добавляется хохот. Виксаныч не сразу сообразил, что произошло. Он продолжает свой поклон, а хохот все больше и больше. Оказалось, что из-за этой актрисы, из-за того, что она встала не на своем месте, все актеры сбились. И Виксаныч пожимал руки женщинам и целовал руки мужчинам! Публика поняла, что на их глазах произошла накладка, и ревела от восторга.

Я, слушая Валеркины слова, задохнулся от возмущения. Как можно, чтобы такое могло случиться с Учителем, да еще чтобы «публика ревела от восторга»?

Валерка заметил мое состояние. Мановением руки он остановил ржание друзей-актеров и серьезно сказал:

— Послушай, у великих людей даже ошибки становятся победой. Слушай что было дальше. Очень вовремя на сцену выходит какая-то там начальница от культуры. Она несет Виксанычу цветы, и он, естественно, целует ей руку. Именно «естественно». После этого она обращается к зрителям и от их имени приветствует режиссера из России. И говорит это по-русски. Затем с ответной речью выступает Виксаныч. Я не понял, что он сказал, потому что это не просто украинский язык. Он даже не западноукраинский. Это ивано-франковский. Этот язык отличается от украинского так же сильно, как и от русского. Представляешь, он обращается к ним на их языке! Они одобрительно похлопали его первым словам. Так принято. Дипломатия. Он их уважил, и они его уважили. Но он не останавливается. Он благодарит их за цветы и каждый цветок (это я уже понимал) называет местным именем! Они взвыли от восторга! А Виксаныч поднял руку, мол, успокойтесь, и давай дальше шпарить! Миша-а! Стояла гробовая тишина. Все понимали, что он говорит не заученный текст, и слушали его затаив дыхание. А потом! Что там творилось потом! Актеры подняли его на руки и вынесли в зал. Зрители ревели! Его осыпали цветами, и уже ему целовали руки, как священнику, Миша-а-а! Наш-то театр только-только приехал. Но уже достаточно было сказать, что ты артист пензенского театра, и тебя тут же хватали и тащили в дом! Поили, кормили на убой! Нам в первый день выдали какие-то талоны на завтрак-обед в ресторане, но про них все забыли! Каждое утро, возвращаясь с репетиции, буквально все находили в своих номерах корзины со всякой всячиной, да обязательно с бутылочкой вина. Честно говоря, по-моему, наши гастроли прошли «на ура» не потому, что мы хорошо играли. Какое там! Мы все были постоянно пьяны. Даже те, кто раньше вовсе не пил. Просто стоило в каком-либо доме произнести тост «За здоровье Давыдова!» — и все. Песни и пляски в его честь гремели до утра. Вообще-то Виксаныч должен был отправляться в отпуск. Но главный не выдержал такого приема и договорился, что Давыдов останется вместо него. Все были этому только рады. Виксаныча после репетиции увозили в неведомые дали. Мы быстренько-быстренько играли спектакль. Зрители с нетерпением ожидали финала и чуть ли не со сцены растаскивали нас по банкетам, на которых первым тостом была какая-нибудь цитата из речи Виксаныча. Все знали эту речь наизусть и с удовольствием переводили ее нам. К концу гастролей по этой речи мы тоже выучили их язык.

В подтверждение Валеркиных слов его друзья-актеры подняли бокалы и, что-то выкрикнув, залпом осушили их.

— Да-а, — сказал один из них, переходя на русский, — это были гастроли!

— После таких гастролей, — добавил второй, — надо неделю похмеляться…

— Кстати, Ми-иш, — сказал Валерка, — у тебя есть деньги? А то мы тут…

Я отдал им все, что нашел в карманах, и отправился к Виксанычу.

Напротив его двери, на подоконнике, было мое излюбленное место, на котором я коротал время, поджидая Учителя.

Когда раздались его шаги, я не утерпел и слетел на два пролета вниз.

— Миша! — Он обнял меня, и в его объятиях я вдруг почувствовал какую-то усталость.

Мы стали подниматься, и я обратил внимание на то, что ему это дается с трудом. Я растерялся. Я никак не мог соотнести это с тем восторженным рассказом, который недавно слышал от Валерки.

Когда мы вошли в его квартиру, Учитель впервые на моих глазах лег. Вы понимаете, столько лет мы просиживали с ним до шести-семи утра, а тут не было еще десяти часов вечера, а он вдруг лег.

— Может, вызвать «скорую», Виксаныч? — спросил я.

— Да нет, Миша, не волнуйтесь. Все в порядке. Это у меня нечто вроде ритуала. После посещения обкомов я должен пять минут полежать, чтобы сбросить с себя все обкомовское. Я, если хотите, медитирую, разговариваю с космосом, для которого обком то же самое, что для нас октябрятская звездочка. Вы были октябренком?

— Был.

— Тогда заварите кофе. Хотя нет. Вы не сможете. Займитесь лучше бутербродами.

Я «сочинял» очередной бутерброд, когда на кухню вошел Виксаныч. Он действительно выглядел намного лучше и, к моему великому удивлению, даже коротко хмыкнул над чем-то. Я никогда не видел, как он смеется. Он всегда ограничивался ухмылкой. Если что-то его сильно рассмешило, то «Ха-ахм!» длится несколько дольше и заразительней. Сейчас ухмылка была короче, чем обычно, но для меня она пролилась бальзамом на раны.

— Понимаете, Миша, — сказал Учитель, вертя ручку кофемолки, — нам запретили Островского. Ха-ахм!

— Как запретили?

— Окончательно.

— Кто запретил?

— Обком. Вернее, второй секретарь обкома. Он руководит в области идеологией вообще и театром в частности. Вот он и запретил.

— За что?

— За мой спектакль в Ивано-Франковске. Конечно, не только за это, но мой спектакль в Ивано-Франковске стал последней каплей в его чаше терпения. Э-э-э… берите чашки и пошли…

— Понимаете, Миша, — начал Виксаныч, когда мы удобно расположились в комнате и я, как учили, сделал осторожно первый глоток. — Э-э-э… Понимаете, Миша… Пензенскому театру всегда не везло на актеров в пьесах Островского. Или актерам не везло на Островского. Как бы там ни было, но накладки происходили почти в каждом спектакле.

Я вспомнил рассказ Валерки Зименкова и ужаснулся: неужели Учителя ожидают серьезные неприятности?!

— Мне говорили об этом, — продолжал Виксаныч. — Более того, последние годы, составляя репертуар, Островского старались обходить стороной, поэтому накладки, слава Богу, происходили не в моих спектаклях. Меня еще здесь не было. Особенно не везло «Грозе». Актеры даже додумались делать ставки. И если шла «Гроза», выигрыши были минимальными. То есть все ставили на то, что произойдет накладка.

Однажды это произошло тогда, когда Екатерина произносила знаменитый монолог, обращенный к Волге, которая одна только и может успокоить ее мятущуюся душу…

Художник, задумывая декорации, взял за основу ярославскую набережную. Там был задник, изображающий Волгу, а на сцене стояла такая балюстрадочка, такие, как бы каменные, перильца.

И вот, облокотившись на них, Екатерина просит Волгу о помощи. И вот, представьте себе, одна секция этой балюстрады, на которую актриса облокотилась, вдруг падает вниз, за сцену. Актриса едва не упала.

Некоторое время пребывала в растерянности, но быстро собралась. Чтобы спасти положение, она решилась на небольшую импровизацию.

— Что ж, — вскричала она, — это рука судьбы! — И быстро прошла на авансцену, чтобы отвлечь зрителей от злополучного места.

И вот, стоя на авансцене, обратившись к зрителям, она продолжает монолог, но в зале начинают хохотать. А монолог совсем не предполагает такой реакции. И как ни старается актриса, зал все больше и больше разражается хохотом. Наконец она оборачивается и видит, как рука механика сцены прямо из Волги поднимает эту злосчастную балюстраду и старается укрепить ее на место. Что он там внизу делает левой рукой, не видно, но правой рукой он вынужден удерживать балюстраду вертикально на виду у зрителей.

Актриса, не ожидавшая такого рвения, про «руку судьбы» сообщила потому, что это было первое, что пришло ей в голову. А тут такая иллюстрация получилась, что она сначала замолчала, а затем, заразившись весельем зала, расхохоталась сама.

Дали занавес.

Актрису пытались успокоить, но она показывала пальцем на руку механика и захлебывалась в смехе:

— Ру-ру… к-ка судь… судь… бы!

А когда сам механик вылез, чтобы удобнее было приколачивать балюстраду, то актриса от смеха стала заикаться.

— Сам, сам… сама судь… судь… ба!

Объявили антракт. Актрису отпаивали водой. Она как будто пришла в себя. Но когда направилась на сцену, обычные лестничные перила вызвали у нее такой приступ хохота, что ее вновь пришлось оттащить в гримуборную. Она пыталась взять себя в руки, и это почти удалось, но стоило только ей представить, что в финале она должна перелезать через балюстраду и бросаться «в объятия Волги», как она падала на пол и визжала от смеха. Ее убеждали, что механика там не будет, но она в ответ только хохотала и с трудом произносила:

— А зрители?! Зрители что подумают! Куда я, «гулящая», прыгаю?! В чьи объятия?! А-а-ах! Не могу…

Пришлось отменить спектакль и вернуть билеты.

Прошло несколько лет, прежде чем осмелились вернуться к «Грозе».

На этот раз художник построил декорации на кругу!^[16]

А над всеми декорациями, как символ мещанства, висел огромный абажур. И на всех прогонах все крутилось, вертелось нормально. Но актеры продолжали делать ставки. И вот настал день премьеры. Что там за что зацепилось, сказать не могу, только когда Катерина с Варварой выезжали на свою сцену, сидя на огромном сундуке, этот абажур обрушился прямо на них. Помреж бросилась вниз, под сцену, и стала кричать на механика. Тот, обозленный и задерганный, стал огрызаться, а круг между тем продолжал вращение. А актрисы из-под абажура не видят, где они. Можно было бы, конечно, по кашлю, шелесту, шепоту узнать зрительный зал.

Но зал в этот момент замер. Зрители почувствовали, что случилось что-то неординарное, и с убийственным вниманием следили за развитием событий.

Огромный сундук не позволял актрисам просто встать и уйти. С него надо было сползать. А абажур словно специально наделся на них так, что снаружи были видны только колени да руки, прижатые прочным каркасом. Поэтому бедняжки сидели не шелохнувшись и проехали полный круг, прежде чем механик, опомнившись, не остановил его.

Но полный круг! Это значит, что они опять оказались перед зрителями.

— Как ты думаешь, где мы? — спросила Варвара в мертвой тишине.

— Похоже, что за кулисами. Тихо вроде… — ответила Катерина.

— А по-моему, кто-то дышит, — сказала Варвара.

— Это мы дышим, — ответили из зала.

Но в этот момент все внимание зрителей переключилось на слух. Под сценой с новой силой разгорался скандал. После истеричных женских визгов мужской голос громко и отчетливо произнес:

— Вот тебе рубильник, рули!

При этом круг дернулся и вновь поехал. После чего вновь зазвучали удаляющиеся женские визги, словно преследующие кого-то.

Остальные актеры, занятые в спектакле, столпились возле пульта и спорили, давать занавес или не давать. Вообще-то это прерогатива помрежа, но она убежала за механиком, а брать ответственность на себя никому не хотелось. Актрисы же на сцене совершенно потеряли ориентацию, и зрители отчетливо слышали, как Катерина заявила:

— Я больше не могу. У меня голова кружится и руки затекли.

— Надо залезть под абажур и лечь на сундук, — ответила Варвара. — Когда все кончится, нас достанут.

Наконец появилась старая прима, игравшая Кабаниху. Ее выход был еще нескоро, и она находилась в гримуборной, когда ей сообщили о ЧП. Она молча отстранила всех от пульта и дала занавес. Затем спустилась под сцену и выключила рубильник. Эта мудрая женщина многое повидала на своем веку, поэтому все, что она делала, она делала молча и спокойно. Когда она поднялась на сцену, с Катерины и Варвары уже сняли абажур. Актрисы смотрели на мир помутневшими глазами и принимали все, что им совали в виде помощи: кто воду, кто коньяк. Прима-Кабаниха молча отстранила немощных помощников, взяла девушек под руки и быстро провела в туалет. Так быстро, что успела как раз вовремя…

Самое удивительное, что с того дня абажура стали бояться все, кроме Варвары и Катерины. Я называю это «эффектом метро». Знаете, в метро боишься турникета только до тех пор, пока он тебя не щелкнет. Потом уже не боишься. Так и с актрисами. Только они двое не обращали внимания на абажур. Остальные же актеры нервничали и раздражались, находясь под ним. Стоило во время спектакля раздаться постороннему треску или даже просто громкому кашлю, как они норовили резко отпрыгнуть в сторону. Из-за этих неоправданных прыжков пришлось снять спектакль с репертуара.

В последний раз «Грозу» поставили незадолго до моего приезда. В это время в театре работали двое молодых ребят-осветителей. Они очень гордились своим местом работы и часто хвастались перед друзьями. Те, в свою очередь, то ли из зависти, то ли из корысти принялись их подначивать. Дескать, что такое артисты в театре, мы понимаем. Они на виду, им аплодируют, их знают. А вы, мол, то ли существуете в театре, то ли просто числитесь, никто вас все равно не видит. И до того завели парней, что те заключили пари на то, что придет время, и весь театр будет им рукоплескать. Ребятишки ничего не знали о злоключениях «Грозы», но почему-то именно этот спектакль выбрали для своего триумфа.

На этот раз во время постановки «Грозы» особое внимание уделили декорациям. И художник, и цеха сделали такие декорации, которые невозможно было не то что опрокинуть — даже с места сдвинуть. Ничего не подвешивалось, а значит, не могло рухнуть вниз. Продумали все, кроме, как теперь говорят, «человеческого фактора». Видя такие приготовления, многие в театре на этот раз поставили на то, что спектакль пройдет без накладок, поэтому мальчишки оказались вдвойне жуликами, когда делали свои ставки. Они-то знали, что должно произойти. В день спектакля друзья-товарищи хорошенько напоили их для храбрости, поэтому на сцене они появились ничтоже сумняшеся. Да как появились!

В этот момент Катерина молилась в церкви.

Сцена пронзительная, подчеркнутая огромным иконостасом и интимным светом. И вдруг на другом краю сцены появляются два пьяных паршивца. Их приятель из аппаратной, разделивший с ними до этого дармовую водку, дает на них основной свет, и негодяи, взявшись за руки на манер маленьких лебедей, дают импровизированный балет. Вдоволь напрыгавшись и навертевшись, они начинают делать реверансы, требуя аплодисментов. Но зрители восприняли их выходку не как отдельный номер, а как режиссерский замысел пьесы. Действительно, было что-то схожее с чертями, искушающими Катерину. Кто-то вырубил свет, обращенный на них. В темноте обоих втолкнули в кулисы и поволокли к директору. Молодой актрисе, игравшей Катерину, просигналили: «Играй дальше!». Но та с перепугу забыла текст. У нее вдруг всплыли в памяти молитвы, которые в детстве читала ей бабушка, и она начала их читать в полный голос и с выражением.

Дали занавес. Раньше времени объявили антракт. Потом кое-как доиграли спектакль. Когда выяснили причину этой выходки, многие даже пожалели плачущих мальчишек, на которых директор наложил штраф с последующим увольнением. Но когда выяснилось, что они делали ставки и выиграли довольно крупную сумму, вот тут возмущению театра не было предела. Выигрыш негодяев покрывал их штраф, поэтому, по единодушному требованию, их немедленно уволили.

— Да, Миша! — прервал вдруг рассказ Виксаныч. — Помнится, перед отъездом в Ивано-Франковск я научил вас пить водку. Но водку нельзя совмещать с кофе, поэтому я научу вас пить коньяк. Я как раз по дороге купил армянский коньяк. Достаньте, пожалуйста. Он у меня в сумке. Так, теперь вон те стаканчики. Только стаканчики! Ни в коем случае не рюмки. Э-э-э… вообще-то это немного не те стаканчики. Это азербайджанские стаканчики. Они называются армуды. И из них пьют чай. Но ничего… Они сгодятся и для коньяка. Так. Наливать надо понемногу, а пить маленькими-маленькими глоточками. Собственно говоря, это называется даже не пить, а смачивать губы. Как будто вы только губы смочили коньяком. И потом кофе. Ни в коем случае нельзя пить коньяк с кофе! Только кофе с коньяком. Если сумеете соблюсти пропорции, получите незабываемый аромат как кофе, так и коньяка!

— Да. Э-э-э… так вот, не только с «Грозой» происходили неприятности. «Волки и овцы» тоже, можно сказать, не отставали.

…В одном спектакле дело уже шло к развязке. Приезжает петербургский делец, этакий главный волк, тип зарождающегося капиталиста, одним махом сжирающий всю эту копошащуюся братию. Он вальяжен и в тоже время страшен. И вот его выход. Дело происходило зимой, и осветителям на лесах выдали валенки. Там, под самым потолком, жуткий холод. А поскольку они работают с электричеством, то на валенки наплавлены такие резиновые подошвы, отчего они очень тяжелые, эти валенки. Идет себе этот капиталист Беркутов через всю сцену, представляете себе, такой волчара. Идет, чтобы всех сожрать, а у зазевавшегося осветителя слетает с ноги этот валенок. И ведь нарочно прицелишься, а так не попадешь — прямо по голове!

Тут же занавес. На спектаклях по Островскому у кнопки уже прямо дежурили.

У актера легкое сотрясение мозга, спектакль сорван!..

Да, была и у меня накладка в «Волках и овцах». Мы хоть и не сорвали спектакль, доиграли до конца, однако Островский сильно бы удивился, если б увидел этот спектакль. А началось все очень хорошо, просто здорово. Так бывает, когда кто-то из ведущих актеров заводится и заводит остальных. И вот идет сцена, когда оболтус Мурзавецкий что-то болтает о любви с единственной целью — выцыганить у Купавиной взаймы. И там, между прочим, он дважды повторяет: «Но на колени я перед вами не встану. Я горд!» А затем выклянчивает у нее пятерку. Купавина, сидя в кресле, выслушивает его глупые признания. Затем она должна встать, подойти к столу, взять из сумочки пять рублей и, уходя, с презрением сунуть их несостоявшемуся дон жуану. Вот актриса собирается встать, да только чувствует, что ее платье зацепилось за гвоздь, торчащий в кресле. Она слегка поерзала, надеясь отцепиться, но только еще больше запуталась. А платье, как на грех, легкое, газовое, и бедная актриса поняла, что если встанет, то останется в неглиже. Можно, конечно, сидя сказать, чтобы Мурзавецкий сам взял пятерку из сумочки, но беда в том, что уходить со сцены надо ей! И она с мольбой смотрит на партнера. Хороший актер, он прочел в ее взгляде все. Он бросился перед ней на колени, хотя только что твердил: «Никогда!.. Я горд!», обнял ее за талию и стал нашаривать злополучный гвоздь. А чтобы оправдать такую пылкость, продолжил объяснения в любви, но уже не по Островскому, а от себя. А поскольку в этих кружевах гвоздь не сразу отыскался, его пылкие признания совсем сбили с толку неопытную актрису, и, чтобы не сидеть дура дурой, она решила обнять его голову, поиграть локонами и признаться, что она тоже неравнодушна к нему… Представляете, какой кошмар!

Мы объявили незапланированный антракт, в котором быстро дописали за Островского несколько коротких сцен и экспромтом, кое-как, вывели спектакль к финалу, задуманному автором.

— Так что, Миша, я тоже пострадал от Островского. Но не больше, чем от других авторов. Просто Островского ставят чаще, чем других. Делать спектакли по его пьесам — одно удовольствие! Только вот в Пензенском театре накладки на спектаклях по Островскому чаще, чем на других. Ха-ахм, это даже интересно, почему?

— Неужели из-за вашей накладки теперь запретили ставить Островского?! — воскликнул я с горечью.

— Из-за какой накладки? — удивился Учитель.

— Из-за этой… с поклоном.

— А, вам уже рассказали. Да-ахм-м! — Виксаныч протяжно и заразительно хмыкнул. — Ну что вы, Миша, какая это накладка, это ерунда! Смешно получилось, правда? — И он еще раз довольно хмыкнул и, продолжая улыбаться, сообщил: — Не-ет, Миша, мне пришили политику… Как вы знаете, я ставил в Ивано-Франковске «Без вины виноватые». Вместе с художником мы оформили не только сцену, не только весь театр, но и все пространство вокруг.

Зрители уже при входе в театр как бы попадали в 19 век. Спектакль начинался со спектакля. Я нашел пьесу, которую играла Кручинина! На сцене мы построили две ложи-бенуа, и после третьего звонка левую ложу занял Грумов. После этого появляется полицмейстер и объявляет:

— Их высокопревосходительство генерал-губернатор!

И в зал входит генерал-губернатор с супругой, толстой высокомерной генеральшей. Она идет ни на кого не глядя, лишь изредка непонятно кому обнажая зубы в снисходительной улыбке. Генерал-губернатор небрежно козыряет направо и налево со словами: «День добрый, панове». Сзади семенит дочка, барышня-курсистка. Она опустила глазки вниз и лишь изредка стреляет ими по сторонам. Замыкает шествие сын-корнет. Он откровенно рассматривает красивых девушек (а таких в Ивано-Франковске великое множество), очаровательно улыбается, а от себя актер даже сообщил кому-то, что обязательно позвонит. Я не стал ему запрещать это. Настолько естественно у него получился жест. Итак, семейство занимает правую ложу. Генерал-губернатор отвешивает общий поклон, дает знак полицмейстеру. Тот машет за кулисы, и действие начинается.

После второго премьерного показа меня пригласили в местный обком партии. Не вызвали, а именно пригласили. За мной прислали машину, меня очень радушно встретил второй секретарь. Расспросил о здоровье, о моих впечатлениях от города, от театра. Поинтересовался, нет ли у меня каких-либо просьб и пожеланий. Потом перешел к делу.

— Я бы хотел обсудить с вами одну проблему, — сказал он. — Видите ли, у вас в спектакле генерал-губернатор приветствует зрителей словами: «День добрый, панове.» Понимаете, в чем дело: наш край в составе Советского Союза практически только с 1944 года, поэтому довольно много людей жили еще при буржуазном правительстве, и такое приветствие может вызвать нездоровые ассоциации. Если это не повредит вашему замыслу, я бы просил вас перевести приветствие генерал-губернатора на русский язык.

А я готов был к этому разговору. Более того, я с самого начала собирался сделать это приветствие по-русски. Это исторически верно. Но, на мой взгляд, именно эта историческая правда и вызывала «нездоровые ассоциации». Поэтому я и не решился вставить ее на премьере. Честно говоря, я ожидал, что меня об этом попросят, правда, не на таком большом уровне, поэтому я сразу согласился со вторым секретарем, и он очень обрадовался, что так скоро дело сладилось. Однако после третьего спектакля меня снова пригласили в обком. На этот раз и встреча была пышнее, и разговор «ни о чем» продолжительнее. Мы расположились в специальной комнате, на этот раз без всякой свиты, один на один, как старые знакомые, и успели изрядно выпить и закусить, прежде чем секретарь перешел к делу.

— Моя просьба, — сказал он, — может показаться вам странной, но, тем не менее, я вас попрошу. Можно сделать так, чтобы ваш генерал-губернатор вообще не здоровался.

Вот к этому, Миша, я готов не был.

— Как же ему не здороваться? — удивился я. — Такого быть не могло! Вот его жена-дура проходит молча. Так что же, и он такой же болван получается? Но даже если он полный болван, ему должны были подсказать правила поведения в театре. Вы представьте себе генерал-губернатора молчаливо шагающего по залу мимо сограждан.

— А зачем там вообще появляться этой семейке? — в сердцах воскликнул секретарь.

— Мы же воссоздаем атмосферу 19 века, — ответил я.

— Зачем?

На этот вопрос я долго не мог ему ответить, пожал только плечами.

— Пьеса написана в 19 веке… А утверждена к постановке у вас Министерством культуры СССР.

Миша, наверное, трудно придумать более дурацкий ответ. Я потом пытался, но так ничего более дурацкого и не придумал.

Секретарь задумался, потом предложил продолжить трапезу, а когда с ней покончили, он пришел к выводу, что ответ его вполне устраивает. Вот пусть за все и отвечает Министерство культуры СССР.

— А что, — поинтересовался я, — опять «нездоровые ассоциации»?

— Еще какие! — ответил он.

Оказалось, что вчера на спектакле присутствовал первый секретарь обкома, то есть нынешний генерал-губернатор. И тоже с семьей, женой и сыном. Так вот, нынешний ни с кем не поздоровался, не говоря уж об общем поклоне. И сын его никому не пообещал позвонить. Они сидели, словно не замечая зала, вызывая «нездоровые ассоциации».

— Но скажите же мне, Миша, почему в таком случае именно я подорвал авторитет партии?! Хотя нет, ничего не говорите. Давайте лучше выпьем на посошок. Смотрите, как надо пить коньяк без кофе…

Примечания

13

Главный режиссер театра.

14

Областной комитет компартии.

15

В Пензе все говорят нараспев — не Миша, а Миша-а, или Ми-и-иш. Виксаныч долго, упорно и безуспешно боролся с этим в театре.

16

Круг — поворотный механизм посреди сцены. Вращаясь, меняет декорации.