Студентки 90-х

Наталья Мамонова

Роман, написанный по реальным событиям из жизни студенток начала 90-х годов. Когда не было интернета и даже домашний стационарный телефон иногда отсутствовал. Как развлекалась молодежь в то время, что ее занимало и о чем она думала.

Иллюстратор Наталья Станиславовна Мамонова

© Наталья Мамонова, 2022

© Наталья Станиславовна Мамонова, иллюстрации, 2022

ISBN 978-5-0056-4137-3 (т. 1)

ISBN 978-5-0056-4138-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Снежный саван зимы уже давно слепил белизной. Тяжелые покрывала ее степенно покоились на земных плечах. Туго накрахмаленные одежи беспощадно, но тщетно топтались тысячами подошв: зима тут же обновляла свои наряды, щедро посыпая с небес мелкий, пылью вьющийся порошок. И крахмал, безукоризненно белый, скрипел морозцем под ногами. Зимняя природа торжествовала, демонстрируя свое великолепие и силу.

Снежная Королева преждевременно вторглась в чужие края, знаменуя свой приход резким похолоданием и торжественно обставляя свое величественное шествие, — она преподносила себя властною, строгою, не без прекрасного и очарования. И намеревалась продлить свое царствование на долгий срок.

Черты ее, холодно-красивые, суровые, прочно определились уже к декабрю.

Москва начала 90-х.

Наш загородный автобус, если эту ржавую железную коробку можно было назвать вышеупомянутым транспортом, тронулся именно 4-го числа, именно в четырнадцать сорок. Если бы он отбыл чуть позднее, а именно в четыре сорок четыре после полудня, я бы не сомневалась во вмешательстве пакостничающих чертят: ему просто суждено было бы иметь маршрут под номером соответствующим. Цифра 4 преследовала нас с самого отъезда и не так бы настораживала своим мельканием, если бы не знание… о сексуальной ее символизации.

О приключениях с известным отклонением, которые чаще именуют любовными похождениями, ничто еще не предвещало: календарная дата в сознании моем еще не отложилась, и числа времени отправки автобуса я не удосужилась сопоставить, чтобы встревожить свои подозрения. Да и ничего подозрительного не усматривалось, когда я с девчонками — нас было три подруги — удачно прорвалась сквозь толпу, хлынувшую внутрь салона. И ловко заняла одно из мест, которые по волшебному мгновенно заполнялись чьими-то чужими объемами. Итак, студентки-второкурсницы, начали свое путешествие в подмосковный пансионат. Была пятница. И целых два дня отдыха впереди!

Загородный автобус не баловал своими большими размерами, и было очень тесно. Багаж, представляющий туго набитые сумки, чьи бока раздулись непомерно и чуть ли не по швам расползались, — в своем множестве багаж очень стеснял. Он лишал нас свободной среды обитания, на что мы были обречены сорокаминутной поездкой до места назначения.

Пассажиры оказались неприхотливым народом, который довольствовался свисанием с перил, когда пятка едва касается какой-либо устойчивой поверхности. Живыми внутренностями автобуса в большинстве своем являлись студенты, которые не могли не применить находчивости в каверзной ситуации пассажиров, не имеющих возможности быть перевозимыми в индивидуальном кресле. Студенты не долго изобретательствовали, подложив под себя пирамиды из сумок и снабдив себя початой бутылкой пива, которая могла умалить любые неудобства, любые дорожные неприятности.

Институт Народного Хозяйства имени Плеханова.

В своем широко рукавном необъятном полушубке я грузно восседала пышной особой, которую любезно усаживают на горячий заварной чайник. Лукавого своего любопытства не скрывая, занялась я созерцанием окружающего, что доставляло мне полное удовольствие: я разделяла настроение молодежи, отправляющейся в дом отдыха. Некоторые лица радовали своими знакомыми чертами: ранее они встречались в пределах родного института. Похоже, среди множества объявлений, развешанных на информационном стенде разноцветной осенней листвой, их угораздило усмотреть одно, призывающее совершить эту веселую поездку.

Пожалуй, рейс на четырнадцать сорок, предназначался целиком и полностью лишь для нашей институтской братии. Для посторонних же, пусть даже завсегдатаев этого направления, в салоне отводился скромный мизер, который растворялся в основном студенческой массе.

По прибытии же нашей громыхающей разваливающейся коробки — ну, правда, уже начало 90-х, уже новые виды автобусов бороздят просторы Москвы, а этот рыдван со скрипучими дверьми еще в 60-х блистал своим совершенством, — по прибытии на место, нас ожидало легкое разочарование…

В вестибюле корпуса, в одном из номеров которого нам предстояло поселиться на пару суток, непоседливая толпа молодежи, опередившей нас рейсом раньше, кишела в ожидании уже более часа. Оказывается, организатор мероприятия, в распоряжении которого оставались путевки, еще не явился. И мы были обречены томиться в приемной еще минут несколько, часами насчитывающихся. Ведь так и горело — лететь к приключениям. Ожидая, мы предались ознакомлению с достопримечательностями вестибюля, которые не отличались разнообразием и вскоре надоели от скуки.

Прогулкой рассеять томление мы порывались напрасно: колючий мороз так больно щипал, будто проделывал это буквально — ожесточенным сжиманием кончиков пальцев. По-шутовски попрыгав под немилосердными щипками, не преодолев радиуса более 20 метров от парадного подъезда, мы пружинным манером воротились обратно — отогреваться и мозолить глаза однообразной остановкой, когда-то приветствовавшей нас новым, непривычным, незнакомым и потому интересным.

Когда же виновник недоразумений появился на сцене, толпа молодежи со своими требованиями облепила его так плотно и преданно, так многослойно, что пчелы, которые роем дымятся вокруг чего-то очень сладкого. Прорваться сквозь беснующийся ореол не представлялось возможности. Его магнитная, всё притягивающая сердцевина оставалась нам, девчонкам более скромным, нежели напористым, недоступной. И соблазняющей тем еще более.

Несмотря на то, что мы ступили уже на порог второго курса и именовались не иначе, как второкурсницами, мы не переняли еще у студенческой братии той дерзости, что отличает сию категорию от прочих двуногих. И потому несмело топтались у роящегося клубка, внутри которого бойко распределялись и расхватывались номера. Может быть, лучшие номера! Мы не сомневались, что обречены подбирать остатки, качественность которых заранее не прельщала. И чему мы внимали полтора года, просиживая на студенческой скамье, когда атрофируются все члены тела, а правая рука совершает скоростные манипуляции по написанию лекций? Видимо, не столь усердными ученицами мы оказались, чем-то отвлеченным занимаясь, и не походили вполне на студенток, более смелых и решительных, если требуется отстоять в эгоистической ситуации. Насчет студенческого свойства самовыживания в нас что-то страдало. И способность сопротивляться едва тлела, признаком чего являлись лишь наше возмущение в пол голоса и бросание неодобрительных взглядов на тех, кто в одночасье превратился в наших неприятелей.

Поточные аудитории в Плехановском институте.

Вот почему нам выпал сорок четвертый номер. Само провидение предоставляло его нам. И что нас сразило бы наповал тут же, так это известие о четвертом, именно четвертом корпусе, куда нас забросило судьбоносным жребием.

Но известие это последовало предусмотрительно позже. И потому нам удалось благополучно, без всяких потрясений, подняться на свой этаж. Все-таки четвертый этаж.

Ключи приветственно зазвякали, когда мы в предвкушении открывали дверь. Но настоящее недоумение охватило всех троих, когда мы наконец попали в отведенный нам номер: внутреннее убранство предстало нашим взорам вовсе не романтическим. Гостиничной обстановку едва ли поворачивался язык назвать, поскольку характеризовалась она буквально зияющей пустотой. Меблировка так не нагромождала помещение, что создавалось ощущение непростительной нехватки чего-то. Хотя необходимое имелось вполне: по-солдатски просто и аккуратно заправленные кровати для троих жильцов как-то виновато-извинительно жались по стенам, отчего казались сиротливо-узкими; без претензий на излишество сколоченные из непородистого дерева тумбочки были приставлены обязательно к каждой кровати. Как неотъемлемый минимум, положенный жильцу. По санитарной части кроме умывальника, которому отводился скромный угол, ничего не имелось. Похоже, в корпусе предусматривалось отдельное помещение для нужд, касающихся гигиены, которое являлось общественным и посещалось дружно всем коридором. Коридор же объединял количество комнат, по крайней мере, не менее сорока четырех, в чем я была уверена наверняка.

Я и мои подруги. 3-е сентября 1992 год.

Итак, в номере… Чудесный гардероб предоставлялся в наше распоряжение, примечательный тем, что у него отсутствовали не все двери. Имеющиеся же двери закрывались с великим скрипом. Находка двух обгрызенных вешалок, извлеченных из платяного отсека, воспринялась нами приобретением невиданной роскоши: на плечах дослуживающих свой век вешалок мы могли потеснить наши зимние одеяния. Да, еще была парта. Обшарпанная, немилосердно исписанная школьная парта, служившая, видимо, столом, — парта эта своим неуклюжим существованием дополняла описанную обстановку, видом своим напоминая о несовершенстве этого мира. На стулья же — хоть какие-нибудь! — приходилось рассчитывать не нам, которым капризничать по пустякам не пристало!

Оставалось же обживать условия собственными усилиями. И девчонки развели бурную деятельность в целях преобразования отведенного нам места обитания до жилого вида.

Невзирая на уныние, приветствовавшее нас по пришествии в эту комнату, нас обдало азартом. И мы живо распаковывали свой пузатый багаж, собранный так старательно и основательно, будто мы действительно предполагали походные условия. Стоило только распотрошить содержимое прожорливых сумок, распределив его соответственно по тумбочкам и шкафам, как обстановка сразу оживилась. Легкую частицу хаоса следовало лишь привнести в мрачноватый казенный порядок, чтобы развеселить серый фон авангардными мазками красок: разноцветные вещи и предметы расположились в комнате так непринужденно-небрежно, когда их просто разбрасывают. Неустроенность быта создавала настроение не соблюдать упорядоченность в чем-либо. Мы не утруждали себя заботами о симметричности, ровности и аккуратности. Внешнюю приглядность нам доставляло именно поверхностное неубранство. Итак, мы остались довольны, разместив на тумбочке все то, что пригождается в повседневности: мыло, расчески, стаканы, дезодоранты, некоторые наименования косметики, — и развесив по спинкам кроватей полотенца и одежду.

Довольство же наше весьма скоропостижно развеялось, когда мы наконец бездеятельно расселись по койкам, выжидая продолжение. Но последовало лишь воцарение жуткой, пугающей своим истинным беззвучием тишины. Девчонки недоуменно переглянулись между собой, немо вопрошая друг друга: неужели это все? Даже коридорное оживление не угадывалось за дверью: нами не улавливалось ни шороха, ни звука. Местное население словно вымерло, если по приезде не повалилось разом на кровати и не засопело во все ноздри. Поразительное спокойствие, окружавшее нас, воспринималось нами ненормальным явлением. Пожалуй, нами ожидалось нечто более веселое и занимательное, нежели это удручающее безделье, ленью обволакивающее вновь приезжающих отдыхающих. Уж не отсыпаться ли здесь собираются?

Здесь, верно, имеется клуб молчальников, посещаются спортивные секции ничегонеделания, устраиваются вечера меланхолии, проводятся конкурсы для установления рекордного сна и черепашьи бега; общественное прослушивание пустых кассет, а за нечаянно оброненное слово или изданный неловко звук накладывается штраф внушительно-пугающий.

— Ну и?.. — разочарованно протянула я, выжидающе-вопросительно поглядывая на подруг.

— А ты надеялась на что-то другое? — беспристрастно ответила Вера. — Если не предпринимать самим каких-либо действий, так и просидим эти два дня…

— Что же здесь можно предпринять? Бегать по коридору и вешаться на каждого встречного, которых днем с огнем не сыщешь? Пожалуй, здесь все позакрывались по своим номера, как кроты по норам зарылись. Или ты предложишь врываться в комнаты с призывами к веселью и развлечениям?

— Понятия не имею, как тут развлекаются… Вешаться на всех подряд, конечно, не нужно… Да и врываться к кому-либо не стоит… А вот насчет идеи выйти в коридор я не против: других осуждаем, а сами рассиживаемся взаперти на кроватях. Или вы желаете, чтобы вам изволили подать приглашение на золотом подносе? Вас, капризные вы мои, никто персонально под руки не поведет на увеселительное мероприятие. Так не будем же предаваться скуке, обрекая себя на добровольное заключение!

— Ты явишь себя на коридорное обозрение, а дальше что? — подключилась к разговору и Валери.

— Перво-наперво, разузнаем что-нибудь насчет общественного питания: что у них тут имеется? Столовая, буфет, ресторан?

— Вопрос этичный, на подозрение не наводящий, — заметила я.

–… чтобы с ним приставать к окружающим, которые приглянутся, — усмехнулась Валери.

— Нет, с вопросами мы будем приставать, если наши поиски не увенчаются успехом… А пока проведем разведку без боя, — вскомандовала неунывающая Вера. — Оторвитесь вы, наконец, от кроватей! Дома отоспитесь!

Подавая пример несмелым, еще не настроившимся на проявление решительности девчонкам, она непринужденной походкой продефилировала посреди комнаты и распахнула настежь дверь, как бы приглашая нас убраться отсюда немедленно. Мы повиновались воинственной подруге, полагаясь на ее лидерскую роль в дальнейшем предприятии. И она любезно выпроводила нас из номера, замыкая дверь на ключ с таким ожесточением, будто лишала нас права на вхождение на порог, безнадежно оторванный от внешнего мира, который мы решили познать.

Коридорное пространство, действительно, пустовало. И лишь сужающаяся перспектива дверей, расположенных направо и налево, составляла его. Правильность и холодность линий, прямых и убегающих вперед, характеризовала тот равнодушный стандарт, по которому планировались подобного рода коридоры. Окраска тоже была не веселой, цвета неопределенного, выцветшая и с потёртостями у дверных косяков. Наверное, этот дом отдыха был типичным для начала 90-х годов.

Первым появлением на незамысловатой, упрощенной в декорациях до полного их отсутствия сцене, стал некий молодой человек, который возился со связкой ключей у соседнего номера. Замок, похоже, барахлил и доставлял нашему незнакомому соседу немало хлопот, прежде чем впустить хозяина внутрь заветной комнаты. На наше возникновение молодой человек оторвался от своего занятия и растянул губы в самой приветливой улыбке. Физиономия его словно осветилась невидимыми прожекторами, где-то скрыто вправленными, которые подавали освещение, когда их хозяин испытывал довольство. Такая открытость во взоре, такая доверчивость почти граничили с наивностью. Простодушие незнакомца улавливалось столь легко, что не требовалось ни тени, ни шороха наблюдателя, разбирающегося в психологических качествах. Это очень удивляло с первого взгляда.

— Вы здесь живете? — осведомился он в почтительном поклоне головы. Мы едва разобрали его реплику — так ее исковеркал акцент. В слуховом отношении более восприимчивая Вера, у которой давно существовала страсть к переводам с пластинок иностранных песенных вариантов, выручила непонимающую троицу. Эта троица искренне порывалась к ответу, но лишь глупо хлопала-моргала глазами.

— Это наш номер…

— Давно вы тут… заселяете? — его очередная фраза с трудом нами распознавалась. Но на переговорный пьедестал не согласованно-безусловно уже выдвинулась Вера. С нашим соседом мы общались в основном в ее лице, потому что мы с Валери помалкивали, участвуя в разговоре только посредством мимических передергиваний и эмоциональных жестов.

— Только что… час назад…

— Тогда будем соседи… заходите в гости, — любезно пригласил молодой человек. Затем, с виноватым и извиняющимся видом, он снова отвлекся на свой непослушный замок, который тут же исправно щелкнул при легком повороте ключами.

— Если приглашаете, отчего же не зайти? — не отказалась за всех Вера, нескромно, вне приличия и даже вызывающе радуясь.

Как бы спохватившись, отчаянно всплеснув руками и исказив сокрушенно лицо, немного странный молодой человек вдруг воскликнул:

— Ой, простите! Как вас зовут?

Мы дружно представились, скандируя по очереди каждая свое имя. Парень лихорадочно повторял наши имена, ошибался и снова повторял. В итоге запутался и вовсе смутился от своей рассеянности и бестолковости. Когда же мы взаимно поинтересовались его именем, оставшимся нам пока не озвученным, он расстроился окончательно, досадуя на свою неуклюжесть. Было видно, что расстройству предаваясь, он мысленно сам себя бичевал. И внутренняя борьба затмила остальное окружающее: он не удостоил нас ответом. Попятился, раболепно склонившись, к лестничной клетке и уже собирался скрыться из виду, когда мы окликнули его: представится ли он, наконец?

Таким образом мы добились, что загадочного соседа зовут Санди.

Насколько нам это пригодится в будущем, мы не подозревали, сомневаясь даже в реальной возможности воспользоваться приглашением.

Топчась в коридоре, на том самом месте, где нас поразило чудное явление, мы обсудили следующее: откуда мог прибыть наш сосед; как давно он живет в пансионате; найдется ли у нас наглости самовольно явиться в гости; насколько порядочны эти ребята (логично, что их в номере несколько), если так просто бросаются приглашениями; каковы другие наши планы, в случае неудачи с предложением от Санди… Вот что обсудили девчонки на лестничной клетке пансионата.

Возникновение из-за кулис, где только что скрылся незаурядный Санди, следующего персонажа оторвало нас от страстных пересуд. Пересуд, охватывающих сплетниц, которые не могли не среагировать на происшедшее иначе: события начинали свое сплетение.

Шатко-валкая, не имеющая четких очертаний, бесформенная фигура медленно приближалась к нам. Некто, облачённый во все темное и небрежное, отчего заранее определялся в разряд не особо заботящихся о своей внешности, едва волочил спиртом налитые конечности. В направлении неизвестном, пока блуждающий одурманенный взор его не упал на нас. Этот неприятный некто — неприятный для нас, как я потом поняла, невинных и правильных девочек — тут же встрепенулся. Во взоре его обнадеживающе просветлело, и теперь он решительно наступал на нас.

— Вот вас-то я и искал!

Его наступление с распростёртыми объятиями, готовыми поглотить жадно всех троих, вовсе не отзывалось в нас взаимным восторгом. Брезгливостью переполняясь, мы выскользнули из-под его клешнями загребающих рук. Рук, намеревающихся захватить в плен и прижать насильственным образом к дружеской груди. Мы выскользнули и рассыпались в стороны.

— Откуда вы, такие красавицы, беретесь? Покажите мне место, где водится такая красота!

— Ступай, ступай, куда шел… — поморщившись, посоветовала я. Тоже мне знакомство!

— Так я же вас искал, а вы прогоняете меня!

Его лицо, возрастному определению не поддающееся — что-то под тридцать, не понятно, — исказилось в обиженной гримасе. Такой выразительной у человека, подверженного влиянию алкоголя. Предполагая неустойчивое настроение его, мы старались не выказывать враждебности и помягче спровадить его.

— Мы не знаем тебя, — безоговорочно констатировала Валери, давая знать, что разговор исчерпан.

Беспристрастность характеризовала Валери в любой ситуации, даже в той, когда проявлялась эмоциональная напряженность прочего окружающего. Валери позволяла себе проявлять лишь скромные эмоции, которые никогда не были крайними. При таком характере, угадывалось, что шествием по жизненной дороге ей не уготовано перипетий, — оно не станет приключением, тренирующим и закаляющим чувственные струны. Оно будет только безмятежным передвижением — спокойным и уравновешенным. Эмоционально она себя щадила. И внешне походила на ту самую сказочную снежную королеву, изредка улыбающуюся о чем-то своем — не теплом, неодушевленном, — которая уже пленила ледяной строгостью наш город…

— Зато я вас знаю, — настаивал досадный тип. Его нетрезвое состояние воспринималось как-то неприязненно. Похоже, он перестарался с заливанием в бывалую глотку жидкостей. Растрепанность и неаккуратность его одежды вовсе не притягивали к приятному общению. Расхлябанные и нескоординированные движения также не позволяли нам снисходительней относиться к нему.

— Видел вас внизу, на первом этаже… Еще в автобусе заметил… Так что мы знакомы… — он демонстративно закатил рукав, чтобы взглянуть на наручные часы. — Вот уже три часа… с половиной… Я не мелочный, чтобы говорить про минуты, хотя секунды уже накапали… И внушительное количество! Тридцать шесть секунд, тридцать семь… О, уже бесконечность натикало! Так что вы безнадежно пропащие. То есть я вам хочу сказать, что вам жутко повезло, что наше знакомство состоялось. Разрешите представиться: Гена! Геной меня зовут… Хотя вы еще слишком малы, чтобы я был для вас Геной. Но ничего, зелень всегда приятна. И молодежь мне больше импонирует… Зовите меня Геннадий Васильевич! Я же вам не мальчик, не пацан какой-нибудь, чтобы обращаться ко мне просто по имени.

— Уж не со стариком ли мы связались? — иронизировала я.

— Ой-ой-ой! — усмехнулась Вера. — Может, к тебе еще и на «вы» стучаться?

— Ну, на «вы» я не претендую… Я вообще-то скромный, простой… Но не потерплю, если вы меня не будете звать Геннадий Васильевич. Дистанцию все-таки нужно соблюдать.

— Можно подумать, что ты лет на двадцать старше нас, — с каверзной, но прохладной улыбкой бросила Валери.

По своему обыкновению, она обычно не обволакивала слова чувственной оболочкой.

Без сентиментальной подпитки ее фразы получались голыми, за бесстрастностью обедненными. Поскольку восприятие Валери извне происходило без синтеза в страстном вареве, без нанизывания страстей на пиру Мойры (повелевающей взлетами и падениями на судьбоносной колеснице своей, когда дух не может не захватить), то и речь Валери не колебалась от некоей константы, имеющей заряд с каким-либо знаком.

Голос ее не повышался выше среднего, никогда не терял хладнокровия, повествовал ровно, без перепадов. Репликами обычно краткими и незамысловатыми, не усложненными какими-либо виртуозными оборотами и не бытовыми терминами.

Валери никогда не удивляла новым, непонятным словом и даже вошедшие в моду неологизмы не употребляла, боясь расширить свой устоявшийся, утвержденный многолетней болтовней лексикон.

Она именно болтала. О самой бытовой, насущной повседневности. Болтовня, это тошнотворно-приторное месиво, копание в нем и переливание его очень занимали Валери. Ну, вот нравилось ей месить его, барахтаться в нем! И она предоставляла подобное же удовольствие другим — по телефону и в компаниях.

Но вообще, простота и непринужденность ее общества располагали к ней. Своим присутствием она вселяла спокойствие и уверенность, что драматизация сегодняшнего минует.

Мне довелось быть с нею одноклассницами. И когда нас вытолкнуло из безмятежного, оберегающего оперяющихся птенцов гнезда — школьной поры, — и разбросало по разным тропам, то телефонная связь почти единственно соединяла нас. Звонками мы баловались очень редко и могли потерять друг друга на месяцы. При общении симпатия к Валери проявлялась сиюминутно — в процессе визуального и слухового контакта. Но при расставании, не подпитываемая таковым, она иссякала, слабела, становясь близким к равнодушию.

— Если не на двадцать, то на десяток наверняка, — убежденно заверил величающий себя Геннадием Васильевичем. — А вы школьницы? Десятиклассницы?

— Были когда-то, — согласилась Вера.

— Значит, какие-нибудь первокурсницы зеленые… Учитесь где-то?

— В Плехановском, — снова ответила Вера, которая невольно выдвинулась среди нас — на роль посредника для общения с незнакомыми.

— Умные что ли? Или блатные?

— То есть?

— Поступили сами или на лапу дали? Блатной институт…

Валери заскучала и решила закрыть тему.

— И к чему мы выясняем, как к тебе обращаться, если, возможно, нам не придется больше сталкиваться?

— Как не придется? Не для этого я вас разыскивал!

— И что дальше?

— Неужели вы не пригласите меня в гости? Тогда я вас приглашу.

— Скоро ужин, и мы хотели бы разузнать, где здесь столовая. Поэтому всякие гости напрочь отметаются. Уже битый час мы ничего не можем добиться.

— Столовая? Так именно я вам и нужен! По любым вопросам, касающимся местоположения местных достопримечательностей, смело обращайтесь ко мне! Уже который год я езжу в этот пансионат. Он мне, как дом родной, уже опостылел. Каждый закоулок, каждый закуток могу нащупать с завязанными глазами. Сонного разбуди — куда пожелаешь отведу! Пьяный до невменяемости буду — любой корпус, любое местное заведение покажу.

— Изволь уж рассказать, где искать столовую.

— Рассказать? Да я могу вас даже проводить туда.

— Можно подумать, мы без тебя не доберемся.

— Может, и не доберетесь… Мне легче будет вас отвести туда, чем объяснить, как дойти.

— У тебя с родным языком как, проблемы? В школе не доучили? Трудно сказать, на каком этаже лифт останавливается?

— На первом. А вот как по территории пансионата ориентироваться, объяснить затрудняюсь. Вы же все равно понятия о местности не имеете?

Я и моя любимая подруга.

— Так надо еще и на улицу одеваться? — хором вскричали мы, вылупив по-рыбьи три пары изумленных глаз.

— Можете не одеваться, но выходить надо. По-другому не получится, — констатировал подозрительно спокойный Геннадий Васильевич.

Девчонки недоверчиво переглядывались: этот тип их явно дурачит. Похоже, он придуривается и забавляется, мороча наивным студенткам головы.

— Пожалуй, мы обойдемся без твоей помощи… — произнесла Вера.

— И чем я вам не угодил? Идти надо, минуя третий корпус, который сейчас не работает, потому что она на ремонте. Вы хотя бы в курсе, что наш корпус четвертый?

— Догадывались, — вздохнула Вера с обреченным видом. — По предопределению мы должны были попасть именно сюда…

— По какому-такому предопределению? — не посвященные, такие как Геннадий Васильевич, могли недопонимать. Но Вера разумно удержалась от пояснений, чтобы не проговориться, какой у нас номер.

— Ладно, не смею быть настырным… Сначала идете по тропинке, потом попадете на широкую дорогу. На перекрёстке двух дорог сворачиваете направо и двигаетесь прямо до первого же здания минут пять. Оно будет освещенным, поэтому издалека его увидите.

— Издеваешься, что ли?

— Думаешь, мы действительно, со скуки ради, будем лазать по сугробам в такой мороз и в такую темноту?

— Вы мне не верите? Да любого остановите и спросите, если он не новичок вроде вас.

Таким образом, нас выманили все-таки из корпуса.

Колкая снежная пыль вилась в воздухе и создавала туманную видимость. Блестела мелкими, воронками кружащими светляками на свету, падающем от застекленного корпуса. Стоило только отдалиться от горящего в ночи здания, как мы погружались в непроглядную, сурьмой черненную темень. Ни домишка худого не сопровождало наше шествие по узкой, ниткой тянущейся тропке, которую утоптали так старательно, будто среди нетронутых, вековыми завалами покоящихся снегов образовалась глубокая трещина.

Мы следовали друг за другом гуськом, балансируя, чтобы не нырнуть в сугробы, которые, стелясь кругом любезной подстилкой, подстерегали своих жертв: по краям тропы тут и там попадались красноречивые вмятины.

Мы еще не добрались до обещанной Геннадием Васильевичем дороги, как сомнения зашевелились в нас: дикая безлюдная тропа была сплетена таким усердным некто, которого нельзя не уличить в каверзе. Он явно решил выбить нас из сил!

Девчонки сердились и досадовали, что поддались на провокацию. И чью? Какого-то подозрительного пьяного типа! Поверить какому-то проходимцу! Чей один жалкий вид уже не внушает доверия!

Мороз брался основательно за все одушевленное, которое потому и не наблюдалось в округе. И расправлялся с нами безжалостно, со всей морозной строгостью. Он ощупывал без церемонности каждую часть тела и намеревался проникнуть глубже, дабы ознакомиться уже не поверхностно с анатомическим строение своих клиентов, которые добровольно отдавали себя на растерзание. Ощущалось, как щупальца его уже впиявливались во внутрь, сжигая льдом последнее, что еще теплилось.

Приглушенным ворчанием хрустящему впереди снегом Геннадию Васильевичу мы выразили свое недовольство. Клятвенные уверения, что все хорошо, последовавшие в ответ, еще удерживали нас, чтобы не развернуться.

Показавшаяся же злосчастная дорога также не вселяла в нас оптимизма: кругом никаких строений, ни затерявшегося огонька. Поистине, нас решили завести в глушь и бросить на произвол. Мы запаниковали, порешив немедленно покинуть нашего провожатого. Но наивность наша превзошла самые нелепые предположения, возобладав над разумными доводами… И мы покорно двинулись за нашим сомнительным знакомым.

Вероятно, мы слишком мнительными были, и путь лишь показался нам длинным. Еще бы: если мы полагали, что столовая обязательно находится внутри корпуса, то должны были ошибиться по крайней мере метров на двадцать. Неужели с отдыхающими так неучтиво обходились, заставляя для совершения очередной трапезы преодолевать километровую дистанцию?

Наивность наша на сей раз увенчалась успехом… Перед нами вдруг, из-за черного бугра деревьев, мгновенно выросло остекленное, фонарем светящееся двухэтажное здание. Оно так приветливо сияло своими множественными, в целое единое сливающееся глазами, так радостно зазывало в теплое свое нутро, которое еще и накормит! Девчонки просто растворились в блаженстве предвкушения, позабыв о своем благодетеле. Они едва усмиряли в себе охватившую их прыть, с каковой они бы ворвались туда, — где тепло, уютно и вкусно!

В просторном вестибюле располагалась гардеробная. Нас обслужили — по всем правилам — скучающие и любопытствующие до новых лиц старушки, церемонно приняв от нас верхнюю одежду. Они такими елейными голосами пояснили, что нам следует подняться по винтовой лестнице на второй этаж, что невольно закралось подозрение: а в столовую ли мы попали? Местное обслуживание столь походило на ресторанное, что руки невольно шарили по карманам в поисках чаевых.

Геннадий Васильевич же не соизволил раздеться, как это было положено в заведении общественного питания. Похоже, что со своей кожаной курткой — всегда нараспашку — он не расставался ни при каких обстоятельствах, поскольку в ином облачении мы не имели и не будем иметь случайного удовольствия его лицезреть. Думалось, что в эту куртку он врос всем своим существом и даже сон проводил в ее оболочке. Видавшая виды, кое-где потертая, она стала олицетворением его собственного «я». Мы даже не могли представить себе его другим.

По закручивающейся широким витком — как в кинотеатре — лестнице мы настороженно поднялись этажом выше, во все глаза озираясь по сторонам. Весьма мирная, представляющая ужинающих, обстановка открылась перед нами: спаренные столики, разбросанные неупорядоченно по просторному залу, занятые или пустующие; раздаточный прилавок с трехэтажными витринами, демонстрирующими ассортимент блюд…

Десятки восторженных взоров устремились на наше появление в столовой. На нас обрушился прямо град пронизывающих стрел, которых мог испугать любого смелого… От неожиданности мы отступились… Необычная множественность взглядов нас слегка сковала. Что происходит? Что не так?

Немного ошарашенные, мы шествовали под всеобщим вниманием, словно по непривычному подиуму, до самого раздаточного прилавка. Нас изучали, к нам приценивались… Но мы стойко выдержали испытание: из нас никто не споткнулся и не подвернул от неловкости ногу.

Благодетель наш Геннадий Васильевич моментально покинул нас, позабыв об «искомой и нашедшейся красоте», то есть нас. Он прямиком направился к самому тесному и шумному столу, из-за которого его окликали. Вокруг застолья именно теснились: сидели плотно, некоторые друг у друга на коленях, толкались. Гомонили вразнобой и раздражались бешенным смехом.

Похоже, Силен (сатир, персонификация винной бочки) никого не обидел, давая каждому хлебнуть из своего пузатого бочонка, на сей раз не винного, а более спиртного. И каждый имел уже свой, наполненный до отказа бочонок, который мог бы лопнуть, если бы Силен не прекратил потчевать своих приятелей. Тут наблюдалось настоящее гулянье: беспорядочное нагромождение посуды, сложенной грудой друг на друга или приспособленной для общего потребления пищи, разнокалиберные бутылки и многочисленные стаканы. Котлеты, собранные из разных тарелок на одно блюдо, скатывались с горки в разные стороны, что немало забавляло веселящуюся компанию.

Мы ничуть не огорчились из-за предательства какого-то пьяного Геннадия Васильевича. Тип легкомысленный, шальной и без меры болтливый! Главное, благодаря ему, мы добрались до столовой, где — справедливо отметить — предполагалось меню не по столовому роскошной. Из принципиальной жадности мы нагрузили свои подносы из каждого наименования меню, уверенные заранее, что от такого количества нам непременно станет плохо. Но мы намеревались от всего откусить, отломить, отхлебнуть и отъесть, чтобы доставить себе удовольствие если не от объедания, то вкусовое.

Расположились мы за столиком, откуда удобнее было обозревать панораму. Нам требовалось изучение окружающей обстановки. Пожалуй, мы занимались более разведывательной деятельностью, нежели ужинали, прикрываясь едва заметным касанием к приборам.

Знакомства наши обнаружили себя почти сразу: через несколько столов от нас мы были замечены тем самым чудаковатым Санди. Он дружественно замахал нам, расплываясь в широкой улыбке. Его приветственные восклицания поддержали и приятели, разделяющие с ним вечернюю трапезу. Откровенно стараясь нас рассмотреть, они вытягивали шеи и очень эмоционально гримасничали. Такое поведение и выдавало в них иностранцев: ведь это нетактично — показывать назойливое внимание к незнакомым девушкам.

В диаметральном направлении от иностранной четверки в наш адрес заголосила разудалая компания пресловутого Геннадия Васильевича, — самая многочисленная и буйная компания в столовой дома отдыха. В мирную обстановку ужинающих, прилежно склонившихся над тарелками, она привносила взбудораженность. Вместе с Геннадием Васильевичем, к которому вернулась память о покинутой «красоте», нам свистели, приглашая за стол, еще пару парней. Они, как было видно, и вовсе отдались объятиям Диониса, поскольку разумность и осторожность Деметры их покинули совсем. Девушки, которые сидели рядом с ними, сморщили неприязненные мины, ревнуя приятелей, чьим вниманием мы нечаянно завладели: в нас уже усматривались соперницы, которые могли перехватить эстафету. Похоже, они намеревались отстаивать своих кавалеров и принялись вдруг — это смотрелось смешно — заботиться о них: утирать платками носы, предлагать что-нибудь съесть, отряхивать от остатков пищи одежду.

Страстное желание очутиться в бредовом обществе, которое уже превращалось в безумцев, не возгоралось в нас ни какими увещеваниями, адресованными в нашу сторону в виде криков и свиста. Мы как можно глубже уткнулись в свои тарелки, усердно притворяясь занятыми едой.

Не такие воинственные, иностранные ребята, довольно улыбаясь, неприкрыто разглядывали нас, отвлекаясь лишь на очередную ложку, отправляемую в рот. Они обменивались между собой репликами на своей смешной тарабарщине и изредка кидали нам какие-то приветствия.

Однако нас удивил факт, что такое расположение к незнакомкам, которое мы явно ощутили, вовсе не помешало иностранной четверке удалиться из столовой с беспристрастными физиономиями. Они не удосужились даже обернуться на нас! Уже избалованные повышенным вниманием окружающего, мы обиделись. Мы оскорбились! Настроение, заинтригованность, кокетливость разлетались заманенными, а затем испуганными птицами. Каверзная, подразнившая нас мнительность — ведь мы действительно начали мнить о себе! — насмешливо виляла перед нами хвостом. И, самодовольная, натешившаяся, она гарцевала уже прочь — приклеиться к нам подобным, легко поддающимся на ловушки.

Расстроенные, мы оставили столовую залу под разбойничий свист Силенов, плескающих вокруг из переполненных бочек и обильно поливающих друг друга, — спиртной потоп грозился вскоре сотрясти округу.

По возвращении в номер, объевшиеся, с гнетущей тяжестью в желудках и тем более удрученные, мы повалились на кровати и замерли в тоске. В тоске неизбежной и безвыходной. Тишина давила на уши — хоть кричи! Чтобы рассеять ее и не предаваться одиночеству, на которое мы себя добровольно обрекали, мы в полголоса стали переговариваться. Чтобы одолеть назойливую скуку, мы даже пытались починить радио, которое никак не настраивалось. Оно оказалось окончательно раздолбанным предшествующими отдыхающими пансионата. Музыкальный фон как бы пригодился сейчас!

Около института имени Плеханова. 3-й корпус.

Да, мы впали в глубокое уныние. Действительно, никто и не предполагал, что развлекать здесь не намерены. Но мы и не представляли, какие вообще развлечения возможны в домах отдыха в начале 90-х, когда произошло столько изменений после развала союза. Бильярд, катание на лошадях, сауна, кинотеатр, — если щедро выложиться, они предоставлялись только днем. Вечерний же досуг, похоже, у каждого личный. Поскольку даже в коридорах никакого оживления не наблюдалось.

Самая деятельная, каким-то воодушевлением толкаемая, Вера отправлялась несколько раз на разведку и добросовестно обошла все этажи, заглядывая даже в темные закутки корпуса. Она разведывала, не затевают ли где-нибудь под сурдинку какое-нибудь веселье с привлечением общественности, которая томилась от безделья по отдельным номерам. Ну, дискотека какая-нибудь…

Пессимизмом придавленные, мы с Валери лениво развалились поверх казенных покрывал и единственно развлекались представлением, которое выдавала нам Вера своим беспокойным беганием, — то исчезая, то возникая в комнате. С последней вылазки они вернулась, облизываясь, и пожаловалась, что третий этаж жизненно более благополучен — бурлит и пенится от подвижности и шумности. Двери на этаже все распахнуты, и наблюдается перемещение народа из одного номера в другой.

Отчаянно, Вера бросила призыв подниматься с надоевших, ленью и тоской пленяющих кроватей, которые змеиными отростками Тифона пленяют своих жертв и оковывают их неподвижностью. Мы с Валери неуверенно покосились на лихорадившую подругу, не решаясь предпринять поход за приключениями. Ну, не слоняться же нам демонстративно по коридорам! Не так уж трагично складываются обстоятельства, чтобы пользоваться положением легкомысленных девиц.

— Нас еще не довели до этого! — от досады взорвалась Вера. — Заплатили за два дня заключения в этих четырех стенах, которые можно покинуть лишь для того, чтобы поесть в столовой! Тоскливейшее времяпрепровождение! Мы просто законченные идиотки!

Когда Вера вынесла свой окончательный приговор, кто-то вежливо постучал в дверь… Как по сигналу, который мы дождались, мы хором, почти в унисон, вскричали:

— Входите!

Какой посетитель мог быть именно к нам? У каждой из нас мгновенно мелькнуло: кто-то ошибся номером. Или какая-нибудь гадкая уборщица, — гадкая, потому что своим вторжением зря встревожила нас.

Мы надеялись, где-то внутри, подспудно. Мы лелеяли в глубинах потаенных тлеющий огонек, который мог бы вспыхнуть пламенем, если на него мысленно капать. Что-то есть в этом мысленном нагнетании, когда желаемое, о чем упорно думаешь, превращается-таки в действительное.

Удрученный наш вид сразу преобразился. Мы просветлели, будто на нас направили прожектора. Нашим глазам, расширенным от приятной неожиданности, предстал наш новый знакомый, которого мы считали потерянным и едва ли приобретенным час назад.

— Можно к вам зайти? — обратился как-то заискивающе Санди, не умея остановить своего бегающего смущенного взгляда на ком-нибудь из нас троих. Какое странное преподношение себя! Когда кто-то, испепеляясь от неловкости, добровольно выдвигает себя на авансцену, — это очень озадачивает. Санди превозмогал свою неловкость, будто его что-то тянуло совершить этот подвиг.

Мы судили о поведении Санди, применяя к нему оценочные мерки по образу и подобию своему, и оправдывали, допуская невероятное. Собственное творение — наше представление о Санди, — которое мы получили в результате мозговой деятельности, мы уже и сами не понимали. Удивлялись, недоумевали. Нас повергало попеременно в сомнение, обиду, отчаяние, разочарование. Чувствования эти возникали постоянно на более радужном фоне: нам нравилась атмосфера неординарного, странного и даже нелепого, нравилось такое общение, такие отношения. Уже много позднее мы поймем, как разнится наше мышление: мы не могли применить друг к другу свои понятия, потому что они были инородны. Нам не суждено было слиться, соединиться в единое, даже если применить преимущество вынужденной диффузии. Как бы усердно нас ни мешали, нечто гомогенным, непосредственным и однотонным нам не стать. Завязывая отношения с Санди и его приятелями, мы обрекали себя на слабовыраженный, внешне не уловимый конфликт, который просачивался каплями незаметно и сказывался со временем. Ведь и капли, если настойчива их череда, разрушают камень.

…Мы слегка опешили, не умея принять справедливо это действующее лицо. Мы не знали, как с ним себя вести. За Санди вслед вынырнула более лукавая, хитро щурящаяся физиономия, которая предстала на наше обозрение целиком, всем своим существом как бы призывая прицениться к ней и вынести приговор: быть ей или не быть!

— А мы не ожидали, что вы придете, — заметила вместо приглашения Вера, немного растерявшись, но более притворяясь таковой. Ее, впрочем, как и нас, обрадовал негаданный визит.

— Что вы там топчитесь, как бедные сироты, — поморщилась Валери. Однако, в беспристрастии, не покривило ни одной ее лицевой черты. Мимика, не приводимая в движение эмоциональным механизмом, включалась в действие автоматически, отчего начинали сокращаться и растягиваться губные и надбровные мышцы. Но в Снежной Королеве угадывалось какое-то обаяние, она задевает какой-то строгой, сдержанной красотой, не терпящей излишеств. — Заходите, садитесь…

— Мы вдвоем? — переспросил смущенно Санди, указывая на приятеля.

— Хоть вчетвером, — ухнула с размаху воодушевившаяся Вера.

— Вчетвером не надо, — процедила я сквозь зубы подругам, внешне выказывая нашим гостям приветливость. — Слишком однозначное количество… Такого натиска нам не выдержать. Будем справляться постепенно…

Эх, я тогда и предположить не могла, как эта четверка… Нет, не буду забегать вперед. Скажу только, что я не предполагала, какой звездой именно меня сделает эта четверка.

Оба друга с любезным расшаркиванием проплыли через номер и уселись на одной из дальней, видимо, по скромности выбранной кровати. Скуки ради, до прихода гостей, мы занимались обживанием обстановки и выдвинули на середину комнаты — между двумя кроватями — парту. На импровизированном столе мы установили свечу и, выключив электричество, создали интимное освещение. Оголенность и не уютность помещения действительно умалялись при свете худосочной свечи. Погрузившиеся в темноту, стены уже не зияли пустотой, бледные, не прикрытые какой-либо простой картинкой. Тонкое прыгающее пламя волшебно преобразовывало вокруг себя.

Гости удивились нашему чудачеству, но с готовностью разделили наше настроение, как сами признались. Уличенные в романтизме, мы им понравились, тогда как другие могли найти нас в лучшем случае ненормальными: еще бы! Приехать в пансионат, запереться в уединении в номере и жечь в темноте свечу!

Мы разговорились… Хотя подобное определение к данной ситуации едва ли подходило. Потому как наши знакомые с трудом изъяснялись по-русски, имея словарный запас, не отягощенный даже необходимым минимумом. Ребята не утруждали себя не только оборотами, но и не пользовались ни склонением, ни спряжением, ни временем. В общем, отвергали все достоинства нашего могущественного русского языка.

В длительном процессе объяснений, девчонки добились следующей информации: молодые югославы уже полгода строят где-то в центре столицы отель для зарубежных граждан. Отвоёвывая упорно каждое слово, мы, похоже, копались в самых глубинных недрах тех скудных познаний, которые отложились в головной коре обоих полушарий наших югославов за полгода. Поистине, они очень ленились и не прикладывали никаких усилий, чтобы перенять кое-какие языковые навыки хотя бы на бытовом уровне. Но при этом они испытывали полную индифферентность к своему неумению и вовсе этого не стеснялись.

Разговор между нами можно было бы признать неинтересным, внимания читателей не достойным, так как сводился он к изъезженным банальностям, от которых в повседневности просто тошнит. Зато как мимически обставленном! Каждая удавшаяся реплика представляла настоящую, отдельную сцену! Ведь общение наше состояло в том, что мы путем каких-то языческих, иероглифами изображаемых знаков, мимических кривляний и жестов, пытались только понять друг друга. Нас забавляло такое времяпрепровождение!

Вера, у которой слуховой аппарат мог адаптироваться для любого объекта, который претерпевал неполадки с дикцией и произношением, разговаривала бойчее подруг. Она схватывала налету, пропуская через свое какое-то внутреннее приспособление для понимания речь, и смело выдавала ответ. Мы с Валери не поспевали за ее прытью и слегка заскучали.

«Отчего бы и не заняться?» — помыслила я на досуге. «Молодые люди, пусть и не в достаточном для дамского общества количестве, имеются… Пусть никто из девчонок не возомнит о себе обделенной, но я воспользуюсь возможностью пофлиртовать.»

На такое предприятие я решилась вовсе не по причине уверенности в себе, подстрекаемая прошлыми победами. Напротив, мое самомнение страдало, не подкрепляемое былым торжеством. До сих пор баловник Эрот пронзал меня отнюдь не медовыми стрелами, наказывая не взаимностью. До сих двадцатилетних пор любовь меня лишь мучила.

Тихая, кроткая, блаженная, она томилась в моей сердечной темнице. И своими страданиями доставляла страдания мне. Затворницы мои сменялись нечасто, погибая неминуемо, так как были лишены пищей взаимности. Но жестокая, кровожадная темница требовала новых пленниц и жаждала поглотить следующую неосторожную жертву.

Но вот подобной ситуации, когда не любишь, когда объект чувственно не довлеет на тебя, когда испытываешь к нему не больше, чем к прохожему, когда позиция взаимно-нейтральна и ты задаешься целью самой захватить в плен, — такого еще не случалось со мной. Обычно, так складывалось, бой принимался мной на неравных позициях: он имел силу — я была влюблена. А как преданному рабу покорить собственного господина?

Я стала исподтишка наблюдать за обеими кандидатурами. Кого из них выбрать? По внешности? На мой выбор предоставлялись если не две противоположности, то все-таки непохожести.

Йонес (мы так и не определились, как именно его звали, поскольку даже блистательный слух Веры был бессилен распознать: Йонес или Янез) имел более четкие, выразительные внешние данные. Черты лица заостренные, вернее сказать, утонченные. Линии рисовались определенно правильно, без утолщений и округлений. Выразительность ему придавала легкая смуглость и аккуратная щегольская прическа будто только что уложенных в парикмахерской черных волос.

Санди же внешне словно размазали. Очертания его будто расплывались, набросанные небрежными, легкими штрихами. Этот пробный эскиз представлялся каким-то размытым пятном, до умиления мягким, светлым и добродушным. Светло-русая копна волос пышно и в беспорядке покоилась на его голове, будто он недавно с кем-то по-приятельски поборолся.

Сравнение обоих было невольно: Йонеса словно ваяли, Санди словно лепили. Одного подтачивали, а другого забыли.

Из-за того, что Йонес сидел подле меня почти вплотную, вынуждая исподтишка — чтобы не вызвать чьих-то подозрений — коситься на него, в качестве объекта наблюдения он мне не подходил: от частого сведения зрачков в крайнее право я могла бы заработать косоглазие. Да и глазные мышцы уже порядочно устали, когда длился процесс ознакомления с кандидатурами.

Санди же располагался прямо напротив через парту — и любезно предоставлялся самому естественному обширному наблюдению.

Тем и решился мой выбор, который позволил мне не морочиться, кого же мне выбрать.

Я еду в гости в подруге в Подольск.

Сначала украдкой, таинственно бросала я на Санди невинные взоры, которые ловились им как бы невзначай. Я как бы случайно поймалась им снова и снова. Демонстративно таясь и, вдруг уличенная, я намеренно смущалась, спешно отчаянно отводила умиленные глаза и потупляла взор. Санди до моего заигрывания из троих девушек никого не выделял, обегая взглядом каждую поровну, словно боясь кого-либо обидеть и этим взором почтительно осведомляясь, довольны ли мы его вниманием. Взгляд его бегал от одного пристанища к другому, как погоняемый и загнанный, но выносливый Фигаро. Ну, просто милашка и душка.

В своей смазливости, несмотря на любовные неудачи и отсутствие альковных похождений, я не уничижалась. И теперь вдруг твердо уверовала в свою неотразимую неповторимость: я вдруг ощутила мощный прилив сил. Мне показалось, что я все смогу. И человек, которого я хотела вдруг охмурить, вдруг даже показался мне жалок, — вот какой сильной я вдруг стала. Сознание своего значения, величия перед каким-то там Санди, — подняло меня в самомнении и сделало царицей положения. Я еще не торжествовала, нет. Но уже не сомневалась, что победа принадлежит мне. Что властвовать, ликуя, буду я!

Мне удавалась невинная, бескорыстная девочка с наивными глазами. Я осознавала это, будто в грудной крепости моего объекта притаился собственный мой лазутчик и сигналами радировал мне.

Ошеломленный, догадываясь, насколько я проникнута им, Санди уставился немо на меня.

Пораженный догадками, он просто окаменел, потеряв всякую живую способность: ни двинуться, ни молвить он не мог.

Санди не мог оторваться от меня, в показном смятении отвернувшуюся, готовую испепелиться перед обращенным на меня умоляюще-вопросительным взором.

Будто набравшись храбрости, в отчаянии от терзаемой безвыходности, я взглянула на него открыто и мужественно, выдерживая его пристальный, немигающий взгляд завороженного. Он вдруг очнулся, растерялся и покраснел.

Валери, примостившая подле Санди, не могла не заметить, как я настойчиво пронизывала перед собой пространство, старательно сверля единственную точку до дырки. Она укоризненно-игриво погрозила мне издалека указательным пальцем, на что у меня как бы невзначай оттопырился от приставленного к подбородку кулака мизинец и заговорщически перекрестил мои губы.

Вера, сидевшая напротив меня через парту на спинке кровати, пытливо, с многозначительным прищуром, рассматривала меня несколько секунд. Затем, встряхнувшись, оторвалась от меня и вновь весело беззаботно принялась стрекотать: она допытывалась у югославов, как звучит то или иное русское слово в переводе на словенский. Ее вообще одолевало истинно пристрастие к накопительству слов и выражений, жаргонный и иноязычных (у нас с Верой было взаимное хобби, связанное с английским языком, когда подбиралось все, что касается английского языка). И потому незамысловатое общение с нашими гостями ее полностью увлекало. Набор слов, которые составляли наш разговор, мог удивить своей простотой, когда звучали такие понятия как «кошка», «студентка», «столовая», «девушка». Вера азартно интересовалась любым переводом, словно задалась целью краткосрочного освоения чужого языка. Она старательно напрягала свою память, тут же забывала, переспрашивала и возобновляла круговую карусель, пересаживаясь поочередно с «кошки» до «девушки».

Валери, не имевшая охоты к иностранным языкам и удовлетворительно владевшая телефонным русским, к неродной речи была равнодушна и потому заскучала. От нее повеяло таким откровенным унынием, что мне показалось это даже неприличным. Валери перестало даже занимать мое заигрывание с Санди.

Ах, как я жалела, что ухо Веры недосягаемо мне сейчас, и я не могу в него шепнуть, что рука Санди подкралась под партой к моей и жадно обхватила ее, обдав действительно нестерпимым жаром. Длительное пребывание в этой парилке становилось невозможным!

Ощутив нечаянное будто бы прикосновение, я поначалу даже испугалась: не слишком ли я напираю, не слишком ли рьяно я взялась очаровывать? Ведь и он предпринимал уже атаку. Может, мои действия нахрапом он расценил соответственно и принимал меня за легкомысленную, доступную девицу? Откуда мне знать, какой механизм крутится в мозгах у этого иностранца? Я бы разочаровалась в себе, если не моим чарам благодаря я добилась этого прикосновения. Если меня посчитали просто за дешевку, которой может воспользоваться каждый, кому она обольстительно мигнет.

А почему бы ему не признать достоинства, воплощаемые иными претендентками. Да, претендентками. Почему его не привлекла высокая и стройная Валери или же приземистая, пухленькая Вера? Наружности обеих отнюдь не были созданы, чтобы скрывать их под паранджой.

Валери нравилась строгостью, тонкостью и правильностью черт. Без укоризны в каком-нибудь изгибе. В них было что-то грациозно-величественное, благородное, но не ласковое и именно правильное, рисованное по подобию какого-то стандарта, отпечатывающего просто красивые лица. С такими девушками обычно появляются в обществе, чтобы привлечь к себе внимание. Такие девушки украшают светское общество, наполняют толпу в черных фраках и в белоснежных манишках яркими цветными вспышками. И если блистательных девушек выстроить вряд, то едва ли своей красивостью отличится она одна от другой. А кто на светских балах не бывает, то в уличной обстановке наверняка впечатлится. Красотка, да и только!

Вера же, маленькая, чуть полноватая, коренастая, но с очень тонкой талией, смотрелась проще. Мимолетный прохожий мог сказать о ней: мила, хороша. Ее наделило особыми лаврами красоты — не кричащей о себе выразительностью. Не ослепляющей, не повергающей, не воспламеняющей мгновенно. Она несла в себе спокойную красоту. Тихую и безмятежную, которая пускала ростки в чьей-то груди медленно, постепенно. У Валери имелась перед ней преимущество в том, что она нравилась почти сразу и всем. Веру мог облюбовать не каждый и не столь скоропалительно.

Зато о Валери скажут, что она просто красива. Вера же была прелестью. Волоокая, она умела томно смыкать длиннющие ресницы. А маленький, запятой рот умилительно растягивался в полуулыбке. С такими манерами ей бы принимать великосветской дамой в гостиной bea monde.

(Эти строки я написала, когда мне было уже 23 года, когда я была уже замужней женщиной и пестовала младенца. С высоты полета лет, я понимала, что и Вера, и Валери, и — простите — я, мы были весьма привлекательными: ведь недаром на нас воззрилась вся столовая пансионата. Просто тогда нам, неопытным, было это непривычно.)

Что касается меня, то между двумя подругами я занимала промежуточное положение. Это, видимо, и оценил Санди. Худой меня не назовешь — для худобы я имела излишние жировые запасы. К полным я также не относилась — мне не хватало пышности. Ростом я не удалась, хотя сантиметра на два могла переспорить Веру, при которой нельзя было и заикнуться об этом несчастном полу дюйме, потому что она почему-то серьезно обижалась.

Но рост — единственное, в чем мы могли еще сравниться. В остальном мы являли слияние двух противоположностей, — для лучшего представления — в цвете: в картине нашей нерушимой идиллии я рисовалась светлыми красками — русоволосая и белокожая; Вера же привносила затемнение фона — сурьмяно — черной копной волос на голове и смуглостью. Каждая из нас как бы подчеркивала другую.

Неужели Санди польстился моими глазками, неизвестной национальности? Удлиненный и слегка наклоненный разрез которых походил на нечто производное от восточного или цыганского? История умалчивает, какие нации смешались, чтобы получилась я такая. Вот только считалась русскою. На мою наружность ни каплей черного не брызнуло: я была самой типичной и бесспорной блондинкой. Но в национально-неопределенном разрезе глаз никто не сомневался.

И еще эти белокурые тонкие волосы, которые завивались, как хотели, и извечно доставляли мне тщетные хлопоты… Их непослушание при упорном применении таких подсобных средств, как расчески, щипцы и лаки, вызывало во мне только досаду — злобную и бессильную. Но так или иначе, Санди оценил именно меня. И даже, признаться, переоценил. Так как слишком жадно жал под партой мою кисть, что ощущалось мною не самым приятным образом. Наши ладони от усердных растираний вспотели, и мне воображалось, как размякшая кожа моя отделяется и чуть ли не в жижу превращается. И плавает в его руке. Мне уже не терпелось избавиться от этих омовений, хлюпанья и растираний. Мне уже не хватало, казалось, свежего воздуха, и у меня появилась повышенная потребность куда-нибудь ускользнуть.

Вера разглагольствовала и не подозревала, какие напасти меня одолевают. Ах, как кстати она не может запомнить по-словенски слово «столовая»! Хозяйки вдруг всполошились, что следует приветить гостей за застольем, которое устроить проблематично-таки: стаканов у нас только три, а другой посуды у нас и вовсе нет, если гости не побрезгуют вместо нее оберточным полиэтиленом и бумагой. Про кипятильник, который мирно покоился дома, мы вспомнили уже по приезде. Значит, даже чай не вскипятишь. Но угощением мы запаслись так основательно, будто отправлялись в поход в необитаемые края: имелись колбаса, сыр, сушки и огурцы.

Таким образом, мы напросились в гости сами. Причем, югославы весьма длительно додумывались до приглашения, — нам пришлось явно продемонстрировать свою неприспособленность к принятию посетителей. Мы даже не демонстрировали, мы воплощали ее. Стаканы выделили индивидуально для каждого молодого человека, а девчонки довольствовались одним по кругу. Бутерброды готовились прямо на обертках от колбасы. Вспоротые консервы выказывали свои внутренности, широко разевая зубастыми крышками, и мы поочередно пользовались единственной чайной ложкой, которую периодически мыли в зависимости от того, понадобилась ли она для чая или для консервов. Да, насчет чая… За кипятильником югославы отправились в свой номер. Причем, скрывались в том направлении неоднократно — за каждой необходимой мелочью.

Когда мы, наконец, сокрушённо заметили, что не учли музыкальный фон, не привезя с собой магнитофона, ребята сочувственно закивали. В следующий момент, обрадовавшись своей догадке, они услужливо предложили свою аппаратуру. И если не «прогрессивное» мышление Йонеса, они бы притащили и эту воющую громаду в нашу комнату, как и все то множество мелких предметов, которое они любезно вверили нам во временное пользование. Йонеса, наконец, осенило, что будет проще, если мы сами переместимся в их номер.

В принципе, подобной целью мы не задавались, хотя ситуация сама собой должна была решиться именно так. И молодым людям даже невежливо было тянуть с этим вопросом. Но тут, пожалуй, был вопрос не в невежливости, а в мышлении, которое отличалось от нашего: иностранцы же.

Когда от Йонеса последовало такое предложение, которому следовало прозвучать много ранее, мы даже опешили: уж не подумали ли они, что мы напросились? Таким образом, мы оказались в номере у югославов.

Ого, какая обжитая и уютная комната, — складывалось первое впечатление у нас, как у неожиданных гостей. Похоже, заботливая хозяйская рука прикладывалась к каждой детали обстановки в отдельности. Казалось, даже пахнет по-домашнему. Девчонки прониклись умилением при осмотре холостяцкой комнаты — прибранной и аккуратной. За полгода югославы привнесли довольно своего, привезенного и купленного, в немудреное убранство предоставленного им казенного жилья, чтобы одомашнить его. Кровати застилали не такие груботканые и мрачные, а веселой, затейливой расцветки покрывала. У каждого подножия прилежно прибранного ложа можно было топтаться, ранним утром поднимаясь, на широком квадрате ковра. Над каждым изголовьем свисал простой, но привносящий комфорт светильник. Голые, крашеные масляной краской стены были завешаны плакатами, красочными картинками и самыми разнообразными, салютом взрывающимися вымпелами. Словно затухающими вспышками на фоне более крупных, рассыпались мелким игривым бисером значки, кем-то терпеливо и фанатично до без разбора собираемые. Казалось, каждая мелочь заводилась, чтобы ею приблизить к уюту.

Конец ознакомительного фрагмента.