Удачи тебе, сыщик!

Николай Леонов, 1992

Сыщик дел не выбирает. На этот раз легендарный полковник Гуров оказался… в цирке. Дрессировщики, клоуны, гимнасты, а среди них затаился хладнокровный и умный убийца. Дело закручивается гораздо сложнее, чем предполагал сыщик. Похоже, Гуров перешел дорогу весьма высокопоставленным лицам – на него натравили целую свору коллег-перевертышей и их дружков-бандитов. Но цирк есть цирк… И Гуров устраивает грандиозное представление…

Глава 2

Смерть первая

Гуров налил в стакан на два пальца, пригубил и в который уже раз подумал, что мир набит не дураками, поэтому люди предпочитают виски, а рассказы о популярности русской водки — утешение для нищих.

— Из каждой поездки ящик привожу, — Рогожин колдовал над свежей заваркой чая, — мы-то не употребляем, а для жизни абсолютно необходимо, жидкая валюта. В России лучшая взятка и самая лучшая оплата.

Выложив суть своего дела и поняв, что людей беспокоил не зря, артист повеселел, лицом разгладился, заговорил легче, и его слова, мол, мы с напарником молчуны, были лишь нехитрым кокетством.

— Эту валюту и министры, и мастеровые берут, и дела решают быстро, сноровисто, как положено. А провезти пару ящиков нам легче, чем фигу показать: сунул в угол Гришиной клетки, тряпками прикрыл, соломки бросил, вопрос решен. Пограничники, таможенники глянут — и ходу. Лет несколько назад, еще при большевиках, конфуз приключился. Молодой шустрый таможенник мне говорит: «Выведите зверя, желаю клетку осмотреть, в таких объемах вы можете любую контрабанду провозить». Я отвечаю, что, мол, стар, воспитан иначе, а Григорий не зверь, а очень даже большая умница, а в данный момент не в настроении и из дома не пойдет. А мальчонка губу отвалил, гнет свое, что он при исполнении, его долг блюсти, чтоб мы ему лапшу не вешали, иначе мы не соответствуем и все тут сплошной обман и провозим мы в клетке наркотики, золото либо иконы.

Гуров лишь пригубил, боялся расслабиться и что-нибудь упустить, он старался только слушать и запоминать, но не получалось. Сыщик слушал, непроизвольно уже просчитывая ситуацию. «Человек отказывается от зарубежных гастролей. Возможно, за выступление «Русских медведей» в Австралии некто получил взятку и ему отказ поперек горла. Возможно. Но десять тысяч долларов? Ради чего платить такие деньги? Каков же размер взятки? Положим, я в этих делах дилетант, — рассуждал Гуров. — Возможно, там оперируют такими суммами. Из чувства мести, за потерю «навара» попытались отравить медведя. Допускаю. А вот покушение уже даже не двадцать два, а тридцать восемь. В данном вопросе, извините покорно, я профессионал и знаю, за что могут убить человека, а за что — нет. А вот если в твоей клетке собирались провезти серьезную контрабанду, а вы, уважаемый и заслуженный, в последний момент передумали, тогда дело иное». Ехал правильно, а прибыл не туда, одернул себя сыщик.

— А история происходила при выезде, у меня ну ничегошеньки запретного, только грубости и дурости не терплю, потому закусил и на дыбки, — продолжал Рогожин. — Спокойно так отвечаю, мол, я заслуженного артиста из-за твоей сопливой фанаберии нервировать не стану. У меня есть начальство, а у тебя так его до чертовой матери, соберите съезд, пленум и решайте. Не наводи на грех, а то я тебя по попке вытяну и устроишься ты в лазарете для малолетних. Ну, понимаешь, слова я употребил попроще, но смысл передаю точно. Я тебе не надоел, полковник? Я ля-ля, а тебе работать.

— Почему же, очень интересно, — ответил сыщик.

Мысли мелькали, сбивались, затем разлетались, он пытался только слушать, не анализировать. Позже, когда сыщик Гуров и человек Гуров останутся один на один, они спокойненько разберутся, профильтруют, рассортируют и попытаются сложить мозаичное панно. А сейчас главное, чтобы артист Рогожин заинтересованности милиционера не почувствовал, и Гуров беспечным тоном ответил:

— К сегодняшнему ваша история никаким краем, но продолжайте, я любознательный.

— Ты, я вижу, не пьешь, а так, для форсу. — Рогожин кивнул на стакан, который держал сыщик.

Гуров вновь пригубил и поощрительно улыбнулся.

— Да, история занятная. — Рогожин чуть помедлил и продолжал — Ну, мальчонка губу подобрал, вытянул рацию и бу-бу-бу, бу-бу-бу, однако дистанцию принял, ждет, наблюдает, чтобы я какую крамолу из клетки не утащил. Григорий лежит, лапой морду прикрыл, вроде спит, но я-то понимаю, прикидывается хитрец. Подглядывает, интересно ему, смысла, может, и не понимает, а скандал точно чувствует, слышит, как я вздыбился.

Надо пояснить, что в той поездке, уж куда мы тогда двигали, запамятовал, нам администратора со стороны подсунули. Уж сколько звезд у него на погонах было либо партбилет особенный, не знаю, но мужчинка был не наш, не цирковой. Тогда за эти поездки глотку рвали, видно, он кому-то перекусил и устроился. Я Григорию корма подкинул, он лапой пригреб, жует, но из засады не вылазит, любопытный вроде тебя. Он и сейчас слушает и подглядывает.

Первым прибежал наш, этот горлогрыз, и ко мне. Поначалу в голос: «Чего вы себе позволяете? Вы весь коллектив задерживаете. Вам так не пройдет!» Ну а я повернулся и пошел к водителям трейлера чай пить. А с нами ехал коверный, классный мужик. Ему, конечно, самолет полагался, но он сказал, что желает со зверями прокатиться, но, полагаю, трепался, у него просто огромный перегруз был. Но мужик, говорю, классный, заслуженный и умнющий. Он этого бегунка-горлогрыза прихватил и шепнул ему пару слов неласковых. Тут начальник таможни подплыл, глаз с прищуром, щеки на воротнике разложил, дух от него, словно душ из первача принял. «Кто тут от досмотра увиливает?» — «Вот они», — отвечаю и указываю на Григория. «А вы, как понимаю, дрессировщик? — Самогонщик совсем глазки прикрыл, ухмыляется. — И как же вы прославлять Родину собираетесь, если медведя из клетки вывести не способны?» — «Он артист и понимает, где работа, а где просто дурью народ мучается». Я чай допил, из кабины вышел.

Тут администратор мне под мышку забрался, шепчет:

«Михаил Семенович, родненький наш, не губите…»

Я ему локтем поддал, рассказывают, что он сутки слова вымолвить не мог, повернулся к самогонщику и говорю:

«Не верите, пожалуйста, я попробую. Только вы лично отойдите, Григорий ваш дух не принимает, может меня отпихнуть, выскочить, а тогда не только от вас, — помню, я тогда на небо посмотрел, в нем беленькие барашки кудрявились, — от всей вашей таможни мало чего останется. А Григорий стоит куда дороже вашего сарая, так что стрелять в него не посмеете».

Ну, правда, позже выяснилось, что я этого мордоворота недооценил, а тогда он ухмыльнулся широко и отошел спокойненько. Я к Григорию забрался, чую, неспокойный, поднимается, я уж думаю, не заигрался ли, саданет он мне, действительно выскочит, и быть беде. Оглаживаю, слова ласковые урчу, амуницию положенную надеваю. Гоша и обмягчал, решил, что работать будем. А у нас номер есть, когда я его якобы с арены увожу, а он меня с ног сбивает, перед этим номером я ему определенный сигнал подаю. Ну, я сигнал подал, тяну его из клетки, а он меня лапой по ногам. У меня второй пары нет, ноги я, понятно, заранее приподнимаю, только этого не видно. Грохнулся на пол клетки, гулко получилось, выскочил из клетки, запер, руками развел, говорю: «Если начальство желает, может само попробовать».

Таможенник ощерился и отвечает: «Начальство желает блюсти интересы Родины». Повернулся и махнул рукой.

Рогожин выдержал паузу, огладил седую голову, улыбнулся, вспоминая, и продолжал:

— Подозвал мордоворот нашего ветеринара. Тут я допер, чего так долго таможня не появлялась, он мозги еще не пропил, ко встрече со мной приготовился. Понял, сейчас Григория усыпят. Кляну себя, что в бутылку полез. Ты же видишь, какой я здоровый, коли залез, так мне уж назад никак… Я встал перед клеткой, руки на груди скрестил, молчу. Поверишь, полковник, вспоминаю, ну стыдоба, ведь мне тогда уже полтинник минуло… Тут этот, видно, мать его против воли родила, и преподнес:

«Либо немедля медведя усыпят и клетку тщательно досмотрят, либо я дам приказ все ваше хозяйство полностью обыскать и решу соответственно. Ясно? Думаете, не знаем, чего везете и где прячете? Выполняйте!» — И пошел вразвалочку.

А надо сказать, к тому времени уж весь наш народ: водители, обслуга, много кого — подтянулись, наблюдают. Поначалу-то ребята забавлялись, все на моей стороне, а как услышали, враз потускнели. Каждый считает, сколько у него водки либо икры, у кого «хохлома», которую таможня враз может национальным достоянием посчитать. Глянул я в лица сотоварищей, уж на заслуженного коверного и глаз не поднял, понял: спекся Михаил Рогожин, кивнул ветеринару, пошел в кабину трейлера, вытянул из-под сиденья пузырек водительский, размотал и проглотил разом.

Горькая история, тяжело вспоминать, думал сыщик, разглядывая янтарную жидкость в своем стакане. И к чему же ты ее вспомнил и зачем рассказал? Разрывая нависающую паузу, Гуров как можно беспечнее спросил:

— Как же такого гиганта без вас усыпить можно? Он что же, ветеринара подпускает?

— Зачем? — удивился Рогожин. — Техника отработана, шприц заряжают, чем положено, вставляют в специальную трубку и выдувают, как выстреливают. Куда попасть, ветеринар знает, Григорий на полчасика и отрубается.

Артист неожиданно рассмеялся, медведь в ответ ухнул, завозился, тряхнул клетку.

— Но программа на том не кончилась, — объяснил свой смех Рогожин. — Григорий прилег, таможенник понятых пригласил, клетку обшарил, там, кроме медвежьего говна, прибрать в дороге не успели, ничегошеньки. Мальчишка каблуком по доскам стучит, пищит, мол, под полом желает осмотреть. Ну, желать-то чего угодно позволено, только как триста с лишним килограммов живого веса с места сдвинуть? Да ежели они проснутся? Когда в клетке ничего не нашли, люди повеселели, на меня уж не скалятся, озорно подмигивают. Я же не употребляю, поэтому водка к тому моменту до места прибежала, меня размагнитила, стою расслабленный, вдруг за спиной как рявкнут, что мой ротный старшина: «Кончай цирк! Дорогу артистам!»

Я повернулся, начальника таможни не узнаю, щеки на положенном месте, глаза открылись, умные, с хитринкой, снизу на меня смотрят, не мигают. Народ весело забегал, клетку в трейлер покатили, моторы ожили. А начальник приятным баритоном говорит: «Вы, уважаемый Михаил Семенович, своему напарнику шалить не позволяете, иначе он вас слопал бы. Так и я спускать неповиновение права не имею. Сегодня медведь не вышел, завтра груз нет возможности разобрать либо дверь заклинило, да и вообще, вертухай, пошел бы ты по известному адресу. Так что мы с вами, считаю, по краям, желаю удачи, всего вам наилучшего. А что клеточка пустая и под полом у вас ничего нет, я и не сомневался. И последнее, — он мне подмигнул, — к сожалению, на горьком опыте испытал, водка ни черта не помогает».

Ну как, полковник? — Рогожин взглянул на Гурова снисходительно. — В человека не залезешь, никак его не поймешь. Потому я твоей работе не только не завидую, ну просто не приведи господь.

Сыщик согласно кивнул и сказал:

— Человек — это звучит гордо? Человек — это звучит загадочно. Так, Михалыч, значит, вас все-таки таможня не досматривает.

— Слух быстрее звука, — улыбнулся Рогожин. — К тому же звук — величина постоянная, а слух, как лавина с гор, чем дольше летит, тем страшнее. Сначала прошелестело, что Григорий таможенника покалечил, вскоре — что задрал, потом окровавленные трупы начали, не считая, выносить. Сегодня на таможню прибываешь, сразу объявляют: «Миша и Гоша? Проходи!»

— Значит, нет худа без добра, и я пью контрабандное виски, — подвел итог сыщик и быстро сменил тему: — Вы с тем мясом как поступили?

— В канализацию спустил.

— Значит, Ивану Ивановичу рассказали?

— Зачем? Я на базаре пару килограммов купил, парню отдал.

— А дохлые собаки?

— Ветеринарка увезла.

— Значит, концов не найти, — сказал сыщик. — Плохо. Мне хотелось бы знать, чем конкретно травили.

— Обижаете, полковник. — Артист подошел к стоявшему в углу холодильнику, вынул из заморозки заиндевевший комок фольги, положил на стол.

— Вы умница, Михалыч. — Сыщик тронул фольгу пальцем, спросил: — Тогда вы и треснувшее в тот вечер перед вашим носом окно тоже найти можете?

— Обязательно. Пулю искать будете?

— Все-то вы знаете. — Гуров на Рогожина не смотрел, потому что артист с каждой минутой нравился ему все меньше. — А выстрела не слышали?

— Не слышал. — Рогожин пожал могучими плечами. — Так, я полагаю, в таких случаях глушителем пользуются…

— Да, случается, — ответил неопределенно сыщик, пытаясь найти ответ, почему странный приятель генерала Орлова, такой сильный и, казалось бы, открытый, так внезапно разонравился?

Гуров хотел затянувшийся разговор закончить, передумал и, допив виски, спросил:

— Не торопитесь? Тогда по чашечке чая на дорогу.

Рогожин взглянул на часы и начал возиться со своими баночками и пакетиками, а Гуров отошел к клетке, только встал уже у противоположной стены. Сыщик не разглядывал знаменитого Гошу, хотел побыть от артиста в отдалении, скрыть свое напряжение и сориентироваться.

«Так что все-таки произошло? Что насторожило? Держится человек уверенно, раскованно, что часто присуще артистам. Но какая-то в нем двойственность есть, точнее раздвоенность. Человека во многом определяет речь, манера говорить, словарный запас. Рогожин же говорил как бы на двух языках. В основном он объяснялся на простецком, даже мягко-блатном и тут же произнесет несколько фраз на литературном, с претензией на изысканность. Орлов познакомился с Рогожиным около сорока лет назад, виделись они крайне редко, так что характеристики, данные генералом, следует забыть. Я запутался, необходимо сосредоточиться, все отбросить и попытаться выяснить лично для себя, как в детстве, хороший перед тобой человек или плохой?»

Сыщик давно изобрел нехитрый тест, помогающий почти безошибочно получить ответ на столь сложный вопрос. Гуров подозревал, что изобрел велосипед, на котором катались еще несколько веков назад, но сыщик на свое детище и не пытался приобрести патент, применял при необходимости, не мучаясь вопросом: придумал он новое или использует давно забытое старое.

Свежий чай имел иной букет и понравился Гурову еще больше, о чем он и сообщил Рогожину.

— Спасибо. Я кофе не отрицаю, но чай значительно богаче, разнообразнее, если так можно выразиться — палитра шире. Искусство заварить невелико, необходимы настоящий чай и дополнительные компоненты. Я езжу, имею эту возможность, а не будет, значит, не будет, такова жизнь. — Рогожин поставил пустую пиалу и спросил: — Так что еще тебя интересует, полковник?

— Из работников цирка либо артистов сегодняшней программы вы никого не подозреваете в чем-либо дурном?

— Нет, — решительно ответил артист, и было понятно, что он над этим вопросом уже ломал голову.

— Кто здесь директор?

— Так ясно же, Лешка Колесников.

— Что он за человек?

— Нормальный, иначе я бы сюда не приехал. В молодости кувыркался на арене, акробат, нижний. Однажды ему в плечо неудачно прыгнули, какой-то нерв придавили и с позвоночником чего-то, заметил, он слегка подбородком дергает, словно ему воротник жмет. С ареной Лешке пришлось расстаться, переживал шибко и заболел. — Рогожин щелкнул себя по горлу. — В России болезнь популярная, уже совсем доходил, но выбрался, причем сам, без врачей и химии, с тех пор ни грамма. Был администратором, шестой-седьмой год как директор. С виду Лешка простак, но не верь, мужик серьезный, держит всех! — Артист сжал пальцы в кулак. — По старым меркам, а уж по нынешним тем более, Лешка мужик деловой, но порядочный.

— Ну а Сильвер?

— Та же история, под копирку. Выступал, сломался, охромел, заболел тем же, на дно опустился. Лешка его, считай, из канализации вытащил. Сегодня в цирке такой закон, выкурил сигарету — сто рублей, выпил — тысяча. Так что ты, полковник, здесь навыступал, — Рогожин указал на стакан и окурки, — соответственно. Однако Михаил Рогожин некоторым образом государство в государстве, и находишься ты под моей защитой. Сильвер хитер, оборотист, торгует, подворовывает помалу, да и не помалу тоже, но парень верный, слово держит, патриот цирка. Как мне доложили, когда цены отпустили, рубль изничтожился и надвинулся голод, Сильвер многодетную семью собой подпер, практически содержит.

Отвечая на вопросы Гурова, артист не ведал, что проходит тест: не столько рассказывает об окружающих людях, сколько дает возможность разобраться сыщику в сути Михаила Рогожина, хороший он или плохой. Сыщику было важно понять, какие черты выделяет в человеке Рогожин, как он относится к добру и злу, очень важна интонация. Можно назвать человека мерзавцем с удовольствием, а можно с сожалением. Оценивая услышанное, сыщик всегда помнил, что человеку присуще лицедейство, он придумал самого себя, вжился в образ и играет не только перед собеседником, но и перед самим собой, поэтому может быть абсолютно искренним, но отнюдь не правдивым, слова его нельзя принимать за чистую монету. Такому ролевому самоуправлению особенно подвержены люди закомплексованные. Сыщик давно убедился, что Михаил Рогожин комплексами не мучается. Тщеславен сверх меры и потому Гурова все время называет полковником, не отдавая себе отчета, что этим постоянно подчеркивает: раз прислали полковника, то, значит, он, Рогожин, — генерал. А так артист — человек в себе уверенный, сильный, к лицедейству не склонный, видимо, врет только при необходимости, а в обыденной ситуации не только искренен, но и правдив.

— Лешка коллектив в цирке собрал подходящий, каждый на своем месте. Артисты сюда едут с удовольствием. — Рогожин снова взглянул на часы, но сыщик не шелохнулся, знал, когда время наступит, хозяин скажет без обиняков. — Программа у Колесникова всегда сильная, проходных номеров мало. И совершенно уникальный коверный, я таких в стране не видел. А в книжке Никулина вычитал, что в тридцатые-сороковые годы был в расцвете клоун Мусля. Судя по тому, что Юрий Владимирович пишет о Мусле, местный клоун по кличке Классик такого же мирового класса.

— Михаил Семенович, а почему вы не попытались выяснить у парнишки, который принес отравленное мясо, кто ему это мясо передал? — спросил Гуров, забирая со стола комочек фольги.

— Ивана Ивановича? — Рогожин растерялся. — Почему у него не спросил?

Гуров молчал, смотрел на хозяина со спокойным любопытством.

— Я спросил… Нет, не спрашивал… А что ты, собственно?.. — Рогожин начал медленно подниматься.

Гуров сидел, ему снизу показалось, что гигант сейчас подопрет потолок. Сыщик знал, что если он хочет этому человеку помочь, то артиста сразу же следует осадить и поставить на место.

— Вы не на арене, Михаил Семенович, и даже не на таможне. «Я закусил», «я вздыбился», об этом вы мне рассказывали, теперь же вот и показали. И хватит. — Тон у сыщика был спокойный, нейтральный.

Рогожин опустился на стул, смотрел удивленно, будто увидел полковника Гурова только сейчас.

— Так почему не спросили?

— Иван Иванович… — заворчал Рогожин, махнул рукой. — Это долгая история, а нам пора на работу.

— Хорошо. — Гуров поднялся. — Во сколько мне зайти? Мы пройдемся по городу, вы расскажете мне другую историю и покажете простреленное окно.

Миша и Гоша разминаться отправились во внутренний двор цирка, Гуров прошел кулисами в полутемное фойе, остановился в раздумье, решая, что следует предпринять. «Ты, главное, сыщик, не торопись с анализом», — уговаривал себя Гуров.

Так. Отдать мясо в лабораторию, найти треснувшее окно, попытаться разыскать пулю. Начальника местного уголовного розыска Гуров знал и еще в Москве решил, что в крайнем случае обратится к нему за помощью. Сыщик предпочитал работать один, но нужен был химический анализ и обыск квартиры, в которой прострелено окно, если такое окно вообще существует. Поэтому без помощи не обойтись. «Все надо сделать сегодня, можно чуть позже, а сейчас надо познакомиться с Иваном Ивановичем», — решил Гуров и пошел сумрачным коридором вокруг арены.

Утренние репетиции закончились, служащие занимались уборкой, на сыщика никто внимания не обращал, здоровались и продолжали заниматься своим делом.

Как же его разыскать, прикидывал сыщик. Зайти к директору? Как объяснить интерес московского корреспондента к рабочему?

— Ищете кого?

Гуров услышал чуть хрипловатый голос, повернулся и увидел парня, который единственной рукой опирался на метлу, пустой рукав рабочего комбинезона был аккуратно заправлен под поясной ремень.

— Добрый день, — сказал Гуров. — Ивана Ивановича не видели?

— Добрый, добрый, — парень кивнул, посмотрел Гурову в глаза.

Сыщику и преступнику либо человеку, недавно отбывшему срок, при встрече визитные карточки не нужны, достаточно внимательно посмотреть друг на друга.

— Журналист, значит? Так я и полагал, что из вашей газеты должны вскоре прибыть.

Рогожин от разговора об Иване Ивановиче уклонялся, теперь понятно почему: у парня руки нет, а судимость есть. Сыщик понял, с кем встретился, и ответил:

— Так не по своей воле, Иван Иванович, и не от безделья, так что извини.

Иван Иванович был среднего роста, в жилистой фигуре чувствовалась сила, белобрысая пацанья голова, глаза взрослого, умудренного человека, жесткие морщины от угла рта. Такого парня Ванюшкой никак не назовешь, потому и звали его в цирке по имени и отчеству.

— Чего уж. — Иван Иванович поставил метлу в угол, присел на лежавший вдоль стены свернутый ковер, достал было сигарету, вздохнул тяжело и спрятал в карман.

Гуров сел рядом, тоже вздохнул, не решаясь начать разговор. Сыщик точно знал, что нельзя сочувствовать и спрашивать, как там, за что и когда. А с чего начать, не знал, потому молчал.

— Слушай, начальник, может, у бога только один молоток, гвоздей нет, лишь моя голова?

— Не греши, Иван. Вижу, досталось, но многим выдано и поболе.

— Вот мать твою, коль не самый крайний, считай, что первый. — Иван Иванович сплюнул, но тут же плевок затер. — Потащите на допрос?

— А если без протокола просто потолкуем?

Иван Иванович провел на зоне для несовершеннолетних около двух лет, успел усвоить, что оперу никогда не верь, вдвойне не верь, когда он тебе что-либо дарит.

— Не, без протокола только о девках, — ответил парень, набычившись, натужно соображая, какую корысть хочет иметь этот залетный. А может, вербует? От такой мысли аж в горле запершило. Он помнил изрезанный труп парня, которого заподозрили в стукачестве.

Гуров был не просто опер, а сыщик божьей милостью, и сомнения Ивана Ивановича не являлись для него секретом.

— Официально допрашивать я тебя пока не могу, нет дела, нет свидетелей. Хочешь — поговорим, не желаешь — бери метлу. А малолетку вербовать я не собираюсь, да и толку от тебя, извини, никакого.

— Точно, — радостно согласился Иван Иванович, — сел по глупости, связей у меня никаких. Я из цирка-то выхожу, если в кино боевик показывают. — Он взглянул на Гурова и осторожно улыбнулся.

Сыщик тоже улыбнулся, он верил парню, однако отраву передали именно через него, человека судимого, такое совпадение настораживало.

Гуров молчал, зная, что от милиции ждут вопросов, но пока доверие не установилось, следует выждать.

Ободренный доброжелательной улыбкой, Иван Иванович чуть расслабился, не таясь, разглядывал «журналиста». Мужик прибыл из Москвы, в годах (известно, что в шестнадцать сорокалетние чуть ли не стариками видятся), наверняка в больших чинах, уверенный, сила чувствуется, но он ее не выказывает, даже прикрывает. Для своего возраста Иван Иванович обладал незаурядной наблюдательностью и умом. «Волкодав, — продолжал рассуждать парень, — стелет мягко, но меня не отпустит, надо вырываться самому».

— Когда дело возбудите, будет допрос. — Иван Иванович облизнул сухие губы. — Я вам сейчас правду скажу, и другого ни в кабинете, ни в изоляторе от меня не услышите. Я того мужика, что сумку с мясом для медведя передал, раньше не видел и опосля тоже. Мужик, полагаю, битый, не из наших краев, скорее из ваших.

— Я тоже так полагаю. — Гуров поднялся, отряхнув брюки, посмотрел в глубь коридора, оглянулся, никого не заметил, сказал: — Если спросят, о чем с москвичом беседовал, скажи, что журналист о быте цирка расспрашивал. Даже лучше, если ты сам среди своих обмолвишься, мол, настырный москвич подловил и дурацкие вопросы задавал.

— Будет сделано! — Иван Иванович вскочил, схватил метлу.

— Иван, а как тот битый мужик выглядел? Возраст, рост, каков окрас?

Иван Иванович заговорил легко и быстро, чувствовалось, что к вопросу давно подготовился:

— Лет тридцати, росту моего, в джинсовом костюме и кроссовках, волосы темноватые, но не кавказ, глаза такие, не разберешь, мутноватые, наколок, рыжих зубов не видел.

— Вор, мошенник, катала, какой окраски? — спросил сыщик.

— Не, командир, мужик в зоне не был, да и не мажет под делового, говорит вежливо, культурно, слов не употребляет. — Иван Иванович топтался, нетерпеливо помахивая метлой.

Гуров отлично сознавал, что мучает парня, но своего главного вопроса еще не задал и, словно вот только его вспомнил, шлепнул себя по лбу, опустился на место.

— А, черт! Как я раньше-то не допер? — И начал быстро спрашивать: — Тебе Рогожин говорил, что мясо отравленное?

— Нет.

— Как же узнал?

Иван Иванович потускнел, оперся на метлу, шепотом выругался, а вслух сказал:

— Опер, он из Москвы или с Марса прибудет, суть одна — подловить.

— Ну, извини, потерпи чуток, пойми, мне необходимо знать, — говорил Гуров просительно, даже прижал ладонь к груди, — я тебе верю, не подлавливаю.

Искренность и неожиданная открытость москвича, человека явно сдержанного, удивили и обескуражили. Оперу полагалось стучать кулаком, грозить, начальник же сочувствовал, даже просил.

— Секрет не велик. — Иван Иванович тоже сел на место. — Ну, во-первых, я мясо в сумке видел. Хорошее мясо, но старое. А Михалыч мне другое дал, светлую мякоть, явно с базару. Раз! Все собаки передохли в одночасье. Два! И Михалыч раньше меня привечал, а тут сторониться начал. Три! Он письмо в ящик опускает, я мимо иди, Михалыч меня притормозил, загудел, начал объяснять, кому письмо шлет. Я все сложил. Вот и получилось.

— Хорошо, Иван, получилось, — сказал Гу-ров. — Твое счастье, что ты кусок из той сумки себе не взял. Все, я пошел, спасибо за помощь. Лишних слов не говорю, ученого учить только портить. Как к директору пройти?

— В ту дверь, — указал Иван Иванович, — на второй этаж, по коридору направо.

Сыщик зашагал в указанном направлении, услышал за спиной, как парень насвистывает веселенький мотивчик.

Гуров к Колесникову не пошел, подождал, пока Рогожин освободится. Они молча шагали несколько кварталов, артист показал сыщику окно, в которое якобы неделю назад залетела пуля. Сейчас стекло было целое. Гуров проводил Рогожина назад к цирку, попросил временно от прогулок воздержаться и позвонил в управление милиции.

Начальник уголовного розыска, майор милиции Семен Григорьевич Фрищенко, был лет пятидесяти, невысок, сутул, плешив, походил на человека, которого жизнь так замордовала, что он уже давно сдался, болтается в ней лишь по инерции, плохо слышит и видит, ничем не интересуется. Частично так все и было: и замордовала, и не интересуется, его зрение и слух зависели от ситуации, но розыскник Фрищенко был умелый, при необходимости старательный.

Сыщики встретились на улице. Гуров не хотел показываться в конторе и поостерегся приглашать майора в гостиницу, где его, естественно, знали.

— Здравия желаю, товарищ полковник, — сказал Фрищенко, вяло пожимая протянутую Гуровым руку.

— Здравствуй, Семен Григорьевич, — ответил Гуров. — Не гляди волком, никто тебя обкладывать не собирается.

— Ага. Ты мне приглашение на «Поле чудес» привез.

Они прошли в пустынный сквер, присели на кособокую сырую скамейку. Гуров сказал о деле то, что считал нужным, передал фольгу с кусочком мяса.

— Если окно действительно прострелено и пулю найдешь, дело пока не возбуждай, — сказал, прощаясь, Гуров.

— Нет, я сейчас все брошу и начну пристраивать себе на шею еще один висяк, — ответил майор и с щемящей тоской в голосе спросил: — А ты не мог в другой город податься? Расея большая. — Не доставая платка, шумно высморкался, махнул рукой и зашагал в грязные сумерки.

В гостинице, несмотря на ее затрапезность, после промозглой, хлюпающей улицы показалось как в родном доме. Гуров купил три талона для междугородных телефонных переговоров, узнал, что буфет закрыт, а в ресторане нет мест, поднялся в номер, начал звонить в Москву. Орлова сыщик нашел быстро, в служебном кабинете, где, видимо, генерал и ждал звонка.

— Что скажешь, какие новости? — опуская приветствие, спросил Орлов.

— Сыро, грязно, голодно, мой друг генерал Орлов — человек сложный…

— Зато ты простой, — встрял Орлов.

— Чиновник, не перебивай трудягу. Прежде чем показать мне письмо своего друга-медвежатника, ты наводил справки. Быстро, у меня лишь пять минут. Что ты выяснил и кто еще знает о действительной цели моей поездки?

— Добытую мной информацию — не дам, она будет тебе только мешать, — ответил Орлов. — А кто знает? — Он помолчал. — Два человека. Что-нибудь не так?

— Ты мне не скажешь — я тебе не скажу, мы будем работать дружно. А пока, товарищ генерал, выясните, пожалуйста, нет ли у наших подопечных каких-либо профессиональных устремлений на Австралию? Только не спрашивайте, каких устремлений. Я понятия не имею. В нашем хозяйстве последнее время упоминалась Австралия? Гражданин, груз, кенгуру в конце концов!

— Понял, — ответил Орлов. — Мне не нравится твой вопрос о том, кто знал.

— Мне тоже.

— Ладно, молчи. Как тебе Рогожин?

— Все такой же плюгавый.

— Горбатого…

Что там с горбатым, Гуров не узнал, женский голос прочирикал нечленораздельное и прихлопнул разговор частыми гудками.

— Так тебе и надо, — произнес вслух Гуров и начал вновь дозваниваться в Москву, но уже по другому номеру.

Второй разговор состоял из коротких фраз и длинных пауз, сыщик это предвидел и оплатил заранее десять минут.

— Добрый вечер, Борис Андреевич, вас беспокоит некто Гуров.

Как сыщик и ожидал, аплодисментов не последовало, даже послышался тяжелый вздох.

— Давно жду звонка, думаю, куда это пропал Лев Иванович?

— Я хотел бы с вами увидеться.

— Так я по звонку понял, вы вроде бы не в Москве.

— К сожалению, — Гуров тоже вздохнул и назвал город. — Гостиница «Центральная». Завтра.

— Да… Простенько, но со вкусом, — ответил абонент и умолк, вновь вздохнул и ответил: — Хорошо.

— Возьмите ручку и запишите, — сказал Гуров. — Я просил бы вас прихватить с собой… — И сыщик продиктовал, что конкретно ему требуется.

— Так откуда же у меня?

— Вместо Мельника кого избрали? К тому человеку и обратитесь, у него есть.

Десять минут истекли. Гуров выслушал невнятный голос телефонистки и положил трубку.

Гуров весь день не ел, понял, что если хоть чего-нибудь не перекусит, не выпьет горячего чаю, то не уснет, решил спуститься в ресторан и проверить, насколько тот переполнен. Сначала пришла в голову мысль, что следует переодеться. Сыщик глянул в мутное зеркало, оценил свой поношенный джинсовый костюм положительно, заглянул в ванную, причесался, протер лицо и руки одеколоном. Начал искать ключ от номера, когда в дверь постучали и, не дожидаясь приглашения, в комнату вошел мужчина лет тридцати пяти.

— Добрый вечер, Лев Иванович. — Незваный гость поклонился, и сыщику показалось, что он прикрыл поклоном улыбку. — Я ваш сосед — Соснин Сергей Петрович, конечно, просто — Сергей. С моей женой вы познакомились утром.

— Здравствуйте, Сергей. У вас отличная «Тойота», проходите, — сказал Гуров.

— Наоборот, Лев Иванович, это мы вас приглашаем в наш номер. Услышали, что вы вернулись, подумали, человек мотался по этому кошмарному городу, наверняка голодный, нынче это проблема, а супруга у меня — дама предусмотрительная. Так как?

— Спасибо, я действительно оголодал. Сейчас позвоню администратору, скажу, что я у вас.

— Пойдемте, не стесняйтесь, от нас позвоните. — Сергей посторонился, взял Гурова под руку.

Ольга Дмитриевна оказалась дамой не только предусмотрительной, но и не ограничивавшей себя в расходах, что, впрочем, Гуров понял еще утром, лишь взглянул на бутылки.

Что ведет себя уж слишком по-простецки, сыщик подумал тогда, когда доедал последнюю чешскую сосиску. Пока гость насыщался, супруги болтали между собой. Женщину сыщик рассмотрел еще утром, сейчас приглядывался к мужчине. Хорошего роста, худощавый, чуть сутулый, в импортном, наверняка дорогом костюме, лицо вытянутое, щурится близоруко, в общем, типичный интеллигентный преподаватель либо ученый. Не только сыщику, сегодня любому обывателю ясно, что таких денег и подобной женщины ни в большевистском прошлом, ни в неизвестном будущем у интеллигента не было и быть не может.

Гуров вообще ел мало, даже очень голодный насыщался быстро, а сейчас увлекся, уж больно интересно наблюдать за супругами. Бывает театр одного актера, а тут случился театр одного зрителя.

Утром Ольге Дмитриевне понадобилось прикурить, вечером она обеспокоилась, не оголодал ли сосед. Душевные люди на Руси всегда жили, надо думать, не перевелись и сейчас. Поживем — разберемся, широта ли души побудила людей так вкусно накормить голодного человека либо ими движут более современные и корыстные цели.

Супруги говорили о житейских делах и общих знакомых, деликатно подчеркивая, что сосед может не стесняться и есть в свое удовольствие. Вырез на платье женщины начинался чуть выше пояса, и когда она подошла и наклонилась к Гурову, чтобы наполнить стакан, то тяжелые атласные груди заколыхались у лица сыщика. Он поднял взгляд выше, посмотрел ей в лицо, женщина, лукаво улыбаясь, показала ему язык, как бы говоря: знаю, знаю, но не твое. Гуров решил игру принять и театральным жестом прикрыл ладонью лицо.

— Сергей, мужчина наелся и начинает меня соблазнять. — Вильнув бедрами, она быстро отошла к мужу, прося защиты.

— Здоровые инстинкты, — рассмеялся Соснин. — Сейчас мы со Львом Ивановичем со скуки выпьем, еще не то будет.

— Фи, мужлан. — Ольга Дмитриевна дернула плечиком. — В присутствии красивой женщины вы собираетесь пить со скуки.

— Красивой? Дорогая, тебя подло обманули. Ты сексапильная.

— На мой вкус, это на порядок выше, — подал реплику Гуров.

Зазвонил телефон, и ни пьянки, ни древнейшей игры не состоялось. Соснин снял трубку, ответил, протянул Гурову.

— Лев Иванович, вас просит малоинтеллигентный мужчина.

— Слушаю, — сказал Гуров.

— Фрищенко говорит. — Голос у майора был действительно простоват. — Там отводной трубки нет?

— Я слушаю, — ответил Гуров.

— Началось. Приезжай, креста на тебе нет, полковник.

— Куда?

— В цирк. Знал, коли прибывает важняк, значит, руби доски на гробы! Но не сей же момент!

Гуров положил трубку, взял бокал с коньяком, который так и не попробовал, сначала отставил, потом пожал плечами, выпил.

— Что-то случилось? — Женщина смотрела участливо, искренне, без кокетства.

— Игры, — ответил Гуров. — Игры на лужайке. Есть такая профессия — репортер. Спасибо, извините. — Поклонился и быстро вышел.

— Удар ножом под левую лопатку, прямо в сердце — смерть наступила мгновенно пять-шесть часов назад. — Врач говорил уверенно, обмолвился, что вскрытие ничего не добавит. Труп нашли в деннике, обнаружили благодаря рыжей кобыле, которая к вечеру стала вести себя неспокойно, позже начала биться. Конюх вывел ее на прогулку, кобыла успокоилась, а вернуться в стойло отказалась. Конюх стал искать причину, отбросил складированное в углу сено, там он и лежал, обхватив единственной рукой поджатые к груди коленки, походя на уснувшего мальчишку.

Конюх позвал живущего в соседнем доме Александра Аверкова, то бишь Сильвера. Следом заторопился сосед, клоун Куприн, который позвонил сначала директору, а уж потом в милицию. Такую последовательность событий установят позже, на допросах, а сейчас дирекция, милиция, живущие при цирке артисты тыркались бестолково, подходили к трупу, некоторые заглядывали в спокойное лицо Ивана Ивановича.

Даже будучи лицом официально старшим, находясь на месте преступления, полковник Гуров пережидал эту сцену, стоял в стороне. Отработал фотограф, закончил осмотр врач, криминалисту тут делать нечего, кобыла перепахала пол, а на неструганых досках пальцевые отпечатки не остаются. Собаку сразу увели, она существо умное, самолюбивое, ни один проводник издеваться над другом не позволит.

Гуров стоял во дворе, курил, непроизвольно, совершенно бессмысленно отмечал присутствующих.

Седой головой возвышался над всеми Рогожин. Хоть и темно, а сыщик видит, как задубело лицо ветерана. Колесников по кличке Капитан стоит набычившись, опустив плечи, выставив тугой живот. Вокруг директора движение, люди подходят узнать, нет ли каких указаний. Капитан голову поворачивает тяжело, будто через силу, дергает подбородком, кривит в ответ губы. Сильвер на месте не стоит, хромает от группы к группе, в свете одинокого фонаря сверкнет золотым зубом.

«А ведь Сильвер, похоже, сидел, — лениво думает сыщик. — А может, и удержался, но ходил по краю. Это точно».

Высокий худой мужчина с огромными, словно подведенными глазами, ломкий и беззащитный, видимо, клоун Куприн по кличке Классик. Он стоит неподвижно, сжимает и разжимает пальцы. Сыщик, конечно, не слышал, но почему-то был уверен, что пальцы хрустят. И еще сыщик полагал, что клоун и зарезанный парень молчаливо дружили.

Еще один цирковой, но о нем сыщик ничего пока не знает. Среднего возраста и роста, с красивым медальным профилем а-ля Ален Делон. Он в костюме, белоснежной рубашке и при галстуке, видимо, так одевается повседневно.

Служащие отдельной группой, они стремятся быть вместе. Сыщик почему-то решил, что убийцы среди них нет. Сознание шарахается в сторону, формируется в совершенно непотребную мысль о том, что соседи, когда он вернется, будут, конечно, спать, и выпить, оглушить себя и заснуть не удастся.

Милицейские держатся спокойно. Они к трупам привыкшие, покойника не знали. Для коллег полковника Гурова одна беда — мокрый висяк, значит, ломаются планы, отменяются отпуска, намеченные субботние бани и рыбалка.

«Наверно, я так по старинке рассуждаю, — одергивает себя сыщик. — Это в моей молодости убийство ставило всех на голову, сегодня убийство просто лишняя неприятность. Наговариваю». Сыщик оглянулся, увидел майора Фрищенко, неторопливо подошел, достал блокнот и сказал:

— Товарищ майор, несколько слов для прессы. — И отвел в сторону.

— А откуда ты, конспиратор, знаешь, что я тут старший, да еще и майор?

— Люди подсказали. — Гуров ткнул в темноту. — Видишь, сколько людей?

— Ну, доволен, значит, прибыл не зря? Черт тебя принес, Лев Иванович!

— Побойся бога, Семен Григорьевич, — миролюбиво ответил Гуров. — Будто я убийцу из Москвы привез.

— Может, и нет, но не толкался бы тут, парня бы не зарезали, факт. Окно прострелили, и пулю мы из стены ковырнули, тоже факт. Но стреляли — уж неделя прошла, а ты прибыл… — Фрищенко замолчал, махнул рукой. — Иди спать, кого надо, мы допросим, позже познакомишься.

Гуров согласно кивнул и отошел, чуть не налетев на Колесникова.

— Писать будете? — Капитан воинственно задирал подбородок, но глаза у него были больные, растерянные.

— Это не по моей части, — ответил Гуров. — А блокнот я рефлекторно вытянул, вот ничего и не написал. Спокойной ночи. Извините, совсем плохой.

Так закончился первый день.