Мама

Нателла Погосян (2023)

Книга о непростой судьбе женщины: дочери, жены и матери. Женщины, которая любила всем сердцем и посвятила свою жизнь семье. Была ли она счастлива? Возможно. Никто не знает наверняка.

Глава 2. Римма

На рождение младшей дочери Гевуш подарил жене красивый чайный сервиз — изящные чашки из китайского фарфора, белые с бордовым ободком, украшенные позолоченным орнаментом и упакованные в стильную белую коробку с золотистыми кружочками, а еще, по традиции, золотое кольцо с бриллиантами. Кольца и серьги с драгоценными камнями Гевуш начал дарить жене с тех пор, как у него появилось достаточно денег на их покупку. Даже если денег хватало впритык только на кольцо, то он, не задумываясь, его покупал, вынимая из кармана последнюю купюру так, словно там еще десять таких же. «Заработаем еще», — отшучивался мужчина в ответ на удивленный взгляд жены, которая с детства была хозяйственной и экономой.

Это был долгожданный ребенок для всех, особенно для Гевуша. К своим тридцати двум он уже достаточно остепенился, обзавелся постоянной работой и готов был насладиться отцовством в полной мере. Шесть лет назад, когда он впервые стал отцом, в мужчине не было и половины той серьезности и ответственности, что появилась теперь.

— Если дочка родится, — говорил он жене, носившей их первого ребенка, — то Феклой назовем.

— А если мальчик? — недоуменно спрашивала она.

— Если мальчик, то будет Дормидонт, — без тени сомнения отвечал Гевуш.

— Что это за имена такие? — осторожно спрашивала Альфия, — Дормидонт Гвидонович что ли? Фекла Гвидоновна? Как-то странновато звучит, по-моему…

— Нормальные имена, — спокойно реагировал на замечание муж. — Но смотри, если девчонка родится, я тебя из роддома встречать не буду.

Альфия принимала все эти разговоры за чистую монету и в глубине души переживала. За три года совместной жизни она успела настолько привязаться к этому человеку и настолько сильно его полюбить, что ее собственное я, казалось, уже не существовало, полностью растворившись в этом новом для нее прежде неизведанном чувстве. Польщенный подобным отношением, Гевуш время от времени позволял себе пошутить с серьезным лицом на тему их дальнейшей судьбы, чтобы в очередной раз убедиться в том, что каждое его слово воспринимается женой всерьез, с великим уважением и молчаливой покорностью, и что ее неземная любовь по-прежнему на месте, живет и здравствует.

В том, что рождение девочки может привести пару к разлуке, Альфия почему-то не сомневалась, но как бы то ни было, пол жившего в ее утробе ребенка уже не изменить. «Будь что будет, — думала она, — лишь бы здоровеньким родился». При этом Альфия изо всех сил мечтала, чтобы ребенок был похож на ее любимого мужчину, поэтому каждый день поднималась с кровати в четыре часа утра на молитву. Мама Фагиля говорила ей в детстве, что Аллах обязательно услышит молитвы, произнесенные в четыре утра.

— Девочка, — торжественно произнесла акушерка, держа в руках новорожденную, — да какая красавица-то! Кукла! Ты посмотри на ее кудри!

Альфия на секунду напряглась при слове «девочка», но, едва глянув на ребенка, поняла — ее молитвы были услышаны.

Медсестра сообщила Альфие, что новоиспеченный отец благополучно уведомлен о рождении дочери и очень даже счастлив, и женщина успокоилась.

Феклой ребенка называть не стали. Оказалось, что это была шутка. На самом деле Гевуш планировал назвать девочку Риммой — в честь своей матери, по армянской традиции, но Альфия предложила другое имя — Нателла, любимое имя свекрови, которым та мечтала назвать свою собственную дочь. Дочери в жизни свекрови не случилось, а имя так и осталось любимым, поэтому идея невестки была одобрена.

Так имя «Римма» перешло следующему ребенку. Не сказать, что Альфия была очень рада этому решению. Уже сама по себе идея называть ребенка в честь бабушек и дедушек казалась ей неразумной — а что, если вместе с именем ребенок получит и недостатки, и проблемы того человека, в честь которого его назвали? Кроме того, отношения Альфии со свекровью нельзя было назвать простыми.

Сорокатрехлетняя Римма Мартиросовна, женщина строгая и принципиальная, жила в одном из спальных районов Еревана вместе с младшим сыном. Она работала на местной обувной фабрике «Масис», и каждое утро, надев элегантное платье в горох, густо напудрив лицо до молочной белизны, аккуратно накрасив губы помадой винного цвета и щедро распылив на себя порцию дорогого французского парфюма, коих в ее коллекции было немало (спасибо заботливым сыновьям), садилась в маршрутное такси — угловатый микроавтобус «Рафик», с тесным салоном, насквозь пропитанным запахом бензина, и неудобными сиденьями. В плановом отделе, где трудилась Римма Мартиросовна, загруженность была невысокая. По крайней мере, времени на разговоры по душам за чашечкой кофе по-армянски вприкуску с «Грильяжем» или «Белочкой» у сотрудников было вдоволь. Время от времени «девочки» — так Римма Мартиросовна по-свойски называла своих сослуживиц — приносили на работу домашнюю выпечку: то воздушные эклеры с нежным заварным кремом, слегка присыпанные сахарной пудрой, то рассыпчатую гату со сладкой сахарной начинкой, то медовую пахлаву с орехами, а то и целый домашний торт, испеченный еще накануне и оставленный на ночь пропитываться прямо на противне, под листом фольги. После работы Римма Мартиросовна домой не спешила. Муж ее, Акоп Гвидонович, как и многие армянские мужчины в те времена, вот уже несколько лет как уехал на заработки в Россию, а потому и торопиться ей было некуда. Поначалу женщина сердилась и на мужа, и на соседа, с которого началась эта длительная «командировка», и даже почему-то на соседову жену, но постепенно она привыкла к новому укладу жизни, а вскоре и вовсе научилась жить в свое удовольствие. Вечера она проводила либо у косметолога, к которому ходила регулярно то на массаж лица, то на всяческие маски и другие процедуры, либо в гостях у подруги Лены из соседнего подъезда. Та тоже жила вдвоем с сыном, а потому женщинам было о чем посудачить и о чем выпить очередную чашечку горького кофе. Они подолгу глядели в остатки осевшей на дне кофейной гущи, выуживали в ней очертания людей и животных, знаки и символы, пытаясь таким образом осторожно заглянуть в свое будущее.

Новость о том, что старший сын, гордость и надежда семьи, не только обзавелся в далекой России дамой сердца, но уже благополучно проживает с ней под одной крышей, застала Римму Мартиросовну врасплох. Женитьбу Гевуша она представляла себе иначе. Во-первых, избранницей ее сына должна была стать юная армянская красавица, скромная и послушная, и желательно дворянских кровей. Какая же армянская мать согласна на меньшее? Тем более мать, родившая и воспитавшая такого сына — высокий, за метр восемьдесят ростом, статный и спортивный (зря что ли на самбо и дзюдо столько лет ходил?), умный и начитанный — школу почти круглым отличником закончил, если не считать обидной четверки по армянскому языку, которая возникла в десятом классе, в самый последний момент исключительно ради того, чтобы не дать парню золотую медаль, красивый — о его больших выразительных глазах, черных шелковых волосах и идеальной коже, способной составить конкуренцию самому лучшему армянскому персику, Римма Мартиросовна не забывала упомянуть каждый раз, когда речь заходила о сыне. Словом, равных ее Гевушу не было в мире — в этом не оставалось сомнений.

И при всех вышеупомянутых достоинствах что делает Гевуш? В свои двадцать три года выбирает в спутницы жизни татарскую женщину, которая уж наверняка выглядит как прямой потомок Чингисхана, которая старше его на целых пять лет, и которая (о, ужас!) уже была замужем и воспитывает теперь ребенка от первого брака.

Безусловно, любящая мать, если постарается, если очень сильно постарается, способна понять и принять выбор сына, при условии, что будет видеть сына счастливым в этих отношениях, но что же скажут люди? Родственники, друзья, соседи? Как теперь смотреть им в глаза? Жить в Армении без оглядки на мнение других удавалось немногим, и Римма Мартиросовна к этим немногим не относилась…

Не одну бессонную ночь провела она в слезах и тяжелых раздумьях, но все же сумела найти выход из затруднительной ситуации. Убедившись в том, что решение сына окончательно и бесповоротно, а ее просьбы и даже мольбы одуматься и не совершать непоправимой ошибки на сына не действуют, Римма Мартиросовна нашла в себе силы смириться с ситуацией и преподнести новоиспеченную невестку родным, близким и даже просто знакомым в лучшем свете. Благо, внешность ее, хоть и была далека от армянской, но и с чингисхановской ничего общего не имела. Девушка показалась ей вполне симпатичной. Женственная фигура, зеленые глаза, красивые длинные волосы, одета по последней моде и со вкусом, общительная и добродушная, хорошая хозяйка — такую и показать не стыдно, — думала про себя Римма Мартиросовна, внимательно разглядывая невестку при первой встрече. О разнице в возрасте она и вовсе забыла — с виду молодые люди выглядели ровесниками. Есть, правда, у этой невестки еще и дочь, но это ничего, это решаемо, можно что-нибудь придумать о первом муже. В конце концов, мог же там произойти, к примеру, несчастный случай.

Беременность Альфии окончательно расставила все точки над"и". Назад дороги нет, — решила новоиспеченная свекровь, — и оставила в прошлом все свои сомнения по поводу союза сына с татарской женщиной, которые нет-нет да возникали в голове. Сомнения-то оставила, но сердцу, как говорится, не прикажешь, а сердце по-прежнему боготворило сына и почему-то всякий раз неприятно сжималось от мысли, что в его жизни теперь появилась другая женщина, которая постоянно находится при нем, старается заботиться о нем не хуже матери, рожает ему детей, и, возможно, такими темпами когда-нибудь займет главное место, ее место, а этого она допустить никак не могла.

Альфия со своей стороны чувствовала постоянное напряжение в отношениях со свекровью и решила, что свекровь по понятным причинам не считает ее достойной своего сына. Так и повелось, на людях это были самые дружные свекровь и невестка, а наедине — соперницы, не решавшиеся на откровенный разговор и напряженно молчавшие каждая о своем. Невестка пыталась всячески угодить свекрови, чтобы сменить если не гнев ее, так подозрительность на милость, а свекровь с удовольствием замечала каждую такую попытку, но не могла справиться со своими чувствами и держала невестку на безопасном расстоянии.

О том, чтобы называть друг друга «мама» и «дочка» не было даже речи. Во-первых, Гевуш считал эту трогательную традицию откровенной клоунадой, потому что мама у человека может быть только одна, и такое обращение к чужому и вчера еще незнакомому человеку звучит нелепо и наигранно, а во-вторых, Альфия и сама не горела желанием называть «мамой» женщину, которая держит приличную дистанцию в отношениях и «удочерять» невестку не собирается.

Удивительно, что когда свекровь принимала невестку с внучкой у себя в Ереване, ни о каком напряжении и тем более соперничестве не было даже речи. Это была обычная дружная семья. Римма Мартиросовна мчалась в аэропорт, захватив с собой корзинку свежайших армянских фруктов, чтобы встретить и незамедлительно угостить дорогих гостей щедрыми дарами армянской плодородной земли. Она радостно обзванивала всех родных и друзей и сообщала им о приезде невестки, а те, в свою очередь, приглашали семейство в гости, тщательно готовились к этому визиту, пытаясь произвести на Альфию самое лучшее впечатление, угощали ее самыми вкусными блюдами и вели милые разговоры, делая комплименты то ей, то дочке, и передавали горячие приветы мужу. Да и сама Римма Мартиросовна не уступала им в обходительности и гостеприимстве. Она всегда выделяла невестке самую лучшую комнату в квартире — свою собственную спальню.

Комната была довольно просторная. Светло-голубые стены, расписанные по верху изящным коричневым узором и украшенные вдоль линии потолка белоснежной лепниной, выглядели очень нарядно, а комплект спальной мебели цвета горького шоколада с натертой до блеска глянцевой поверхностью и золотистыми ручками на дверцах высокого трехстворчатого шкафа, приземистых прикраватных тумбочек и солидного комода смотрелся современно и уютно. Просторная кровать с удобным матрасом, стеганые одеяла ручной работы, тяжелые гладкие занавески в тон стен — все здесь располагало к комфортному отдыху.

Зная о нелегкой доле армянской жены, которой приходится целыми днями готовить, стирать и убирать на большую семью — Гевуш был радушным хозяином и непрерывно принимал у себя на долгий срок то братьев с женами и детьми, то друзей, то знакомых, то просто соотечественников, которым негде остановиться — свекровь заботливо освобождала невестку от всех дел, и даже ребенка забирала спать к себе, в шушабанд.

— Пусть мама отдохнет как следует, — ласково говорила она маленькой Нателле, — поспишь со мной, а я тебе расскажу, как я маленькая была, от медведя убегала в лесу.

— Да! — радовалась внучка, — расскажи мне!

Эти визиты в Ереван длились подолгу, месяца по два, а то и по три, и все это время женщины прекрасно уживались. Альфия каждый раз с удовольствием летела в Ереван: она знала, что там ее ждет теплый прием, забота свекрови и долгожданный полноценный отдых.

Все менялось, когда в жизни этих двух женщин появлялся мужчина — Гевуш. Обычно он не ездил с женой в Ереван, поэтому втроем они оказывались только в том случае, когда Римма Мартиросовна приезжала гостить к сыну в Татарстан. С первых же дней обстановка в квартире накалялась. Не было ни споров, ни повышенных голосов, но воздух становился каким-то тяжелым и липким, в каждом слове словно был спрятан тяжелый меч, во взглядах — острые стрелы. Это была ревность, которая больно ранила сердца двух женщин, искренне любивших одного мужчину, каждая по-своему.

Мать всегда говорила с сыном только на армянском при невестке, зная, что та не понимает ни слова. Это очень обижало Альфию, но она молчала о своей боли, не находя в себе смелости поговорить по душам со свекровью, и, возможно, найти понимание.

Часто, когда сын возвращался домой с двумя подарками, будь то драгоценности, духи или что-то из одежды, мать первая делала выбор, а то, что ей не пришлось по вкусу, оставалось жене. Иногда не оставалось, потому что свекровь решала распределить подарок другой невестке. А спорить со свекровью было непозволительно. И Альфия не спорила.

Однажды Гевуш пришел с работы, держа в руках большой красивый пакет, а в нем лежал вязаный кардиган. Добротный, мягкий, из натуральной шерсти, и очень красивый — бледно-зеленый сверху, постепенно перетекающий в изумруд, с большими круглыми пуговицами и длиной до самого колена.

Альфия раскрыла рот от удивления и восторга, да так и осталась с открытым ртом, потому что свекровь уже поспешно примеряла этот кардиган у зеркала в прихожей и благодарила сына за прекрасный подарок.

— Это мой друг для тебя передал подарок, — шепотом сообщил ей Гевуш, когда они улеглись спать поздно вечером, — просто маме он так понравился, и мне было неудобно уже признаваться, что это тебе…

Альфия тяжело вздохнула. С пониманием. Она всегда относилась ко всем решениям мужа с пониманием, даже если ей очень тяжело было их понять.

— Ты не переживай, — попытался успокоить ее муж, — я поговорю с ним. Может быть, если есть еще такие, я куплю у него второй, для тебя. Хочешь?

— Хочу, — тихо порадовалась Альфия и, прижавшись щекой к сильному плечу мужа, тут же уснула.

"Неужели она сама не понимает, что это невежливо? Или она специально это делает?" — возмущалась она потом, оставшись наедине с собой.

Выносить сор из избы не было принято ни у татар, ни у армян, поэтому на подобные темы можно было говорить только с собой. Или просто плакать. В те недолгие часы, когда все постояльцы квартиры расходились по своим делам, оставив Альфию менять постельное белье и стирать вручную огромные простыни и пододеяльники, выбивать хлопушкой тяжелые ковры, заливать хлоркой всю сантехнику и намывать полы тяжеленной тряпкой, согнувшись вдвое, и готовить по три-четыре кастрюли еды — разных блюд на любой вкус, она первым делом, закрыв за всеми двери и задернув плотные шторы, усаживалась в бессилии на полу в зале и громко рыдала, высказывая вслух все свои обиды и жалуясь на тяжелую жизнь. Иногда под горячую руку попадались дети, и тогда доставалось и им — почему уроки не выучены, почему выучены, но мало или плохо, почему в комнате бардак, почему вещи в шкафу плохо лежат, почему матери не помогаете — найти повод было несложно, главное — спустить пар. Потом Альфия умывалась холодной водой, вытирала лицо мягким свежим полотенцем и принималась за работу. Часто за работой она пела романсы, и тогда дела спорились лучше и быстрее обычного.

Когда свекровь уезжала, все понемногу становилось на свои места, а летом Альфия снова торопилась в Ереван, забыв обо всех своих обидах, и ее снова встречали там по-королевски.

По-настоящему женщины сблизились только через много лет, слишком поздно поняв, что делить им было, собственно, и нечего. Альфия никогда не сомневалась, что главным человеком в жизни Гевуша всегда была и будет его мать. Она видела, как муж, какой бы он уставший ни пришел с работы, каждый вечер звонил матери, чтобы поговорить с ней, спросить, как она провела день и рассказать ей о своем дне, как он советовался с ней по разным вопросам, как прислушивался к ее мнению во всем. Альфия никогда не пыталась этого изменить, да и не смогла бы, даже если бы однажды захотела, поэтому принимала все как есть. Это касалось не только отношений с матерью, она в принципе принимала мужа целиком, со всеми его достоинствами и недостатками, как данность, которую не изменить, и любила его таким.

Если бы невестка решилась на откровенный разговор со свекровью, если бы свекровь разглядела ситуацию раньше, если бы, если бы, если бы…. Тогда свекровь спокойно бы наслаждалась своей ролью царицы, без необходимости бесконечно и демонстративно указывать невестке на ее второстепенную роль в жизни сына, невестка бы не обижалась, и долгожданный мир настал бы раньше. Не было бы потрачено столько нервов впустую, не было бы лишних поводов для рыданий на полу в гостиной, не было бы срывов на детях, но судьба распорядилась иначе.

Впервые Альфия почувствовала заботу со стороны свекрови вне Еревана, когда внезапно оказалась на операционном столе. Экстренная ситуация, скорая помощь, сложная операция. Свекровь в то время как раз гостила у сына. Когда Альфию выписали из больницы, свекровь сообщила ей, что возьмет все заботы о доме на себя и даже не позволит поднимать ничего тяжелее чашки с чаем.

— Лежи, отдыхай и береги себя, — строго предупредила Римма Мартиросовна, — не хватало еще тебе грыжу заработать после операции.

— Спасибо Вам, тетя Римма! — с благодарностью прошептала невестка.

После того, как зажили швы, Гевуш предложил жене поехать на море. Он понимал, что Альфия устала, морально и физически. Бесконечные гости, приезжающие на неделю и остающиеся на месяцы, родственники по выходным, стирка, глажка, уборка, готовка, двое маленьких детей, и муж, который приходит только переночевать, и то очень поздно и ненадолго… и не всегда. Если не считать дни, проведенные в постели после операции, женщине уже давно не хватало простого человеческого счастья — здорового сна, потому что он никак не встраивался в ее напряженный график, нормального питания — она давно забыла, что такое сесть и спокойно поесть за столом, пока на всех наваришь и напечешь, напробуешься на ходу, вроде и сыта уже, а больше всего ей не хватало общения с семьей, и в первую очередь, с мужем. С годами общение с семьей у нее превратилось в служение семье, а это совсем не одно и то же.

Свекор со свекровью поддержали идею и согласились присоединиться к поездке, чтобы помочь с детьми и по дому. Сказано — сделано, в ближайшие выходные две машины выехали в сторону черноморской Ялты: белая «Волга», в которой ехали Гевуш с Альфией вдвоем, и вишневая «девятка», — с дедушкой, бабушкой и детьми.

Добирались долго, почти трое суток, с остановками на ночевку. Добравшись до места, остановились в маленьком деревянном доме, который сняли в аренду у местных. Старшее поколение взяло на себя все заботы по хозяйству — на рынок съездить за продуктами, еды приготовить на всю семью, прибрать, за детьми присмотреть, а молодые целыми днями проводили на море, сидели у самой кромки воды, подставив животы волнам, хохотали как дети, резвились в теплой, как парное молоко, морской воде, загорали под нежными лучами сентябрьского солнца. Вечером вся семья собиралась на веранде, за старым деревянным столом, над которым вилась изящная виноградная лоза, ели свежий инжир и молодые грецкие орехи, рассказывали друг другу разные истории, играли в настольные игры и смеялись до упаду. Это были счастливые и беззаботные дни, когда жизнь была именно такой, какой рисовала ее Альфия в своих самых смелых мечтах.

Через несколько лет, когда свекровь сляжет от тяжелой болезни, невестка будет ухаживать за ней, как за родной матерью, и тогда свекровь скажет главные слова, которые Альфия так давно хотела услышать: «Я бы не променяла свою невестку ни на какую армянку!»

Маленькая Римма пришла в семью, заскучавшую в череде серых будней, как глоток свежего воздуха. Этому дому в последнее время не хватало веселья и легкости. Гевуш целыми днями пропадал на работе, да и Альфия тоже много работала — она трудилась нормировщицей в строительной организации и часто сидела до ночи над кипой бумаг, высчитывала на калькуляторе зарплату строителей, опираясь на разные показатели, и аккуратно заполняла сложные бланки своим идеальным почерком. Шестилетняя Нателла не уступала родителям в занятости. Придя домой из детского сада, она чаще всего часами сидела с книгой где-нибудь в укромном уголке, пока ее не хватятся родители. Иногда она сосредоточенно собирала машинки и тракторы из мальчишеского конструктора, подаренного ей на день рождения отцом. Гевуш не скрывал, что всегда мечтал о мальчике, а маленькая Нателла изо всех сил пыталась ему этого мальчика заменить — разве она хуже? В куклы она играла редко, если только с соседскими девчонками во дворе, а дома — машинки, техника, книги. Она любила инструменты — всякие отвертки, молотки и плоскогубцы, обожала, когда отец сажал ее на колени за рулем своего авто и катал по двору, позволяя крутить баранку, мечтала научиться водить машину, когда подрастет. Девочка неожиданно рано поняла, что за шалости можно оказаться в углу и что любые капризы в доме не приветствуются, а жестко пресекаются, поэтому для своих шести лет вела себя не в меру осторожно: старалась не шуметь и не доставлять никому даже малейшего неудобства. За суровый взгляд ее больших карих глаз, за вечно сведенные в строгой гримасе черные брови и за неуемное желание поворчать и сделать едкое замечание по поводу и без в семье ее в шутку называли «свекровкой».

Римма же была полной противоположностью Нателлы. Смешливая, шаловливая и очень ласковая, она искусно вила из родителей веревки буквально с пеленок. Гевуш души не чаял в младшей дочери и беспрекословно исполнял любые ее желания, каждый раз умиляясь детской непосредственности и непокорности этого ребенка. Стоило только девочке обнять отца своими мягкими ручонками, заглянуть ему в глаза и пропеть «ну, пааапа!», как папа таял, словно масло на сковородке, и все его правила и принципы улетучивались в момент. «Это все потому, что она на меня похожа!» — шутила Альфия.

— Ты армянка или татарка? — спрашивали у маленькой Риммы гости. Им было интересно, как ребенок выберется из неловкого положения.

Ответ зависел от того, в чьем присутствии задан вопрос. Когда рядом папа, то Римма была «аянка», когда мама, то «татайка», а когда оба, то «русская».

Если Нателла свято соблюдала все родительские запреты, то для Риммы запретов не существовало в принципе.

— Ты почему с мальчиками играешь? — строго спрашивал у пятилетней девочки отец, увидев ее во дворе в компании мальчишек.

— Папа, — торжественно отвечала Римма, — я же их так люблю!

Папа заливался хохотом, а за ним и дочка, и на этом инцидент был исчерпан. Нателла же, услышав однажды от отца, что с мальчиками ей играть не полагается, много лет держалась от них подальше и заливалась краской, если вдруг какой-то мальчик окажется поблизости или, не дай Бог, заведет с ней беседу.

Наказания на Римму тоже не действовали. Если Нателла честно стояла в углу, пока ее оттуда не позовут и не сообщат о прощении, то Римма даже не реагировала на призыв встать в угол. В лучшем случае вставала на секунду, а потом хитро улыбалась, взглянув через плечо на родителей, и бежала заниматься своими делами. Для нее это была всего лишь шутка. Какие еще могут быть наказания?

В детский сад Римма не ходила. Сразу после ее рождения Гевуш принялся убеждать жену в том, что пора бы и закончить трудовую карьеру и посвятить себя дому и детям, и убедил. Хотя работа была для Альфии отдушиной, местом, где она отвлекалась от нескончаемой круговерти домашних дел, спорить с мужем она не стала — новорожденного ребенка оставить было не на кого, а когда ребенку исполнится три, то ей и самой уже будет за сорок. «Поживем — увидим», — подумала она, но на работу так и не вернулась.

Когда пришло время отдать Римму в школу, оказалось, что девочка некомфортно себя чувствует в большом коллективе, плохо обходится без мамы, не желает подолгу сидеть за партой и выслушивать монотонную речь учителя, да к тому же слишком любит разные наряды, чтобы весь день проводить в одной скучной школьной форме. В целях адаптации ребенка к новым условиям Альфия, не без удовольствия, вышла на работу в школу. Позиция школьного библиотекаря пришлась ей по вкусу — школа новая и совсем небольшая — всего несколько классов, приятный коллектив, и ребенок под присмотром. В первый месяц Альфия ходила на работу с мешком одежды для дочери на случай, если той вдруг приспичит переодеться посреди учебного дня.

Со временем маленькая Римма привыкла к новым условиям и согласилась наряжаться исключительно вне школы, но эта ее страсть к нарядам не уменьшалась с возрастом, даже наоборот. Будучи студенткой, она все так же переодевалась по три-четыре раза на дню и оценивающе разглядывала себя в зеркале, забавно наклонив голову к плечу, совсем как в детстве.

— Сколько можно уже? — возмущалась Альфия, когда семнадцатилетняя Римма приносила домой очередную пару модных джинсов. — Уже места в шкафах нет, столько одежды!

— Таких джинсов у меня еще нет, — весело отвечала Римма, совершенно не реагируя на материнский гнев. Она точно так же, как и в детстве, умудрялась сглаживать все острые углы в отношениях с родителями своей лаской и легкостью, по-прежнему живя в мире, в котором нет ни запретов, ни наказаний.

— Да ну тебя, — махала на нее рукой Альфия, — тебе разве что-нибудь докажешь? Сама знаешь лучше матери!

— Ладно тебе, мам, — хитро улыбалась Римма. — Красивые же, скажи?

— Красивые, красивые, — вздыхала Альфия, приглядевшись внимательнее, и тут же успокаивалась. Она тоже когда-то любила красивую одежду, любила краситься и наряжаться, но вот уже несколько лет, пока дети учились в школе и институте, ей было не до того. Поэтому Альфия, хоть и ворчала вслух, однако в глубине души прекрасно понимала младшую дочь и молча, а иногда даже вслух, но очень в меру, чтобы не разбаловать лишними комплиментами, восхищалась ее безупречным вкусом. Она видела в Римме юную себя — такую же смелую и решительную, живущую ярко и красиво, без оглядки на чужое мнение, ту себя настоящую, которую с годами сама же умело спрятала в образе покорной восточной женщины, скромной и нетребовательной.

Спустя годы, когда Римма, уже взрослая и замужняя, мать троих детей, решит выучиться на стилиста, Альфия поддержит ее в этом решении, и Римма станет стилистом, а потом и дизайнером, исполнив наконец мечту своего детства. Мешок нарядов и привычка переодеваться по три раза в день станут ее профессией, а не какой-нибудь там причудой.