Матерый мент

Николай Леонов

Типичная «заказуха» – три выстрела в тихом московском дворике. Кому мог помешать мирный ученый биолог? Ни улик, ни зацепок – как это часто бывает, когда имеешь дело с заказным убийством. Единственное, что смутно беспокоит Льва Гурова, – так это чересчур благостная обстановка в лаборатории, которую возглавлял убитый. В тихом омуте, как говорится, черти водятся. Чутье не подвело опытного сыщика – «черти» действительно имеют место. Только вот такой их разновидности полковнику Гурову до сих пор не встречалось.

Пролог

Лев Иванович Гуров, старший оперуполномоченный Главного управления уголовного розыска МВД РФ, неторопливо шагал по осеннему Никитскому бульвару. Он возвращался домой с работы, и спешить было незачем — Мария, его жена, отправилась со своим театром в гастрольную поездку и должна была вернуться не раньше, чем через неделю. Когда у него была такая возможность, Гуров предпочитал ходить пешком — это помогало сохранить форму, да и думалось на ходу как-то особенно хорошо и прозрачно. Настроение у него было спокойное и даже умиротворенное, основные дела закончены, мелочи подчистят ребята помоложе, можно немного расслабиться.

Гуров слегка усмехнулся своим мыслям — ох, редко такое настроение бывает у сыщика, ценить надо!

Лев Иванович любил раннюю осень и любил Москву. За почти 30 лет своей работы в сыске он объездил весь бывший Союз, но ни холодная, несколько чопорная красота Ленинграда, ни сиренево-розовые, пропахшие кофе и историей камни Еревана, ни буйная зелень майского Киева, ни игрушечно-средневековые городки Прибалтики не могли вызвать у него того ощущения радостной и нежной сродненности, как его Москва. Конечно, он видел, что за последние десять лет — время расцвета «дикого капитализма» — столица изменилась, и изменения эти были ему не по нраву. Столица стала вульгарной, как красивая женщина, накрасившаяся и одевшаяся без вкуса и меры. Но пройдешься по Ордынке, свернешь на Пятницкую или в Лаврушинский, посидишь в Нескучном саду — и из-под слоя плохо наложенного макияжа проглядывают такие знакомые и такие милые черты!

Гуров опять внутренне улыбнулся: эк, куда занесло, можно подумать, что он персональный пенсионер и всех дел у него — через день любоваться красотами московской природы да архитектуры… Какой уж там Нескучный! Прогуляться вот так от министерства до дома или, утречком, от дома до места любимой службы — это ведь подарок, а обычно-то… «По машинам» и марш-марш вперед, дела не терпят, и успеть надо так много, иной раз ведь и жизни человеческие от этой спешки зависят. Что делать, такая у него, полковника милиции Гурова, работа, сам выбирал, насильно не тащили. А за рулем, конечно, так город не почувствуешь…

Тут от отвлеченных, необязательных и потому таких приятных мыслей ему пришлось вернуться к прозе жизни. Полковник вспомнил, что, кроме двух-трех помидорин, пачки лососевого масла и лимона, в холодильнике у него ничего нет. Придется заскочить в угловой супермаркет — ох, до чего же раздражали Гурова эти «англицизмы», набранные родимой кириллицей, — за традиционными пельменями и буханкой «бородинского». Над трогательной любовью Льва Ивановича к пельменям втихую похихикивали, но все было просто — он не любил готовить, тем более для себя. Не любил, но умел, и очень неплохо. Гуров, еще раз улыбнувшись, вспомнил, как в самом начале своего романа с Машей, а та была прирожденным и блестящим кулинаром, он до расширенных глаз и удивленного «м-м-м!» поразил ее, приготовив кальмара по-корейски. Были, были у него свои «фирменные» блюда, и Мария иногда, правда очень редко, упрашивала-таки мужа «сварганить что-нибудь этакое»…

Однако вот и пельмени куплены, и пакет с хлебом в руках. Гуров подошел к двери подъезда и уже изловчился набирать код, как вдруг что-то несильно ткнуло его под правое колено. Гуров обернулся. Щенок, палево-коричневый, с чудесными лохматыми вислыми ушами и лохматым же хвостом, которым он крутил, как пропеллером. «Месяцев пять-шесть», — подумал Гуров.

— Пес! Ты что, потерялся? Лопать хочешь? — нагнулся он к собачке.

«Нет, пес и не думал теряться, вот и ошейник, дорогущий, — отметил Гуров про себя, — а вот и симпатичная девчушка в легкой спортивной курточке и с поводком уже подбегает от ближней скамейки».

— Лорд! Фу, Лорд! Вы его не бойтесь, это ему так поиграть с вами хочется, правда…

— Ну, такого зверя, да не испугаться, это свыше сил человеческих, — рассмеялся Лев Иванович и, присев на корточки, почесал «аристократа» за ухом. Восторженно взвизгнув, пес опрокинулся на спину и, потешно дрыгая задней лапой, подставил Гурову пыльное брюхо.

— Э, нет, дорогой мой! Ты так только хозяйке доверяй, а то вдруг я — негодяй какой и питаюсь исключительно щенками! — Гуров тихонько щелкнул Лорда в теплое розовое пузо и занялся дверным кодом.

Полковник Гуров всегда хотел завести собаку, но прекрасно понимал, что при их с Марией образе жизни эта его мечта так мечтой и останется: то жена в разъездах, то он… Вот разве что на пенсии, но пенсия казалась чем-то далеким и не совсем реальным, как Крабовидная туманность… Как-то раз он чуть в шутку, а больше — вполне серьезно сказал жене: «Знаешь, милая, жить надо все-таки так, чтоб было на кого оставить собаку. Но нам с тобой меняться поздно. Ладно — крепче друг друга беречь будем». Строева улыбнулась в ответ, но была та улыбка невеселой.

«Ну и ладно, — думал Гуров, открывая дверь квартиры, где не было ни собаки, ни кошки, где сейчас вообще никого не было, — ну и ладно. Вот сварим пельмешков, бутерброд маслом лососевым намажем, можно даже два бутерброда, заварим хороший крепкий „Липтон“ — чай, слава небесам, есть. А там, на сон грядущий, устроим себе маленький праздник: почитаем „Опыты“ Монтеня…»

Полковник Гуров не знал, что в это время на другом конце Москвы происходит то, что надолго лишит его спокойного настроения, что превратит его, уже немолодого, уравновешенного и преизрядно битого жизнью и службой сыскаря, в человека, одержимого холодной и горькой яростью, в стрелу, летящую к цели с одной мыслью — поразить, поразить, поразить проклятую цель. А ждать этого оставалось всего ничего — до завтрашнего утра…

* * *

Совсем непохожая на игручего щенка Лорда собака выходила из подъезда элитной девятиэтажки во 2-м Ботаническом переулке. Мощный, явно немолодой и исполненный чувства собственного достоинства ротвейлер в крупном, солидном стальном ошейнике, не натягивая поводок, очень спокойно вышел из подъезда. Да, это был не Лорд! В собаке отчетливо проглядывала порода и ненапускной, уверенный аристократизм. Под стать собаке был и хозяин — высокий, стройный мужчина лет пятидесяти или чуть старше на вид, с уже поредевшими и седоватыми, но тщательно причесанными волосами, в очках. Одет мужчина был в светло-серую рубашку, строгий темный костюм, полуботинки сверкали — сразу почему-то было ясно, что вычищены они специально для вечерней прогулки с собакой. Мужчина краем рта улыбнулся чему-то своему и тихо сказал: «Пошли, сэр Уинстон…» И это были почти последние слова, сказанные им на земле. К счастью для полковника Гурова и еще многих, многих людей — почти…

В девять часов вечера двор был и не полон, и не пуст — трое старушек на скамейке под небольшой рябинкой, стайка тинейджеров с магнитофоном немного правее подъезда, да основательно поддатенький мужичок неопределенного возраста, чуть покачиваясь, наискосок пересекающий двор. А слева от подъезда тихонько пофыркивала на холостом ходу вишневая «девятка» с тонированными стеклами.

Крупная серая кошка, сидевшая на коленях у одной из бабулек, с фырчанием вспрыгнула на рябинку, когда передняя дверь машины резко распахнулась и в тишине осеннего вечернего двора прогрохотали три выстрела. Никто и ничего не успел понять, а дверь «девятки» так же резко захлопнулась, и машина, взревев мотором и визжа покрышками, развернулась как будто прямо на месте и мгновенно скрылась за углом дома, уходя в переулок.

Мужчина, держащий поводок ротвейлера, схватился обеими руками за живот, согнулся и медленно, как в кино, повалился на бок около подъездной двери. Стало очень тихо, даже магнитофон в руках чернявенького подростка словно замолчал. Время остановилось на десяток секунд, чтобы взорваться диким женским визгом и жутким матом мгновенно протрезвевшего мужичка. А потом низко, тоскливо и безнадежно завыла собака…

— Оля! Оля! Да что же это такое?! — Старушки кричали все сразу. — «Скорую», «Скорую», «Ско-ру-ю»!!! Милицию вызывайте! Это ж академик! Академик с четвертого этажа, из пятнадцатой! Милицию! Может, он жив еще, может, не насмерть, спасите человека!

Подростковую компанию как метлой смело от подъезда, мужичок, не испугавшись собаки, как-то очень осторожно и ловко отодвинул застреленного от двери и повернул его лицом кверху. Изо рта мужчины вытекала тоненькая струйка ярко-красной крови, а под его спиной кровь собралась уже в солидную лужу.

— Оля! Надя! Да что же это? «Скорую»! Милицию! А вдруг живой еще! — Одна из бабулек мышью метнулась в приоткрытую подъездную дверь. — «Скорую»! А может, живой еще?!

…Он был «живой еще» и прожил около двух с половиной минут. Как раз столько, чтобы успеть прохрипеть, просипеть, прокашлять в лицо смертельно, известково-бледной высокой женщины в алом домашнем кимоно и тапочках на босу ногу:

— Люба! Люба, больно! Люба, это все! — и потом совсем тихо, захлебываясь: — Наркотик… это наркотик… Петру… скажи… те.

И вот это были действительно его последние слова. А на весь двор жутко и тоскливо выла собака.