Мы из Кронштадта. Том 1

Николай Берг (2012)

Человечество привычно к войнам. Любимые герои у людей — военачальники. Вся история — сплошные битвы. Потому, когда мир захлестнуло ордами восставших мертвецов, ничего особенного, в общем, и не произошло. Просто очередная война. Ну, немного другой противник, а так — дело известное. Привычная издавна работа. Герои книги уже знакомы читателям по «Ночной смене». Охотничья команда по поиску и ликвидации особо опасных мутировавших зомби. Обычная мужская работа.

Глава 11. Скромная пирушка

Дома встречает почти до смерти оголодавшее за эти несколько часов Лихо Одноглазое. Актерский дар у скотины — он так прикидывается умирающим от голода, что даже у меня начинает обливаться кровью сердце.

— У, морда твоя несытая, — отпихивая его в сторону и насыпая ему жратву, бурчу я. Теперь собаку покормить — и очень негусто времени остается на готовку пирушки.

Вроде и не копался — а уже вечер. Правда, у нас в Питере в это время белые ночи. Не такие, конечно, как, например, в Мурманске, где солнце вообще, по-моему, не садится. Оно крутится по небу как заведенное, отчего нормальным людям приходится вешать на лето практически светомаскировку на окна, но у нас тоже светло.

Вода горячая есть. А вот электричества опять нет. Говоря всякие разные слова, вставляю в здоровенный золоченый канделябр десяток свечей и с такой подсветкой принимаю душ. Романтично до омерзения и главное — не подпалить на этих свечах свои конечности или полотенце.

Это роскошное бронзовое чудище я случайно нашел во время предпоследнего выезда. Откуда это диво музейное взялось в промзоне — никто не понял. Я его и прибрал. (Ну да, помнится, мы и не такое находили — за Парголово, например, в кустах черный рояль стоит). Вот и пригодился подсвечник. Так-то темновато на кухне — деревца свет с улицы гасят. Но со свечками вполне годно.

Сервирую стол, потом рублю салат. Оценив результат, решаю порубить все еще раз — даже для меня крупновато получилось. Единственно, что утешает — святая вера в постулат: хорошие продукты готовкой не испортишь. На это я и уповаю.

Вообще-то, на строгий взгляд сервировка не блещет. Ну да я не дома, а для условий, приближенных к боевым, вполне сгодится. Я успеваю еще как следуют вымыть бокалы, когда в прихожей зажигается свет и раздается веселый голос Надежды: «О, а как вкусно пахнет!» Ну да, свет дали, а я не заметил. Слышу, как соседка с облегчением сбрасывает сапожищи, брякает автоматом, потом на пол плюхается сумка — слышал все это уже, алгоритм один и тот же. Сейчас заглянет на кухню, шутливо принюхается и побежит переодеваться в домашнее.

Из освещенной прихожей падает тень, я поворачиваюсь с миской в руках и вижу, что у вошедшей в кухню Нади открывается рот, но не для того, чтоб что-то сказать, а от удивления — и глаза становятся круглыми, и бровки задираются вверх.

Немая сцена. Где-то родился милиционер, наверное. За окном только кузнечики трещат.

Странно севшим голосом, словно внезапно охрипнув, она как в трансе выговаривает в три приема: «Откуда?.. Как… Как ты узнал???»

Я с тщанием озираю стол. Здоровенный канделябр с завитушками и ангелочками (тяжеленный, зараза) бликует золотом всех своих листочков, ангелочков и прочих деталюшек, обе копченые рыбины матово бронзовеют, словно отлитые из металла, хрустальные бокалы на гранях играют чистыми цветами спектра, темнеют обе бутыли вина и веселой фигней смотрится дрызготня салата (Черт! Забыл заправить маслом и оливки, оливки не положил!) — да вроде все более-менее нормально. С чего вопросы?

Надежда не ждет ответов. Она, словно оглушенная, смотрит на стол, потом приходит в себя, причем я вижу, что глаза у нее на мокром месте, и в то же время выражение у них такое, которое за время Беды видел уже не раз. Человек, когда что-то решает для себя — важное решает; нет, не так — ВАЖНОЕ. (Вот так правильно). Глаза это выражают. И со стороны заметно.

Потом соседка странно улыбается и спрашивает: «У меня есть десять минут?»

— Ну, так не поезд же отходит, конечно, о чем речь, — не вполне удачно говорю в ответ. Она кивает, крутнувшись на месте, выскальзывает из кухни. Странно, так гибко она двигается на выездах — дома словно отпускает ее, и она не такая, а расслабленная.

Насчет десяти минут — это, конечно, ерунда. Десять минут для женщины…

Ну не мне бы рассказывала, я ж не школьник, в самом-то деле. Ага, душ зашумел. Несколько не ко времени приходит в голову шуточка про различие француженок и наших дев. Дескать, француженка выскакивает через несколько минут свежая и чистенькая, а наша выходит через час, красная и распаренная со словами: «А я еще и постирать успела…» Чушь какая-то. Так, что-то надо было еще сделать. Ага, масло в салат. Странно, чуть бутылку не уронил, растяпа. Нет, я так-то спокоен как мамонт. Мерзлый Березовский мамонт… Просто мне жарко что-то. И уши горят. Вроде как я волнуюсь? Пульс частит что-то. Так, что еще? Что-то еще… А, оливки! Точно, их еще в салат надо. И хлеб, хлеб забыл.

Я еще успеваю открыть бутылки с вином и вовремя ставлю их на стол.

Досадно было бы грохнуть их об пол в самый ответственный момент.

А я бы их грохнул.

Определенно.

Потому что когда соседка вошла в кухню, я немножко остолбенел.

Вместо Надежды — медсестры, надежного компаньона и моей соседки по коммуналке нового типа — стояла Женщина. И на это превращение ей хватило действительно нескольких минут. В этом было что-то даже немного пугающее, как она изменилась, ведьминское что-то. Глаза стали больше, ресницы длиннее, брови чернее, губы покраснели и словно припухли. Но это ладно — у меня хватает мощи разума сообразить, что до этого момента Надя никогда не пользовалась косметикой. Но впридачу я ее впервые вижу в платье, причем платье это сражает меня наповал. Оно шелковое, до колен где-то, падает складками и совершенно не виданного мной раньше фасона, мало того — на боку разрез на всю длину сверху вниз, позволяющий видеть белую полоску кожи.

Женщина делает шаг, и ее глаза совсем рядом. То ли язычки пламени свечей, то ли чертенята пляшут в них. Так-то у Нади глаза светло-карие, но я уже видел, что у нее цвет глаз меняется. Когда она пристрелила правозащечника в Крепости, я четко видел, что радужка потемнела, став совсем темной. А теперь — поклясться готов — можно сказать, что глаза зеленые.

Я чувствую ее дыхание. Молчим.

Наконец, меня немножко отпускает, и я с некоторым усилием выговариваю: «Прошу к столу!» Она самую чуточку улыбается и грациозно садится на подставленный мной стул. Что-то жарко мне. И руки как-то трясутся, когда я наливаю светло-соломенное в свете свечей вино ей в маленький бокал и себе — в тот, что побольше.

— Итак? — лукаво смотрит она на меня.

— Гм. Надо полагать, я должен — как старшая из присутствующих здесь дам — произнести тост? (Откуда такая чушь взялась? Вообще, что за ересь я несу?)

— Разумеется — ироничный поклон в мою сторону.

С трудом удерживаю жесточайшей судорогой шеи не пойми откуда рвущееся «За прекрасных дам!», потому как чувствую, что это сейчас будет совершенно не к месту.

Внятный внутренний голос отчетливо спрашивает: «Ты попошли, попошли, дурачина. Из шансона еще что спой. Из Любы Успенской! Интересно, получишь рыбиной в морду, или вином плеснет?»

Совет уместный. Все, надо взять себя в руки. Мысли расползаются…

— Давайте выпьем за маленькие радости в жизни. Тем более что их — эти маленькие радости — в нашей власти устроить. А жизнь, в общем, и состоит из этих маленьких радостей.

Внутренний голос ретранслирует с дикторскими интонациями: «Масляное масло масляно маслилось…»

— Идет! — отзывается Надя, и бокалы встречаются в воздухе где-то посредине между нами. Свой она взяла немного высоковато, потому певучий звон — только от моего, ее глуховато брякает.

— Странно, — говорит она, пригубив вино, — почему мой не зазвенел?

— Надо взять его ниже немного. Ага, вот так, чтоб сам колокольчик и большая часть ножки не в руке были.

— Вот так? — спрашивает она и неожиданно ловко звенит своим об мой.

— Конечно, сами же слышите.

— Красивый звук.

— Венецианцы считали, что звон бокалов отгоняет грусть и злых духов.

— Возможно. Как и колокола размером побольше. А почему вы не пробуете вино?

— Да как-то задумался.

Покачиваю бокал так, что вино омывает стенки, нюхаю ароматный запах и пригубливаю. Хорошее вино, добротное.

— И что это вы такое делали?

— Это? А так учили дегустировать вино. Был в Абрау-Дюрсо — там как раз на знаменитом винзаводе показывали и растолковывали, что да как.

— Это в Крыму?

— Ага. (Но внутренний голос тут же поправляет, напоминая, что как раз не в Крыму, а через пролив — на Тамани, это Массандра в Крыму — впрочем, не мудрено перепутать, в Массандре вина не хуже были).

— И вот так надо крутить вино в бокале?

— Точно. И потом ощутить аромат.

Она повторяет мои действия. Признаться, я не уверен, что сам все сделал правильно, но тут нельзя показывать свою неуверенность. Потому что если девушка умная, то она этого «не заметит», а глупая… Да в конце концов — меня учили так, и все тут. Особо секретный способ самых великих знатоков-дегустаторов.

— Приятный запах. Как, на ваш вкус, вино? — спрашивает Надежда.

— По-моему, очень хорошее. Но я не настолько знаток, чтобы сказать этакое положенное: вино из Авиньона, третий холм слева, западный склон, урожай 1955 года.

— Тогда мне пришлось бы тоже умничать и поправлять: мол, не третий, а четвертый холм и склон скорее северо-западный, а уж урожай точно 1956 года. Даже точнее — 1957 года. Кстати, а не перейти ли нам на «ты»? Это не будет нарушением субординации?

— Ну, мы же не в больнице. Но в больнице я все равно буду выкать.

— Как скажешь — так и будет.

— Хорошо звучит.

— Это игра была такая у наших девчонок. Скажем, договоримся с подружкой — и сегодня я так ей отвечаю, а завтра — она мне. Делать ничего не надо, но почему-то очень приятно такое было слышать. Если плохое настроение — очень помогает.

— А ведь действительно — приятно. Даже если и игра.

— Тогда я сегодня вожу. И как скажешь — так и будет. А кстати, обычно же в застолье для того, чтобы перейти на «ты» с дамой, на брудершафт положено выпить?

Под ее внимательным прозрачным взглядом я несколько теряюсь.

Тут же изпод лавки вылезает все тот же внутренний голос и ласково предлагает: «А ты расскажи своей визави, что ты пахорукий, и когда в последний раз брудершафтил, то вылил Маринке в вырез декольте полбокала ледяного шампанского!»

Сволочь! И декольте было замечательное, и шампанское отличное, а вот как-то не сошлось. Шизофрения какая-то самому с собой беседовать.

Тот же голос спокойно опровергает диагноз: «При чем тут шизофрения? Не сиди тюфяком — видишь же, волнуется девушка, хочет, чтоб ее поцеловали до поедания рыбы. Хотя зря это она переживает: если вы оба будете пахнуть, как пара тюленей, то все будет в порядке, никто ничего не заметит. И не спрашивай, что это, дескать, „все“ такое? Не вынуждай тебе отвечать в духе Филимонидеса».

— Да знаете, Надя… То есть, знаешь ли — это вообще-то хлопотное дело, я, честно признаться, просто опасаюсь запутаться в руках, не доводилось как-то раньше. Я вас… ну то есть тебя просто поцелую, а руки калачом вертеть мы будем как-нибудь потом, а? А выпьем немедленно вслед за тем как?

— Как скажешь — так и будет, — послушно отзывается Надежда. И подставляет губы.

Целоваться она совершенно не умеет. («Или умеет настолько хорошо, что может великолепно притвориться, что типа совсем не умеет», — ставит меня на место внутренний голос).

Когда наши губы размыкаются, она открывает глаза.

— Я помню, что ты сегодня не обедала, и хочу, чтобы ты отдала должное тому, что я добыл путем хитрости, обмана и подкупа. Хорошо? — отвечаю я ей на ее вопросительный взгляд.

— Как скажешь — так и будет. С чего начнем? — вздохнув, отвечает она.

— С глоточка этого отличного вина. И с салата. Как говорил один мой знакомый древний грек, сделано по рецептуре Одиссея, царя Итаки. Впрочем, Ахилл тоже такой любил, но не умел готовить. Ну, и рыба, конечно. Как?

— Очень вкусно. А кто этот знакомый древний грек?

— Некий водолаз. Он рыжий, голубоглазый и квадратный.

— О, а я его видела! А почему он древний грек?

— Черт его знает. Наверное, потому, что его родители греки. И дедушки с бабушками. А древний — знакомы уже давно. Целую вечность. Еще салата?

— Благодарю. Рыба великолепная. Во рту тает. Если окажется, что ты ее сам умеешь так готовить — мне придется поклоняться тебе, как высшему существу.

Помня, что врать грешно, а отказаться от поклонения тоже как-то жалко, я съезжаю с темы.

— Вот, кстати, насчет рыбы. Этот самый водолаз предлагает посещать бассейн. Сейчас уже жарко, самое то поплавать. Как ты к этому относишься? — спрашиваю я медсестричку.

— Интересные ассоциации. Увы, я не рыба. Я утюг или топор. В смысле умения плавать. Плаваю быстро, но строго вниз. Налей.

— Так можно же научиться.

— Да, я помню. Метод обучения «Спихни ее с мостков».

— Нет, это уж чересчур. Я уверен, что есть и более гуманные способы.

— Как скажешь — так и будет…

Рыба и впрямь оказалась гвоздем меню. Придется идти на поклон к пионерам, чтобы научили, как ее такую делать. Я вообще-то к рыбе отношусь достаточно прохладно, но это кушанье с очень нежным вкусом поразило. И Надьке определенно тоже понравилось. Апельсины она восприняла достаточно спокойно, а вот боуль, сделанный из енотовых персиков и прочего найденного в закормах родины ее приятно удивил. Всего-то фрукты с вином, а всегда срабатывает отлично…

Голова немного кружится. Из открытого окна веет теплым ветерком.

— Луна сегодня какая здоровенная! — замечает Надежда.

— Ну, еще даже не полнолуние.

Ее рука ложится на край стола. Наши пальцы встречаются. Пальчики у нее тонкие, нежные, с коротко остриженными — по-медицински — ноготками. Глаза ее блестят, и взгляд очень откровенный.

Внутренний голос, до того помалкивавший, наконец, просыпается: «Вставай и целуй девчонку. Видишь же, что ждет и боится, что ты сейчас пожелаешь ей спокойной ночи и свалишь дрыхать. Пахнете вы оба сейчас совершенно одинаково, так что выхлопом ты ее не напугаешь. Да и сам не напугаешься. Давай, пошел, нечего рассиживаться сиднем!»

Надя гибко поднимается мне навстречу. Я обнимаю ее, и неожиданно для меня самого рука попадает в разрез этого демонического платья. Прикосновение ладони к нежной коже на талии прогоняет по мне легкую истомную дрожь. И я чувствую, что женщина ощущает то же. Словно искра проскочила между нами.

— Только, пожалуйста, не торопись, не торопись, ладно? — шепчет она между поцелуями.

И, к моему удивлению, внутренний голос ничего не говорит, никак не комментируя происходящее. Мне самому, наконец, приходит в голову, что двум взрослым людям вполне можно целоваться и на кухне, но при пустых комнатах выбор места несколько странен. С трудом отрываюсь от теплых пухлых губ и легонько тяну девушку за собой в свою комнату.

Я не успеваю глазом моргнуть, как неуловимым движением она роняет с себя это свое странное, но чертовски элегантное платье и вышагивает из него, оставшись только в трогательных трусиках и туфельках, делающих ее ножки очень маленькими — я же привык видеть ее в берцах… Вижу сияющие глаза совсем рядом, потом уже не до того, чтобы разглядывать глаза. У нее очень нежная кожа, ее очень приятно гладить, ощущая теплую шелковистость, только на спине какие-то длинные рубчики, сбивающие неожиданными преградками плавный ход ладоней…

— А почему ты не спишь? — шепотом спрашивает она меня потом.

— А почему я должен спать? — так же шепотом отвечаю я.

— Вам положено так делать.

— Не знаю, что нам положено, а спать совершенно не хочется.

— Тебе не тяжело? — задает она совершенно нелепый вопрос.

Ну да, разумеется, она лежит так, как почему-то очень любят лежать многие женщины: прильнув к мужчине, положив ему голову на плечо, руку на грудь и закинув согнутую в колене ножку аккурат на то место, где спереди у мужчин соединяются обе ноги.

— Что молчишь? — осторожно спрашивает она минуту погодя.

— Не знаю, как ответить. Особенно учитывая, что я гораздо тяжелее тебя и после того, что мы тут вытворяли, я очень удивляюсь, как ты вообще задаешь такие вопросы. Мне впору спрашивать об этом тебя, хотя показалось, что тебе тяжело не было. Ну, а мне после такого странно даже сравнивать.

— А что мы тут вытворяли? — невинно спрашивает медсестричка.

— Всякое, — веско отвечаю я. Потом, помедлив, признаюсь: — Вот ведь досада, я и сейчас могу описать, что куда полетело, когда я три дня назад уронил при ассистенции поднос с инструментарием, и кто как на меня уставился. Хоть картину рисуй. Но связно описать все, чем мы занимались полночи… Нет. Не выходит — только эпизодами и кусками.

— Тебе не понравилось? — обеспокоенно спрашивает она.

— Нет, что ты, было великолепно. Действительно великолепно. Ты замечательная! Но вот связно вспомнить — не получается. Почему-то всякие паршивости запоминаются навсегда и с первого раза, а что прекрасное — так шиш.

— Это мудро природа сделала, — успокоенно и рассудительно выговаривает Надежда.

— Что именно?

— То, что гадости и глупости запоминаются с первого раза, чтобы человек их не повторял. А вкусности можно и повторить. Как ты относишься к тому, чтобы повторить?

— С одобрением. С полным одобрением!