Грани выбора. Сила характера против силы обстоятельств

Николай Борисов-Линда

В сборнике представлены повести и рассказы о житейской мудрости, чести и долге, о выборе, который извечно стоит перед каждым из нас.

БРАТАН

Поезд опаздывал. Наверстывая время, вагоны будто летели сквозь грозовую июльскую ночь, неистово гремя на стыках. Пассажирский люд, измученный дневной духотой, спал, безмятежно разметавшись на полках. Торчащие в проходе голые ноги, свесившиеся руки, резкий запах потных тел — все казалось неестественно неподвижным, отдельным от мчащегося во тьме поезда. Мне не спалось. Я сидел за столиком боковой полки, смотрел, как за окном бушует гроза, и наслаждался неожиданной прохладой.

— Слышь, братан, ты спать вроде не собираешься? Давай поговорим, а?

Передо мной возник парень в спортивных брюках, голый по пояс. Он напряженно улыбался, прижимая к животу бутылку водки, два граненых стакана и прозрачный пакет с солеными огурцами, куском колбасы и буханкой хлеба.

— Братан, понимаешь… тоска одолела… — И нерешительно подсел напротив, на самый краешек сиденья.

Его внешний вид — крепкий торс, коротко стриженые волосы на лобастой голове, наколки на плечах — настораживал. Мелькнула догадка: «Наверное, бывший зек. Отсидел. Домой, бедолага, возвращается. Поговорить захотелось. Душу излить. Накипело, небось. Ишь, тоска одолела. Судя „по фактуре“, лет десять отбарабанил. Точно убивец. Какого чёрта я спать не лёг!»

Но нательный крест, на капроновой нитке, и глаза незнакомца… Говорят, что бывает у людей глаза светятся от счастья, а здесь, наоборот. Глаза отрешенно-усталые, мне почудилось, что вокруг них словно образовалась пустота, как бы невидимая воронка, втягивающая в себя свет. Или же это впечатление создавали едва заметные тени под глазами. Встретившись с ним взглядом, невозможно было отказать, я поспешно кивнул:

— Присаживайся, — я пожал плечами. — Не гнать же тебя. Ты уже и так сидишь.

— Братан, я знал, что не отворотишь. Вы, очкарики, почему-то часто похожи друг на друга — мягкие и нерешительные. Добрые… одним словом. Нет, нет! не спорь. Знаю, что говорю. Если я, не дай Бог, стану инвалидом, милостыню просить буду только у очкариков…

Говоря, он споро, по-хозяйски раскладывал на столике закуску. Я тоже полез за своим провиантом. Пить, правда, не хотелось. Но отказать этому парню с его доверчивым радушием, вовсе не похожим на дежурно-дорожное поведение попутчиков, я не мог.

— Давай, братан, по маленькой, за знакомство, — он поднял граненый стакан. — Куда путь держим?

— В Казань. — Я тоже взял стакан.

— А! К татарам? Вам там обрезание ещё не сделали? Не мусульманин часом? Им вроде пить нельзя. Хотя я повидал в Чечне разных. Некоторые и пьют, и анашу шмалят, и убийством не гнушаются… И все именем Аллаха. И не в бою, не в схватке на равных. Глумятся над женщинами, детьми, с пленными страшно расправляются. Несколько моих друзей посмертно стали «мусульманами». Только обрезание у них было нестандартное — ничего не оставили в том месте.

Я от неожиданности растерялся:

— Да нет, я русский, да и у нас не Чечня.

— Ну-ну. Я шучу. Знал я двоих татар, воевали вместе. Плохого ничего сказать не могу, смелые ребята. Одного духи окружили, уговаривали сдаться. Откуда только узнали, что татарин. Мол, ты мусульманин и мы мусульмане, иди к нам — вместе русских убивать будем. Долго уговаривали… И уговорили. Вышел он к ним, израненный весь, где только силы взялись. Они ему улыбаются, «Аллах Акбар!» кричат. Он им тоже «Акбар! Акбар!» — и рванул чеку гранаты… Пятерых с собой забрал. Правильный парень был. Давай, братан, за знакомство и за таких правильных ребят выпьем. — Он привстал из-за стола. — Сергей Гладышев, десантура. Нахожусь в отпуске. — И резко, одним глотком опорожнил налитое.

Сел. Тут же, не закусывая и не глядя на меня, вновь плеснул на донышко и выпил молча. Искоса глянул и, заметив немой вопрос, выдохнул:

— Ты пей, братан… бр-р-р… во гадость, а? Смерть не люблю теплую водку. Пей за знакомство, — сам так скривился, что меня всего передернуло. Я с опаской посмотрел на содержимое в стакане, а он смачно захрумкал огурцом.

— Да ты пей, пей… не отравленное. Один я выпил не от жадности, это за друга своего, Степана Пономаря… Он перед смертью… просил: если где придется употреблять горькую, вспомни… и пару раз опрокинь.

Я понимающе кивнул:

— Ну, значит, за знакомство. Василием меня зовут. — Я протянул ладошку, но Сергей не сделал встречного движения, не сказал обычной фразы: «Очень приятно». Будто вовсе забыл обо мне. Я выпил теплую, воистину горькую жидкость и захрустел соленым огурцом за ним вдогонку.

Мы некоторое время хрумкали огурцами молча.

— Братан, а ты знаешь, что такое жизнь? — Он перестал жевать. — А? Не-ет, ты не знаешь, что такое жизнь, — отложил свой огурец. — Ни ты, ни… они, — Сергей взглядом окинул вагон. — И я не знаю. Одному Богу известно, что есть жизнь, а что есть смерть. — Его пальцы отщипнули мякиш хлеба, размяв в катышек, бросили на газету. Лоб покрылся крупными бороздами морщин.

Он вдруг рывком наклонился через столик, почти к самому моему лицу и с жаром, с пугающей страстью громко зашептал:

— Братан, ты когда-нибудь видел, как уходит из человека жизнь? Когда в него, в мягкие ткани тела врывается, вспарывая, металл. Холодный и безжалостный… чтобы убить. Когда живое, сильное тело последним усилием сопротивляется, трепещет, будто не веря, что маленький кусочек металла уже отделил его от мира живых? И этот последний ужас в уходящих глазах…

Когда конвульсиями тело стремится освободиться, соскользнуть с лезвия… А ты ему не даешь… придерживаешь. Вот оно еще живо и вот уже нет. Только последняя судорога… мелкая дрожь, словно кто-то там внутри ухватился за острие ножа. Невидимая связь передалась на рукоятку, ты её чувствуешь своей рукой, своим телом! — Он осекся, замер, словно только что увидел меня.

— Может быть, это и есть жизнь… чужая жизнь? Может, она, она цепляется за нож в нежелании уходить из тела? Или же смерть, таким образом, говорит:

— Вот и я пришла за тобой. Ты готов?

Он откинулся на перегородку, глаза его сузились охотничьим прищуром, словно пытаясь что-то разглядеть у меня за спиной. Я не знал, что сказать, да он, казалось, и не ждал моих слов. Но я ошибся. Взгляд вновь сосредоточился на мне, и он настойчиво вопросил:

— А, Василий? Ты такое видел?

Я в недоумении уставился на него. Ну, думаю, начинается. Собеседничек подсел. Сейчас точно от души наговоримся, до икоты. Что будет, если он ещё выпьет? С вывихом парень, что ли, а может контужен? Смысл его слов как-то не доходил до меня. Лишь неясная тревога поселилась внутри, хотелось убежать. Вновь промелькнуло в голове: «И какого черта я не лег спать?»

В вагоне выключили свет. Душе моей и вовсе стало неуютно.

— Не люблю, когда темно, — будто уловив мое состояние, произнес Сергей. — С Грозного к темноте аллергия. Обязательно какая-нибудь пакость произойдет. — Он встал и, покачиваясь в такт вагона, побрел в сторону первого купе, где обосновались проводники.

Через несколько минут, пощелкав выключателями, они зажгли ночники — бледное подобие света.

— У них там настоящий балаган. Ты бы видел, Василий! Весь стол бутылками уставлен. Проводники, наверное, со всего поезда сбежались. Человек десять. А гонору-то, гонору… да ладно. Я завтра с ними потолкую. — Он плюхнулся на свое место и, сощурясь, пытался через серо-сизое марево света заглянуть мнев лицо.

— Ты че, Василий, загрустил? Не вешай носа. Давай еще по маленькой махнем.

Это был совсем не тот человек, что некоторое время назад присел за мой столик. Я не мог понять этой перемены. Неужели водка всему виной?

— С проводниками-то чего не поделил? Мужички тоже решили напряжение снять. Что здесь зазорного?

— Э-э, нет, братан, шалишь. То мы, а то они. С коробейников деньгу срубили и теперь оттягиваются. А пить им, Василий, нель-зя-я. Они на службе. Если хочешь, на посту. Они за нас с тобой в ответе и за коробейников этих… — Он говорил, а сам разливал водку.

— А ты сам как к ним относишься?

— К кому? К коробейникам? — Сергей хотел было разлить по стаканам остатки, но отставил бутылку и махнул рукой в сторону вагонных полок:

— Ты глянь на них, на эту челночную братию, с их тюками и баулами. Вон, одни ноги торчат. Ты думаешь, они мотаются по доброй воле? Не-ет, братан, у них хлеб не так сладок, как некоторые считают. А проводники… сущие коты, как на Руси говаривали — тати, обирают челноков. Здесь их вотчина, они тут хозяева… — Лицо у него посуровело, сделалось жестким, что щучьим, глаза словно остекленели. У меня мелькнула мысль: наверное, с таким вот лицом и взглядом убивают, а он зачеканил слова:

— За наших с тобой братишек. За наших русских парней убитых, искалеченных, замученных. Которых жгут, которым выкалывают глаза, которым живьём отрезают головы, с которых с живых сдирают кожу, которых… которые не отомщены и… Эх! Вася, Вася, мирный ты человек и ничегошеньки ты не знаешь, как не знают миллионы таких же, как ты. Зря я в отпуск отправился, зря. Мать вот волнуется. Ну и решил: поеду, покажусь, что живой. Но тем, кто там, в грязи и крови под смертью ходит, лучше не видеть этой так называемой мирной жизни. Почему всё так неладно, я понять не могу. А ты, Василий, небось, немало книжек прочёл? Скажи, ты понимаешь?

Жадными глотками водка ушла в горло, только кадык дважды колыхнулся. Он не скривился, не поморщился. Желваки на скулах напряглись, огрубели, он зло, с лютой ненавистью бросил в чёрное окно, исхлестанное дождевыми прутьями:

— Уверовали. Думаете, на вас нет суда? Ничего, вы ещё рыгнёте своей кровушкой… мало не покажется. Под самую завязку. Мы уж позаботимся.

Мне стало не по себе. Кого он предупреждал, бросая угрозу в ночь? Тех, против кого воевал, или тех, кто его туда послал?

Я торопливо и молча выпил. Водка показалась мне ещё более горькой и противной. Сердце вдруг захлестнула щемящая обида за десантника Серегу, за измученных пассажиров, за то, что происходит у нас в стране. Мне захотелось сказать парню что-нибудь утешительное, я ощутил, что исчезло нечто, разделявшее нас, будто я в бою был с ним рядом и тоже стрелял и хоронил друзей…

Сергей вдруг тихо, вполголоса запел:

То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит,

То мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит…

Дождавшись паузы, я попросил:

— Сергей, расскажи про наших ребят, там…

— А что рассказывать? Вот, как ты думаешь, если я не нужен государству, нужно ли тогда оно мне? То-то и оно. — Он тяжело вздохнул. — Ты, небось, по телику уже всё видел… Примерно так вам объясняют: «Сегодня обстреляли федералов десять раз, убито трое, одиннадцать ранено». Вася, ты мне скажи, откуда они взялись, из каких закутков повылазили? Это надо же так ненавидеть свою армию… Да может, мы и впрямь не их армия? Какие-то непонятные федералы… Ждут не дождутся, когда нас, нашу армию вывезут грузом «двести». Твари! — Он разлил водку и нехорошо усмехнулся: — Да, мы, русские, все пьём и пьём, словно на чужих поминках, а это поминки по нам самим… Да, Василий, странные это поминки, на которых одинаково плачут и о павших, и об оставшихся в живых. Потому что и те, и другие просто жертвы, а не герои войны. А никакой войны и не было. Есть гласное разрешение на убийство российских воинов. Если бы шла настоящая война — неделя и в Чечне установились бы мир, тишина и покой… Только вот кровь и смерть были настоящие…

В купе у проводников забренчала гитара, раздались пьяные возгласы, кто-то настойчиво предлагал тост за «Тех, кто в море».

Сергей плеснул в свой стакан, сказал:

— Прости, братан, я тебе не предлагаю. За него всегда пью один… Он был мне другом с детства. Пусть, Степан, земля тебе будет пухом. — Глотнул, отломил ломтик хлеба, макнул в соль и зажевал, сумрачно глядя в окно.

— Степан? Он что, тоже погиб? — спросил я.

— По-оги-иб. Вернее, погибель свою нашёл. И печально вывел:

Расступись, земля сырая, дай мне молодцу покой.

Приюти меня, родная, в тихой келье гробовой…

Что-то в его голосе, когда он говорил о друге, насторожило меня. Да и лицо Сергея, хоть и горестно-задумчивое, вдруг сделалось жестким, складки у губ обозначились черным. Он исподлобья глянул на меня и, не дожидаясь вопросов, сказал:

— Мы учились с ним вместе десять лет, за одной партой сидели, в одном доме жили на Вишенке, есть такой район в Виннице… на Мазеповщине.

— Не понял. А это где? Что за местечко?

— Вот-вот. Есть такое местечко. Сначала Малороссией называлось, потом Украиной или окраиной государства Российского, а сейчас Мазеповщина. Нет больше ни малороссов, ни украинцев, ни хохлов, а есть теперь… ма-зе-пин-цы.

Он вдруг умолк, отвернулся и несколько минут смотрел в чёрное окно, где метались грозовые всполохи. Я тоже молчал. Настроение попутчика резко изменилось. Его бесшабашность, поначалу так пугавшая меня, куда-то вдруг исчезла. Я почему-то и жалел Сергея, и одновременно завидовал ему. Эти противоречивые, непонятные ощущения бередили мне душу, и я вдруг протянул руку за стаканом и впервые за эту ночь по собственному желанию, не дожидаясь Сергея, сделал глоток… И ничего не почувствовал, ни вкуса, ни крепости. Будто то была вода.

Ладонью смахнув со стекла испарину, Сергей влажной рукой провёл по лицу, будто стирая с него что-то, и вновь заговорил:

— У друга моего Степана была любимая песня. «Ой, летилы дыки гусы». Бывало, на Буге летом загораем, а он как затянет, ну что Гнатюк… Отдыхающие подходили послушать. Хороший голос имел. — Горькая улыбка, скользнув по лицу, растаяла. — Уехал я из Винницы, сначала переписывались, а потом началось: то письма не доходят, то возвращаются.

В армии отслужил, а на гражданке — перестройка уже была в разгаре — выяснилось, что у меня никакой профессии. Стрелять, взрывать умею — и только.

Помыкался, помыкался, где только не был, чем только не занимался, и все как-то неудачно: то сократят, то просто вышибут. — Он жестко взял меня за руку, сжал. — Поверишь, Василий, порой поесть было не на что. И помощи ни откуда нет. Ни связей, ни знакомств не завёл. Ну и вернулся я обратно в армию — стал служить по контракту.

А что было делать? Кто же знал, что со своими воевать придётся! Лучше бы, конечно, жизнь по-другому устраивать. Можно было к братве податься… Впрочем, что сейчас говорить… А со Степаном мы в этом разорванном пространстве потерялись… — Сергей рывком поднялся и без паузы заговорил о другом: — Ну что, Василий, давай по кофейку, а? У меня в термосе запарен, зерновой.

Не дожидаясь ответа, нырнул в темноту вагона на свое место. Через минуту появился, уже в маечке с голубыми полосками. Он разлил кофе по стаканам. Едва пригубив, продолжил:

— Тут в Грозном мы один дом брали. До нас он несколько раз из рук в руки переходил. На той стороне наёмники, а с нашей ребята молодые, по первому году служили. Если с оружием ещё как-то научились обращаться, то в боевой обстановке порой вели себя как в игре в казаки-разбойники… Вдобавок ко всему и воевать по-настоящему не давали. В общем, бардак был порядочный. — Сергей крепко обхватил ладонями стакан, будто снаряд, который надо загнать в ствол орудия. Я смотрел и слушал, боясь, что он вдруг передумает и прервёт свой рассказ.

— Ну, подошли, вокруг развалины, не сунешься… Где перебежками, где ползком подобрались вплотную. И оказались, как на блюдце, перед ними.

Только в доме тишина. Лежу я на щебенке за сломанной бетонной плитой, а у меня «калаш» с подствольником. И мне эта тишина очень не нравится. Дай, думаю, пощупаю, вроде на втором этаже кто-то шебаршится. Едва высунулся, они влупили по нам со всех сторон… Мы их не видим, а они из дома прицельно садят… Ощущение, что заманку нам устроили. Видно, ждали нас. Кто-то предупредил. — Он сделал несколько глотков из стакана, мне показалось, что его начал бить озноб.

— Снайпер, падла, то ли решил со мной поиграть, то ли достать сразу не смог — цокает пулей то возле локтя, то возле колена. Благо, рикошет в другую сторону. Вокруг стрельба, и не понять, откуда он бьёт, а тут ещё из гранатометов начали шарахать… Вовсе жарко стало. И тут я боковым зрением ухватил, что с первого этажа снайпер щёлкает. Выждал момент — и жахнул. Как в окно за выстрелом ввалился, не помню… Поливаю с «калаша», кручусь на месте… Вижу, по комнате трупы духов раскиданы, и наши ребята тоже есть, а в дальнем дверном проёме вроде фигура мелькнула. Полоснул я очередь туда, а сам следом. Слышу, сзади братишки поддерживают, ну, думаю, не пропаду.

Заскочил в следующую комнату: потолок наполовину разрушен, стены черные, повсюду человеческие испражнения, мусор, стекло. Перед дверным проёмом винтовка снайперская валяется, а чуть в стороне — дух на животе по полу ползает. Я к нему, перевернул, а у него кровь на губах пенится. И глазам не поверил, девка… — Он тяжело вздохнул, резко провёл по коротким волосам рукой. — Ладно бы чеченка или из прибалток, а то наша — русская… курносая. Хрипит: не убивай!.. Пуля ей бронник пробила… фарш под бронником.

Нет, думаю, мразь, не жить тебе. Скольким ты нашим ребятам пулей брови вместе свела. А она изгибается, что та ящерка, корчится и лицом… по говну елозит… очень, видать, больно. «Жить, жить хочу… не убивай… сын у меня, Сашенька…» — сипит легкими.

Вот так, Василий, все, оказывается, перед смертью жить хотят. Поднёс «калаш» к её уху, нажал на курок… только мозгив разные стороны.

Сергей помолчал, крепко растёр лицо руками, то ли сдирая с него нечто невидимое, то ли пытаясь загнать внутрь страшные воспоминания…

— Не дождётся сыночек Сашенька и не узнает, где кончила мамка его жизнь свою паскудную… А деваха рослая, красивая, скольких бы могла ещё парней нарожать. Обшарил, а у нее письмо недописанное, маме… в Челябинск. Обратный адрес — город Сочи. — Сергей откинулся на перегородку. — Сочи, Сочи, чёрные ночи. Муторно на душе стало… Выстрелы слышу, разрывы, а сам не могу от письма глаз отвести. Ничего не пойму. Что с нами, русскими, сделалось, что в России происходит? Кто стравил народ? — Он опустил голову на столик, обхватил её руками, и мне почудилось, что застонал. Я его не тревожил. Уставившись в темноту за окном, думал о своём попутчике и о том, что услышал от него.

Поезд торопился, били по рельсам колёса: тук-тук, тук-тук… Бледно горели вагонные лампочки, а за окном по-прежнему полыхали бело-синие, с кровавым отсветом грозовые всполохи — теперь они казались мне снарядными разрывами. Свежий ветер, напитанный электричеством, будто принёс запах пороха.

— Сергей, может, мы с тобой чего-то недопонимаем? — не выдержав напряженного молчания, заговорил я. — Ведь чеченцы — это те же граждане России, и, наверное, не нужно было их принуждать? Может, они сами как-нибудь…

— Как это сами? Как-нибудь? Вон твоё «как-нибудь», — перебил Сергей. — А ты загляни в глаза беженцам, ограбленным, униженным, изгнанным из своих домов. Ты знаешь, что они сделали с русскими? С русскоязычными, как сейчас принято говорить, словно русских и вовсе нет. Остались только русскоязычные. Я не хочу эту тему трогать… Ты видел изнасилованных маленьких девочек? Ты знаешь, о чём они думали, о чём просили в тот момент? В чем, скажи, они повинны перед этими дикарями? Перед этим… зверьём! В чём их вина? Ты-ы, ты-ы, — он словно поперхнулся, — ты ви-идел, как плачет отец над трупом своего маленького сына, над которым сначала надругались, а потом живым затоптали в грязь! О-о! Не-ет, братан, ты ещё не знаешь, что такое настоящее горе. Когда люди глядят открытыми глазами на солнце и не-не видят его! Ты видел своих друзей с выколотыми глазами, с распоротым животом и вырезанными яйцами… и… и-из-изувеченных при жизни?.. Братан, знаешь, горе не бывает маленьким, горе всегда безмерно…

Он замотал головой, словно отгоняя кошмар, некоторое время напряженно молчал, будто решая, говорить ли дальше, и решительно, жестко произнес:

— Они сами себе подписали приговор. Сами поставили себя вне закона! Вне Закона! Они враги России, а врагов надо уничтожать, если этого не сделать… У нас нет выбора. Этот Карфаген должен быть уничтожен. У нас есть право на эту месть. Святое право, и никто, и ничто нас не остановит. Год, два, десять лет пройдёт, но мы отомстим. Они думают, что только у них кровная месть… Не-ет… хрен вот им, теперь она есть и у нас. Мы клялись ничего не забыть. Наши павшие, замученные товарищи дали нам право… — Я смотрел на его слабое отражение в окне и мне думалось, что это не он говорит, а его вторая сущность, та, что следует за ним и сейчас воспаленно вещает из-за стекла.

Сергей опять умолк внезапно, на полуслове, то ли не зная, на что он имеет право, то ли не желая договаривать. Мне показалось, будто я понял, уловил недосказанное им, и я поспешил возразить:

— Извини, Сергей, я не согласен с тобой, нельзя воевать с целым народом…

— Никто так не ставит вопрос. У меня нет ненависти к чеченцам, и я думаю, многие наши жертвы из-за этого. Но почему с русскими можно делать все, что заблагорассудится, а с другими нельзя… Мы не научились по-настоящему ненавидеть своих врагов, а эту нечисть, что довела людей до такого состояния… необходимо вывести… Ладно, Василий, давай прекратим этот никчемный разговор… Только я уверен: если стреляют из-под юбки, жалости нет места…

— Сергей, ты же православный! — не унимался я. — Крестик, наверное, не из-за моды носишь. А в писании говорится «не убий». — Увидев, как он сжал кулаки, я осторожно обнял его за плечи. — Успокойся, Сергей. К тому же, говорят, что Бог един, будь то мусульманин, буддист или православный. Наш Создатель… Просто называют его по-разному. А убитые, как с той, так и с другой стороны, сейчас предстали перед Всевышним. Наверное, он разберется с каждым в отдельности и каждому воздаст по заслугам…

— Ну, спасибо, просветил. — Сергей кулаком хлопнул по сто-лу. — Не было тебя там, рядом со мной. А я-то все думал, в догадках терялся, что же мне не хватает? Оказывается, проповедей твоих гнилых.

Я примирительно улыбнулся:

— Извини, может, что-то сказал не так. — И спросил невпопад: — Расскажи про Степана, как он погиб?

— Там же, в тот день, когда дом брали. — Он устало посмотрел на меня и тихо сказал: — Василий, прости, не могу я сейчас об этом. Если захочешь, расскажу завтра… А сейчас пошли спать.

— Ну что ж, завтра так завтра. Спокойной ночи.

Он ушёл. Я разложил постель, разделся и юркнул под простыню. Едва закрыл глаза, передо мной, словно на киноэкране, возникли сцены из рассказа Сергея. Я вновь удивлялся увиденному — но уже во сне.

И в полусне мне было тревожно, неуютно. Привиделось, что крыша вагона бесшумно отделилась вместе со стенами и люди полетели в черную бездну звездного неба, беззвучно крича, размахивая руками, хватаясь друг за друга. Меня самого невидимая волна подхватила, как пушинку, но я в отчаянии уцепился за какую-то ручку и держался, держался из последних сил. Крик вдруг превратился в испуганный шепот, стал явью и вернул меня в вагон, в его желтый полумрак.

— Не надо… Я про-шу, не надо! Ой… ой, — сдавленный негромкий возглас, непонятная возня отогнали сон. Я прислушался.

— Тихо, дуреха, чего боишься? Побалуемся немного… тихо… ти-хо, — хриплый мужской голос напирал, задыхался от возбуждения.

— Ну-у, нет же… нет. Прошу вас, прошу, не надо… не надо… Ой, мама, пус… ти… ии…

Неведомая сила будто подбросила меня. Я сел на постели, надел очки и, шаркая тапочками, пошёл к первому купе, занятому проводниками. Здесь шла борьба.

Три парня в трусах разложили на нижней полке молодую женщину. Один лежал поперек её груди. Другой заломил ей руки за голову и не давал кричать, а третий стаскивал джинсовые шорты.

— Мужики, вы что? Вконец оскотинели? — сказал я и не узнал своего голоса.

— Ты-ы, ша, сука очкастая. Жить надоело? — снимавший шорты повернулся, оторопело уставился на меня. — А ну, греби отсюда, пока из вагона не выбросили… Только пикни, чмо, враз заколбасю. — Он неуловимым движением смахнул со стола, заставленного бутылками, большой складной нож и, блеснув лезвием, двинулся на меня. Двое тоже бросили женщину. Один зло зашипел: — Веня, не пускай его в вагон, в тамбуре мочить будем.

— Ой, мамочка, — женщина, подхватив шорты, метнулась в темноту вагона.

Я пятился к тамбуру. Страх сковал руки и ноги. Чёрное чувство обреченности, казалось, вытеснило из сердца жизнь. В голове стучало: «Что делать? Как быть?»

— Мужики! Э! Э! Не дурите, не берите греха на душу. — Я отходил, приняв замысловатую стойку каратиста, чем, по-видимому, ввел нападавших в заблуждение. Допятившись до титана с водой, остановился. Мелькнула мысль — дальше нельзя, там забьют насмерть.

Вдруг сзади что-то звякнуло, и последнее, что увидел в желтом мраке вагона, — вскинутые вверх руки Вени…

Невыносимая головная боль, ядовитый запах нашатыря насильно вытолкнули меня из глубокой темной ямы забытья. В вагоне ярко горел свет, по проходу сновали люди, а я лежал на своей полке, укрытый по грудь серо-белой простыней.

— Ну, братан, ты даешь. Добрый час в отрубоне. — Сергей улыбался. Я тупо смотрел вокруг, не в силах понять, то ли приснился чумовой сон, то ли и в самом деле что-то произошло.

— Сергей, братан… что-то у меня с головой. — Я дотронулся до затылка и обнаружил на макушке огромную, болезненную шишку.

— Ещё бы, о твой героический котелок, Вася, бутылку разбили. Ты вот ей спасибо скажи. — Он показал на молодую женщину, что сидела напротив, с раздавленной ампулой нашатыря в руке.

— Представь, ночь, и вдруг… Растолкала меня, говорит: «Вставайте, там вашего товарища убивают».

Он ещё о чём-то говорил, размахивая руками и добро-весело улыбаясь. Я смотрел на его довольное лицо, казавшееся теперь близким и родным, и вдруг подумал: «Что же я прежде в нем уголовного увидел?»

— Серега, братан, а где эти?

— Эти тати? Я с ними разобрался. Правда, их четверо, да еще с ножичком… В общем, пришлось подстраховаться. Милиция там с ними занимается. Ты, Вася, не волнуйся, отдыхай…

И я заснул. На этот раз не рухнул в черноту сна, а просто уплыл куда-то, где тепло и ясно. Проснулся оттого, что вокруг было светло. Военный, в голубом берете, сидел напротив и приветливо улыбался:

— Ну, что, братан, через полчаса я буду дома. Если захочешь написать, вот адрес моей мамы. — Он протянул исписанный листочек. — Она перешлёт. Я ещё не знаю, куда меня дела военные забросят.

— Сергей, ты мне так и не рассказал, как погиб твой друг Степа. Его что, чеченцы замучили?

Глаза Сергея враз потускнели, лицо посерело. Я даже пожалел, что спросил.

— Нет, Василий, не замучили, я… я его сам… убил. Своего друга Степу. — Он тяжело сглотнул слюну и с трудом продолжил: — Когда снайпершу кончил, на втором этаже чеченцы зашевелились. Вернулся… в комнату, где в окно заскочил. В углу… наткнулся на одного раненого… Вроде наш — и вроде не наш. Тут стрельба опять поднялась. Я — к окну… Только, смотрю, он шевелится. Подполз к нему: «Что, братан, тяжело?» Он: «Тяжело, но терпеть можно». И поворачивается ко мне. Я глазам своим не поверил — Степа, друг мой закадычный…

— Узнаешь, — кричу, — Степа?! — Он улыбается: — Узнаю, — говорит, — Сергуня.

Вот это встреча! Цыганка не нагадает. Расцеловались мы с ним. Лежим вместе, кое-как перевязал его. Спрашиваю: «Ты со вчерашнего дня здесь отдыхаешь?» Он вдруг засмеялся, а улыбка какая-то гаденькая. Не помню я, чтобы он так улыбался. Я ему: «Ты чего скалишься?» А он как затянет во все горло: «Ой, летилы дыки гусы…» Я ему: «Тихо, а то духи на голос с огнемета шмальнут…» А он, знай, поет.

Слышу, чеченские голоса приближаются, прямо к нам идут.

«Тихо, — говорю, — Степа, — не шуми. Не на берегу Буга лежим». — А он: «Сдавайся, Сергуня, это за мной идут. Мы снайпершу прикрывали. Я, — говорит, — здесь добровольцем шестой месяц с вами, москалями, воюю».

Мне его слова — что обухом по лбу. Вижу, он пистолет достал и по-чеченски пароль кричит. Я будто вынырнул из темной реки и прозрел. Врезал ему в челюсть без размаха, потом, повалив, схватил за горло: «Ты, что, Степа, совсем ополоумел?! Цибули обожрался? Мало я тебя в детстве лупил? Парасолька хренова!» А он словно не слышит, пистолетом тычет мне в грудь и чеченцев зовет.

— Ах, ты, мазеповское отродье! Убью гада! — кричу. Валяемся по полу, боремся, и вдруг он изловчился и влепил в меня две пули, да Господь меня уберег. Одна ребра поцарапала, а другая в «лифчик» с рожками попала. Тогда я всадил ему нож… снизу вверх, как учили… На моих руках умирал дружок мой Степа.

Сергей замолк. И я молчал, пораженный его рассказом… Не знал, что сказать, что сделать.

— Видишь, Василий, какая история вышла. Во время отпуска ездил к его матери, но подойти так и не посмел. На могиле Степы был. Потолковал с ним. Сказал все, что тогда не успел. Объяснил, что не прав он, что братья мы… что нельзя нам меж собой так… Выпил, за упокой души, свечку в церкви поставил, а на душе всё равно гадостно… — Я увидел, что в глазах Сергея заблестело, но, может быть, мне показалось. Он снял берет, разгладил его…

— Когда чеченцы окружили дом, я гранату бросил, а сам в окно, да зацепился за что-то. Взрывной волной выбросило меня и немного контузило. Дом мы взяли, только нам передали приказ отойти. Вот так…

Поезд замедлил ход.

— Прощай, — Гладышев встал, пожал мне руку. — Не провожай. Не надо.

— Прощай… — Мне хотелось сказать ему нечто значительное, важное. Но я не знал, что для него сейчас важное. — Брат, не дай себя убить. Живи долго.

Он махнул рукой, круто повернулся и ушёл, не обернувшись ни разу.

Я смотрел ему вслед и чувствовал, что встреча эта что-то изменила во мне, только я ещё не понимал что… Сергей пошел на войну, в другой мир. Мир без правил и жалости, сотворенный врагами России.

А я смотрел ему вслед и мысленно осенял крестным знамением, прося Господа Бога о милости к нему, к русскому, российскому воину Сергею Гладышеву.