У нас под крылом – солнце

Наталья Филимонова, 2021

С рождения между близнецами есть незримая связь. Обе наследницы рода Виленто в единый миг исцелились от своей загадочной болезни и одновременно заговорили на неизвестном языке. А когда освоили виссарийский, оказалось, что одна из них ругается, как вовсе не пристало юной леди, а другая мыслит математическими формулами. Да еще и называют они друг друга странно и одинаково – Зинками…

Глава первая. На пороге

Тусклая лампочка над головой затрещала и моргнула. “Надо, наконец, нанять кого-то, чтобы заменил провод”, — отстраненно подумала Зина. Провод, перемотанный скотчем в нескольких местах, был протянут прямо поверх стены, закреплен кое-как и провисал в нескольких местах. Что поделать, если в этом доме много лет жили только одинокие женщины. Попросить… соседа? Как бы хуже не сделал.

Старый кот на ее коленях хрипло муркнул в последний раз и затих. Мохнатый рыжий бок тяжело приподнялся и опустился. Зина провела по нему рукой.

Ну вот и все. Столько лет они с котом спасали друг друга: она его от смерти, он ее — от одиночества.

По сути, за все годы, что она прожила здесь, в этой богом забытой южной станице, она и не искала другого общества. И тогда, когда в первый раз приехала сюда жить, и уж тем более во второй. С коллегами отношения сложились ровные и прохладные, ученики… ученики начинали ценить ее только тогда, когда оканчивали школу. Ее выпускники подходили к ней 1 сентября и в День учителя — в прошлом году, и в этом тоже. Благодарили, вспоминали со смехом, как боялись ее и почти ненавидели. Слишком сухая, слишком строгая, слишком требовательная. Уж точно никто из них никогда бы не напросился в гости и не стал с ней болтать просто так.

Тогда, в первый раз, когда она только приехала сюда, казалось, что этот дом — просто тихая гавань, та самая нора, куда можно забиться на время, чтобы зализать раны. Побыть одной, главное — подальше от всего мира, подумать, понять, как же так все по-дурацки вышло.

Она думала, что пересидит здесь несколько месяцев и уедет. А потом… сначала закончились деньги, и было принято решение найти работу. Здесь не так уж много вариантов. Но учителей всегда не хватало — ее приняли с распростертыми объятиями. Директриса еще шутила, что на место Зинаиды Алексеевны должна была однажды прийти Зинаида Алексеевна. Бабушка оставила по себе долгую память…

Увы, спустя пару лет она все-таки сделала глупость, решила вернуться в “большой мир” рановато, и хуже всего — согласилась встретиться с тем, с кем было нельзя. И сама не заметила, как все закрутилось заново…

Когда она бежала сюда во второй раз, этот дом представлялся ей ее личной крепостью, единственным местом, где можно спрятаться от того, с кем теперь даже случайно нельзя встретиться, посмотреть в глаза, перекинуться словом. Иначе — снова затянет, убедит, заговорит. Иначе — она снова окажется в конце концов там, где больно и плохо, и нет сил уйти. В своей золотой клетке.

И в своем сердце она возвела стены куда выше любых крепостных.

Ох, как же она тогда благодарила в душе покойную бабушку — самого близкого своего, пожалуй, человека на свете. Ту, в честь кого она получила свое немодное имя и от кого унаследовала характер, а в итоге — и профессию. Бабушка, пожалуй, была единственной, кто когда-то почуял неладное в казавшейся такой идеальной и сказочной картинке ее жизни.

Если бы бабушка не написала завещание, этот дом унаследовала бы мама. Нет, мама, конечно, не обидела бы ее… просто она поступила бы “по справедливости”. Как она эту справедливость понимает. Она продала бы дом и разделила деньги между всеми детьми поровну: своей Зиной и сыновьями мужа, которых сама она в свое время приняла безоговорочно — как родных.

Вот только не стала бы учитывать при этом, что сыновьям Зинин отчим, собравшись с силами и пошерстив по сусекам, справил-таки по однушке сразу, как только они закончили школу. А вот Зина вышла замуж еще на втором курсе, в свои 18 — и пришла к мужу в чем была. Мама и тогда была уверена, что это справедливо: зачем дочери свое жилье, у нее муж богатый, а мальчишкам еще семьи в дом приводить.

И если бы не бабушка, даже собравшись с силами, Зине бы просто некуда было бежать.

Здесь ей было… спокойно. Здесь время тянулось размеренно и неторопливо, и отмечалось только сменой классов. Даже школа, казалось, нарочно дожидалась ее — на прежнее место ее взяли без единого вопроса. Сначала казалось, на этот раз она посидит здесь годик и будет решать, что дальше делать со своей жизнью, которая, как бы там ни было, все еще вся впереди.

Но возвращаться “в мир” с каждым годом казалось все труднее. Да и школа затянула как-то. Особенно когда ей доверили наконец старшие классы. Оказалось вдруг невозможно бросить своих детей посреди года. Ладно — семиклассники, а как же выпускники? У них ЕГЭ впереди, так нельзя, Каринке надо поступать обязательно, и Топоркову, а Кустоева — она пойдет, конечно, на гуманитарный факультет, ей эта алгебра ни к чему для поступления, верно она думает, но ведь сама еще не знает, не понимает, как пригодится, и логическое мышление у нее какое, любо-дорого, да и за прочими надо присмотреть, чтоб вразнос не пошли…

И вроде бы ясно было, что надо в конце концов менять что-то однажды. Она ведь молода еще, а здесь — ни на карьеру никаких перспектив, ни на личную жизнь ни единого шанса. Не физкультурника же вечно пьяного соблазнять.

Наверное, это-то ее и пугало в конечном счете. Возвращение означало бы, что надо, видимо, снова думать о будущем. Может быть, знакомиться с кем-то. Снова доверяться кому-то. Искать кого-то. Устраивать свою жизнь.

Здесь… проще. Это как в детстве, когда скрещиваешь руки: чик-чирик, я в домике — и во́да не может тебя поймать, пока ты стоишь на месте, восстанавливая дыхание, и наблюдаешь, как носятся все вокруг, визжат и уворачиваются — тебя это пока не касается, ты в домике, и сколько угодно можно так стоять. В конце концов неизбежно придется включиться снова в игру, иначе зачем было и начинать. Но — еще немного. Пять минут, отдышаться. Полгодика… год… шесть лет.

И в конце концов оказывается, что в свои 34 ты сидишь на кухне с мертвым котом на руках и осознаешь, что теперь больше нет на свете никого, кому ты по-настоящему необходима. Для кого тебя нельзя заменить.

Мама… ну да, у нее есть мама. Но она и тогда не поняла Зинаидиной “блажи” — и до сих пор не понимает. До сих пор уверена, что лучший выбор для ее дочери — вернуться… туда. К нему. У мамы есть, в конце концов, другие дети. В мамином доме она в конечном счете теперь тоже лишняя. Пожалуй, если бы тот случай с полыньей произошел сейчас, она бы не смогла оттуда выкарабкаться. Просто не нашла бы причины — зачем.

Грохнула калитка во дворе.

— Зинка! Ты тута? — в окно сунулся любопытный сморщенный нос.

Зинаида только вздохнула. Пожалуй, лишь один-единственный человек во всем мире мог вести себя с ней так бесцеремонно и фамильярно: соседка и тезка, главная сплетница станицы, которую никто во всей Старицкой и не звал иначе как бабкой Зинкой. Даже мать она давным-давно приучила уважать свои личные границы. Эти самые границы стали для нее после всего больной темой.

Но для бабки Зинки не было самого такого понятия. Кажется, после того самого случая, когда обе они едва не погибли, бабка Зинка записала ее то ли в боевые подруги, то ли в подопечные — и стала время от времени “заглядывать на огонек”, ничуть не смущаясь холодноватым, хоть и вежливым приемом. Кажется, она считала, что Зинаида просто по-другому не умеет разговаривать и, может, где-то даже в глубине души ее жалела.

Скрипнула входная дверь: бабка Зинка, заглянув в окно и удостоверившись, что хозяйка дома, без всяких сомнений решила зайти. Сейчас пройдет по коридору, попутно с любопытством заглядывая во все углы — просто по привычке! — и явится в кухню.

Зинаида еще раз погладила уже прохладный кошачий бок. Прощай, рыжий. Может, где-нибудь, когда-нибудь в лучшем месте еще встретимся.

В такие моменты оставаться атеисткой хотелось меньше всего на свете. А поверить во что-то казалось поздно.

Зина тяжело поднялась и переложила до странности легкое пушистое тельце на лежанку. Голова слегка закружилась после долгого сидения, и она попыталась опереться о стену. Дернулся под рукой провисший провод — и мгновенный удар прошил все тело, а воздух в легких вдруг закончился.

“Надо было все-таки починить…”, — мысль угасла, не успев оформиться. Вместе с лампочкой.

— Зинка! Слышь, Зинка, я чего зашла-то! Слыхала, опять коммуналку подымают! А я Рытке-то дуре своей ище когда говорила…

Бабка Зинка осеклась едва ли не на полуслове, заметив наконец лежащее на полу тело.

— Зинка! Ты… ты шо это? Сморило? Ну, жара-то… Ты…

Мелкими шажочками бабка Зинка осторожно приблизилась к неподвижной соседке, чтобы удостовериться: не дышит.

— Ой, горе… ой… Зина…

На секунду старуха прижала руку к груди — кольнуло, неприятно, но не ново, сколько раз за день так колет… Надо бежать, звать людей, скорую вызывать… хоть… смерть зафиксировать…

Кольнуло сильнее.

— Та шо ж это…

***

Зрение возвращалось постепенно, перед глазами все еще скакали цветные мушки. Белый шум в ушах постепенно превращался в высокий голос, бесконечно что-то повторяющий. Кажется, его обладательница чего-то хочет от нее, от Зинаиды… только слова почему-то никак не разобрать, не сосредоточиться.

Что-то настойчиво прикасалось к ее губам. Кажется, металлическое. Ложка? Наверное, лекарство. Она чувствовала, что сидит — наверное, бабка Зинка вызвала скорую, ее подняли.

Об этом Зинаида думала, уже покорно открывая рот. Вот только на языке ощутила не гадостный вкус лекарств, а нечто вовсе уж неожиданное.

…Каша?! Ее ударило током, она потеряла сознание, и ее… кормят кашей?!

Наверное, от неожиданности ей и удалось наконец прийти в себя окончательно. И прежде всего — решительно отпихнуть от себя чужую руку, вновь зачерпнувшую каши и настойчиво подносящую ложку к ее лицу. Мимоходом отметила, что собственная рука очень слабая — впрочем, чему удивляться…

Вот только в следующую секунду стало не до ложек и не до каши. Потому что при этом простом движении она увидела эту самую руку. Свою собственную руку, показавшуюся какой-то до нереальности тонкой. У нее никогда не было таких тонких рук и запястий, такой узкой кисти с длинными пальцами. А еще — она всю жизнь мучилась со своей светлой, слишком сухой кожей, сквозь которую просвечивали на ногах и кистях рук голубоватые вены. Кожа, которую она видела сейчас, была тоже светлой — но другой, матовой, плотной. И никакого узора вен.

Она поднесла кисть к лицу и убедилась, во-первых, что рука ей подчиняется, а во-вторых — что рисунок линий ей тоже незнаком. Опустила глаза на свое тело, одетое в просторную светлую рубаху до пят. Очертания были чужими. Груди почти нет, вся фигура стала меньше и тоньше — будто она в одночасье похудела на десяток килограммов, заодно став уже в кости. А еще на плечи спадали волосы — длинные и темно-каштановые. Она всю жизнь носила короткую стрижку — и никогда не перекрашивалась из родного русого. Зинаида дернула каштановую прядь. Больно!

— Тиссе ида, тааре нами, куто миэ! — сердито проговорил все тот же женский голос, и ложка снова ткнулась в губы Зинаиды. Пришлось снова открыть рот — не обливаться же кашей!

Стоявшая перед ней женщина средних лет была одета в длинное платье, передник и чепец. И, похоже, дело все-таки не в Зинином слухе — женщина говорила не по-русски. Хуже того — и комната оказалась незнакомой и странной. Меньше всего это место походила на ее собственную кухню или больничную палату. Высокое окно в пол с легкими бело-розовыми занавесками, небольшой столик перед ним с какими-то склянками, комод на гнутых ножках у стены, две кровати под широкими балдахинами — на одной из них и сидела Зинаида. А перед ней стоял небольшой деревянный столик, чем-то напомнивший детские столики для кормления — разве что побольше. Тарелок на нем оказалось две — только одна накрыта крышкой.

Проглотив кашу во рту, Зинаида решительно отстранилась.

— Послушайте, — голос оказался хриплым и каркающим, будто она долго-долго не разговаривала. Пришлось остановиться и прокашляться, но говорить все равно было трудно: в горле ощущался колючий ком, а голос взлетал и падал до шепота. — Послушайте, я ничего не понимаю. Кто вы? Где я? Вы не говорите по-русски?

Женщина вздохнула и посмотрела на нее печально и жалостливо.

— Тиссе ида, тааре! — укоризненно сказала она.

— Мда, задачка. Ээээ… ду ю спик инглиш? — на пробу спросила Зинаида и по не изменившемуся взгляду женщины поняла, что мимо. — Шпрехен зи дойч? Парле ву франсе?

Последнее она спросила уже исключительно ради эксперимента. Ни по-немецки, ни уж тем более по-французски она и сама не смогла бы связать двух слов. Важнее было увидеть, как отреагирует собеседница.

А отреагировала она на все вопросы совершенно одинаково: как на бессмысленный набор звуков. И со вздохом снова взялась за ложку.

Да что же это такое! Похоже, пока эта маньячка не накормит свою, хм, подопечную, добиться от нее ничего не удастся.

Вздохнув не менее выразительно, Зинаида решительно отобрала у женщины ложку и быстро-быстро заработала ею самостоятельно, торопясь съесть наконец эту треклятую кашу, чтобы безумица от нее отвязалась и можно было спокойно разбираться, что произошло.

Однако и на это невинное действие женщина в чепце отреагировала странно. Она издала невнятное восклицание и попятилась, глядя на Зинаиду, как на восьмое чудо света.

Пятилась она до тех пор, пока не уперлась во вторую кровать — и, похоже, задела ее ненароком.

Удар заставил женщину вздрогнуть и обернуться.

— Тиссе ада, крите мо…

За ее спиной на второй постели села незнакомая очень юная девушка — или даже девочка-подросток со встрепанными длинными волосами — тоже темно-каштановыми.

— Шо? — девчушка хлопнула глазами, озираясь. — Итицкая сила! Это шош творится, а?! Это ш куда она меня, тварюка, сдала-то, а?

Зинаида уронила ложку, звонко звякнувшую о тарелку.

Потому что, во-первых, девушка, в отличие от женщины в чепце, говорила по-русски.

А во-вторых — с какими-то уж очень подозрительно знакомыми интонациями…