Матерый мент

Николай Леонов

Типичная «заказуха» – три выстрела в тихом московском дворике. Кому мог помешать мирный ученый биолог? Ни улик, ни зацепок – как это часто бывает, когда имеешь дело с заказным убийством. Единственное, что смутно беспокоит Льва Гурова, – так это чересчур благостная обстановка в лаборатории, которую возглавлял убитый. В тихом омуте, как говорится, черти водятся. Чутье не подвело опытного сыщика – «черти» действительно имеют место. Только вот такой их разновидности полковнику Гурову до сих пор не встречалось.

Глава 3

Дверь квартиры номер 15 открылась после звонка Гурова почти сразу, как будто женщина, стоящая на пороге, давно ждала его.

— Здравствуйте, вы — Любовь Александровна? Я — полковник Гуров, из управления. Петр Николаевич звонил вам недавно. — Слова давались Льву с трудом, особенно «здравствуйте», резанувшее своей неуместностью. Необходимость встречаться с людьми, только что получившими страшный, калечащий жизнь удар, расспрашивать их по горячим следам была одной из самых тяжелых сторон оперативной работы. Гуров никогда не смог бы забыть, как лет пятнадцать назад ему пришлось расспрашивать обезумевшую от горя мать зверски изнасилованной и убитой восьмилетней девочки… Тогда они со Станиславом взяли насильника и выродок получил по заслугам, но Гуров помнил, что, идя двумя днями позже встречи с матерью погибшего ребенка на смертельный риск, на «ствол» в руках маньяка, он был куда спокойнее и увереннее, чем когда смотрел в мертвые глаза женщины…

— Здравствуйте. Проходите. — Высокая стройная женщина, одетая в строгий темно-синий костюм и белую блузку с наглухо застегнутым воротником, пропустила Гурова в просторную прихожую, захлопнула дверь и повернулась к нему лицом. — Как вас зовут?

Ей было на вид лет пятьдесят с небольшим, хотя Гуров уже узнал, что вдова и убитый ученый были ровесниками, значит, ей шестьдесят четыре года. Коротко остриженные и тщательно причесанные, чуть тронутые сединой темно-русые волосы, лицо бледное, спокойное, но какое-то застывшее. Никаких следов косметики. Серо-зеленые, большие припухшие глаза женщины смотрели на него, но, казалось, ничего не видели. «Не спала всю ночь ни минуты и много плакала, — понял Гуров, — а сейчас держится на характере и силе воли. Не соврал Петр, не будет тут истерик».

— Лев Иванович, если вам удобнее — просто Лев. Где мы можем поговорить, Любовь Александровна?

— Давайте в кабинете у Саши… — Она сглотнула мешающий ей комок в горле. — У Александра Иосифовича. Там и телефон, если вам нужно будет кому-то позвонить. А я жду звонка от детей. Павлик, наш старший, знает уже, — она опять судорожно, тяжело сглотнула, — он сказал, что сам Валюше в Сиэтл позвонит. Не снимайте ботинки, Лев, не надо.

Они прошли по короткому коридору. Перед раскрытой дверью комнаты лежала громадная черная собака. Подняв голову, она посмотрела на Гурова пристальным, тоскливым, совсем человеческим взглядом и тихо, на очень низких нотах зарычала.

— Спокойно, Черч. Это свой. — Женщина нагнулась и потрепала шею пса. — Заходите, Лев. Присаживайтесь, пожалуйста. Там, на столике, пепельница, если хотите, можете курить. — Она села в кресло у небольшого полированного журнального столика и пододвинула к себе открытую пачку сигарет. — Я закурю.

«Вот и еще один свидетель, — Гуров посмотрел на собаку. — Жаль, что говорить не умеет, хотя что бы он мне важного такого рассказал… А сигареты, идиот беспамятный, я опять купить не удосужился». Он сел в кресло напротив и быстро окинул взглядом кабинет покойного Александра Ветлугина. Несколько громадных антикварного вида книжных шкафов и навесных полок, забитых книгами. Большой, явно старинный, письменный стол и рядом стол поменьше, с телефоном, мощным компьютером и принтером. Застеленная пестрым пледом кушетка в углу. Над столом — фотография в рамке, хитро улыбающийся толстяк с острыми глазами и сигарой в углу рта.

— Уинстон Черчилль, — женщина проследила направление его взгляда. — Саша считал его самым выдающимся политиком прошлого века и вообще восхищался этим человеком. Собаку вот в его честь назвал… — Она горько усмехнулась. — А на лежанке этой любил отдыхать во время работы, он очень много работал дома. — Достав сигарету, женщина щелкнула зажигалкой и глубоко затянулась. — Вы, вот что, Лев… Иванович. Спрашивайте обо всем, что вас интересует, а то у меня мысли сейчас вразброд. Я крепкая, выдержу.

— Любовь Александровна, прежде всего — что точно он успел вам сказать? Как вообще это было, как вы оказались там?

— Саша только-только вышел с Черчем. Я была на кухне, пила кофе, тут — звонок в дверь. Открыла, там такая растрепанная пожилая женщина, по-моему, со второго этажа. Глаза дикие совершенно. Я сразу поняла — что-то страшное случилось. Что она кричала, дословно не помню, и как внизу оказалась — тоже. Там Саша, весь в крови, его кто-то, по-моему, мужчина, поддерживает, приподнять пытается. Он меня узнал, в глазах — такая мука… А слова его до самой смерти не забуду, он умирал уже совсем. — У нее задергалось правое веко, голос стал тоньше. — Он хрипел: «Люба! Люба, больно! Люба, это все! Наркотик, это наркотик… Петру скажите!» Потом «Скорая» подъехала, но он мертвый был уже, дальше милиция и из прокуратуры кто-то. Я еще Черча держала, он никого к Саше подпускать не хотел. Я им рассказала все, вот то же, что вам сейчас. Потом увезли Сашу, — чуть задрожавшими пальцами она достала из пачки еще одну сигарету, но не закурила ее, а положила рядом с пепельницей, — я с Черчем сюда вернулась. Часа два затем вообще — как из жизни выпали, ничего не помню. Ночью, после двенадцати уже, позвонила Павлу в Ленинград. Сообщила…

— Скажите, а когда-нибудь раньше он говорил что-то о наркотиках? Может быть, мимоходом, к слову, в разговоре на совсем другие темы, вскользь?

— Н-нет… Не припомню что-то, — после недолгого молчания отозвалась сидящая напротив Гурова женщина. — А относился к этой мерзости, как и всякий нормальный человек, то есть с омерзением.

— Хорошо, а почему вы решили, что Петр — это генерал Орлов? У мужа, у вас много знакомых с таким именем?

— Почему — не знаю, но абсолютно уверена, что права. Мы с Сашей прожили вместе почти сорок лет, тут уже без слов человека понимаешь, а в такие секунды, как вчера, все это обостряется… Нет, это Саша про Петра Николаевича, точно. А знакомые… Дайте подумать, — она с минуту молчала. — Аристархов из Киева, еще Валюшиного мужа так зовут и сына тоже, но они в Штатах уже третий год. Еще в лаборатории у Саши есть такой мальчик, Петя Сонин, младший научный, но он бы и сказал «Петя». А что, вы считаете…

— Любовь Александровна, — мягко перебил ее Гуров, — вы почти наверняка правы, и Петр — это Петр Николаевич Орлов. Но я пока настолько мало знаю, что мне важно все, любая зацепка, даже ее тень. Вот еще один важный вопрос: ваш муж был пунктуальным человеком?

— Да, Саша очень любил порядок и точность, — не задумываясь, ответила вдова, — говорил, что со временем надо быть на «вы», этот самый страшный из тиранов фамильярности не прощает. Как он меня когда-то в молодости ругал за пятиминутное опоздание! Отучил постепенно. Но при чем тут это?

— При том, что убийца знал, во сколько Александр Иосифович выйдет с собакой из подъезда, — Гуров помолчал немного, — он ждал не больше десяти минут. У вас было принято всегда выгуливать Черча в девять вечера?

— Да, в девять и утром в семь часов. Черч у нас десятый год, и каждый день, если не на даче… Когда Саша не мог, уезжал куда, то я с ним гуляла, а когда Валюша с нами жила, она. — Взгляд женщины остановился на лежащем около двери комнаты ротвейлере. — А вот сегодня никуда он утром со мной не пошел, так и лежит тут со вчерашнего. И не ест, — тихо добавила она.

— Как вы думаете, кто мог знать о таком вашем распорядке? Люди, которые часто бывали у вас дома?

— Конечно. Но не только, это же не государственная тайна. Соседи, весь двор, наконец, — в ее голосе Гуров услышал чуть заметные нотки иронии. — Кто угодно мог подсесть на лавочку к нашим пенсионеркам и так, между прочим, расспросить, во сколько академик с четвертого этажа гуляет со своей собакой. Я не права?

— То-то и беда, что правы, — кивнул Гуров, подумав, что все равно возьмет эту тему на заметку: его инстинкт сыщика, то самое необъяснимое «чутье» подсказывало ему важность почти минутного совпадения начала этой злосчастной прогулки и появления машины убийцы во дворе дома по 2-му Ботаническому переулку. — Скажите, за последнее время никто не угрожал вашему мужу или вам? Звонки, может быть, анонимные письма? И вообще, не случалось ли чего-нибудь необычного, странного, такого, чтобы «из колеи»?

— Нет, ничего подобного не припоминается, — помолчав немного, ответила она. — Если только Саша не сказал, но мне в это слабо верится. От меня он ничего скрывать не стал бы.

— Были у вашего мужа враги, Любовь Александровна?

— Таких, что пошли бы на убийство, не было. А недоброжелателей и мелких пакостников хватало в достатке. Саша ведь был человек прямой, компромиссы не любил, а компромиссов с совестью не признавал в принципе. А наука, если изнутри посмотреть, — это смесь коммунальной кухни и феодальной грызни, война всех против всех. И не думайте, что только у нас, в России, всюду так, — Любовь Александровна печально посмотрела на Гурова. — Докторантов его топили, это было, на выборах в действительные члены академии прокатили в позапрошлом году, внутреннюю рецензию на последнюю Сашину монографию такую написал некто, что впору на забор, а не в академическое издательство. Он, шутки ради, молодежный сленг иногда употреблял и не раз говорил мне, что ему все это тявканье из подворотни, как это… по барабану, лишь бы работать не мешали. Но чтоб убить…

«Все так, — думал Гуров, механически кивая в ответ, — но чего-то ты, уважаемая, не знаешь или не разглядела. Не по ошибке же твоего мужа угробили. Не верю я в такие ошибки, даже в наше сумасшедшее время. Это ведь не обкуренные шакалята с арматурой, тут точно — никто не застрахован. А мы имеем почти наверняка „заказуху“, пропади она пропадом. Значит, и заказчик есть. Но кто и почему?»

— А вы не замечали, не было ли у Александра Иосифовича в последнее время резких перемен в настроении? Может быть, печальным стал или раздраженным. Или, наоборот, чем-то обрадованным выглядел?

Женщина посмотрела на Гурова долгим, пристальным взглядом. Помолчала. Снова покрутила отложенную сигарету и опять не стала закуривать.

— В последнее время — не было. А вот позавчера — было. Он с работы сам не свой вернулся, и вчера утром, в день, когда его убили, уходил в институт, как в воду опущенный. Но сразу вам говорю, Лев, я не знаю, почему. Он мне не сказал, а я не спрашивала. Саша был человек гордый, настоящий мужчина, он свои заботы на чужие, даже на мои, плечи отродясь не перекладывал. Но еще раз: мы с ним прожили вместе почти сорок лет, мы очень родные люди, часто слова не нужны, и я знаю: у него случилось что-то очень нехорошее, вы мне поверьте.

«Та-ак, уже теплее, — подумал Гуров, — а верить я тебе, конечно, верю. Я и сам перед Марией особо сопли не распускаю и, когда на службе дела погано идут, ей не распинаюсь, а как понимает все! А уж сорок-то лет вместе прожив…»

— Как считаете, это «что-то очень нехорошее» на работе случилось? Не мог он, скажем, из-за результатов последнего думского голосования расстроиться?

— Саша абсолютно аполитичен, — она презрительно хмыкнула, — а голосовальщиков этих считал сворой жуликов и дураков.

«И в этом совершенно прав», — подумал Лев.

— В его жизни, — продолжала Любовь Александровна, — была работа, я и наши дети. Со мной и с детьми все было в порядке, — и тихо добавила: — До вчерашнего вечера.

— Спасибо, Любовь Александровна! То, что вы рассказали, мне очень важно. Скажите, а чем он все же занимался? Я ведь даже не знаю названия института, где он работал, знаю только, что где-то совсем рядом с вашим домом. Ведь муж говорил с вами о работе, о своей науке, верно?

— Институт растительной клетки, ИРК, — несколько растерянно ответила вдова. — И рассказывал он мне немало, но… — Любовь Александровна пожала плечами, — я ведь историк, медиевист, а вы юрист, правильно? И что у нас получится, если историк начнет рассказывать юристу о физиологии растительной клетки? Испорченный телефон, не более… Вам, Лев Иванович, лучше об этом с его сотрудниками, учениками его поговорить.

«Вот спасибо, в юристы произвели, а то все ментяра, опер, сыщик, скорохват, — усмехнулся Гуров про себя, — но права ведь она. Хорошо, порасспрашиваем о сотрудниках и учениках».

— И впрямь, Любовь Александровна, о науке я лучше поговорю с коллегами вашего мужа. А вот о самих коллегах хотелось бы с вами. Наверное, вы неплохо знаете людей, окружавших Александра Иосифовича; кто-то и дома у вас бывал, так ведь? Мне важно ваше мнение об этих людях. Кто из них был ему наиболее близок? Тем более я прямо от вас собираюсь зайти в институт, посоветуйте — с кем в первую очередь встретиться, кого расспросить, как себя с ними вести, наконец, а то мне нечасто с учеными сталкиваться приходится.

— Сказать, что хорошо знаю Сашино окружение, это было бы самонадеянно, — Любовь Александровна ответила не сразу, — могу лишь заметить, что случайные в науке люди рядом с Сашей не задерживались, он тружеников любил и увлеченных. И они его любили тоже, — она робко, одними уголками губ улыбнулась. — Его в лаборатории Дедом звали и за глаза и в глаза. У нас дома, конечно, многие бывали, чуть ли не все, я им на юбилей Сашин та-акой прием устроила, — она прикрыла глаза, вспоминая. — Ребята стенгазету принесли юбилейную «Деду — шестьдесят!», она у Саши до сих пор где-то хранится. А чаще всего, пожалуй, двое, — Андрюша Алаторцев и Маша Кайгулова. Вы с ними, Лев Иванович, и поговорите. Андрей Андреевич должен вот-вот докторскую защищать, Александр Иосифович его себе на смену готовил, говорил, что, когда станет трудно воз тащить, останется консультантом, а Андрюшу — в завлабы. К Маше, она Мариам вообще-то, из Уфы к нам в МГУ перевелась еще на третьем или четвертом курсе, он по-особому относился, как к дочке прямо… Опекал, оберегал — она тонкий человечек, ранимый… Нашу Валентину, дочку младшую, не больно-то поопекаешь, — вдова снова попыталась улыбнуться, — сама кого хочешь «опечет».

«Так, что у нас в сухом остатке почти полуторачасового разговора? — спросил себя Гуров. — Прекрасный человек, которого окружали прекрасные же люди; идиллия прямо… если бы не полученные прекрасным человеком три пули! Два важных момента: про время прогулки знали наверняка, раз он такой пунктуальный, и резкое ухудшение настроения. Что же вы, Александр Иосифович, с женой-то не поделились, как бы полковнику Гурову работать легче стало, а глядишь, и вовсе бы не пришлось…»

— Спасибо вам, Любовь Александровна, вы действительно мне очень помогли. Я прямо сейчас от вас созвонюсь с лабораторией, надо предупредить людей, что подойду, хорошо? — Гуров достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку. — Номер продиктуйте мне, пожалуйста, и как лаборатория называется.

Она называлась лабораторией культуры растительных тканей, это словосочетание Гурову не говорило ровным счетом ничего. Лев подошел к письменному столу, набрал номер. Представившись и быстро договорившись о встрече, он положил трубку, но тут же вспомнил, что уже давно хочет связаться с управлением: Крячко должен уже быть на месте и включиться в работу. Кроме того, Гурову просто хотелось услышать знакомый голос Станислава. Лев психологически устал после разговора с вдовой Ветлугина и надеялся, что никогда не предающийся унынию Крячко даже по телефону поднимет ему настроение.

Станислав оказался на месте. Он как раз изучал тоненькую пока папочку с материалами дела и звонка ждал с нетерпением — у него были важные новости. Гуровские предположения начали сбываться: по сводке ГИБДД одна из бегающих по столице вишневых «девяток» с половины седьмого вчерашнего вечера числилась в угоне. Угнать ее могли и раньше, с обеденного времени, когда хозяин-растяпа, не удосужившийся поставить самую примитивную противоугонную систему, припарковался на Краснопресненской, около зоопарка, где работал администратором. Пропажу он обнаружил, собираясь возвращаться домой, в Измайлово, и тут же сообщил в милицию. Но не это было самым, по выражению Крячко, «погано-сенсационным»: уже около девяти вечера машина нашлась на улице Тимирязева, около одного из входов в Ботанический сад, с работающим на холостых оборотах мотором и свеженьким трупом на водительском месте. У трупа была начисто оторвана голова, и, как сказал Станислав, «то, что там долбануло и башку вместе с левой кистью у клиента отхреначило», долбануло довольно громко, чем и привлекло внимание мирных влюбленных, проходящих мимо. Лобовое стекло «девятки» вынесло; картина, увиденная парочкой в салоне, вызвала у юноши бурную, неукротимую рвоту, но его подруга оказалась покрепче и милицию вызвала тотчас. Вот и думай, какой из полов в самом деле слабый.

Сюрпризы на этом, однако, не кончились. Подъехавшие через несколько минут сотрудники ППС обнаружили в пиджачном кармане трупа пистолет Макарова. Из ствола «макарки» явственно несло свежесгоревшим порохом, а в обойме не хватало трех патронов. Станислав заверил Гурова, что, «если это не наш жмурик и не наш пистолетик», то он, Крячко, готов съесть первый том «Криминалистики» на глазах всего управления, включая генерала Орлова. Лев был убежден, что питаться учебником Станиславу не придется, в такие совпадения он не верил. Конечно, это был убийца Ветлугина. Способ, которым убийцу отправили на тот свет, оставался пока неясным; то, что от него осталось, и слегка искалеченная вишневая «девятка» находились в руках экспертов. Гуров попросил Станислава держать дело на контроле, не спускать с него глаз, а главное — постараться выяснить, кому оторвали голову на Тимирязева. На то, что удастся быстро ответить на вопросы, кто, как и почему это сделал, Гуров надеялся не слишком сильно, хотя первый из этих вопросов считал самым важным.

Станислав получил инструкции немедленно звонить Гурову на сотовый, если по делу возникнет что-то новое. Отменять визит в Институт растительной клетки (ИРК) Лев не хотел, надеясь на Станислава. Лев очень мало говорил, отделываясь междометиями, он не хотел в присутствии вдовы обсуждать что-либо по делу об убийстве ее мужа, это было бы слишком бестактно. Закончив разговор со Станиславом, Гуров повернулся к ней.

— Я очень благодарен вам, Любовь Александровна, за нашу встречу, — он помолчал и продолжил: — Я слышал, что обещал вам Петр Николаевич. Я, как и он, офицер и сделаю все, что смогу. Даю слово чести. Верю, как бы тяжело вам ни было, вы сможете держаться. И еще одна просьба. Не надо никому говорить пока о последних словах Александра Иосифовича. Про наркотик. Вашим детям, когда они приедут, можно, но больше — никому. Очень вас прошу. И про то, как настроение его переменилось в эти два дня, тоже. Почему — не спрашивайте, я и сам пока не знаю, но, поверьте моему опыту, это важно. Вот мои телефоны, рабочий и сотовый, — он положил на журнальный столик свою визитку. — Если случится хоть что-нибудь, пусть даже не относящееся к… — Гуров опять помолчал немного, — но необычное, странное, если вам даже просто покажется что-то, звоните немедленно, в любое время. По рабочему телефону трубку может снять полковник Станислав Васильевич Крячко, он мой заместитель и друг, мы работаем вместе. Я желаю вам мужества. И терпения. — Гуров коротко поклонился вставшей из-за столика женщине.

Свой «Пежо» Гуров оставил во дворе ветлугинского дома. Через пять минут он уже подходил к мощному, выдержанному в лучших традициях сталинского ампира четырехэтажному зданию — Институту растительной клетки Российской академии наук. Гуров поглядел на часы, они показывали десять минут третьего.