Незабытая среда

Наталья Анатольевна Нагорнова (2025)

“Что-то очень важное вчера думал и забыл. Так и закончилась среда…” — из дневника Л.Толстого. Среда вчера, среда вокруг. Не хочу, чтобы моя прошла и забылась, поэтому — “Незабытая среда”. В сборнике отдельными блоками — описание окружения, публикации в газете “СГ Культура”, прочитанное, просмотренное, из моих рабочих записей на поприще семейного психолога, диалоги с внучкой и важное событие–происшествие этого года — ремонт в новой квартире. В каждом блоке события с января по декабрь 2024-го года.

Публикации в “Культуре”

Это не родной двор, который как часть дома, где хорошо, когда дворник дядя Вася по-свойски шмякнет, в чём-то подправит, это — работа. Уже не тылы, а часть внешнего мира, место борьбы — за себя, за свой рост, своё развитие, становление, самодостаточность, идентичность.

Улан Далай

Недавно я стала вести записи о прочитанном, наподобие читательского дневника. Там — откликнувшиеся цитаты, комментарии, продолжение диалога с автором. Его мнение плюс моё — мысленные векторы складываются в сумму. Чтобы не запутаться, записи размещаю в файл в алфавитном порядке по фамилии. Илишкина в нём оказалась между Иличевским и Искандером — соседство почётное и украшающее. “Сумма векторов” — не содержание прочитанных книг, не рецензии, а пристрастный отклик читателя с большей или меньшей включённостью психолога.

Знакомство с калмыками.

“Улан Далай”, степная сага Натальи Илишкиной. История трёх поколений калмыцкой семьи, в центре каждого — судьба одного из них: дед Баатр, сын Чагдар, внук Иосиф–Александр, их именами названы части книги. В посвящении — связь прошлого и будущего, одной фразой — о предках и потомках.

В каждую главу, в новый временной отрезок погружение через звуковые врата: “тер-тер, хард-хард, бювя-бювя…” Так звучат: скрип телеги, жевание и призыв лошадей, крик над плацем, завывание позёмки, треск горящих брёвен, чмокание гнедого по пашне, ветер, тягловый паровоз, кашель, курлыканье журавлей, песня, стук часов, взрыв пушечного снаряда, колонна грузовиков, пение насекомых, домбра. География описанной истории обширная, упоминаются и наши места: мост через Волгу у Сызрани, Самарская губерния, Кинель.

Жизненные вехи героев: учёба, понимание, что развиваться необходимо, иначе — теряешь родных людей, когда роды без врача, несёшь убытки, когда обсчитывают при аренде земли, низкий урожай без знаний агротехники; когда назвался новым именем — как отказ от прежнего уклада, родовых устоев, признания непостоянства установок, на которые опирался, а потом приходилось заходить с другой стороны. “Теперь он точно знал, на чьей стороне: на стороне тех, кто воевал против врагов отца” — попробуй не запутаться, скрываешься, стараясь не попасться ни красным, ни белым. В лихие времена жизнь выворачивается наизнанку, и непонятно, кто за кого, выгоднее быть сиротой — “теперь без семьи, без имущества самая жизнь”. Трудно различать смирение перед властью и старшими и смирение перед дурными соседями; понять: колхоз — благо или новый виток крепостного рабства, только уже не под помещиками, а под партийными; суметь сплотить людей, чтобы не повымирали поодиночке, и разумная иерархия давала бы пользу без притеснения.

Ценности калмыцкого лидера: “от его храбрости и решительности будет зависеть судьба целого края”, “стыд страшнее смерти”, “Жизнь любого калмыка ценна продолжением рода, сохранением корня. А отсеки этот корень — память о предках, смысл жизни будет утрачен”. В 10-летнем возрасте воодушевлённый в кругу односельчан “быть героем”, он позже стал сильнее остальных в своём окружении. Доводилось убивать, но только в бою, не безоружных и не приговорённых к казни.

“В России каждые 10-15 лет меняется всё, но если взять 100 лет — не меняется ничего” (Л. Аннинский), или “не повторяется, но рифмуется” (Л. Рубинштейн). В этом смысле книга “Улан Далай” современная и полезная — страшный холерный год красного водяного дракона, “… Войны кончились… А вдруг новая война?” Жизнь перетряхивает людские слои — соседские, клановые, сословные, как стёклышки в калейдоскопе, составляя новый рисунок ближнего круга. Старые обиды перемалываются, но какие-то не дробятся, не дают соединиться, продолжая разделять потомков по разные стороны водораздела, “жесточает сердцем народ,… частоколы на меже стали вбивать”.

Времена обостряются, и не помнить родство спасает. Когда один переселенец сказал, что калмыки–казаки были в почёте, и на казаках держалась вся дисциплина в царской армии, другой попросил “не углубляться, молодому поколению этих сведений ни к чему”. И про царскую армию, и про революционные и предвоенные годы — срезаются слои истории для тех, кто подрастает, стряпаются на скорую руку новые правила, без корней, на пустом месте. Противостоит такому эта книга.

Описано образование патриархальной семьи, где “муж всегда старше”. Как по “Домострою”, где муж жену должен был превосходить по четырём параметрам: возрасту, росту, социальному и материальному положению. Женихи, соблюдая ритуалы, показывали физическую выносливость, владение телом и речью — всё важно, раз роднятся с достойным кланом и берут в жёны девушек из благополучной семьи. Невест не видели, пока все задания не “сполнили”. И был обычай: жене после свадьбы год не ступать ногой в родительский дом.

На страницах книги показана эволюция семейного уклада. В начале романа видим общинные черты: размытые внешние границы семьи — согласно обычаю своих детей отдают в духовное заведение, бездетной родне, берут к себе овдовевшую сноху. В следующем поколении в подобной ситуации отец уже не отдал сына на воспитание в семью бездетного брата — отказал старшему и нарушил обычай.

В начале романа семья дисфункциональна по современным меркам: недостаток личной свободы, выбора — все в одной упряжке, негибкие правила и законы. Формат отношений домостроевский, доминирующий, где у мужа главенствующая позиция, у всех прописанные ролевые функции — “В “Степном уложении” записано… женщин к работе с землей допускать нельзя, всех подземных чертей к себе на косы нацепляют”, “Калмыцкий обычай — мужа ни словом “муж”, ни по имени назвать нельзя. Ни в глаза, ни за глаза”, “Не в традиции калмыков помнить родню по женской линии”. Но в этом укладе есть тщательность, добросовестность, чёткость — “выскобленная дочиста столешница, обмытая и прочёсанная шерсть”.

С течением времени под воздействием внешних жизненных переломов и внутреннего развития семья трансформируется в партнерскую. Герой, чувствуя, что противоречит укладу, скрывает свои действия от посторонних: “… стал жене по дому помогать, боялся только, чтобы соседи не прознали, не опозорили его…”, учел желание супруги не переезжать в станицу и выделиться из семейного хозяйства, чтобы не расставаться с отданным сыном.

Меняется и семейная иерархия:

“Чагдар вдруг осознал, что он командует матерью, а мать ему подчиняется. В свои неполные восемнадцать он принял на себя роль старшего мужчины при живом отце и старшем брате — так распорядилась судьба”,

“Немыслимо при живом муже женщине распоряжаться детьми. Но времена настали лихие”,

“Чудная пошла жизнь. Младшая невестка говорит за старшую. Жене предлагают учиться, не спросив мужа”.

Сын своевольно уходит в войско, не спросив у отца разрешения: “… что-то невидимое, но доселе незыблемое в укладе жизни пошатнулось”, он и женится уже по-другому: “откладывать женитьбу было нельзя, вокруг Цаган стал увиваться заведующий райземотделом, снабжавший её свежими номерами журнала “Крестьянка”.

Из доминирующей в партнёрскую семья трансформируется с разной скоростью: герой кидается разделить домашнюю работу с женой, а брат ему не позволяет это делать — одному в доме нужен партнёр, другому — подчинённый исполнитель. Отец и сыновья — то один в силе и на коне, то другой. То их сближает нежность и надежда друг на друга, то они отдаляются с обидами и разочарованиями.

Есть в романе чудесное — гадание на спичках, устоявшиеся и импровизированные ритуалы, трёхлетний затвор монаха, его сидение в неподвижной позе и исчезновение, уход “в тело света”, тень от храма. Сила ритуала: “В поклонении большая мощь”. Посильнее мифологического защитника веды — братская забота, спасает без ответной благодарности. А ещё, как волшебство — тушка байбака и предложение со свёртком.

Много бытовых подробностей: большие клетчатые шали — помню такие у прабабушки в деревне, “Чай был жирный и густой, щедро заправленный мукой и и салом, и, выхлебав по три чашки, все разом осоловели”. Некоторые устаревшие слова с разъяснениями внизу страницы (кильдим — беспорядок) на удивление оказались в употреблении.

Название романа состоит из имени героя, поэтому логично полагать, что выбор, использование и метаморфозы имён здесь носят символическое значение. Имя — одно из составляющих идентификации человека, в нём информация о национальной, семейной, половой, религиозной, сословной принадлежности. П.А. Флоренский писал, что дать имя предмету — это символизировать, признать существующую связь внешнего его выражения и внутреннего содержания. Через это вербальное средство общения могут выражаться межличностные отношения.

Когда маленький Баатр (дед) перечислял заученные “семь колен” своей семьи, он называл лишь мужчин с их доблестями и славой. О своём поколении упомянул: “Я… второй сын табунщика,” о старшей сестре ни слова. Женихом он так и не узнал, как звали его невесту:

“А зачем? Завтра ей всё равно имя поменяют.… Я её по имени звать не буду. Это стыдно, когда муж жену по имени кличет. Жена обращается к мужу ”Наш человек” али “хозяин дома. А если ей от меня чего надо, просто крикнет “Эй!”… У нас вовсе имена старших произносить нельзя. А муж — он над женой старший”.

Так же, “Эй”, звал потом сноху свёкр.

Постепенно детям стали давать новые имена в честь героев эпоса, которые “в прошлом были сакральными, никто не осмеливался присваивать их своим детям”. Недавно я наблюдала на детской площадке три Евы — выросло поколение мам, для которых это имя уже не олицетворяет первородный грех и обнаженное тело, Адама и Бога, картины Буонаротти, Брейгеля Старшего, Босха, Дюрера, Тициана, Рубенса и других с её изображением, как охранный запрет на упоминание всуе.

Последовательное использование имени облегчает целостное восприятие своей жизни, а его изменение сообщает о коренных переменах в человеке. Калмыцкий мужчина несколько раз перерождался, и это отражалось в его имени: Чагдар, Чагдар-Улан, Чагдар Баатрович, Гайдар Петрович, Улан. Меняли имена и в его окружении: переворачивали задом наперед — Харти Кануков стал Итрах Вокунаев, другой взял фамилию Аврорский в честь крейсера. “Улан Далай” — символ переламывания судеб, изменений, отраженных в имянаречении.

Своих детей герой назвал в честь революционных кумиров: Вова, Иосиф, Надя, Роза. При переселении калмыцким детям дали новые имена для простоты и удобства местных. Так сын Иосиф получил второе имя, как и его отец. В тот 1944-й год переименовалась и Элиста в Степной (временно, до 1957-го года, по который и описана сага, уж не знаю — совпадение это или дополнительный смысл), а потом обратно в Элисту.

В конце романа внук Иосиф–Александр с супругой называют друг друга по именам, на равных, когда ехали к зарытым Георгиевским крестам, а обрели другую награду: брус с семейными ростовыми зарубками и печную заслонку — частицу семейного очага.

В процессе чтения у меня всплывали события и герои других книг, знакомилась с калмыцкой жизнью вместе со всем своим багажом. В голове теснились уже имеющиеся полотна, размещала ещё и это, соединяя их в обновлённую картину — “Тихий Дон” А.Шолохова (брат на брата, ополоумевший люд, выпустивший из себя зверское, уподобляясь голодным волкам), “Хождение по мукам” А.Толстого (встреча с роднёй в стане врага), “Поход на Бар-Хото” Л.Юзефовича (взятие крепости, пулемёт на ней и статуэтка святого в доме), “Вольный поезд” М.Цветаевой, “Зулейха открывает глаза” (новый уклад) и “Дети мои” (голод) Г.Яхиной, “Мои странные мысли” О.Памука (сватовство/воровство друзьями/роднёй сестёр/невест), “Лето Господне” И.Шмелёва (рыжая собака, сулившая фатальную опасность, как лошадь Стальная с “тёмным огнём в глазу”). Одновременный выход книг со схожестью в сюжете свидетельствует об актуальном, созревшем в общем контексте, как это случается в науке, когда в разных концах земли природа подводит к одинаковым открытиям.

“Психические черты каждой расы столь же стойкие и определённые, как признаки физические”. На разных временных этапах показана высокая организованность воинов–конников (Новороссийск 1920-го, Чилгир 1923-го), словно от близкой жизни с табунами скота наглядно передалось понимание условий выживаемости. Что я знала о калмыках до этой книги? Пушкинское “друг степей”, да слышала про шахматную Элисту. Как выяснилось в книге, они и сами пытались найти хоть крупицу информации о Калмыкии, но натыкались на молчание, “как будто такой республики не существовало”.

Сейчас у меня ощущение, что я прочитала о калмыках учебник истории, докторскую диссертацию, да ещё и кино посмотрела, потому что — со звуками, картинками, разными эмоциями, смехом, горечью. За что моя искренняя благодарность автору. Очень много информации исторической, этнической, психологической, житейских нюансов, точных бытовых мелочей — живой материал, не потерявший аутентичности, пройдя через руки, голову, сердце и душу писателя.

Мистика простого

Платоновы тела — правильные многогранники. Логично, что в самом начале романа Александра Иличевского “Тела Платона” с письма безвестного писателя у меня в памяти всплыл “Преподаватель симметрии” Андрея Битова — так же в названии о гармонии в геометрии, тоже: не его текст, а перевод давней иностранной книги, и метафизическое путешествие запустилось показом фотографии из другого времени: из будущего, здесь — из детства. А ещё — фотографии камбоджийской казни с обложки книги Жана Бодрийяра, Алена Делона…

–

В романе много записей–воспоминаний, “Глухов пишет: “…”, и — о писателях, художниках, антропологии, мироздании, устройстве мозга, метафизике пространства, текстах, языках, Москве, МиМ, экскурс в историю искусств с уклоном на пейзажи — когда, где, у кого. Внешний сюжет утопает во внутреннем. Матрёшкой в роман “Тела Платона” вложена одноимённая повесть, у которой наоборот — есть отчётливый внешний сюжет: двоих юношей разводят послешкольные пути–дороги. Запахи советской школы унесли меня туда, как на машине времени. Да и другое — из чего же, из чего же, из чего же… — всё описано. В конце границы между романом и повестью для меня стёрлись.

–

Параллели: эмиграция и выселение деда; деревянные топчаны для статуй вместо кроватей в московской мастерской скульптора и каменные ложа длиной больше двух сажень в долине гигантов; одиночество писателя Леонида Королёва, якобы спешащего отрекомендоваться читателю, так как лишь на золотом сечении текста — его шестидесяти двух процентах («Ни единого настоящего друга — за все время жизни… одиночество божественно…, когда вы остаетесь наедине с природой») и одиночество героя («Так хорошо… воображая, что в доме нет никого.… Нелюдимый даже с самим собой»).

–

О времени: «прошлое осознать неопределенным… будущего не существует. Тьма корней прозорливей воздуха кроны.… В сравнении с прошлым — будущее, в сущности, белое безмолвие”. А если не крона, а крылья? Говорят же: “Родители могут дать детям только корни и крылья”. «Представление об ангелах-хранителях государств, империй… это ощущение взмаха крыла при взлете». Ну вот — крылья. И нетто настоящего: «А потом были два дня прогулок в горах и две ночи, в течение которых мы говорили только о том, что вокруг и сейчас, ни слова о прошлом, ни слова о будущем.… запрещал себе думать. Была ли замужем? Есть ли дети? Или у нее счастливая семья? Эти знания были лишними.»

–

Измерения в разных системах координат иногда пересекаются и соединяются. «Всё заканчивается в мире, в том числе любовь — совершенно бесконечная штука, покамест она существует”; «одной глубокой истине может противоречить другая, не менее проницательная истина. В то время как полное согласие частей рождает только ложь»; «Прежде, чем решу вернуться, я сделаю это наоборот — полным вперед!»; повесть “Реки стратосферы”; «Скажем, есть такие события в жизни — промельки, случайные встречи… становится понятно, что время — ловушка»; “Конец совпадает с началом”.

–

На моё профессиональное откликалось психологическое, психофизиологическое, и психотерапевтическое: «… первое мое воспоминание — страх темноты или чего-то потустороннего»; сокрытая в области крестца человека “летучая мышь”, как полубабочки теста Роршаха; «сознание пишет жизнь в разные участки мозга: некоторые части прошлого нейронно смешиваются с оперативной памятью, образуя своего рода археологическую культуру биографии»; раскулаченный и сосланный прадед всю жизнь “просыпался в пять, чтобы заняться коровой, козами, печкой. А тут проснулся — да зачем вставать?» — смысл на бытовом уровне, когда потерялся в городских джунглях (дауншифтинг — некоторым спасение); «жизнь в горах любое горе обратит в медитацию».

–

Каков повествователь? “Я — закат в Иудейских горах”; “вход за границы себя”; “улепетывают по террасе, как трассирующие пули в темноту. В меня».

–

Недавно тоже задавалась вопросом —

«почему Чехов не написал романа… Толстой еще мог быть уверен, что, пока он пишет «Войну и мир», все не изменится настолько, что человек потеряет свое место в мироздании. Чехов такой роскоши позволить себе не мог. Но обстоятельства болезни, конечно, главная из этих двух причин».

Но предполагал же Достоевский второй том “Братьев Карамазовых”. Болел, замыслил, не успел. Думается, что объём главных произведений у писателя соотносится с тем форматом личных отношений, в которых он живёт. У одного — длинный брак на годы, на фоне иных менее значимых связей, как “Война и мир” со сложной структурой, главным и побочными сюжетами, даже и: “к ветхозаветному типу я бы отнес некоторые тексты Толстого”. У другого — многочисленные короткие связи, как рассказы и пьесы. И сверхъестественный “Дом с мезонином”, словно библейский текст для религиозных людей “написан Святым Духом” — не человеком, но врачующим, лечащим.

Если посмотреть ретроспективу произведений одного писателя, то помимо литературной истории будет и история его души, личностного, духовного и душевного развития. Эта динамика личности воплощается в творчестве и встраивается в конструкт, который им освоен в реальной жизни — в короткие встречи, в семейную сагу, в сценарий или пьесу с шаблоном сцен, вмещается в уже раскроенный по фасону и размеру формат. Способы контактировать с людьми и удерживать отношения отражаются в структуре текста так же, как в почерке, “единственном способе перечеркнуть одиночество” — через межбуквенные соединения, расстояния между словами, расположение на листе и т.д. Не избежать писателю своего психотипа, данного природой способа любить — потому, бывает, и оказывается он непригоден для “библейского кодекса русского языка”, если у него “нет эмпатии к своим героям”, будучи даже гениальным “совершенным модернистом”.

–

«… Кажется, будто прошлое не истекло, а припрятано», и моё откликалось.

Бабушкины словечки — помню, как слушая её, думала: записать бы, так точно, и больше ни от кого не слышала, было ощущение ценного, уникального. Но я не собиралась быть филологом, как моя подруга, рассказывающая о фольклорных экспедициях. А сейчас, когда всплывает какое-нибудь, мелькает: записать хоть эти оставшиеся крохи, и снова — не важно, лень, не сподручно. Может, теперь, прописав эти порывы, что-то зафиксирую.

У рассказчика в сарае белуга на козлах и чёрная икра в тазах. Дом моего детства был заселён работниками речного порта, сосед регулярно плавал с инспекцией и привозил её из Астрахани, семья его едва успевала распродавать, холодильники были небольшие. И в нашей морозилке клейкий солёный брусок кг на два лежал всегда.

«Поднялся в Самарию» — есть родство с Самарой? Те сорок градусов в ней тоже — каждое лето непременно.

Смысл быть узнанной внуками бабушкой: “чтобы их взрослый мир оказался населен добрым и умным призраком” её — согласна.

А что-то не сошлось: «в музее в Переделкино»; “застукал жену с пожарником”, “здесь нет почти дорог”, “Хрусталёв, в машину!”, очеловечивание кафе, “чье деревянное строение сотрясалось», своеволие с запятыми.

«В писательской жизни многое происходит по принципу отталкивания. Вот почему писатели совсем не критики — их методы объективации не годятся для взвешивания на весах истины” — обнадёжил: мне не даются рецензии.

–

Отклик мимикрировал и непроизвольно разделялся на части с привычным у меня пунктиром. У автора книги тоже разделены, тремя плюсами. Мои три минуса на его три плюса — совпало, хоть и не встроилось: у него с пробелами, а мои слились в одно тире, соотношение длин — почти золотое сечение. Читая “Тела Платона”, я попеременно общалась то с литературоведом, то с представителем мужского мира, то с философом глубинного одиночества, то с гениальным мыслителем.

Вверх, за текстом

Единственным продолжением Александра Пушкина по мнению Андрея Битова был Владимир Даль, который в ответ на предсмертный призыв Пушкина в бреду: “Так пойдём же, да, выше, выше пойдём!” и указание на книжные полки — произвёл это воззвание в Толковый словарь живого великорусского языка.

Битов в документальном фильме о нём рассказывал, что занимался скалолазанием, выбирая собственные стенки и маршруты, потому что не ходил чужими — “Это принадлежит мне, и карабкаюсь я сам”. В двенадцать лет на Кавказе он впервые увидел горы и заболел ими, понял, что станет альпинистом. Горный институт выбрал из-за слова “горы”, болел горами.

Есть исследования психофизиологов по взаимодействию пешей ходьбы и работы мозга, которые выявили, что при монотонной ходьбе мозг лучше формулирует мысли, образы, продуцирует идеи, а на трудной горной дороге с преодолением рельефа чаще высекаются афоризмы и точные определения.

С восхождением изучение трудных математических доказательств более ста лет назад сравнивал архитектор математики Давид Гильберт — от уровня “общекультурного просвещенного ума” движение вверх может занимать месяцы, годы, с промежуточными этапами. Получение профильного образования — как сбор на высокогорье, движение дальше — этапами, “на которых основываются промежуточные лагеря, необходимые для все более и более высокой заброски требуемого снаряжения и продуктов питания”.

Герой романа Александра Иличевского “Математик”

“начал по выходным ездить в горы. Скоро ему надоело ходить по тропинкам, хотелось немного вспомнить скалолазание.… Если бы спросили его: «На что похожа великая мысль?» — он бы ответил: «На сложную вершину… Надо бы в горы податься. Напряжению нужна новая точка приложения… Мозг та же мышца — требует работы… и наконец обрел то сладостное чувство, которое ощущает под ложечкой человек, когда получает власть над вертикалью.… Гора показалась в этот момент математикой — ее частью, одной из вершин”.

Словно воплощение умственной деятельности — смена ландшафта при восхождении. Физические усилия, усталость, преодоление — и: предгорье остаётся внизу, а ты, как при отборе самых–самых, при попадании в избранные, в перевёрнутую воронку, попадаешь на самый верх понимания сути, знаний.

Конец ознакомительного фрагмента.