Моя малышка

Мэри Кубика, 2015

Однажды Хайди Вуд, сердобольная и отзывчивая молодая женщина, привела с улицы в дом девушку-подростка с младенцем на руках. Крис, ее муж, и дочь Зои пришли в негодование, тем более что поведение девушки выглядело подозрительно, она ничего о себе не рассказывала и явно что-то скрывала. Но и у Хайди была своя тайна: не только сострадание к несчастной малолетней матери руководило ее поступками. Криса терзала мысль, что с появлением в их доме бродяжки над их семьей нависла серьезная опасность. Обстановка в доме все больше накалялась…

Хайди

Просыпаюсь с мыслями о Кэссиди Надсен. Не помню, что мне сегодня снилось, поэтому не могу сказать, видела ли ее во сне, или мысли об этой особе атаковали меня сразу после пробуждения. И все из-за вчерашнего неловкого разговора. Снова и снова вспоминаю, как непринужденно она ответила на мой звонок Крису, как жизнерадостно прочирикала: «Привет, Хайди». Для меня звук ее голоса был не менее раздражающим, чем царапанье гвоздей по стеклу.

По пути на работу стараюсь не думать ни про девушку, ни про ее ребенка, но это задача не из легких. В поезде прилагаю все усилия, чтобы сосредоточиться на научно-фантастическом триллере, а не сидеть, уставившись в залепленное грязью окно, высматривая успевшее стать таким знакомым зеленое пальто. В перерыв обедаю с коллегой. В библиотеку не пошла, хотя едва сумела удержаться. Сейчас бы бродила между стеллажами в секции художественной литературы, разыскивая девушку с младенцем. Очень беспокоюсь за них обоих: где они ночуют, что едят? Размышляю, чем могу помочь. Может, денег ей дать, как той женщине с черными зубами, которая вчера просила милостыню возле библиотеки? Или дать девушке адрес специального приюта для женщин? Решаю, что именно это и должна сделать — разыскать девушку и отвезти ее в приют на Кедзи-авеню. Там позаботятся и о ней, и о ребенке. Тогда я смогу быть спокойна и перестану тревожиться за их судьбу.

Собираюсь бежать в библиотеку. Обед с коллегой все равно скучный, да и сама коллега тоже. Но тут звонит мобильный телефон. Наконец-то мне перезвонила моя дорогая подруга Дженнифер. Извиняюсь и бегу из столовой в свой кабинет, чтобы поговорить спокойно. Все мысли о девушке и ребенке временно вылетели из головы.

— Ты меня спасла, — объявляю я, плюхаясь на свой жесткий, холодный и совершенно не эргономичный стул.

— От чего? — сразу интересуется Дженнифер.

— От страшного недуга — taedium vitae.

— Переведи.

— От скуки, — поясняю я.

У меня на столе стоит в рамке наша фотография — Дженнифер с Тейлор и я с Зои. Сфотографировались года четыре назад. В те счастливые времена наши веселые, улыбчивые восьмилетние малышки еще не стеснялись появляться на людях в обществе мам. Девочки сидят у нас на коленях. Глаза у Тейлор большие, а когда она улыбается, уголки рта опущены вниз, отчего выражение лица кажется грустным. Мы с Дженнифер сидим, прижавшись друг к другу щеками, чтобы попасть в кадр.

Дженнифер давно в разводе. Ни разу не встречала ее бывшего мужа, но, судя по описаниям, этот человек отличался ослиным упрямством и мрачным, тяжелым характером. Настроение у него портилось легко и часто, из-за чего супруги постоянно ссорились, и Дженнифер приходилось ночевать на диване — упрямый муж ни в какую не соглашался уступить жене кровать.

— У Тейлор ведь еще не началось половое созревание? — сразу перехожу к делу я.

Хорошо иметь близкую подругу. Можно говорить все как есть, не редактируя свои слова и не подвергая их цензуре.

— Ты про месячные, что ли?

— Ну да.

— Нет. Слава богу, пока не начались, — отвечает Дженнифер.

На меня сразу накатывает огромное облегчение.

Но тут все дело портит моя чересчур въедливая натура. У всех свои слабости, и эта у меня одна из главных.

— Как думаешь, это нормально? Может, уже пора? — волнуюсь я.

Роясь в Интернете, прочла, что менструации могут начаться и в тринадцать, и даже в восемь. Но на сайтах, на которые я заходила, пишут, что случается это приблизительно через два года после того, как у девочки начинает расти грудь. А у Зои в ее двенадцать лет грудь совершенно плоская.

— Наши девочки ведь не отстают?..

В моем голосе звучит тревога, и, должно быть, Дженнифер это заметила. Подруга работает в больнице клиническим диетологом. Обращаюсь к ней по любым вопросам, связанным со здоровьем, будто тот факт, что Дженнифер трудится в лечебном учреждении, делает ее экспертом во всех областях медицины.

— Расслабься, Хайди. В этом деле отстать невозможно. У всех свой ритм, каждая девочка взрослеет в свое время, — заверяет Дженнифер, потом прибавляет, что в любом случае контролировать созревание Зои не в моих силах.

— Хотя ты, конечно, будешь стараться изо всех сил, — с легкой укоризной прибавляет Дженнифер. — Знаю я тебя.

Такую прямоту можно себе позволить, только говоря с лучшей подругой. Смеюсь — Дженнифер попала в точку.

Потом разговор заходит про весенний футбольный сезон. Наши дочки играют в команде для девочек. Обсуждаем, что они думают про свою новую ярко-розовую форму, подходит ли для команды название «Счастливые звездочки» и до какой степени все девочки влюблены в тренера, двадцатилетнего студента, не прошедшего отбор в университетскую сборную. Впрочем, мамы наши тоже не могут устоять перед чарами тренера Сэма, чему мы с Дженнифер выступаем живым примером. Живо обсуждаем его густые темные волосы, загадочные карие глаза, идеальную спортивную фигуру. Сэм и силен, и ловок, а таких крепких икроножных мышц мы еще ни у кого не видели — впрочем, чего еще ожидать от футболиста? Обсуждать нашего красавчика-тренера — отличный способ отвлечься от тревожных мыслей: и о созревании Зои, и о девушке с младенцем. С этой темы плавно переходим к разговору об одноклассниках девочек, а конкретно — об Остине Белле. В этого мальчика влюблены все, включая наших Зои и Тейлор. Дженнифер признается, что обнаружила в тетради у дочери изящно выведенные слова «миссис Тейлор Белл». Вспоминаю имя «Остин», написанное на бледной руке дочки розовым фломастером. Буква «О» в форме сердечка.

— У нас в школе тоже был такой мальчик. Брайан Бахмайер, — делюсь я, вспоминая его вечно взлохмаченные, стоящие торчком волосы. Глаза у Брайана были разного цвета — один голубой, другой зеленый. Семья его приехала из Сан-Диего, штат Калифорния. Это само по себе внушало к новичку уважение, а Брайан вдобавок знал все модные танцы — карлтон, джигги, тутси-ролл. Все девчонки были от него без ума, а парням оставалось только завидовать.

Помню, как на своей первой вечеринке пригласила Брайана танцевать. И то, что он ответил «нет», помню тоже.

Думаю про Зои и Тейлор. Пожалуй, наши девочки не так отличаются от нас, как мне казалось.

Раздается стук в дверь. Поворачиваюсь и вижу Дану, нашу незаменимую секретаршу, дежурящую в приемной. Дана напоминает, что у меня сейчас урок с двадцатитрехлетней девушкой из Бутана, маленького южноазиатского государства, расположенного между Индией и Китаем. Ей только что дали политическое убежище. Почти всю жизнь девушка провела в лагере беженцев в соседнем Непале. Ютилась в бамбуковой хижине с земляным полом, выживала только благодаря продуктовым пайкам. А потом ее отец покончил с собой, и девушка попросила убежища в Соединенных Штатах. Единственный язык, которым она владеет, — непали.

Прикрыв телефон ладонью, шепотом отвечаю Дане, что сейчас приду.

— Долг зовет, — говорю Дженнифер.

Сегодня после школы Зои отправляется к Тейлор в гости с ночевкой. Еще раз по-быстрому все согласовываем. Зои так рада, что я ее отпустила, что сегодня утром, перед тем как бежать в школу, даже попрощалась.

День тянется медленно и невыносимо скучно. Дождь стихает, но небо над городом по-прежнему затянуто тяжелыми серыми тучами, в которых скрываются верхушки небоскребов. В пять часов прощаюсь с коллегами и спускаюсь на лифте на первый этаж. Редко ухожу с работы так рано, однако сегодня не могу удержаться от соблазна. Сегодня квартира будет в моем полном распоряжении — Зои ночует у Тейлор, а рейс Криса задержали, поэтому прилетит муж только после десяти часов вечера. Маленькое безобидное удовольствие, насладиться которым удается так редко… Предвкушаю, как завалюсь на диван в теплой, уютной пижаме, посмотрю какой-нибудь женский фильм и одна съем целый пакет попкорна, приготовленного в микроволновке. А потом еще побалую себя шариком мятного мороженого с шоколадом!

Тучи начинают рассеиваться. Солнечные лучи отважно пробиваются через образовавшиеся просветы, так что сегодня впервые за несколько дней можно увидеть закат. Воздух холодный, температура всего четыре градуса. Вдобавок дует ветер. Натягиваю кожаные перчатки и накидываю на голову капюшон. Вместе с другими прохожими, спешащими домой с работы, почти бегу к станции «Л». Кое-как протискиваюсь в переполненный вагон. Пассажиры набились как сельди в бочку и стоят вплотную прижатые друг к другу. Поезд, покачиваясь на рельсах, прокладывает себе путь по извилистым путям.

Высадившись на станции Фуллертон, осторожно спускаюсь по мокрым ступенькам. Идущий рядом мужчина закуривает сигарету. Запах табака всегда казался мне приятным, потому что напоминает о доме. Выросла я под Кливлендом. Наша семья жила в доме семидесятых годов, построенном в колониальном стиле. Стены были покрашены с помощью губки, и мама была в полном восторге от получившегося эффекта.

Папа дымил как паровоз — выкуривал по полпачки «Мальборо Ред» в день. Однако в доме он никогда не курил, каждый раз выходил в гараж. И в машине тоже, если на заднем сиденье ехали брат и я. У мамы с этим было строго. Но от папы всегда пахло табаком. Запах впитался в одежду, волосы, руки. Весь воздух в гараже был прокурен, и мама жаловалась, что сквозь тяжелую металлическую дверь запах проникает в нашу белоснежную кухню. Все предметы обстановки были белого цвета — шкафчики, рабочие поверхности, холодильник, массивный стол в фермерском стиле. По утрам, не успевал папа встать с кровати, как сразу прокрадывался в гараж с чашкой кофе и «Мальборо Ред». Бывало, папа выходил из гаража на кухню, а я сидела за столом и завтракала шоколадными шариками. Папа смотрел на меня с милой, обаятельной улыбкой (ничего удивительного, что мама вышла замуж именно за него!) и предостерегал: «Не кури, Хайди. Это плохая привычка». Прямо так и говорил. Потом мыл руки, присоединялся ко мне за столом, и мы вместе принимались весело хрустеть шоколадными шариками.

Спускаясь по ступенькам, думаю о папе. Пальцы невольно тянутся к золотому ободку обручального кольца, которое повесила на цепочку и ношу на шее. Ощупываю все знакомые углубления и выпуклости. На внутренней стороне выгравированы слова «Вместе навсегда».

На какую-то секунду кажется, будто замечаю в толпе папу. Вот он стоит в рабочей одежде, купленной в магазине «Кархартт», одна рука засунута в задний карман, в другой пачка сигарет. Папа глядит на меня и улыбается. С петли на поясе свисает молоток, на лоб надвинута кепка с эмблемой бейсбольной команды «Кливленд Индиане». Темные волосы, как всегда, торчат во все стороны. Мама постоянно умоляла его подстричься. «Папа», — едва не произношу вслух, но, быстро опомнившись, качаю головой. Нет, папа никак не может здесь оказаться. Или может?.. Конечно же нет, решаю я. Что за глупости?

Вдыхаю вредный табачный дым, испытывая и удовольствие, и грусть одновременно, и вдруг слышу детский плач. Я как раз сошла со ступенек. Не удержавшись, оборачиваюсь, высматривая младенца. И сразу вижу знакомую девушку. Дрожа от холода, она сидит под путепроводом, прислонившись спиной к кирпичной стене, вдоль которой выстроились лотки с газетами и журналами и зловонные мусорные баки. Девушка сидит прямо на холодном, мокром бетоне, среди луж, и укачивает ребенка. Девочка плачет. По движениям девушки замечаю, что она начинает нервничать, как и все матери, которым, несмотря на все усилия, никак не удается утешить младенца. Еще немного — и бедняжка совсем отчается. У Зои в возрасте этой малышки были сильные колики. Дочка могла надрываться от крика часами, поэтому чувство бессилия и глубокая усталость, которые вижу в глазах девушки, мне до боли знакомы. Однако мне ни разу не приходилось укачивать ребенка холодным весенним вечером посреди улицы, сидя прямо на бетоне. И подаяния просить тоже не приходилось. Девушка сжимает в протянутой руке мокрый бумажный стаканчик из-под кофе, который, должно быть, выудила из ближайшего помойного бака. Прохожие мельком окидывают ее взглядом, некоторые бросают в стакан завалявшуюся в карманах мелочь — кто четверть доллара, кто горстку пенни. Можно подумать, ей помогут эти жалкие гроши. У меня перехватывает дыхание. Эта девушка всего лишь ребенок. Ребенок с младенцем. Никто не заслуживает такой тяжелой судьбы — жить на улице и просить милостыню, чтобы раздобыть денег на пропитание. И особенно дети. Вспоминаю, сколько мы в свое время истратили только на детское питание и подгузники. Если эта девушка покупает подгузники для ребенка, на себя у нее ничего не остается. Нет денег ни на еду, ни на крышу над головой, ни на зонтик вроде того, что я себе представляла — с яркими золотистыми маргаритками.

Меня толкают спешащие мимо пассажиры. Отхожу в сторону, не в силах присоединиться к ним. Все торопятся вернуться в сухие, теплые дома, где их ждет вкусный домашний ужин. Но я не могу последовать их примеру. Ноги приросли к асфальту, сердце колотится быстро-быстро. Недовольный, пронзительный и безутешный плач малыша просто невозможно вынести. Наблюдаю за девушкой, которая начинает укачивать младенца все резче и резче. Вот она устало произносит, держа на весу стаканчик:

— Помогите, пожалуйста.

«Слышала — она просит о помощи? Что тебе еще нужно?» — говорю себе. Однако равнодушные прохожие как ни в чем не бывало бегут домой, оправдывая свое бездействие парой мелких монет, брошенных в стакан. Монет, которые все равно собирались бросить в керамическую свинью-копилку на полке у себя дома.

Невольно трепеща от волнения, направляюсь к девушке. При моем приближении она вскидывает подбородок. На секунду наши взгляды встречаются, но девушка быстро отворачивается и вытягивает вперед руку со стаканом. Узнаю изможденный, мрачный взгляд битого жизнью и не привыкшего к доброму отношению человека. Взгляд этот настолько неприветлив, почти враждебен, что едва не попятилась. Глаза у девушки холодного оттенка синего, по краям опухших век слишком много туши. Подумываю, не сбежать ли. А может, достать из кошелька двадцатидолларовую купюру, опустить в стакан и отправиться домой? Двадцать долларов — это вам не мелочь. Если экономить, на двадцать долларов можно питаться целую неделю, говорю себе в минуту нерешительности. Но тут же напоминаю себе, что она мать, и, скорее всего, потратит деньги на детское питание, поставив нужды ребенка выше своих. Девушка очень худа, намного тоньше Зои, хотя, казалось бы, куда уж тоньше?

— Хочешь, накормлю ужином? — предлагаю я, однако тон совсем не так решителен, как слова.

Мой тихий голос дрожит, его почти заглушают городские шумы. Такси мчатся по дороге и сигналят пешеходам, перебегающим дорогу в неположенном месте, на станции по громкой связи объявляют о скором прибытии поезда коричневой ветки из Лупа, потом состав с грохотом подъезжает к платформе. Ребенок продолжает плакать. Люди проходят мимо, болтая по мобильным телефонам и смеясь. В темном небе среди туч слышится раскат грома.

— Спасибо, не надо, — отвечает девушка. В голосе звучит горечь. Ей, пожалуй, было бы легче, если бы я просто бросила в стакан двадцатку и ушла. Легче сейчас, но тяжелее потом, когда ее начнет мучить голод, а плач ребенка окончательно издергает нервы. Девушка встает и, удобнее перехватив младенца, наклоняется, чтобы поднять свой кожаный чемодан.

— Попробуй положить ребенка на животик, — торопливо советую я, чувствуя, что девушка вот-вот сбежит. — От колик иногда помогает.

Жестами показываю, что надо делать. Девушка едва заметно кивает.

— Я тоже мама, — прибавляю я.

Она окидывает меня пристальным взглядом с ног до головы, гадая, почему я до сих пор торчу около нее, а не убегаю, кинув в стакан несколько пенни, как все остальные.

— Есть один приют… — начинаю я.

— В приют не пойду, — перебивает девушка.

Вспоминаю огромную спальню в учреждении для бездомных, где тесными рядами выстроились десятки коек.

Похоже, девушка не робкого десятка. Ответ прозвучал жестко и несгибаемо. Однако соответствуют ли слова чувствам? Одета девушка в те же самые вещи, в каких увидела ее в первый раз: пальто защитного цвета и ботинки на шнуровке. И то и другое грязное и мокрое. Неровно подстриженные сальные волосы уныло обвисли. Должно быть, голову не мыла давно. Когда же она в последний раз принимала теплый душ и спала в кровати? Кстати, ребенку бы тоже ванна не помешала.

Представляю, как в такой же ситуации очутилась Зои. При одной мысли я едва не расплакалась. Зои, такая же колючая, ощетинившаяся, облачившаяся в защитную броню, просит милостыню около станции. Зои, ставшая года на три-четыре старше, с младенцем на руках.

— Давай я тебя покормлю. Пожалуйста, соглашайся, — повторяю свое приглашение.

Но девушка поворачивается и шагает прочь. Головка ребенка выглядывает поверх ее плеча. Младенец беспокойно вертится в объятиях матери. Меня охватывает отчаянное желание сделать хоть что-то. Но девушка удаляется и скоро совсем скроется в вечерней толпе пассажиров.

— Подожди, — окликаю я. — Послушай, пожалуйста.

Но девушка продолжает шагать вперед. Роняю сумку на мокрый тротуар и делаю первое, что пришло в голову: стягиваю свой водонепроницаемый дождевик с подкладкой и спешу к перекрестку на углу Фуллертон и Халстед. Девушка ждет, пока на светофоре загорится зеленый, и можно будет перейти запруженную машинами улицу. Набрасываю дождевик ей на плечи, прикрыв и ребенка тоже. Девушка бросает на меня неприязненный взгляд.

— Вы что делаете? — начинает она обвиняющим тоном, но я поспешно отступаю на пару шагов, чтобы девушка не смогла сунуть плащ обратно мне в руки. Стою посреди улицы в одной блузке-тунике с короткими рукавами и тоненьких леггинсах. Голые руки сразу начинает холодить.

Между тем на светофоре включается зеленый свет.

— Буду ждать в ресторане «У Стеллы», — говорю я. — На случай, если передумаешь.

Девушка пересекает Фуллертон вместе с остальными пешеходами. «У Стеллы» — ресторан американской кухни, где жарят восхитительные блинчики. Работает круглосуточно. Очень простое, демократичное местечко.

— На улице Халстед! — кричу ей вслед.

Девушка замирает посреди улицы и оборачивается на меня через плечо. Лицо озаряет свет фар.

— На улице Халстед! — повторяю громче. Вдруг не расслышала?

Стою на углу и гляжу ей вслед, пока она не скрывается из вида. Детского плача больше не слышно. В меня врезается какая-то женщина. Одновременно произносим «извините». Зябко ежась, скрещиваю руки на груди. Чувствую себя голой. Вроде апрель, а холодно, как осенью. Свернув на Халстед, спешу к ресторану «У Стеллы». Интересно, придет ли девушка? Сумеет ли отыскать место встречи? И вообще, слышала она меня или нет?

Когда вбегаю в ресторан, стоящая у двери хостес удивляется:

— В такую погоду — и без пальто! Насмерть простудитесь!

Внимательный взгляд карих глаз обводит меня с ног до головы — волосы растрепались, одежда слишком легкая. В доказательство, что я не бродяжка, выставляю вперед дорогую сумку — из фиолетовой кожи, стеганую, с узором в огурец. Можно подумать, у бездомных и без того жизнь недостаточно тяжелая — голод, отсутствие крыши над головой и чистой одежды… Но вдобавок приходится терпеть унизительное всеобщее презрение — всех бездомных считают лентяями, нечистоплотными, наркоманами…

— Столик на одного? — уточняет хостес, эффектная женщина с белоснежной кожей и глазами миндалевидной формы.

Не желая так быстро сдаваться, отвечаю:

— Нет, на двоих.

Хостес ведет меня к круглому столику в углу, у окна. Отсюда можно смотреть на Халстед. Заказываю кофе со сливками и сахаром. Сижу, не спуская глаз со спешащих прохожих. Люди постарше возвращаются с работы домой, молодежь направляется в многочисленные бары Линкольна. Их смех доносится до меня сквозь щели в окнах ресторана. Гляжу на пеструю толпу. Люблю наблюдать за людьми. Деловые мужчины в темно-серых костюмах и ботинках за тысячу долларов, уличные рок-музыканты в одежках из секонд-хенда, матери с нарядными колясками, старик, ловящий такси. Но сегодня ни на кого не обращаю внимания. Высматриваю среди прохожих девушку. Несколько раз кажется, будто в толпе мелькают пряди мокрых русых волос, нейлоновая ткань тонкого пальто, развязавшийся шнурок на ботинке. Уже несколько портфелей приняла за кожаный чемодан, а в визге шин на мокром асфальте мерещится детский плач.

Приходит эсэмэска от Дженнифер — подруга сообщает, что приехала домой с работы, и девочки отлично проводят время. Чтобы скрасить ожидание, проглядываю электронную почту. Почти все письма по работе плюс несколько рекламных. Потом гляжу в окно. Когда же наконец закончится дождь? Похоже, не скоро. Официантка, женщина за сорок с пышными рыжими волосами и прозрачной белой кожей, предлагает принять у меня заказ. Отвечаю:

— Нет, спасибо. Дождусь друзей.

Женщина улыбается и кивает:

— Конечно.

Однако за неимением других занятий принимаюсь изучать меню и останавливаю выбор на французских тостах. Но потом решаю, что ограничусь кофе, ведь мои «друзья» могут и не прийти. Смотрю на часы. Если к семи часам девушка с ребенком так и не появятся, заплачу за кофе, вознаградив официантку щедрыми чаевыми за долготерпение, и сразу отправлюсь домой, где меня ждут фильм, попкорн и тревожные размышления о судьбе девушки и ребенка.

Наблюдаю, как посетители приходят и уходят. Смотрю, как они едят, едва не пуская слюни при виде обильных порций немецких блинчиков и гамбургеров с картошкой фри. Не люблю есть одна. Официантка возвращается и подливает в мою чашку еще кофе. Спрашивает, не принести ли уже счет. Отвечаю, что нет.

Сижу и жду. На часы гляжу каждые две с половиной минуты. Восемнадцать тридцать восемь. Восемнадцать сорок. Восемнадцать сорок три.

И тут замечаю ее. Девушку с ребенком.