Николай Михайлович Пржевальский. Путешествие длиною в жизнь

Николай Пржевальский (2024)

Книга посвящена жизни и деятельности всемирно известного путешественника XIX века, первого исследователя Центральной Азии Николая Михайловича Пржевальского. Основное внимание уделено личности ученого-первопроходца, его взаимоотношениям с родными, товарищами и спутниками по экспедициям, коллегами по службе. Критически осмыслены публикации о Пржевальском как разведчике, геополитике, конкистадоре, поклоннике Шамбалы. Описаны неизвестные эпизоды из биографии путешественника, его участие в Польской кампании и Манзовской войне. Устранены многочисленные неточности, встречающиеся в биографии Пржевальского. Сделана попытка оценить его вклад в развитие военной и гражданской науки в России. В издании представлены уникальные материалы, документы и фотографии из семейного и государственных архивов, письма и воспоминания соратников и членов семьи ученого. Впервые приведены доказательства происхождения рода Пржевальских, дана его поколенная роспись. В приложении приведен послужной список Н. М. Пржевальского.

Учеба в гимназии. Военная служба

Смоленская гимназия (1849–1855)

«В 1849 году отвезли меня в Смоленск, где определили в гимназию, прямо во второй класс. Здесь, в городе, для меня и брата нанят был флигелек за два с полтиною в месяц, а в гимназию платили тогда за ученье пять рублей в год» (Пржевальский, 1888а, с. 529).

Гимназия в период отрочества Николая Пржевальского была уже старейшим учебным заведением Смоленска. Она пережила к тому времени ряд учебных реформ^[83], но по-прежнему продолжала ютиться в старом обветшалом помещении, которое находилось недалеко от нынешнего Сельскохозяйственного института (Большая Советская ул.,10/2).

Здание часто ремонтировали, и случалось, что ремонт затягивался до ноября. Это очень радовало Николая и его брата Владимира. Они подолгу оставались в Отрадном и с удовольствием охотились в родных местах. Охотничьим забавам братья предавались и в окрестностях Смоленска. По словам их товарища по гимназии Я. А. Сердечного, Николай «употреблял все средства и разные предлоги, чтобы убежать в окрестности Смоленска и побродить по лесам и полям». Но такие вольности были возможны только в старших классах.

В первые годы учебы в гимназии за братьями строго присматривал дворовый человек Игнат Шелепов (Н. М. Пржевальский и его путешествие…, 1881, с. 166). Он отводил и приводил их в гимназию, выдавал завтраки, сопровождал на прогулках при играх с одноклассниками. Одних Николая и Владимира никуда не пускали. Мальчики были очень активными, и дядька Игнат часто жаловался их матери, что с «паничами сладу нет, что они шалят». Самую большую «шалость» Николай устроил, когда был в шестом классе: он выбросил в Днепр гимназический журнал с отметками учеников.

Журнал с оценками ученика 5-го класса Николая Пржевальского

Судя по отметкам 13-летнего Николая, ученика пятого класса, учеба шла неровно: средний балл (по совокупности предметов) был три и четыре с минусом; по математике, физике и статистике случались и двойки. Наверное, сказывалось страстное увлечение охотой, потому что в зимние месяцы средний балл был четыре.

Спустя многие годы Николай Михайлович вспоминал о случае с журналом так: «Как-то раз учитель не угодил чем-то воспитанникам шестого класса, и решено было общим советом уничтожить список, в котором ставились отметки. Бросили жребий; исполнение этого „подвига“ выпало на мою долю.

Я тотчас же стащил список и бросил в Днепр, за что меня и моих товарищей посадили в карцер, где держали дня четыре, пока не признается виновный.

После нескольких дней сидения в карцере я пошел к начальству и признался в своей вине; за это постановлено было исключить меня из гимназии. Узнала об этом моя матушка; немедленно приехала в гимназию и просила не исключать ее сына, а хорошенько высечь за сделанную шалость. Меня вздули и оставили в гимназии» (Пржевальский, 1888а, с. 530, 531).

Одигитриевская церковь в начале склона Козловской горы. Смоленск

Николай и Владимир Пржевальские были вольноприходящими учениками и жили в Смоленске. Мать снимала им флигель в доме Шаршавицкого, который находился напротив церкви иконы Божией Матери Одигитрии^[84].

При братьях Пржевальских, кроме дядьки Игната, состояла кухарка Анна, сестра няни Макарьевны. Стол и одежда Николая и Владимира были самые скромные и улучшались только тогда, когда приезжала мать, привозившая сыновьям запасы деревенской провизии.

Николай Михайлович писал в воспоминаниях: «В Смоленске мы, два брата, никого не знали, и шагу не пускали нас без дядьки». По мнению его биографа Дубровина, Николай, «имея твердый характер и сосредоточенный в себе самом, неохотно сближался с товарищами и не имел близких друзей, но пользовался всеобщим уважением. Никто, кроме Николая, не заступался за новичков, когда к ним приставали, и никто им не покровительствовал, кроме него. Пржевальский был вожаком своего класса и всегда стоял во главе его» (Дубровин, 1890, с. 12).

Сам путешественник весьма нелестно отзывался о гимназии. «Подбор учителей, за немногими исключениями, был невозможный: они пьяные приходили в класс, бранились с учениками, позволяли себе таскать их за волосы. Вообще, вся тогдашняя система воспитания состояла в запугивании и зубрении от такого-то до такого-то слова». Николай Михайлович писал: «Хотя я и отлично кончил курс в Смоленской гимназии, но скажу по истине, слишком мало вынес оттуда. Значительное число предметов и дурной метод преподавания делали решительно невозможным, даже и при сильном желании, изучить что-либо положительно»^[85].

Его брат, Владимир Михайлович, считал, что умственное развитие его и Николая началось после окончания гимназии, подтверждая тем самым мнение брата. Николай Михайлович сохранил добрую память о директоре гимназии Лыкошине^[86], помещике Вяземского уезда, как о человеке очень мягком, но мало занимавшемся гимназией (Дубровин, 1890, с. 14); хорошо вспоминал о бывшем директоре П. Д. Шестакове, ставшем позднее (1881) попечителем Казанского учебного округа.

Н. М. Пржевальский с любовью рассказывал о законоучителе священнике Доронине, человеке разумном и добром, о нервном, очень строгом учителе истории Домбровском, способном увлечь учеников своим предметом. Но дал весьма нелицеприятные характеристики Федотову и Соколову, с которыми, по всей видимости, он сталкивался в младших классах. «Федотов, как говорили, бывший вольноотпущенный, который, не взирая на вероисповедания учеников, всех обращал в православие. Во время его класса постоянно человек пятнадцать были на коленях. Но особенно мы боялись инспектора Соколова, усиленно секшего воспитанников „для собственного удовольствия“» (Пржевальский, 1888а, с. 529, 530).

По высказываниям братьев Пржевальских, они «ничем были не обязаны учителю естественной истории». Это был человек взбалмошный и мало знающий. Учителя Федотов, Дьяконов, Домбровский, священник Доронин, инспектор Соколов были хорошо знакомы однокласснику Пржевальских П. Н. Якоби^[87], который через много лет, вспоминая вместе Николаем Михайловичем гимназических учителей, полностью согласился с его характеристиками (Якоби, 1889, с. 482).

Но в том, что «науки было мало, а свободы много», Николай Михайлович видел положительные стороны: «Гимназисты не выглядели такими стариками, как нынешние, не ходили в пенсне или в очках и долго оставались детьми, часто шумными и драчливыми». Он считал хорошим делом наказание розгами в гимназии и впоследствии не одобрял их отмены. «Что было бы со мной, если бы меня не отодрали, а исключили из гимназии? — говорил Николай Михайлович в товарищеских беседах. — Наверное, вышел бы из меня повеса из повес».

Учеба братьям Пржевальским давалась легко. Владимир имел отличную, а Николай — феноменальную память^[88]. Будучи хорошо подготовленными семинаристом Дмитрием Прохоровичем Зезюлинским^[89], который три-четыре года прожил в семье Пржевальских, братья поступили сразу во второй класс гимназии и стали самыми младшими учениками в этом классе.

Гимназический курс, согласно Уставу 1849 г., с четвертого класса делился на общий и специальный. В свою очередь, специальное обучение состояло из двух отделений: для тех, кто готовился к поступлению в университет, и к государственной службе^[90].

Недавно благодаря архивной работе Игоря Владимировича Шкурлова мы смогли увидеть гимназический аттестат Николая Пржевальского и ознакомиться с решениями педагогического совета Смоленской гимназии.

Выпускниками смоленской гимназии 1855 г. были 20 человек. Из них воспитанниками пансиона являлись: Герасимов Петр 18 лет, Сербин Петр 20 лет, Скрыдло Александр 17 лет, Сорнев Арсений 19 лет, Станюкович Иван 18 лет, Тулубьев Петр 17 лет, Чаславский Михаил 17 лет, Чеплевский Петр 18 лет, Янской Александр 17 лет; приходящими: Згоржельский Павел 20 лет, Котович Казимир 20 лет, Кусаков Владимир 18 лет, Пржевальский Николай, 1 апреля 1839 г. 16 лет^[91], Пржевальский Владимир 15 лет (в тексте значится 14 лет), Станкевич Иван, обер-офицерский сын, 19 лет, Шуф Александр 18 лет, Щепилло Антон 21 год, Цакунов Александр 18 лет, Якубович Сергей 17 лет, Федотов Дмитрий из мещан, 21 год.

Все выпускники, кроме двух, были «из дворян», и все были старше братьев Пржевальских. Для Владимира, достигшего на момент окончания гимназии почти 15 лет, требовалось дополнительное решение совета гимназии^[92].

30 мая 1855 г. на заседании по сличению экзаменационных и годовых оценок совет гимназии постановил: Герасимова, Сербина, Сорнева, Згоржельского, Николая Пржевальского, Станкевича, Щепиллу, получивших по окончательном испытании не менее 4 баллов по всем предметам и отличные познания в законоведении, удостоить выдачи аттестатов с правом на чин 14 класса при определении в гражданскую службу.

Александра Шуфа и Арсения Сорнева наградить золотой медалью.

Заметим, что А. Сорнев получил аттестат с правом на чин и золотую медаль. Таким образом, получение чина не приравнивалось к медали, как написал Н. Ф. Дубровин, полагая, что будущий путешественник окончил гимназию с медалью (Дубровин, 1890, с. 20).

Владимир Пржевальский, получивший на окончательном испытании более 4,5 балла, был удостоен аттестата с правом поступления в университет без вторичного испытания.

Мы сравнили аттестаты и экзаменационные списки братьев Пржевальских. Владимир имел средний балл 4,9. У него была одна четверка — по математике. Николай имел средний балл 4,6. У него было четыре четверки: по российской словесности, российской грамматике, математике, общая по рисованию, черчению и чистописанию.

Аттестат № 756 Николая Пржевальского. Выдан 18 августа 1855 г. (без печати, не подписан)

Аттестат № 158 Владимира Пржевальского (без печати, не подписан)

Аттестат № 158 Владимира Пржевальского с печатью Смоленской гимназии и подписями исправляющего должность директора гимназии П. Д. Шестакова и др.

Владимир изучал латинский язык, но не учил законоведение. Николай, наоборот, не учил латинский, но изучал законоведение. Николай на торжественном акте получил четыре награды, состоящие из книг и похвальных листов, за отличные знания по законоведению, естествознанию и истории. Владимир — четыре награды, состоящие из книг и похвальных листов.

Представленный выше аттестат Николая, очевидно, являлся предварительным (черновым), так как на нем отсутствуют печать и подписи членов совета смоленской гимназии. Чтобы окончательно убедиться в этом, сравним два аттестата Владимира, хранящиеся в Смоленском архиве^[93] (обнаружен И. В. Шкурловым) и в архиве юридического факультета Московского университета^[94].

Заметим, что аттестат Владимира был выдан в феврале 1856 г., а не в августе 1855 г., как Николаю. Возможно, это была повторная выдача. Нахождение черновиков аттестатов в архиве гимназии было совершенно естественным, так как подлинники братья Пржевальские представили по месту службы и учебы.

Пятнадцатилетнего Владимира в 1855 г. не приняли в университет «по причине несовершеннолетия», и он стал «сторонним слушателем юридического факультета». Через год он подал на имя ректора Императорского Московского университета прошение с просьбой принять его своекоштным студентом на юридический факультет^[95].

Шестнадцатилетний Николай вступил в военную службу рядовым (унтер-офицером в сводно-запасном Рязанском пехотном полку 18-й сводной дивизии — 11 сентября 1855 г.). Полк был расквартирован в Москве. Почему Николай выбрал военную службу, а не университет, как его брат Владимир?

Почему Николай поступил в военную службу?

В шестом классе Пржевальский прочел книгу неизвестного автора «Воин без страха». По словам Николая Михайловича, сказанным 2 февраля 1881 г., когда он «имел удовольствие провести в первый раз вечер у Михаила Ивановича Семевского», эта книга «оставила меня в убеждении, что, только следуя данному образцу, можно сделаться добродетельным», и «содействовала решимости поступить на военную службу» (Пржевальский, 1888а, с. 531).

Однако через несколько дней, 28 февраля 1881 г., Николай Михайлович в интервью корреспондентам журнала «Всемирная иллюстрация» (Н. М. Пржевальский и его путешествие…, 1881, с. 166) свой выбор военной службы объяснял влиянием на него другой книги: «В гимназии еще я воспитал страстное желание поступить в военную службу под влиянием чтения „Истории консульства и империи“ Тьера. Увлекательный язык, поэтические описания сражений Наполеона и его маршалов произвели обаятельное на меня впечатление».

И все же какая книга произвела «обаятельное впечатление» и возбудила «страстное желание»? Может быть, влияние книги на романтичного гимназиста — всего лишь художественный прием?

Если Пржевальский в гимназические годы читал труды по истории Французской революции, то как его могла увлечь дешевая книжонка? Если, конечно, именно книга повлияла на его выбор.

Юноше с независимым характером, любящему природу, свободу и одиночество, не слишком подходила армейская жизнь с беспрекословным подчинением и частым пребыванием в нетрезвом коллективе. «Всех нас человек 60, — писал Николай матери, — но большая часть из них негодяи, пьяницы, картежники. Впрочем, есть и хорошие, но число их весьма ограничено»^[96].

Еще одно объяснение «пламенного желания» поступить в военную службу Николай дал в своих «Воспоминаниях охотника»: «Геройские подвиги защитников Севастополя постоянно разгорячали воображение 16-летнего мальчика, каким я был тогда. Не имея ни малейшего понятия о действительной обстановке этой службы, читая постоянно увлекательные рассказы о подвигах разных героев, я не иначе представлял себе каждого военного, как Баярдом» (Пржевальский, 1862, с.110). Пьер дю Террайль де Баярд — самый знаменитый «рыцарь без страха и упрека» — Le Chevalier sans peur et sans reproche — в истории.

Может быть, причина ухода в армию была более жесткой и прозаической: у Елены Алексеевны не было средств, чтобы оплачивать учебу обоих сыновей в университете. И старший, будучи «препорядочным сорванцом», скорее сумел бы приспособиться к армейской жизни. Да и «бывшие в гостях деревенские соседи обыкновенно советовали матери отправить Николая со временем на Кавказ, на службу» (Пржевальский, 1888а, с. 530). «Мы живем скромно, ты это сам видишь, — писала мать Николаю 16 февраля 1874 г., — часто мы оставались без гроша денег, жить надобно, доходу никакого, то поневоле продашь лес»^[97].

В книгах советского периода о Н. М. Пржевальском писали, что «он был сам во всем виноват, что так добровольно пошел на военную службу и попал в отвратительную среду офицеров царской армии. Ведь по окончании гимназии он мог поступить в университет, и жизнь его тогда пошла бы совершенно иначе. Но для университета нужны были деньги, а их у Пржевальского не было» (Путешествия Пржевальского…, 1941, с. 9).

В «своих университетах» Николай Михайлович учился всю жизнь: много занимался самообразованием, окончил Николаевскую военную академию Генерального штаба, встречался с профессорами Варшавского, Петербургского и Московского университетов. Можно сказать, что Николай Михайлович получил индивидуальное университетское образование, в котором преподавателями были ученые с мировым именем, а ученик, «потаскавшись в караул и по всевозможным гауптвахтам, и на стрельбу со взводом», ясно осознал, что нужно найти такое поле деятельности, «где бы можно было тратить труд и время для разумной цели»^[98].

Военная служба^[99] (1855–1861)

Осенью 1855 г. Николай Пржевальский вступил рядовым в Рязанский полк, который в то время находился в Москве. Через две недели полк выступил из Москвы на Калугу, и далее Пржевальский двигался по маршруту: Калуга-Белев-Козлов-Белый-Кременец.

В городе Белый Смоленской губернии Николай пробыл три года. Из Рязанского полка его перевели в Полоцкий и дали чин прапорщика (ноябрь 1856 г.). Какое-то время Полоцкий полк стоял в Царстве Польском^[100]. Потом Пржевальский был «заброшен кочевой жизнью военного человека в один из дальних уголков России, в небольшой городок Кременец на Волыни и провел в нем около года».

Город был беден и грязен, но окрестности его поражали своей красотой. Под впечатлением от красоты природы и охоты Николай написал первое литературное произведение «Воспоминания охотника», опубликованное позднее (1862) в петербургском журнале.

За два года до первой публикации Пржевальский, находясь в Кременце, написал статью (доклад), черновик которой сохранился в архиве РГО^[101]. Эта работа не была напечатана при жизни автора, она увидела свет в 1967 г. в «Докладах Восточной комиссии ГО СССР» (Вальская, 1967), ее обсуждали еще два автора — Д. Рейфилд и А. И. Андреев.

По мнению Б. А. Вальской, Николай Михайлович выступил сторонником эволюционной теории Ч. Дарвина, а сама заметка, возможно, была написана им в связи с выходом в свет в 1859 г. знаменитого труда «Происхождение видов…» английского натуралиста Ч. Дарвина. А. И. Андреев в этом докладе увидел, главным образом благодаря работе А. Н. Фатеева о Пржевальском (1945), «синтетический взгляд Пржевальского на природу — восхищенный и „сочувственный“, взгляд истого природолюба», «страстного немврода (героя, воителя, охотника и царя)», «природой очарованного странника» (Андреев, 2016).

Дональд Рейфилд, английский биограф Н. М. Пржевальского, обнаруживший в архиве РГО рукопись доклада «Сущность жизни», сделал вывод, что текст, «наивный и средненький, является полным отпечатком характера Пржевальского: материалистического и мистического, эрудированного и оригинального, застенчивого и решительного». Английский биограф много рассуждал о материализме, идеализме и дарвинизме (относительно Пржевальского) и фразе «Смерть — есть регенерация новой жизни», взятой Пржевальским эпиграфом к своему докладу (Rayfield, 1976, с. 10–11).

Б. А. Вальская и А. И. Андреев, цитировавший Вальскую, называли небольшую заметку Николая Пржевальского «О происхождении жизни на Земле» конспектом доклада, «прочитанного в кружке своих товарищей, младших офицеров, увлеченных, как и он, естество-знанием».

О чем же Пржевальский рассказал своим слушателям в январе 1860 г.? Приводим текст его доклада полностью, предоставляя возможность читателям сделать собственные выводы (расшифровка рукописи сделана авторами).

О сущности жизни

Черновик доклада прапорщика Н. М. Пржевальского

Полоцкий полк. 6 января 1860 г.

Смерть есть возрождение новой жизни.

«M.Г. [Милостивые господа]

В прошлый раз был возбужден вопрос, столь интересный и важный в своем приложении к нашей жизни и ее более или менее верному пониманию, что я решил представить вам на обсуждение свой собственный взгляд на этот предмет и высказать собственное убеждение, в доказательство которого постараюсь представить по возможности ясные факты.

Конечно, предмет этот чрезвычайно абстрактен и разнообразен, а невозможность доказать его наглядным математически точным образом делает его сомнительным в глазах многих, непостижимым, неразгаданным предметом, понимание которого стоит выше области наших знаний.

Но, вникнув поглубже в явления природы и органической жизни на Земле и изучив явления этой природы в разнообразнейших ее проявлениях: рождении, жизни и смерти растений и животных, можно путем логических умозаключений разгадать и понять, в чем состоит эта самая жизнь, и есть ли она причина известных условий или только эти условия есть причина жизни [здесь и далее выделено нами. — Авт.].

Но обращаюсь к самому предмету.

У всех решительно народов, несмотря на то, какую они исповедуют религию, на какой стоят степени гражданского и умственного развития, во все периоды истории, и может быть, и от первого появления человека, проявляется одна и та же идея — вера в загробную, духовную жизнь. Только у различных народов, смотря по степени их развития, она проявляется под различными формами.

Древние египтяне полагали, что душа человека по смерти его должна, смотря по числу грехов, совершать переход в различных животных, чистых и нечистых, чтобы достигнуть обители Озириса. А германские народы, и в особенности норманны, ценили свои заслуги перед богом числом геройских подвигов; по их понятиям, храбрый воин по смерти будет призван в Валгаллу и там станет вечно пировать с другими такими же праведниками.

Дикарь Центральной и Южной Америки говорит, что по смерти его он будет вечно охотиться за тенями животных, убитых на земле.

Христианские религии и европейские народы выразили эту идею уже под более изящной формою: они принимают в загробной жизни воздаяние за добро и зло и нравственное блаженство или мучение человека.

Я привел здесь исторические факты для того, чтобы показать, что у всех народов проявлялась и проявляется идея загробной жизни, потому что она лежит в самой природе человека.

Если надежда всегда утешала его во многих тяжелых обстоятельствах, то так же могуче должна действовать эта самая надежда на награду в лучшей, загробной жизни. Она поддерживает человека на трудном пути его жизни, дает ему новые силы в несчастье, обещая верную награду за понесенное горе. Отнимите эту надежду у человека необразованного, дайте ему религию без веры в будущую жизнь, и никакое государство, никакое благоустроенное общество не могли бы существовать. Люди вполне бы предались влечению своих страстей, всегда (сильно?) проявляющихся в человеке необразованном, неразвитом; расторглись бы узы, связывающие общество, и страшная анархия грозила бы человечеству. Следовательно, подобное убеждение должно и может быть только для человека образованного, которого нравственные качества основаны на уважении человеческого достоинства.

Рассмотрев причину повсеместного распространения идеи загробной жизни, я скажу, что трудно даже и образованному человеку расстаться с подобными понятиями, которые делают заманчивым и таинственным его жизнь и назначение, и только сильное убеждение, глубокая уверенность в непогрешимости собственных мнений дают ему возможность освободиться из-под гнета укоренившихся заблуждений.

Но чтобы яснее и нагляднее представить решение этого вопроса, нужно внимательно проследить жизнь существа органического от самого его зарождения до смерти.

Не буду утомлять ваше внимание подробным изложением того постепенного развития от появления клеточки, основного элемента всего существующего, до достижения полного его совершенства в форме растения или животного.

Скажу только, что в тайне образования этой клеточки заключается вся тайна жизни, и что дальнейшее ее развитие и изменение обуславливает будущее растение или животное, потому что первоначальная клеточка как того, так и другого совершенно одинакова. Только позднейшее ее развитие, при известных условиях, образует органы, предназначенные или только питать растение, или дать жизнь, чувства, волю, самосознание и действия животному.

Дальнейшая жизнь животного и растения есть следствие двух процессов — дыхания и питания. Посредством их в животном организме происходит постоянное обновление; часто атомы, уже отжившие, извергаются и заменяются новыми, так что жизнь целого организма есть постоянное умирание и возрождение.

Но, изучая внимательно этот организм и его отправления, нельзя не заметить основного жизненного закона природы:

„Организация всякого существа всегда применена к той среде, в которой оно обитает“.

Вследствие этого же закона: рыбы имеют органы дыхания, приспособленные к дыханию в воде, животные земноводные — организацию, примененную для отправления как в воде, так и в воздухе, а животные сухопутные — легкие, которые могут дышать только одним воздухом.

Но развитие самой клеточки в форме животного не всегда достигает одинакового совершенства. Начиная от низшей формы ее, животно-растения, до полного совершенства — человека, эта клеточка образует переходные формы, которые, как мы знаем из геологии, постепенно подготавливают одна другую.

В окаменелостях, находившихся в пластах земли на большей или меньшей глубине, всегда более совершенные животные встречаются ближе к ее поверхности — доказательство, что эти животные жили в периоды более к нам близкие, что они были подготовлены предыдущими формами и, в свою очередь, подготовили другие, более совершенные.

Окаменелого человека не встречают нигде — опять доказательство, что человек пока самое совершенное животное, последняя форма, венец творения природы. С сотворением человека природа, по-видимому, остановилась в своем дальнейшем действии, но этого мы не вправе сказать, потому что человек живет еще только малейший период в сравнении с жизнью самой природы. Что значит пять-шесть тысяч лет, которые он существует, в сравнении с мириадами веков существования нашей планеты. Однако и в этот столь краткий период мы видим совершенствование природы человека, хотя не в физическом, но в умственном отношении, а быть может, это самое совершенствование подготовит и более совершенную форму.

Рассмотрев жизнь животных и их постепенное совершенствование, мы можем предложить вопрос: что такое эта самая жизнь? И есть ли она отдельное начало, независимое от организма, начало, которое будет продолжать свое существование и по разрушению его.

Христианская религия говорит, что человек имеет бессмертную душу, а животное ее не имеет.

Убеждение ‹нрзб.› сомнительное, потому что человек есть то же самое животное, организм того и другого живет и действует на одних и тех же началах при одних и тех же условиях. А эти одинаковые начала и условия должны иметь и одинаковую причину жизни. Поэтому или человек и все животные имеют в себе духовное начало — причину жизни, или жизнь их есть только следствие известных отправлений организма.

Чтобы принять второе предположение, нужно знать, что главнейшими деятелями в органической жизни на Земле есть три еще совершенно неисследованные причины: электричество, гальванизм и магнетизм. Современная наука далеко не разгадала эти явления; мы знаем их некоторые действия, некоторые условия проявления, только. Быть может, впоследствии наука и разъяснит их, найдет причину, цели их существования и участие в жизненной деятельности нашей планеты, тогда яснее и осязательнее раскроются перед нами законы жизни растений, животных и человека.

Но и при настоящем понимании этих сил мы видим их несомненное участие в жизни тел органических.

Под экватором, где электричество и магнетизм действуют сильнее, там и животная жизнь деятельнее; животные и растения являются там под более роскошными видами и формами.

С другой стороны, эти силы есть, быть может, самая жизнь нашей планеты, а растительное и животное царство только организм ее, условия жизненного проявления. И действительно, сравнивая жизнь целой природы с жизнью отдельного животного организма, мы находим поразительное сходство.

Как жизнь каждого животного есть постоянное возобновление, так и жизнь целого организма природы есть постоянное обновление, умирание и возрождение частей ее — растений и животных.

Смотря с такой точки зрения на жизнь последних, мы невольно приходим к заключению, что каждое тело органическое, растение, животное и человек не есть отдельная жизнь, а только часть общей жизни, атом того огромного целого, которое мы называем природой. Его возрождение, жизнь и умирание находятся в тесной зависимости и связи с жизнью самой природы, а не есть особенная, отдельно действующая сила.

„Смерть есть возрождение новой жизни“ — вот закон природы, в которой нет смерти, пока не умрет сама природа.

Животное умирает, расторгаются условия отправления его организма, и он перестает действовать. Но здесь умирает только личность, самый тип животного, а элементы, его составляющие, разлагаются, попадают в новые условия и образуют новые формы жизни.

Если же принять, что человек и животное есть условное, бессмертное начало, которое, будучи причиной их жизни, продолжает существовать и по разрушении организма, то таким образом можно объяснить жизнь животно-растений этой переходной формы от растений к животному ‹нрзб.›.

И почему же устройство черепа и мозга имеет влияние на умственное развитие животного? Не указывает ли это прямо на то, что это развитие есть только следствие родства самих органов?

Таким образом мы видим, что ‹нрзб.› проявление жизни животного есть следствие отправлений его организма и участие жизненной деятельности природы.

Но что же такое сама природа? Какие законы и условия определяют ее деятельность? Вот вопросы, при обсуждении которых мы должны сознаться в неполноте наших знаний.

Наука со временем, быть может, разгадает и разъяснит их, но до сих пор они остаются темную стороною наших исследований, которую не смогли постичь и великие гении Кювье, Гумбольдта, Одюбона».

Подпись: Н. Пржевальский

Страницы 11 (сверху) и 16 (снизу) рукописи доклада Н. М. Пржевальского. 6 января 1860 г.

Наше понимание сути этого доклада: в основе живого организма лежит клетка, которая развивается и постоянно совершенствуется. Из одной и той же первоначальной клетки по мере степени ее совершенства получаются растение, животное и человек. Жизнь организма (растений, животного, человека) есть только «следствие известных отправлений организма».

Что подразумевалось под «известными отправлениями организма»? Как мы поняли, это питание и дыхание. Сегодня бы их назвали «проявлениями жизни» организма, к которым относятся: 1) поступательное движение; 2) обмен веществ; 3) размножение; 4) восприятие и передача раздражений и сношение с внешним миром; 5) защита организма от внешних вредных воздействий.

Пржевальский об этих проявлениях жизни рассуждает на примере того, как живые существа приспосабливаются к среде, в которой живут (рыбы имеют органы, приспособленные к дыханию в воде, животные земноводные — организацию, примененную для отправления как в воде, так и в воздухе, а животные сухопутные — легкие, которые могут дышать только одним воздухом), подытоживая формулировкой (закон природы) «Организация всякого существа всегда применена к той среде, в которой он обитает».

Докладчик отвергает «отдельное начало, независимое от организма. Начало, которое будет продолжать свое существование и по разрушении его (организма)». Говоря другими словами, Пржевальский отвергает «духовное начало как причину жизни» и бессмертие человеческой души. Он предлагает другое понимание бессмертия: умерший организм разлагается на элементы, из которых зарождается новая жизнь, поэтому человек бессмертен, пока жива природа.

Далее Пржевальский говорит, что постоянно умирает и возрождается как отдельное органическое тело (растение, животное, человек), так и природа, поэтому человек есть «атом того огромного целого, которое мы называем природой».

Николай провозглашает: «„Смерть есть возрождение новой жизни“ — вот закон природы, в которой нет смерти, пока не умрет сама природа».

Юный прапорщик утверждал, что «освободиться от укоренившихся заблуждений помогают только сильное убеждение, глубокая уверенность в непогрешимости собственных мнений».

Какие наблюдения и прочитанная специальная литература вселили «глубокую уверенность в непогрешимость мнения» молодого Пржевальского? Были ли сформулированные им законы природы: «Организация всякого существа всегда применена к той среде, в которой он обитает» и «Смерть есть возрождение новой жизни» — известны науке?

Природу Николай любил и наблюдал с детства, собирал гербарии, охотился в гимназический период и во время военной службы. За пять армейских лет прочел много специальной литературы. Это были сочинения А. фон Гумбольдта, К. Риттера, П. Лапласа, Ж. Кювье, Д. Д. Одюбона, П. Гартинга, Г. Гартвига и др.^[102]

Мы лишь заглянули в некоторые из перечисленных сочинений и восхитились тому, как восторженно-любовно был описан мир природы. Неудивительно, что увлекательные рассказы о растениях, животных, космосе будили желание заняться естественно-научными дисциплинами.

Очень понравилась ему фраза Александра фон Гумбольдта, что «только слабоумный не понимает, что природа может быть нашею утешающею и сочувствующею подругою».

Гартинг писал: «Жизнь и смерть! Вот два слова, очевидно, выражающие два совершенно различные, даже диаметрально противоположные понятия. Словом жизнь часто выражают — движение, деятельность, разнообразие, а смерть служит символом — покоя, неподвижности.

Простой, микроскопически малый пузырек — вот первый зачаток как громадного представителя лесов и океана, так и крошечного животного, иногда видимого только сквозь увеличительное стекло».

Вопрос жизни и смерти волновал человека всегда. Клетки впервые обнаружили в XVII в. благодаря изобретению микроскопа, но потребовалось более ста лет, чтобы утверждать, что все живые существа состоят из «клеток» — крошечных мешочков (пузырьков) живой материи. Беглое знакомство с научной литературой того периода привело нас к выводу: Пржевальский говорил в своем докладе об идеях, которые «витали в воздухе», то есть обсуждались в работах ученых-естествоиспытателей. Но такого четко сформулированного закона — «Смерть есть возрождение новой жизни» — мы в этих работах не обнаружили.

В конце доклада Пржевальский назвал трех авторов, на книгах которых он, по-видимому, построил свой доклад, это Ж. Кювье, А. Гумбольдт, Д. Д. Одюбон. Маловероятно, что в январе 1860 г. Пржевальский был знаком с теорией Ч. Дарвина, который 24 ноября 1859 г. опубликовал на английском языке свой труд «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь».

В январе 1860 г., то есть в то время, когда сделал свой доклад Пржевальский, русский натуралист профессор С. С. Куторга прочитал студентам Петербургского университета лекции о дарвиновской теории. Он был первым, кто познакомил Россию с новой концепцией^[103]. Книга Ч. Дарвина «Происхождение видов» на русском языке в переводе С. А. Рачинского впервые была издана в 1864 г.^[104] Возможно, что Пржевальский прочитал эту книгу.

Неизвестно, разделял ли Николай Михайлович основные положения теории^[105], но спустя 20 лет после доклада «Смерть есть возрождение новой жизни» он назвал в честь Дарвина открытого им горного барана (аргали). «Но самое замечательное животное средней Гоби — это, конечно, аргали, два экземпляра которого добыты были нами южней гор Хурху. Вид — новый, который я предлагаю назвать именем недавно умершего знаменитого английского натуралиста Чарлза Дарвина — ovis darwini^[106]»^[107].

Однако вернемся в юность путешественника.

Н. М. Пржевальский был прапорщиком 28-го пехотного Полоцкого полка^[108]. Командир этого полка Войцех-Альберт Иванович Островский «благоволил» к Пржевальскому, а «толковый, но пьяница» ротный командир часто предлагал Николаю выпить, но всегда получал твердый отказ. Пржевальский не желал «следовать общему течению», то есть проводить время в дружеских пирушках в ожидании новых чинов. Он хотел покончить с полковой жизнью в заштатном городе и уехать в Петербург, в Академию Генерального штаба. Решив поступать в академию, он «начал приготовляться к экзаменам», продолжая изучать труды по ботанике, зоологии, географии.

Возможно, в это время он получил свою первую награду. Из полного послужного списка Н. М. Пржевальского от 3 ноября 1888 г. известно, что он был награжден бронзовой медалью «В память войны 1853–1856 гг.»^[109]. При этом не было указано, за что и когда он ее получил.

Заметим, что Николай Пржевальский, вступивший в Рязанский полк в сентябре 1855 г., не был на театре военных действий. Во время Крымской кампании находился в тылу, в запасных частях Рязанского, затем Белевского и, наконец, Полоцкого полков. Основные батальоны этих трех полков действовали «при штурме крепости Карс» (1855 г., Рязанский полк), в сражении при Кюрюк-Дара (1854 г., Белевский полк), принимали участие в обороне Севастополя (1854 и 1855 г., Полоцкий полк).

Боевые офицеры, участвовавшие в Крымской кампании, были награждены светло-бронзовыми медалями «В память войны 1853–1856 гг.», тыловые офицеры получили темно-бронзовые медали «В память войны 1853–1856 гг.» на владимирской ленте.

Николай Михайлович как офицер (прапорщик с 24 ноября 1856 г., подпоручик с 27 мая 1861 г.), «не бывавший в сражениях», был удостоен темно-бронзовой медали «В память войны 1853–1856 гг.» на владимирской ленте^[110] (см. цв. вклейку).

Как сообщал послужной список, 16 августа 1861 г. Николай Пржевальский был «отправлен в Николаевскую академию Генерального штаба для образования в высших военных науках».

О том, как он поступал в академию, Николай Пржевальский рассказал в небольшой статье, сохранившейся в архиве Географического общества^[111].

Учеба в Николаевской академии Генерального штаба (1861–1863)

«В Петербург приехал я в августе [1861] и при этом без гроша денег, вследствие чего у одной знакомой занял 170 рублей с тем, чтобы по истечении года уплатить 270». «В Петербург я приехал в первый раз; остановился в гостинице около Варшавского вокзала^[112] и платил по 30 копеек в день за номер» (Пржевальский, 1888а, с. 534).

Приехав в Академию, Николай Пржевальский узнал, что желающих поступить около ста человек. Он засомневался в своих знаниях и не исключал, что придется возвращаться в полк. Но все закончилось благополучно.

Свои впечатления от вступительных экзаменов Николай Михайлович изложил в записках, хранящихся ныне в архиве Географического общества^[113]. Эти записки никогда не публиковались. На наш взгляд, они ярко свидетельствуют не только о хорошей подготовке Пржевальского к экзаменам, на что он тратил по 16 часов в сутки в течение 11 месяцев, в результате чего в полку его стали звать ученым, но и о его взглядах. Впрочем, судите сами. Приводим эти записки полностью.

1-я и 16-я страницы «Записок» Н. М. Пржевальского

Поступление в Академию

«Прослужив пять лет в Армии, потаскавшись в караул по всевозможным гауптвахтам и на стрельбу со взводом, я наконец ясно сознал необходимость изменить подобный образ жизни и избрать новое обширное поприще деятельности, где бы можно было разумно тратить труд и время для разумной цели.

Однако эти пять лет не пропали для меня даром. Не говоря уже про то, что они изменили мой возраст с 17 на 22 года и что в продолжении этого периода в моих понятиях и взглядах на мир произошла огромная перемена, я хорошо понял и изучил то общество, в котором находился. Но так как предмет моей статьи не есть описание понятий, склонностей быта и вообще всей обстановки жизни армейских офицеров, то я и не могу здесь вдаваться в эти подробности. Скажу только, что благодетельная ‹нрзб.› развитию, так явно проявившаяся в последнее время во всех сферах нашего общества, не осталась мертвою буквою и в военном сословии.

[Смело] можно сказать, что молодое поколение офицеров резко отличается от старого, восп. [воспитанного] в [допотопных] понятиях о дисциплине, старшинстве и т. п. заповедях нашей прежней жизни, что, полное еще молодых непочатых сил, оно быстро идет по пути прогресса.

Конечно, и здесь, и там можно встретить много исключений, но они необходимо должны быть, потому что дурные начала слишком глубоко пустили свои корни и зло ‹нрзб.› десятками лет, не может быть, конечно, уничтожено быстро. [Кляксы или жирные пятна, невозможно прочесть.]

Но, как бы то ни было, я решил поступать в Академию и в октябре 1861 года начал приготовляться к экзамену.

Труд предстоял порядочный, потому что, хотя я отлично кончил курс наук в Смоленской гимназии, но, скажу [по истине], слишком мало вынес оттуда. Значительное число предметов и дурной [метод] преподавания делали… невозможным даже и при сильном желании изучить что-либо [положительно].

Не имея понятия о тех требованиях, которые встречу в Академии, я думал, что туда на экзамен можно явиться не иначе как изучивши глубоко каждый предмет, и потому усиленно занимался в продолжение почти целого года. Все предметы, кроме математики, к которой я питал… отвращение, и уставов, я знал очень хорошо, некоторые даже отлично.

И вот, наконец, после предварительного испытания в корпусном штабе в городе… получив казенные прогоны, я отправился в Петербург держать и самый экзамен.

Приехавши в столицу, я тотчас же явился в Академию и здесь с удивлением узнал, что всех желающих держать экзамен сто человек со всех концов России из всех полков нашей армии. Ну, думаю, верно, между ними найдется много таких, перед которыми мои знания будут, как муха перед слоном. И был вполне уверен, что придется ехать обратно восвояси. Но вышло наоборот.

Между господами экзаменовавшимися оказалось много таких, познания которых были не более, чем у учеников средних классов гимназии, а некоторые ответы высказывавшиеся были так замечательны, что я решился, сколько помню, описать подробно весь наш экзамен.

Первый предмет, из которого я должен был по расписанию экзаменоваться, был география. Хотя я и хорошо знал его, но все-таки не был уверен, что этих познаний достаточно для получения условного балла. Однако мои сомнения рассеялись на первых же порах.

Едва мы пришли в аудиторию, как присутствующий штаб-офицер вызвал меня и еще какого-то офицера для ответа. Подойдя к столу, мы взяли билеты, и как тот был вызван прежде меня, то ему первому и пришлось же отвечать.

С нетерпеливым любопытством ждал я начала его ответа. Вопрос у него был о политическом разделе Италии. Сказав несколько слов о форме Апеннинского полуострова, он остановился, видимо, силясь [вытащить] что-нибудь из головы для дальнейшего ответа, но эти старания были напрасны, он только потел и молчал.

„Скажите мне, — заметил профессор, желая, наконец, прервать молчание, — величайшие города в Италии“. „Турин, Милан, Неаполь, Рим“, — моментально отвечал он и опять замолчал. „Ну, какая речка течет в северной Италии?“ — опять спросил профессор; он и этого не знал. Во все продолжение подобного ответа я с удивлением смотрел на экзаменующегося офицера и не верил своим ушам, как можно с такими познаниями прийти на экзамен, когда он не знает реки По, то я только и ждал, что профессор поставит ему ноль. Но не тут-то было.

„Довольно“, — почти в один голос заметили штаб-офицер и экзаменатор, и глубокий знаток географии получил 6 баллов.

Затем начал отвечать я… предшествовавшей историей и получил 10.

Однако ответ офицера, экзаменовавшегося со мною, был еще ничего в сравнении с ответами, высказанными другими.

„Какой образ правления в Германии?“ — спросил профессор у поручика N. „Монархический неограниченный“, — не запинаясь, отвечал он. „Монархический неограниченный“, — с удивлением повторил профессор. „Да“, — отвечал тот. „Помилуйте, как можно, Германия составляет федерацию государств“. „О, да, конфигурацию“, — быстро проговорил экзаменующийся. После такого понимания слова „федерация“ профессор счел за лучшее дальше не объясняться насчет этих терминов.

„Покажите мне Венгрию“, — спросил экзаменатор у этого же самого офицера. Тот подошел к карте, долго смотрел на нее и показал на Богемию. „Но нет, это не она“, — сказал начинавший уже выходить из терпения профессор.

Поручик N опять начал искать на карте Венгрию, и бог его знает, или он читать не умеет, или у него в глазах потемнело, но только несмотря даже на то, что карта была подписана, он все-таки не отыскал Венгрии, с тем и пошел на место. Только не знаю, отыскал ли он ее после.

Далее вызвали еще какого-то поручика. Вот фамилии его не помню, замечательный тем, что к каждому слову прибавлял „-с“. На беду ему попались колонии европейских государств. „Кому принадлежит Гибралтар?“ — спросил его экзаменатор. „Франции-с“, — с уверенностью проговорил… поручик. „А Мальта?“ — „Ей же-с“. — „Прекрасно… — сказал профессор. — Сколько лет колонии в Вест-Индийских островах?“ — „Они также все, кажется, принадлежат Франции“, — недолго думал экзаменующийся. Тут терпение профессора лопнуло, и ретивый [поклонник] Франции получил 0 за свои ответы.

Еще один господин не знал (политического раздела) Азии. И также получил 0 в… за свою любознательность.

Верно, было много и других занимательных ответов из географии, но я не мог все их слушать, потому что мы не все экзаменовались в один день и по нескольку отделений.

Впрочем, экзамен из каждого почти предмета представляет не такие примитивные ответы. Так, например, из математики задали одному [офицеру перевести] 2/17 в десятичную дробь. Долго бился экзаменующийся с такою мудрой задачей: складывал, вычитал, умножал, делил, словом, производил всю армию действий и получил в остатке 9.

Из алгебры достался ему вопрос о неопр[еделенных] ур[авнениях]. „Неопределенными уравнениями, — начал он, — называются такие, которые решить нельзя“. „Так для чего же они существуют в математике?“ — спросил профессор. Но глубокий знаток математической истины и тут нашелся и как-то мутно объяснил, что эти уравнения [неопределенные] тогда, когда неверно составлена задача.

Во время этого же экзамена один из офицеров, подойдя ко мне, грустно заметил, что вчера он держал экзамен из русского языка и что так хорошо написал на доске, что Галахов поправлял, поправлял, наконец плюнул и не кончил. Нужно теперь пойти поправить из математики, сказал он, идя экзаменоваться, и так ‹нрзб.› поправился, что получил 4.

Из фортификации были такие замечательные ответы. „Для чего ставится палисад во рву?“ — спросил у одного господина полковник Квист. „Когда придет в негодность, так на дрова употребляется“, — недолго думая, ответил экзаменующийся. Квист сморщился. „Это что такое?“ — спросил он у него, указывая на ‹нрзб.› в равелине. „Отхожие места“, — пренаивно ответил тот. Квист засмеялся и не стал больше испытывать его дальнейших познаний.

Но самым замечательным при всех наших экзаменах был экзамен по истории. Но только здесь весь интерес сосредотачивается на самой личности профессора. Она так замечательна, что я в кратком очерке постараюсь охарактеризовать (министр внутренних дел, государст. секретарь…) эту личность и представить ее консервативные убеждения, которым она служила верой и правдой целых 25 лет.

Иван Петров[ич] Шульгин, известный автор „Руководства всеобщей истории для высших учебных заведений“, в отношении своих физических качеств отличается особ ‹нрзб.› и необыкновенным обжорством, он за семерых съест, заметил однажды с ‹нрзб.› улыбкой ‹нрзб.› Маркович, рассказывая о семейной жизни Шульгина.

С такими прекрасными качествами соединяются еще более прекрасные убеждения. Иван Петров[ич] во всех своих произведениях, которых, слава Богу, не много, всего только два руководства, проводит идею необходимой монархической власти для счастья народов. Разными полезными нравоучениями, а также текстами из Святого Писания старается подтвердить он свои доводы и далее сравнивает Россию с Ноевым ковчегом. Как семья патриарха ‹нрзб.›, так и Россия, Богом спасаемая, остается цела и невредима от революционных идей Запада.

Ни одного неразрешенного факта нельзя встретить во всем руководстве его истории. Кто был самозванец, был ли действительно убит Дмитрий в Угличе — Шульгин все разрешает, ссылаясь где на грамоты и манифесты, где на мощи царские.

Да и что за милое руководство его истории.

Один сбор голых фактов, без всякой связи их между собой, одни по номенклатуре годов и собственных имен. Только кой-где рассказаны занимательные анекдоты о Петре Пустыннике и ‹нрзб.› ни одни великие факты, ни одна грандиозная картина истории не представлены здесь в ‹нрзб.› свете.

Возьмите, например, Реформацию или Французскую революцию — великие эпохи жизни человечества. Каждый из этих переворотов был подготовлен предшествующими событиями. Причина каждого из этих переворотов глубоко кроется в событиях предшествующих веков. Она была подготовлена этими событиями ‹нрзб.› прогрессию умственного движения человечества. Не Лютер и Кальвин, не Марат и Робеспьер, а 16 и 18 век ‹нрзб.› акты, запечатлевших собою великую драму средневековой жизни. Неисчислимы ‹нрзб.›

Реформация нанесла последний удар папской власти, [некогда] столь грозной и могучей. Разумная веротерпимость заступила место прежнего [изуверного фатума] и [кровавого действия инквизиции] и осталась только горьким воспоминанием прежних заблуждений человечества.

Фр[анцузская] революция принесла едва ли еще не большие плоды. Она свалила последние остатки феодализма, снесла всю дрянь кой-где торчавших обломков Средневековья и выработала новые социальные идеи, которые сначала явились смутно понятыми и ‹нрзб.› утопиями и несбыточными мечтами, но потом очищались и перерабатывались в горниле испытаний и гонений, с тем может быть ‹нрзб.› общественной жизни.

Прочитайте же теперь эти факты в истории Шульгина. Там вместо причин Реформации говорится о рождении Лютера в ‹нрзб.› о его родителях ‹нрзб.› наивные рассказы.

Французская революция тоже хорошо представлена, на что, прочитав ее, можно подумать, что это самый мерзкий факт во всей истории.

…И подобный учебник ‹нрзб.› для всех наших высших учебных заведений. Тысячи ‹нрзб.› и светлых голов принимают идеи, от которых так трудно освободиться впоследствии и которые остаются притом неразлучно на целую жизнь. Но, впрочем, я слишком удалился от прошлого предшествующего рассказа, т. е. нашего экзамена. Обращаюсь опять к нему.

Когда я пришел в ‹нрзб.› день в Академию, Шульгин уже с [приличной] важностью восседал в аудитории и только что начал экзамен. На первых же порах он озадачил экзаменующего офицера. Когда тот начал, Шульгин преважно ему заметил: „вставьте в рамку, обрисуйте-с“. Подобная аллегория, конечно, никому не была понятна. Но Иван Петров[ич] растолковал, что [для] удобного рассказа ‹нрзб.› сперва сказать годы ‹нрзб.› на период, т. е. вставить в рамку и обрисовать.

„Скажите имя супруги Филиппа II“, — предложил он вопрос этому же офицеру.

„Филипп был женат на Елизавете, дочери Генриха II и Марии Английской“, — отвечал офицер.

„Как-с?“ — с удивлением спросил Шульгин. Экзаменующийся повторил ответ.

„Что-с?“ — опять спросил Иван Петров. Экзаменующийся опять повторил то же самое.

„Повторите-с“, — опять произнес Шульгин. Экзаменующийся замолчал.

„Про коронованных особ, — начал Иван Петров, — не говорится был женат, а находился в супружестве“. Один этот факт уже достаточно говорил про Шульгина.

Кому-то из офицеров попал вопрос о Василии Шуйском. На беду в ‹нрзб.› было сказано, какие обязанности (?) исправлял (?) Василий. „Скажите мне, какие были обязанности у Василия?“ — спросил у него Шульгин. Тот рассказал все действия Шуйского, которые он употребил для успок[оения] России. Шульгин этим не удовольствовался: „Нет, не все, были еще более [разительные]“. Экзаменующийся молчал. „А мощи Дмитрия? Вы и позабыли“, — сказал с видимым упреком Иван Петров[ич]. Против такого убеждения, конечно, нечего было возразить.

Одному попал вопрос о Людовике XVI. Он начал рассказывать о неспособности этого монарха к управлению. „Так вы черните этого монарха“, — перебил его Шульгин. Экзаменующийся знал плохо историю и, желая угодить ему, быстро отвечал, что нет, Людовик XVI был прекрасный государь.

„Ну, так вы и скажите, — начал Ив[ан] Петр[ич], — что Людовик при прекрасном образовании и блестящих талантах мог бы быть украшением престола, но сделался плохим государем“.

И много других подобных анекдотов было на этом экзамене, но боюсь утомить внимание моего читателя [и] не привожу их здесь, тем более что все они высказывают уже давно известную идею ‹нрзб.› о ‹нрзб.› убеждениях Шульгина.

С каждым днем количество экзаменующихся все больше и больше уменьшалось, так что поступило в Академию только 90 человек. Остальные, получив обратные [прогоны], отправились восвояси.

Я остался в числе поступивших. Весь октябрь прошел у нас в черчении штрихов, которым мы занимались бог знает для какой цели. Пока же с ноября начались самые лекции, на которых я более или менее познакомился с нашими профессорами, с их образом мыслей и убеждениями, кроме того, я встретил здесь круг товарищей, совершенно отличный во всем от полкового общества, но все эти впечатления я оставлю до следующего рассказа».

Мы обратили внимание на высказывания Пржевальского о Французской революции, которая «снесла всю дрянь» и выработала новые социальные идеи. Молодой подпоручик Пржевальский был возмущен тем, что Шульгин представил Французскую революцию чуть ли не как «самый мерзкий факт во всей истории», и переживал, что он убедит в этом юные умы и им будет трудно освободиться от идей (единодержавие есть совершеннейший и лучший образ правления), внушенных профессором И. П. Шульгиным.

«В Петербурге жизнь моя, — вспоминал позднее путешественник, — шла довольно однообразно: я был почти всем чужой; обыкновенно профессора, окончив лекции, тотчас же уходили». «Сначала мне приходилось сильно бедствовать, а подчас и совсем обходиться без обеда. В свободное время много читал, но военными науками не занимался и, вообще, не чувствовал к ним ни малейшего расположения» (Пржевальский, 1888а, с. 534).

Поступивший в академию Пржевальский «обращал на себя внимание». По воспоминаниям его товарища Михаила Васильевича Лауница, «он был высокого роста, хорошо сложен, но худощав, симпатичен по наружности и несколько нервен. Прядь белых волос в верхней части виска при общей смуглости лица и черных волосах привлекала к себе невольное внимание» (Дубровин, 1890, с. 28).

Николай Пржевальский. Санкт-Петербург, 1861 или 1863 г.

Самая ранняя фотография Николая Пржевальского, сохранившаяся в нашей семье, сделана в петербургском фотоателье. В Петербург он приехал впервые осенью 1861 г., поэтому фотография не могла быть сделана раньше этого времени^[114]. На этом фото у Николая не просматривается «прядь белых волос в верхней части виска», но есть эполеты и сабля. Возможно, он сфотографировался сразу по приезде в Петербург, будучи в чине подпоручика (с 25 мая 1861 г.), или на фото запечатлен 24-летний Николай, получивший чин поручика (5 июня). Курс обучения в академии был рассчитан на два года. На общем отделении главными предметами были тактика, стратегия, военная история, военная администрация, военная статистика, геодезия с картографией, съемкой и черчением, вспомогательными — русский язык, сведения по артиллерийской и инженерной части, политическая история, международное право и иностранные языки. В то время, когда в академии учился Николай Пржевальский, ее возглавлял генерал-лейтенант Александр Карлович Баумгартен (1857–1862), затем генерал-лейтенант Александр Николаевич Леонтьев (1862–1878). Преподавали военную историю и стратегию капитан Александр Иванович Беренс, военную тактику — штабс-капитан Генрих Антонович Леер и штабс-капитан Михаил Иванович Драгомиров. Профессором тактики был подполковник Петр Иванович Мезенцов, фортификации — полковник Александр Ильич Квист, русского языка — профессор, коллежский советник Алексей Дмитриевич Галахов, французского — надворный советник Кун (Императорская Николаевская… [Электронный ресурс]).

Политическую историю уже 30 лет (с 1832 по 1862 г.) преподавал коллежский советник, с 1856 г. тайный советник Иван Петрович Шульгин. Он много лет работал по военному ведомству: составил «План преподавания всеобщей и русской истории» и «Руководство ко всеобщей географии» (1-е изд. 1822; 2-е — 1842, 3-е — 1857–1860).

К началу 1860-х годов его преподавание истории перестало удовлетворять руководство академии, Ивану Петровичу предложили уйти с занимаемой должности. Поэтому после февраля 1862 г. шульгинские лекции Пржевальский и его однокурсники уже не слушали. Какой-то период в академии вообще не читали лекций по политической истории. Это было время начала военной реформы, которая коснулась и военного образования.

Летом обучающиеся в академии офицеры ездили на практику в Новгородскую губернию в Боровический уезд, где проводили геодезические работы. Теорию геодезии и картографии Николай знал отлично, но в практической работе оказался не на высоте. «Составленный мной планшет был грязный и выходил как-то вверх ногами, чему способствовало и то, что летом, во время съемки, я постоянно занимался охотой. За съемку мне поставили четыре (по 12-балльной системе) и чуть не выгнали из академии».

Так начинал свою геодезическую работу будущий великий путешественник, который позднее в своих экспедициях проводил съемку «с необыкновенной точностью». Это утверждал полковник А. А. Большев, редактор азиатских карт, через руки которого прошел весь картографический материал, доставленный Пржевальским.

Более того, Пржевальский, по его словам, «обладал редкой способностью необыкновенно точно описывать пройденные им местности». К примеру, полковник Большев сначала составил стоверстную карту Азии по письмам путешественника будущему императору Николаю II, а затем проложил маршрут на основании вычисленных астрономических координат, то есть данных, сообщенных ему Пржевальским, вернувшимся из экспедиции. «Разница между первоначальной работой и точною постановкой предметов по астрономическим пунктам оказалась самой ничтожной»^[115].

Первая работа, мягко говоря, была неудачной потому, что Николай занимался главным образом охотой. Этому занятию он предавался и во время учебы в Петербурге.

А. С. Беневский. Подпись на обороте: «Николаю Михайловичу Пржевальскому от неизменно чтущего и искренне преданного А. Беневского». Киев (без даты)

Н. М. Пржевальский и учившийся на курс младше А. С. Беневский — друзья, «неразлучные в охотничьих похождениях», мечтали посвятить свою жизнь далеким путешествиям. По словам их общего знакомого П. Н. Якоби, «для приготовления себя к трудностям путешествия они в марте уезжали из Петербурга в леса Финляндии и проводили там недели три, охотясь на глухарей, не имея сношений с населением, ночуя на снегу, и все необходимое: запасы снарядов, съестные припасы и платья, переносили на себе» (Якоби, 1889, с. 482).

«Ваше присутствие, — писал позднее Аркадий Беневский Николаю Пржевальскому, — имеет что-то такое, что будит душу, требует оглядки. Вы были мне близки как человек, возле которого всегда глубже чувствовалось, шире думалось. Помню, как хорошо Вы умели делиться Вашей любовью к прекрасному „Божьему миру“»^[116].

В начале второго курса учащиеся академии писали сочинения по темам одного из трех предметов: военной истории, военной администрации и военной статистики. Кому и по какой из этих дисциплин писать сочинение, решало руководство академии, но тему выбирал обучающийся офицер. Выполненную работу сначала исправлял и проверял профессор, затем, до выпускных экзаменов, проходила защита этой работы перед комиссией, возглавляемой начальником академии. Баллы, полученные за сочинение, сильно влияли на общую оценку.

Учащиеся с удовольствием занимались написанием сочинений, так как это позволяло проявить самостоятельность, освобождало один день в неделю от посещений академии, и не нужно было ходить на практические занятия по тому предмету, по которому писалось сочинение. Лучшие сочинения печатали в сборнике, издаваемом на средства академии. Были изданы «Сборники сочинений офицеров Николаевской академии Генерального штаба» под редакцией полковника Макшеева (1862) и подполковника Рехневского (1863).

Николай Пржевальский взял тему «Военно-статистическое обозрение Приамурского края»^[117] по дисциплине «Военная статистика». Об этом он позднее вспоминал так:

«При переходе на второй курс я взял темой моего сочинения „Амурский край“; источников было много — тогда вышло в свет сочинение Маака и другие, и я мог окончить свою работу без особых затруднений. Это было тем более кстати, что жизнь моя по-прежнему была не особенно правильная; приходилось еще долг платить: я заплатил 100 р[ублей] процентов, а долг еще остался» (Пржевальский, 1888а, с.534).

Защитил ли перед комиссией свое сочинение Пржевальский, или работа была принята и напечатана в сборнике академии без предварительной защиты, неизвестно. Скорее всего, ее зачли без защиты, как и выпускные испытания — без экзаменов. Такую привилегию получили офицеры, пожелавшие отправиться на войну с польскими повстанцами. Это академическое сочинение доставило Николаю Михайловичу большую радость (за него Пржевальского избрали в 1864 г. в Императорское российское географическое общество) и принесло немалое огорчение, когда доктор Плаксин опубликовал его под своей фамилией в «Военном сборнике» (1869). Про историю с плагиатом расскажем позже, а здесь скажем несколько слов о вступлении Николая Пржевальского в действительные члены ИРГО.

Сочинение «Военно-статистическое обозрение Приамурского края» «имело такие достоинства и было настолько выдающимся в литературе того края, что обратило на себя внимание действительных членов Географического общества. Трое из них, В. П. Безобразов, А. Г. Баркман и А. Ф. Штакельберг, внесли предложение об избрании Пржевальского членом общества» (Дубровин, 1890, с. 34):

«Пржевальский Николай Михайлович, адъютант Полоцкого пехотного полка. Как человек, весьма много занимающийся и путешествующий по России, без сомнения, может быть очень полезен Обществу. Представил в Общество рукопись „Военно-статистическое обозрение Приамурского края“» (Журнал заседания…, 1864, с. 16–17). Было отмечено, что свою рукопись Пржевальский «представил в дар Обществу»; и что «представленная им рукопись, и уже прочитанная, может служить лучшей для него рекомендацией»^[118].

Через месяц, 5 февраля 1864 г. Н. М. Пржевальский был избран в действительные члены ИРГО (Журнал общего собрания…, 1864, с. 17). «Из числа 56 человек, присутствовавших на заседании, Николай Михайлович получил 46 избирательных голосов» (Дубровин, 1890, с. 34). В то время поручик Николай Пржевальский уже восемь месяцев находился в Польше, где служил в должности адъютанта Полоцкого полка.

Николай был выпущен из академии по 2-му разряду весной 1863 г. Вместе с ним окончили академию без летней практики и без выпускных экзаменов 26 офицеров, остальные 32 офицера были выпущены осенью, «при обыкновенных условиях»^[119]. В списках выпускников фамилии офицеров располагались в порядке старшинства (по убывающей). Пржевальский занял последнюю, 26-ю позицию среди весенних выпускников, что, однако, не помешало ему стать всемирно известным путешественником, внесшим большой вклад в научную деятельность Генерального штаба.

Спустя годы, когда Николаевская академия Генерального штаба отмечала свой 50-летний юбилей (28 ноября 1882 г.), к Николаю Михайловичу обратились с просьбой: «прочесть отрывок из Ваших путешествий», чтобы «доставить приезжим офицерам возможность ознакомиться с некоторыми более выдающимися видами деятельности Генерального штаба за последнее время»^[120].

Но путешествия и слава придут через годы, а сейчас, в конце мая 1863 г., Николай Пржевальский сфотографировался на память с друзьями по академии и отбыл в Польшу.

Выпускники Николаевской академии Генерального штаба. Н. М. Пржевальский сидит крайний справа. Санкт-Петербург, 25 мая 1863 г.

Участие в Польской кампании (17 июня 1863 г. — 23 июля 1864 г.)

17 июня 1863 г. 24-летний поручик Пржевальский прибыл в пехотный Полоцкий полк (с 25 марта 1864 г. полк получил номер 28) и тотчас же явился к командиру полка полковнику Андрею Андреевичу Нильсону. Старые полковые товарищи радушно встретили Николая, командир полка сразу назначил его полковым адъютантом (с 18 июня 1863 г. — исправляющий дела; 9 января 1864 г. утвержден в должности). У Николая с полковым командиром сложились прекрасные отношения. Он постоянно обедал у Нильсона и часто проводил с ним вечера в беседах о путешествиях (Дубровин, 1890, с. 33).

Пржевальский, как писал его биограф Н. Ф. Дубровин, «при полной самостоятельности характера, устранении себя от всяких партийных интриг и при выдающихся способностях» стал во главе общества офицеров. К его мнению прислушивались, так как «видели в нем человека честного, искреннего и с теплым сердцем, всегда готовым на доброе дело». Как пример доброго дела Дубровин рассказал, что Пржевальский написал письмо-воззвание о защите офицера-квартирмейстера, растратившего по неосторожности казенные деньги. Офицеры полка по призыву Николая собрали нужную сумму и спасли товарища от суда и разжалования в солдаты.

Все свободное время Николай Пржевальский, по словам Н. Ф. Дубровина, читал, охотился, всего два раза играл в карты, о чем докладывал полковнику Нильсону. После прочтения книги Дубровина осталось неясным, в каких военных действиях против польских повстанцев участвовал Николай Пржевальский.

Обратимся к истории Польской кампании 1863–1864 гг. и роли в ней Полоцкого полка. Историки рассматривают и оценивают ее по-разному. Один взгляд: поляки — герои, они боролись за свободу, их поддерживало прогрессивное человечество. Другая точка зрения: поляки — мятежники, повстанцы, бандиты, инсургенты, которые хотели оторвать от России исторически ей принадлежавшие земли. Не вдаваясь в политику, рассмотрим ход этой кампании.

6 июля 1862 г. в ходе реализации военной реформы министра Д. А. Милютина на базе 1-й армии было образовано Управление войск в Царстве Польском в составе штаба, артиллерийского и интендантского управлений. 10 августа 1864 г. их преобразовали в штаб и управление Варшавского военного округа.

При объявлении военного положения в Царстве Польском были созданы военные отделы: Варшавский (генерал-лейтенант барон П. И. Корф), Плоцкий (генерал-лейтенант В. С. Семека), Люблинский (генерал-лейтенант А. П. Хрущов), Радомский (генерал-лейтенант А. К. Ушаков), Калишский (генерал-лейтенант А. О. Бруннер).

28-й пехотный Полоцкий полк входил в состав 7-й пехотной дивизии^[121], которую возглавлял генерал-лейтенант А. К. Ушаков, одновременно командовавший войсками Радомского военного отдела. Штаб дивизии находился в Радоме, его возглавлял подполковник В. М. Добровольский.

Батальоны Полоцкого полка были разбросаны по всему Царству Польскому^[122]: штаб полка находился в Петрокове (1862), затем в Коньске и Опочне (1863–1865).

Польша после раздела в 1772 г. постоянно бурлила и время от времени разрешалась взрывами национального негодования. С предыдущего восстания 1830–1831 гг. минуло 30 лет, и произошел очередной «выброс лавы». Ему предшествовали митинги, шествия, заговоры, террористические акты и другие выражения недовольства «красных» и «белых» поляков российской властью. К «красным» относились студенты, рабочие, мелкая шляхта, к «белым» — крупная шляхта. И те, и другие были уверены, что «заграница им поможет».

Непосредственным поводом стал рекрутский набор, объявленный на начало 1863 г. главой администрации в Царстве Польском Александром Велепольским. Восстание началось с нападения польских отдельных отрядов на русские гарнизоны в Плоцке, Кельцах, Лукове, Курове, Ломазах, Россоше и др. Нападение произошло одновременно в нескольких местах в полночь с 10(22) на 11 (23) января 1863 г.

Начальник 7-й дивизии генерал-лейтенант А. К. Ушаков

Генерал Ушаков, командующий войсками в Радомском военном отделе, «смотрел слишком легко на восстание»; Велепольский, начальник гражданской части, пытался уладить конфликт либеральными мерами. Такого же мирного урегулирования желал российский император Александр II и наместник Царства Польского великий князь Константин Николаевич, брат Александра II. Но «белые» поляки выставляли все бóльшие требования, а «красные» желали полного восстановления Польши в прежних границах.

Началось военное противостояние с восставшими, градус которого зависел от местности и настроений местного населения, фактически это была партизанская война. Радомская губерния^[123] с ее лесами, горами, заводами (рабочие которых были источником отрядов повстанцев), с населением, состоявшим на 86 % из поляков-католиков, 14 % евреев и без православных, была хорошо приспособлена для партизанской войны. Все это, так сказать, общая картина, а где и с кем сражался Полоцкий полк под командованием полковников В. И. Островского, затем А. А. Нильсона?

Карта военных действий во время Польского восстания 1863–1864 гг.

В книге о первой фазе (с января по середину марта) Польской кампании^[124] (Гескет, 1894) говорится, что 8 февраля 1863 г. полковник Островский, который ранее «в бытность Пржевальского в полку благоволил к нему», занял Олькуш. В апреле 1863 г. полковника Островского сменил полковник Нильсон. Это произошло до прибытия Пржевальского в Польшу (17 июня 1863 г.).

По официальным российским данным, Польское восстание было подавлено к 1 мая 1864 г. Но согласно другим источникам, в мае 1864 г. активность повстанцев заметно увеличилась — их общая численность доходила до 60 тыс. человек. Через три месяца в армии повстанцев осталось 3–4 тыс. бойцов, которые входили в мелкие отряды, кочевавшие по лесам и горной местности.

Другой, тоже официальной, датой окончания восстания и подавления мятежа считается 18 июня 1864 г. Хотя отряды (или по другой терминологии — банды) в июне-августе покрыли Царство Польское густой сетью. За эти три месяца в Радомской губернии произошло 30 стычек российских войск с повстанцами (в Люблинской губернии — 31, в Варшавской — 39, в Плоцкой и Августовской — по 24).

Мы так подробно, по месяцам, разбираем этот период, чтобы понять, где и когда произошел «случай на охоте», описанный Н. Ф. Дубровиным. В то время Николай Пржевальский, по словам Дубровина, был в отряде К. О. Ченгеры, который преследовал «шайку Тачановского». «Посланный с одним казаком разведать о противнике Николай Михайлович взял, конечно, с собой ружье и собаку, которая скоро наткнулась на след дичи. Он соскочил с лошади, бросился вслед за собакой и в пылу охоты не заметил появления повстанцев, собиравшихся уже захватить его в плен. К счастью, подоспел казак с лошадью, и Пржевальский едва успел ускакать от преследователей» (Дубровин, 1890, с.18). Этот «случай на охоте» ярко показывал охотничий пыл Пржевальского, но вряд ли положительно характеризовал его как военного разведчика. Может быть, он отличился в каких-то других действиях, когда был в отряде К. О. Ченгеры. Нам удалось найти сведения о блестящих успехах К. О. Ченгеры в начальный период Польской кампании, когда Н. М. Пржевальский еще обучался в Академии Генерального штаба. Однако в литературе ничего не сообщалось о действиях генерал-майора К. О. Ченгеры в более позднее время, когда он уже был назначен помощником начальника 7-й пехотной дивизии (23 июня 1863 г.).

В это время Пржевальский состоял и. д. старшего адъютанта штаба 7-й пехотной дивизии по строевой квартирмейстерской части (Приказ по 7-й пехотной дивизии за № 44 от 17 мая 1864 г.). По словам Н. Ф. Дубровина, на Пржевальского «обратил внимание начальник 7-й пехотной дивизии и, не спрашивая согласия ни его, ни командира полка (Дубровин, 1890, с.34), назначил поручика Пржевальского старшим адъютантом своего штаба. Тяжелый и капризный характер начальника дивизии был причиной того, что через два месяца после назначения Николай Михайлович подал прошение об увольнении в 4-месячный отпуск» (Дубровин, 1890, с.34).

По поводу этого сообщения у нас возникли вопросы: какие действия и качества Пржевальского привлекли внимание начальника 7-й пехотной дивизии и по совместительству командующего войсками в Радомском военном отделе генерал-лейтенанта А. К. Ушакова? Почему Пржевальский в новой должности пробыл только два месяца (17 мая — 23 июля 1864 г.) и «по случаю подачи прошения об увольнении в 4-месячный отпуск отчислен во фронт приказом по дивизии за № 71»?

Возможно, «увольнение» как-то связано со «случаем на охоте». Польские повстанцы могли легко захватить Пржевальского, офицера с фамилией, по словам Николая Михайловича, «смахивающей на польскую». Нетрудно представить, как повлияло бы это пленение (которое можно выдать и за перебежку в стан инсургентов) на репутацию А. К. Ушакова, в штабе которого состояли такие, мягко говоря, легкомысленные адъютанты. И генерал-лейтенант предложил Николаю Пржевальскому подать «прошение об увольнении».

С этой гипотезой («случай на охоте» был летом 1864 г.) не согласуется «шайка Тачановского». Сражения бригадного генерала Эдмунда Тачановского закончились в августе 1863 г., а в сентябре того же года он отбыл за границу. Но, возможно, остатки его отряда продолжали тревожить российских военных и летом 1864 г. Не исключено, что «случай на охоте» произошел летом 1863 г. Именно тогда отряд О. К. Ченгеры преследовал отряд Э. Тачановского, хотя документального подтверждения этому (как военным действиям О. К. Ченгеры, так и преследованию) нет.

К сожалению, нам не удалось выяснить, в каких конкретно событиях Польской кампании участвовал Н. М. Пржевальский, будучи адъютантом Полоцкого полка, затем старшим адъютантом штаба 7-й дивизии. Нет никаких отметок об этом и в его послужном списке. Каковы же заслуги Н. М. Пржевальского в подавлении Польского восстания? Какие награды он получил за проявленную воинскую доблесть?

За Польскую кампанию Николая Михайловича, как следует из его послужного списка, наградили бронзовой медалью «За усмирение польского мятежа 1863–1864»^[125] (см. цв. вклейку)^[126]. Для награждения военных и гражданских чинов всех ведомств была учреждена бронзовая медаль «для ношения на груди на ленте, составленной из государственных цветов: черного, оранжевого и белого. Медаль эта устанавливается двух видов: светлая и темная» (1 января 1865 г.)^[127].

Медаль Н. М. Пржевальский получил позднее, а сейчас, в июле 1864 г., он «по собственному желанию» уходил в четырехмесячный отпуск. Какие причины принудили его к этому? «Тяжелый и капризный характер начальника дивизии», «случай на охоте» или то, что среди повстанцев был его однофамилец?

Фототипия В. Класена «Н. М. Пржевальский». Санкт-Петербург

Однополчане Н. Пржевальский и А. Стрижевский. 1864 г.

Из книги «Алфавитный список политических преступников…» (1865, с. 46) мы узнали, что Дементий Пржевальский, дворянин Могилевской губернии Оршанского уезда, был определен в «каторжную работу на заводы на 4 года» и сослан в Сибирь. Работа в архиве (РГИА) помогла нам установить дальнее родство Дементия и Николая Пржевальских^[128].

Итак, Пржевальский уже во второй раз уезжал из Царства Польского: он уже был в Варшаве вместе со своим полком в начале военного пути; и позже приедет в Варшаву преподавать в юнкерском училище и потом еще не раз побывает там.

В Царстве Польском Николай Пржевальский часто охотился, рискуя здоровьем. Он переходил ранней весной по плечи в воде реку или разливы, «что с холодной точки зрения могло показаться явным безумием, но здесь ценится не добыча, а те чувства, которые испытывает охотник. Это учащенное биение сердца, лихорадочное нетерпение, это ажитация, которые не подходят ни под какие расчеты» (Пржевальский, 1862, с. 113–116).

В следующий раз за «польскую охоту» он мог поплатиться жизнью. Во время третьего польского периода он охотился тоже с «некоторыми затруднениями». «К сожалению, при тогдашнем политическом положении Царства Польского^[129] охота была сопряжена с некоторыми затруднениями, и однажды ему, одетому в охотничье платье, пришлось довольно долгое время отсидеть в циркуляре (полицейской части), пока не разъяснились обстоятельства и его личность»^[130].

Из Царства Польского Николай Пржевальский вывез отличные гербарии растений, собранных им в Радомской и Варшавской губерниях.

Охотой и сбором ботанических коллекций Пржевальский занимался и те четыре месяца, что находился в Отрадном Смоленской губернии. С кем он охотился в Польше, неизвестно. В первом случае он писал о двух юнкерах, которые удерживали его от «купания в ледяной воде», в следующую охоту (во время разведки) вместе с ним был безымянный казак на лошади. В смоленских лесах он охотился с однополчанином А. Стрижевским. Фотография, запечатлевшая Пржевальского со Стрижевским, послужила основой широко известной фототипии В. Класена «Н. М. Пржевальский».

Наверное, Стрижевскому Николай Михайлович рассказывал о «заветном желании отправиться в отдаленные неведомые страны и проникнуть туда, куда не ступала нога европейца».

Спустя 17 лет (11 января 1881 г.) А. Стрижевский прислал Н. Пржевальскому телеграмму из Шадова^[131]: «Как бывший однополчанин и я спешу приветствовать Вас, Николай Михайлович, с благополучным возвращением. Радуюсь, сокровенные давние Ваши желания сбылись. Поздравляю. Стрижевский»^[132].

Подходил к концу четырехмесячный отпуск, и нужно было возвращаться в Полоцкий полк, по-прежнему находившийся в Царстве Польском в Варшавском военном округе. Но Пржевальского военная служба совершенно не прельщала.

Во время отпуска Н. М. серьезно изучал зоологию и ботанику. Но, как писал Н. Ф. Дубровин, «жажда знаний могла быть удовлетворена только в каком-нибудь научном центре, где имелась обширная общественная библиотека», и Николай Михайлович решил съездить в Варшаву, чтобы похлопотать о поступлении в только что открытое тогда юнкерское училище.

Варшавское юнкерское училище (1 декабря 1864 г. — 17 ноября 1866 г.)

В Варшаве были университет, библиотеки, Зоологический музей, Ботанический сад, трудились блестяще образованные ученые. Здесь можно было получить хорошую научную подготовку. Но чтобы именно в Варшаве продолжить воинскую службу, поручику Полоцкого полка Николаю Пржевальскому сначала нужно было получить назначение в училище.

Влиятельных покровителей у Николая Михайловича не было, но ему помогли товарищи по Академии Генерального штаба: Михаил Васильевич фон дер Лауниц (осенний выпуск 1863 г. по 1-му разряду) и Петр Владимирович Желтухин (весенний выпуск 1863 г.). Оба были участниками Польской кампании 1863–1864 гг. и служили на низших служебных должностях в штабе Варшавского военного округа (Варшава).

Возможно, главную роль в «трудоустройстве» Пржевальского сыграли не сами молодые офицеры, а их отцы. Как мы выяснили, отец Михаила, генерал-адъютант и генерал от кавалерии Василий Федорович Лауниц, был фигурой заметной, командовал Харьковским военным округом, его ценил военный министр Д. А. Милютин. Отец Петра, Владимир Петрович Желтухин, генерал от инфантерии, был членом Военного совета и инспектором военно-учебных заведений. «При содействии их [М. Лауница и П. Желтухина], при посредстве начальника училища подполковника Акимова и помощника начальника штаба Варшавского военного округа генерала Черницкого, он [Пржевальский] в декабре 1864 г. был назначен взводным офицером в училище и вместе с тем преподавателем истории и географии» (Дубровин, 1880, с. 35).

Кроме того, Николай Михайлович был делопроизводителем и заведовал библиотекой училища. Он читал по двум предметам лекции, которые предварительно записывал и литографировал. Кроме лекций для юнкеров Пржевальский читал с благотворительной целью публичные лекции, на которых присутствовали профессора Варшавского университета. Сбор с лекций поступал в пользу русских семейств, члены которых погибли в Польском восстании, или необеспеченных русских студентов Варшавского университета.

В 1866 г. (во время Масленицы) штабс-капитан (с 22 июля 1865 г.) Пржевальский прочел четыре публичные лекции по истории географических открытий. 10 августа того же года Николай Михайлович получил орден Св. Станислава 3-й степени. В послужном списке Пржевальского не сообщалось, за какие заслуги он был награжден. Можно предположить, что он был пожалован самым младшим по старшинству орденом по чину и за выслугу лет, или, возможно, его «догнала» награда за Польскую кампанию.

По картине художника Н. Ф. Яша в генеральском мундире мы установили, что он имел орден Св. Станислава 3-й степени без мечей (см. цв. вклейку).

Несколько слов о юнкерском военном училище.

Юнкерские училища как новый тип военно-учебного заведения для подготовки армейских офицеров появились в период реформ императора Александра II. Согласно военной реформе, юнкерские училища создавались при окружных штабах, в данном случае — при штабе Варшавского военного округа, для обучения молодых людей, чаще всего из семей со средним достатком, всех сословий, а не только дворянства, и всех, кроме иудейского, вероисповеданий.

Как правило, учениками юнкерских училищ были великовозрастные юноши с неполным средним образованием (прогимназии, городские училища и др.) или окончившие шесть классов гимназии. Так как общеобразовательный уровень юнкеров был весьма низким, для их обучения составляли облегченные программы.

Курс состоял из двух классов: младшего общего и старшего специального.

В младшем классе преподавали закон Божий, русский язык, немецкий и французский языки, математику, физику и химию (начальные сведения), черчение, географию и историю. В старшем специальном классе изучали тактику, воинские уставы, военную топографию, полевую фортификацию, сведения об оружии, о военной администрации, военное судопроизводство, военную географию, военную гигиену, иппологию (науку о лошадях).

Николай Михайлович преподавал в младшем классе географию и историю. Говорил он громко, ясно, увлекательно, пересыпая речь цитатами и анекдотами. Он считал, что «мало учившихся, имевших не менее 20 лет слушателей» можно пристрастить к знаниям только увлекательным рассказом, а не сухим чтением. Некоторые преподаватели упрекали его за трескучесть фраз и жаловались начальству, что Пржевальский отбивает у них слушателей.

С той же целью, «пристрастить к знаниям» юнкеров, он написал учебник по географии. На обложке значилось: «Записки Всеобщей географии для юнкерских училищ. Курс младшего класса. Составил штабс-капитан Пржевальский, действительный член ИРГО, преподаватель Варшавского юнкерского училища» (СПб., 1867. 174 с.). В предисловии было сказано, что это «краткий учебник всеобщей географии приноровлен к особенному характеру преподавания этого предмета в юнкерских училищах [выделено самим Пржевальским. — Авт.].

Титульный лист учебника географии Н. М. Пржевальского

География может дать юнкерам хотя краткое понятие о природе и о человеке, а это, бесспорно, благодетельно подействует на их умственное развитие. Но, преследуя такую главную цель, всегда должно иметь в виду два условия: 1. Краткость времени, отмеренного для преподавания географии, и 2. Незначительную подготовку большей части юнкеров, из которых многие при своем поступлении в училище имеют самые скудные познания».

Учитывая два этих пункта, Пржевальский излагал материал кратко, некоторые разделы печатал мелким шрифтом для того, чтобы они были «опущены юнкерами, которым будет затруднительно понимание». Наибольшее внимание Пржевальский уделил физической географии, кратко изложил математическую и политическую географию.

В учебнике представлены главы: общее понятие об устройстве Вселенной, о твердой и жидкой поверхности Земли, о газообразной оболочке, климате, растительном царстве и животном мире, о человеке. В разделе «Политическая география» описаны только европейские страны.

Мы с интересом прочли этот учебник и отметили четкость изложения и размещение материала по степени трудности усвоения. Но не всем понравился этот учебник. Среди трех отзывов: Варшавского юнкерского училища, преподавателя, инспектора 1-го кадетского корпуса в Петербурге П. Н. Белохи и Главного управления военных учебных заведений от 26 февраля 1869 г. — отрицательным был отзыв Белохи^[133].

«Учебник Ваш принят, — писал начальник Варшавского юнкерского училища В. П. Акимов, — учителя и юнкера крайне им довольны, но на него [учебник] сделал нападение Белоха из зависти, желая провести свой учебник. На его записку составлено Фатеевым под моей редакцией такое опровержение, от которого ему, т. е. Белохе, не поздоровится»^[134].

Пржевальский в то время уже находился в Уссурийском крае.

Из письма Акимова мы узнали, что за первое издание учебника Пржевальский получил 150 руб.

«Такой мелкий гонорарий назначен Вам, вероятно, под влиянием записки Белохи. На будущий курс 1869–1870 гг. потребно было бы издать Ваш учебник вновь, и тогда можно будет исправить… гонорарий. Если Вы будете согласны, то просмотрите один из присланных Вам учебников и с Вашими пометками пришлите мне с письмом, которое я мог бы показать официально и в котором были бы обозначены Ваши условия. Мне кажется, за новый выпуск следовало бы назначить не менее 250 рублей».

В этом же письме от 6 октября 1868 г. Акимов рассказал об изменениях, произошедших в училище после отъезда Пржевальского:

«Училище Варшавское цветет и расширяется. На настоящий курс поступило 200 юнкеров и сверх того при училище в соседних казармах открыто под моим же начальством училище для 50 урядников из дворян Донского войска.

Таким образом (удалось) внести луч цивилизации в Донские степи. Всего открыто 2 отделения старшего и 6 отделений младшего классов. Плата за лекции теперь по 47 рублей за годовой (?) час. Учителей очень много новых. Батюшка Сохальский по безобразию второй год уже отстранен и заменен двумя новыми и вполне приличными.

В. Н. Белинский теперь важная персона в Штабе окружном и больше уже не занимается в училище. Трукачев (?) получил место с 2 тысячами содержания при… губернаторе. Перемен произошло, вообще, очень много. В будущем году мы перейдем в новое здание в примасовский Дворец на Сенаторской, если помните»^[135].

В юнкерское училище, расположившееся в этом здании (Pałac Prymasowski w Warszawie) на Сенаторской улице, 13/15, Николай Михайлович приходил после возвращений из Уссурийского и Монгольского путешествий. Этот дворец украшает Варшаву и сегодня (см. цв. вклейку).

Во времена преподавательской деятельности Пржевальского Варшавское пехотное юнкерское училище размещалось в доме Эккерта на Крахмальной улице.

В Варшаве образовался тесный кружок людей, близких Пржевальскому: начальник юнкерского училища В. П. Акимов, преподаватель училища И. Л. Фатеев, однокурсники по Академии Генерального штаба М. В. Лауниц и П. В. Желтухин, инженер-капитан Энгель.

Они по очереди собирались друг у друга, поигрывали в азартные карточные игры. «Николай Михайлович, — вспоминал М. В. Лауниц, — исключительно метал банк, собирая с нас иногда почтенную дань, которая совместно с деньгами, вырученными по изданию учебника географии, и послужила основанием скромного (1000 р[ублей]) фонда при его поездке в Сибирь»^[136]. Но чаще всего друзья при встрече обменивались мыслями о естественной науке и истории. Как правило, инициативу разговора захватывал Пржевальский, обнаруживая огромную начитанность, умение обобщать и подмечать характерные особенности.

Николай Михайлович особенно любил беседовать на исторические и естественно-научные темы в обществе студентов и преподавателей естественного факультета Варшавского университета. Они нередко приходили к нему домой и засиживались до глубокой ночи.

Друзья Пржевальского по училищу

После окончания Николаевской академии Генерального штаба (1857) подпоручик В. П. Акимов был назначен старшим адъютантом в штаб Варшавского военного округа и «исправлял должность начальника Варшавского пехотного юнкерского училища (со 2 января 1862 г.)».

Большая, тесная дружба связывала Василия Петровича и Николая Михайловича на протяжении всей жизни. Мы поняли это из переписки Акимова с Пржевальским и воспоминаний В. И. Роборовского — спутника Н. М. по третьему (Первому Тибетскому) путешествию — о том времени, когда В. П. Акимов был начальником 1-го Павловского училища в Петербурге.

«Я не приберу слов, уважаемый Николай Михайлович, чтобы отблагодарить за Ваши дорогие письма, за чувства, в них выраженные, и за добрую память. Могу только уверить в полнейшей своей взаимности и в самом искреннем дружеском к Вам расположении. Я и все Ваши знакомые с родственным участием следим по Вашим письмам за Вашей скитальческой и труженической жизнью с пожеланием полного Вам успеха.

Если до сих пор я не писал, то причиной — Ваша бродяжническая жизнь и невозможность точно географически обозначить и неизвестность тех пунктов безграничных пустынь Сибири, где Вы обретаетесь в такой неизмеримой дали.

Я постараюсь пополнить пробел и удовлетворить своему чувству, побеседовать с Вами. В прошлом письме своем Вы было порадовали нас обещанием приехать зимой к нам в Варшаву. То-то порадовали бы нас рассказами о новых странах.

Теперь будем с нетерпением ожидать Вашего сочинения, хотя, конечно, оно не может заменить приятности личного свидания.

С самым горячим чувством дружбы жму Вашу руку и остаюсь весь Ваш Акимов.

Благодарю Вас за презент в виде печати. Свою карточку прилагаю.

6 октября 1868 г.».

С Акимовым^[137] Н. М. Пржевальский советовался при выборе членов экспедиций, к нему в юнкерское училище отправил на учебу своего первого товарища, Николая Яковлевича Ягунова. Потом Пржевальский обращался (в письме из Бреста от 6 октября 1875 г.) к В. П. Акимову с просьбой зачислить в полк другого своего товарища, Федора Леонтьевича Эклона. В. П. Акимов незамедлительно ответил:

«Многоуважаемый и дорогой Николай Михайлович! Присылайте Вашего юнца Эклона или сперва его документы. А за приемом его в число вольноопределяющихся дело не станет — вакансий в полку много»^[138].

Но когда Николай Михайлович попросил произвести перед экспедицией Эклона в унтер-офицеры (через 4 месяца службы), Акимов 25 февраля 1876 г. ответил, что

«…произвести его в унтер-офицеры нельзя, т. к. на основании закона вольноопределяющиеся 3-го разряда должны прослужить 1 год до производства в унтер-офицеры.

А потому я выдал ему свидетельство, что он положенный экзамен выдержал при полку. Таким образом, когда ему кончится год службы, его можно будет произвести в это звание по Вашему представлению или в Главный штаб, или если я буду командовать еще полком, то эта формальность может быть исполнена и в полку, т. е. отдается приказ и все дело окончено.

Эклон отличный юноша, и его все в полку полюбили».

В этом же письме Акимов писал:

«Сердечно желаю Вам, дорогой Николай Михайлович, хорошенько обставить предстоящую экспедицию, запастись лучшими средствами, чем в предшествующую, и благополучно окончить ее, возвратиться к нам здоровым.

Теперь с занятием Коканда наши границы продвинулись вглубь Азии, и, вероятно, влияние наше тоже усилилось. Дай то Вам Бог на этот раз увидеть Далай-ламу и пробраться в Индию. А затем возвратиться на родину, где мы все русские будем ожидать Вас с нетерпением и душевною тревогою за благополучный конец.

Итак, счастливого пути, многоуважаемый Николай Михайлович, с уважением Вас любящий В. Акимов».

В. П. Акимов во время службы в Петербурге

Позднее, когда В. П. Акимов был начальником 1-го Павловского военного училища (с 18 октября 1879 г. по 17 сентября 1886 г.), а Н. М. Пржевальский приезжал из азиатских путешествий, они встречались в Петербурге. На эти встречи приходил их общий друг, бывший преподаватель географии в Варшавском юнкерском училище Иоасаф Львович Фатеев (1837 — не ранее 1890).

Николай Пржевальский познакомился с Иоасафом Фатеевым в Варшавском юнкерском училище. Штабс-капитан Фатеев, сдав стрелковую роту Московского гренадерского Великого герцога Фридриха Мекленбургского полка, был командирован в Варшавское юнкерское училище на должность отделенного офицера (9 сентября 1866 г.).

Штабс-капитан Пржевальский, прослужив два года в училище на должности взводного офицера, преподавателя истории и географии, а также делопроизводителя (1 декабря 1864 г.), готовился в это время к первому этапу своей страннической жизни. Они с Фатеевым проработали вместе только три месяца, а подружились на всю жизнь.

В их биографиях было немало сходных деталей. Оба были из мелкопоместных дворян, Пржевальский из дворян Смоленской губернии, Фатеев из дворян Курской губернии^[139]. Оба учились в Академии Генерального штаба, но в отличие от Пржевальского Фатеев, поступивший в академию 30 августа 1861 г., был отчислен в полк через год (26 сентября 1862 г.) без права поступать в академию.

Иоасафа отчислили за то, что он вместе с девятью офицерами Николаевской академии Генерального штаба участвовал «в панихиде о расстрелянных двух офицерах 4-го стрелкового батальона: поручика Арнгольдта и подпоручика Сливицкого»^[140]. Панихида состоялась в Боровичах Новгородской области^[141], где учащиеся академии проводили практические геодезические работы.

Фатеев, так же как и Пржевальский, получил медаль «За усмирение Польского мятежа 1863–1864 гг.».

Фатеев был на два года старше Пржевальского и сначала несколько опережал последнего в получении воинских званий: штабс-капитан (23 мая 1863 г.), капитан (20 июня 1867 г.), майор (31 мая 1874 г.). В этом звании он оставался и в 1880 г., когда был составлен послужной список на помощника начальника отделения Главного управления казачьих войск майора Иоасафа Львовича Фатеева^[142].

Для сравнения приведем послужной список Пржевальского: штабс-капитан (22 июля 1865 г.), капитан (28 августа 1871 г.), подполковник (28 марта 1874 г.), полковник (27 марта 1877 г.), генерал-майор (22 января 1886 г.). Интересно, почему следующим чином после капитана идет майор у Фатеева, но подполковник у Пржевальского? Известно, что чин майора был упразднен в 1884 г. До этого времени за чином капитана шел чин майора, затем подполковника; получается, что Пржевальский перескочил через чин майора.

Фатеев, можно сказать, наследовал «училищные дела» Пржевальского, то есть был делопроизводителем по учебной части юнкерского училища (17 января 1867 г.) и преподавал юнкерам математическую, физическую и политическую географию; кроме того, он читал курс лекций по военной администрации, а в летние месяцы руководил топографическими занятиями юнкеров.

«В настоящее время я занят 30 часов в неделю, 5, 6 лекций в день, так что к концу дня чувствую усталость и головную боль. Последнюю я приписываю спертому воздуху в классной комнате», — писал он Пржевальскому в Амурский край 8 марта 1869 г.

В фатеевских письмах того периода много подробностей о подготовке 2-го издания учебника географии для юнкеров. Фатеев был готов заниматься исправлениями и дополнениями и разделить будущий гонорар поровну.

«Я не знаю, согласитесь Вы на это предложение или нет, но в видах общей пользы, в июне месяце, я займусь этим делом и экземпляр с предложенными изменениями вышлю Вам. Вы, отшатнувшись от преподавательской деятельности, едва ли можете себе представить, что затрудняет учение, что может быть сокращено и что разрешено. Медлить в этом деле нельзя, ибо каждый год состав юнкерских училищ значительно изменяется и в качественном, и в количественном отношении»^[143].

Прошло немало времени, и вот «физическая и политическая географии были напечатаны^[144] в количестве 2000 экземпляров»^[145].

«Независимо от выгод, извлеченных за издание, мною получено еще 420 р. в виде награды (за вычетом от 500 р.^[146]), но по поводу издания я прошу Вас высказаться с полной откровенностью, какой долей этой суммы я должен разделиться с Вами.

Здесь я должен, однако же, предварить Вас, что политический отдел Географии найден некоторыми училищами трудным, а казацкое даже и совсем отвергает Географию, признав более полезным проходить статистику и политическую экономию, или лучше сказать жалкие остатки из того и другого. Посылаю Вам два экземпляра Географии: один для Вас и другой для Михаила Александровича»^[147].

В письмах к Пржевальскому Иоасаф Львович много рассказывал о Варшавском училище, зная, что это интересно Николаю Михайловичу, сообщал последние военно-политические сведения, рассуждал о государственном устройстве западных стран, высказывал интересные соображения по историческим и географическим исследованиям и крайне мало писал о себе. Крупицы информации о самом И. Л. Фатееве можно собрать на 160 листах писем, написанных за 20 лет.

Несколько цитат из писем Иоасафа Львовича Фатеева:

«Дорогой Николай Михайлович!

Сегодня месяц и 10 дней, как я женат. Свадьба состоялась в Харькове 20 августа при обстановке, какой я менее всего желал, — с каретами, певчими, музыкой и пр., исполнилось только одно по моему желанию — в день свадьбы я выехал из Харькова и на пути в Варшаву сделал два отдыха — в Курске и Киеве. Я не стану описывать Вам впечатления, скажу только, что по многим причинам они были совершенно не те, какие испытываете Вы в своих странствиях. К характеристикам и вообще личности Маруси не буду Вас знакомить, так как крепко надеюсь, что по возвращении… Вы завернете в Варшаву и познакомитесь с нею. Карточку ее я вышлю Вам в Отрадное. Личные дела оставим теперь в сторону. Теперь всяким русским обществом овладела мысль выручения балканских христиан»^[148] (Варшава, 1 октября 1876 г.).

«Искренне, горячо Вам благодарен, дорогой Николай Михайлович, за дружескую память. Она особенно мне дорога потому, что получена в минуту благополучную. В одну из тех, когда хочется перенестись мыслью к лицу, к которому чувствуешь и уважение, и доверие, и всяческое расположение. Рад буду получить от Вас не только известие о пустынных странах, пройденных Вами, и о собранных богатствах, но главное — как Вы и Эклон вынесли труды этого путешествия» (12 июня 1877 г.)^[149].

«Сейчас принес поздравление жене и дочери Наташе, потому что в полночь, полгода тому назад, дочь увидела свет. Ребенок веселенький и здоровый. Мать кормит сама, и потому хлопот и забот много. Этим известием я охарактеризовал свое семейное положение. Охарактеризую служебное — представлен в подполковники и в кандидаты на уездного воинского начальника 2-го класса. Сильно боюсь петербургских тормозов, особенно по второму представлению, говорят, что можно десятки лет оставлять кандидатом» (31 января 1878 г.)^[150].

«Дорогой Николай Михайлович!

Сегодня в 10½ утра жена надарила меня сыном, а Вас крестником. Как родился он в Георгиевский день, то и порешили назвать его Юрием. Жена и я очень просим Вас приехать на крещение; если выберете для того время в Рождественские праздники» (26 ноября 1878 г.)^[151].

«Я давно отстал от строевой службы, но это меня нисколько не пугает, так как я 7 лет промаршировал в корпусе, да 7 лет в полку, из которых 2 года командовал ротою, год линейной и год стрелковой; но имея двоих детей, идти в полк слишком трудно, в особенности с такими малышами» (31 декабря 1878 г.)^[152].

«Но было тяжелое для меня время, когда ее (жены) обмороки, галлюцинации и бессонница, как следствия нервной напряженности, приводили и меня в такое усталое, тяжелое состояние, что я был близок к отчаянию, и только милый лепет Наташи и ее ласки бодрили меня. Много я, Николай Михайлович, пережил и не знаю, когда только этому наступит конец» (20 июня 1881 г.)^[153].

«В Петербурге мне крайне не хочется оставаться, и тому есть много весьма серьезных причин, о которых расскажу Вам при встрече, но главнее всего здоровье мое и семьи. Две смерти на моих глазах в течение одного месяца так напугали меня, что всякое нездоровье жены или Наташи меня приводят просто в трепет, и такое нравственное настроение лишает бодрости духа» (14 сентября 1881 г.)^[154].

«Я знаю, Вы не охотник для чтения романов, но между книгами, взятыми Вами в экспедицию, есть „Братья Карамазовы“ Достоевского, прочтите — я Вас сравниваю со старцем Зосимой, держащим волю людей в своей душе. Какая разница в поведении и в стремлениях, и какое между тем сходство!» (26 сентября 1881 г., понедельник)^[155].

«Дорогой Николай Михайлович!

Давно мне хотелось побеседовать с Вами, но все как-то не удается. Кроме служебных занятий, я и дома не сижу сложа руки: подготовка Наташи к экзамену для поступления в институт [благородных девиц] ежедневно берет у меня часа два времени, а тут еще и Мария Ивановна уехала по своим делам в Москву, поэтому приходится и хозяйством править, и входить во все мелочи домашнего обихода и дрязг.

Ваша жизнь обставлена была всегда совсем иначе, и Вы не поймете подчас раздражающего значения всей этой дряни. Искренне хотелось бы от всего этого оторваться, чтобы отдохнуть душой и телом, но на кого все это я брошу, когда сознаю, что единственная опора „сих малых“ — это я, когда знаю, что без моего постоянного наблюдения и направления не только все пойдет боком, но и сама жизнь детей подвергнется всевозможным случайностям. Это и заставляет меня отложить намерение побывать у Вас в Слободе это лето, тем более что отважиться на эту поездку с детьми, по моим соображениям, неудобно. Об одном прошу — не претендуйте на меня за неисполнение слова. Но оставим это» (5 мая 1886 г.)^[156].

«Второй год нет время кончать нашу службу, тем более что и глаза что-то стали туманить. Позвольте же еще раз пожелать Вам счастливого пути и выразить надежду, что по примеру прошлых разов не откажетесь при случае подать о себе весть» (17 сентября 1888 г.)^[157].

Фатеев существенно помогал Пржевальскому в сборах перед экспедициями, заказывал ружья, часы, термометры, ножи, одеяла, сапоги и др.

«Не буду теперь распространяться о покупках, сделанных по Вашему поручению, — Ягунов это описал и, как думаю, даже с ненужными подробностями, очень уж он увлечен этим делом» (27 апреля 1870 г.)^[158].

Николай Ягунов, товарищ Пржевальского по Уссурийскому путешествию, в то время учился в Варшавском юнкерском училище и жил на квартире вместе с И. Л. Фатеевым, а Н. М. Пржевальский вместе с М. А. Пыльцовым были в первом Центрально-Азиатском (Монгольском) путешествии (7 ноября 1870 — 19 сентября 1873 г.).

В апреле 1871 г. Н. Ягунов пишет Пржевальскому письмо о сделанных для него совместно с И. Фатеевым покупках.

«Все твои поручения мы исполнили, насколько было возможно, в точности; 2 пары сапог сшиты по присланным тобой меркам, товар хорошего качества, и были у лучшего сапожника. Ну и было же потехи с этими сапогами!

Придя к сапожнику, мы посмотрели товар, рассказали, как и что сделать, и даже условились в цене, наконец, он говорит, надо же снять мерку. Мы показали ему твой размер, и он ахнул от удивления, что такая громадная нога, и даже стал отказываться, говоря, что на такие сапоги очень много пойдет товару, и ему не будет выгоды. Так что мы ему прибавили 3 рубля, и он согласился, так что сапоги стоят 75 рублей» (26 апреля 1871 г.)^[159].

«В числе покупок Иосафат Львович посылает вам в подарок сладостей, которые, быть может, не будут так вкусны, какие находятся здесь, но зато они вполне обдуманно приспособлены к вашей обстановке, как например, мятные лепешки и лимонная кислота, которая будет лучше, чем в порошках, и в этих двух бутылочках находится на 80 стаканов лимонаду. Кроме того, посылаем вам сковороду для быстрого жарения бифштекса»^[160].

И. Л. Фатеев постоянно сообщал Н. М. о выполненных поручениях.

«Спешу, добрейший Николай Михайлович, исполнить Ваше поручение. Беренс взялся разобрать термометры, трубки, уложить в особые ящики, переименовать гайки и пр., словом, принял на себя полную укладку с целью наилучшим образом гарантировать доставку инструментов» (1 января 1871 г.)^[161].

«Ваше поручение я исполнил, за исключением справки о часах, о которых напишу после. Ружье, заказанное Яхимеку^[162], уже почти готово, как он говорит, равно как и пистолеты» (13 января 1876 г.)^[163].

«Многоуважаемый Николай Михайлович! Сегодня Эклон уезжает из Варшавы, исполнивши все покупки, сделанные по Вашему поручению (часы, одеяла, ножи, дробь и др.)»^[164] (4 марта 1876 г.).

О роли И. Л. Фатеева в судьбах Ягунова и Эклона, товарищей Пржевальского, расскажем в посвященных им главах. Отметим еще раз, что Фатеев был в переписке с Пржевальским со времен Уссурийского путешествия^[165].

«Завидую Вашей привольной жизни, хотя и исполненной феерических трудов и лишений, но зато богатой неожиданными приключениями и разнообразием»^[166]. «Тяжелое сознание своей физической слабости досадует меня, иначе бы я бросил все и просился присоединиться к Вашему отряду, но слепые и… там не нужны»^[167].

Большое участие принял И. Л. Фатеев в болезни Пржевальского, постигшей Николая Михайловича во время Второго Центрально-Азиатского (Лобнорского) путешествия (12 августа 1876 — 20 декабря 1877 г.).

«Болезнь Ваша меня огорчила, тем более что прежде всего пришла в голову мысль, не умаляете ли Вы сами степени своего болезненного состояния. Дальнейшее чтение письма понемногу рассеяло эту мысль, однако она возвращалась ко мне и… в такой форме: — снова в пустыню, и она снова может возвратиться и, пожалуй, еще в более мучительном образе… На днях я увижусь со знакомым доктором, и если он присоветует что-либо подходящее, то я немедленно отпишу Вам…

Сегодня я беседовал с Тютрчевским о Вашей болезни и… Аквилевым. Оба дали название экземы и посоветовали следующее: в походе обмывать опотевшие места с мылом или легким раствором спирта, коньяка или рома, потом, взяв на кисть чистый деготь в эфирном растворе, смазать эти места, тогда эфир улетучится, а помазанное место покроется тонким слоем дегтярного лака, это и будет тот, который Вам нужен. Предупреждаю, однако, что первые две три секунды после смазывания зуд будет очень сильный, затем почувствуете заметное облегчение. Смазку повторять через каждые два, три дня, пока в путешествии.

Я заказал Вам 8 унц[ий] этой тинктуры, две кисти и два куска дегтярного мыла в аптеке Кухаржевского на Сенатской улице. Тинктура приготовляется в Вене профессором кожных болезней Гебра. Причины ее [болезни] — раздражение кожи, от перемен температур и др. причины. Некоторые ее виды весьма упорны»^[168].

Маловероятно, что Пржевальский получил это лекарство ранее своего отъезда из Зайсанского поста (31 марта 1878 г.), так как Фатеев отправил препарат в феврале 1878 г. Однако рекомендациями варшавских врачей (деготь в эфирном растворе) он мог воспользоваться по прибытии в Россию. Заметим, что лечение китайскими врачами (отвары кореньев, мази и присыпки с ртутью и мускусом, зеленое мыло и ванны из серной печени) и народные средства (отвар курительного табака, табачная гарь в прованском масле, толченый купорос на тонких кусках курдюка и деготь с бараньим салом) ему не помогли. По словам Пржевальского, некоторое улучшение наступило после приема раствора йодистого калия, который он принимал в течение месяца, находясь в Зайсанском посту; правда, иногда под видом раствора из-за небрежности фельдшеров ему присылали простую воду (Пржевальский, 1940, с.630).

Фатеев 17 ноября 1879 г. был переведен в Петербург в Главное управление казачьих войск столоначальником с оставлением в армейской пехоте. 3 мая 1880 г. он стал помощником начальника отделения и занялся «бумажной работой», которая ему совершенно не нравилась. «Я кроплю разные доклады с перспективой получить от начальства с возвращением их из отпусков и командировок, замечания за то или другое, что порешили в их отсутствии. Когда же конец этим тискам?»

Неудивительно, что Фатеев радовался работе Пржевальского над книгами о собственных путешествиях, когда

«… разработка идет над добытым личным трудом материалом, получающим теперь должное освещение и объяснение. Мысль здесь парит, но не ухищряется в разных словоизвестиях, в которых подчас, кроме этих известий, и нет другого дела. Вам не известен этот гнусный ряд литературы, и искренне желаю Вам никогда не быть с ним знакомым, но он, несомненно, существует в виде журналов. Ох, что это за журналы!» (20 июня 1881 г.)^[169].

Когда Николай Михайлович после 1-го Тибетского путешествия купил усадьбу в Слободе, его друзья и родные решили, что теперь он заживет оседлой жизнью, и стали усиленно советовать путешественнику жениться. Интересные мысли по этому поводу высказал Фатеев, предварительно поздравив с прекрасной покупкой.

В кратком сухом пересказе это выглядит так. Сначала Николай Михайлович будет всем доволен, но так как он — «человек ищущий», то этот «угол семьи русской, не наполненной близкими Вам людьми, едва ли даст на продолжительное время… для удовлетворения Вашего нравственного и умственного существа».

«Вы более человек, чем кто-либо, с сильнейшими душевными движениями и привязанностями, для которых наиболее естественное умиряющее выражение — в семье… Что же касается до отрицательных явлений семейной жизни, то можно спросить — в какой жизни не бывает этих явлений: в холостой, в жизни монаха, вдовца, вдовы? В жизни прежде всего — ум и такт. Если они у Вас есть, а у кого же им быть, коли их нет у Вас, то и отрицательных последствий нельзя ожидать» (28 июля 1881 г.)^[170].

«Дорогой Николай Михайлович! В прошлом Вашем письме Вы распространялись о значении для Вас купленного имения и об отрицании семейного начала ради исполнения принятой навсегда миссии в Азии. Горячо сочувствую постоянству и силе Ваших убеждений и не стану более вести с Вами речи на известные темы» (14 сентября 1881 г.)^[171].

Иоасаф Львович внимательно следил за публикациями в журналах, болезненно воспринимал замечания насчет Н. М. Пржевальского и, возмущенный авторами публикаций, немедленно бросался на его защиту. Вот лишь несколько примеров.

«Русская мысль», март 1884 г., научная хроника:

«Совсем иначе поставлены исследования по археологии и этнографии, и именно потому, что в этом отношении нет преданий, нет школ, самые знаменитые путешественники отправляются в путь с чрезвычайно малым запасом сведений по этим предметам. Например, в последнем путешествии Н. М. Пржевальского попадаются крайне недостаточные сведения о народах, встреченных им, рядом со слишком смелыми выводами. Мы не думаем винить в этом нашего знаменитого путешественника, а лишь отмечаем факт, что ему не могло бы прийти в голову так легко отнестись к млекопитающим и птицам, как к человеку».

Это замечание было сделано относительно этнографических зарисовок первого Тибетского путешествия Пржевальского (1 марта 1879 — 19 октября 1880 г.). Теперь Пржевальский находился во втором Тибетском путешествии (8 ноября 1883 — 29 октября 1885 г.), и Фатеев был доволен, что на этот раз Николай Михайлович запасся «китайскими сведениями по этнографической части, а то больно как-то читать за восхвалениями Ваших трудов по географии и орнитологической части такие замечания»^[172]. О добыче этнографических сведений Фатеев неоднократно напоминал путешественнику: «Наблюдая природу, не забывайте, пожалуйста, и о человеке».

«Восточное обозрение», № 46, 16 октября 1886 г.:

«Во время экспедиции Н. М. Пржевальского открыты им два озера, из которых вытекает Желтая река (Хуан-хэ). Озера эти названы „Русским“ и „Экспедиционным“. Нынче оказывается, что эти озера нанесены уже были на карте Китая в атласе Штиллера 1880 г., где эти озера описаны и носят определенное название „Орин“ и „Дмаргин“».

«Восточное обозрение», № 47, 20 ноября 1886 г.:

«Мы обратились к драгоценному и заслуживающему внимания Статистическому описанию Китайской империи знаменитого отца Иакинфа, изданному в 1842 г. с богатыми картами. На карте Тибета и Хухунора Иакинфа мы находим в вершинах Желтой реки озеро Нюрын-нор и озеро Цзярынь-нор. Ясно, что здесь только употреблено другое произношение. Итак, несмотря на все несовершенство китайской географии, китайцы знали эти озера и заносили их даже с подробностями. Под именем „Орин“ или „Джарин“ они наносят на европейские карты. Но вопрос о том, знал ли наш почтенный путешественник Н. М. Пржевальский о существовании этих озер на китайских картах и в атласе Штиллера, мы не беремся решать».

Фатеев к вышеприведенному приписал:

«Интересна настойчивость Восточного обозрения, чтобы как… зацепить Вас, Николай Михайлович. Мне кажется, лучше Вам промолчать до выхода книги, чтобы не препираться с шавками. Искренне Вас уважающий и любящий. И. Фатеев» (22 ноября 1886 г.)^[173].

За полемикой о Китае и его армии, развернувшейся между синологом С. Георгиевским и путешественником Н. Пржевальским (Георгиевский, 1887б, 1887а; Пржевальский, 1887а, б), Иоасаф Львович следил с напряженным интересом. Подробно об этой дискуссии мы написали в главе «Геополитик и „несостоявшийся Кортес“».

«Во время своих знаменитых путешествий Пржевальский собственно в Китай и не заглядывал, — писал Георгиевский, — он видел Китай у околицы… А знаем ли мы действительное состояние военных сил в Китае? — вопрошал критик. — Могли бы знать, если бы нам сообщил об этом точно и подробно г. Пржевальский, специалист в военном деле. Ног. Пржевальский этого не сделал». Критик закончил статью словами, что «всякое необдуманное увлечение со стороны г. Пржевальского, как человека, обладающего огромным именем и весьма значительным авторитетом, непростительно».

С. Георгиевский утверждал, что он «лично ближе Пржевальского знаком с цивилизацией Европы и побольше его изучал (теоретически и практически) жизнь китайцев (в пределах собственно Китая)». «Никто, — продолжал синолог, — Пржевальского не обвиняет, что он не обогатил этнографию. Обвиняют в том, что он, мало (слишком мало) зная факты и обстоятельства, позволил себе говорить о них категорически и крайне претенциозно».

«Появление рассматриваемой критики на страницах такого журнала, как „Вести Европы“, только и вынудило меня написать настоящее письмо, — отвечал Пржевальский. — Синологи, вероятно, не могут до сих пор себе уяснить практически доказанное, что для успеха дальних путешествий в Центральной Азии необходимы прежде всего кой-какие личные качества самого путешественника, затем вооруженный конвой и научные инструменты, а не китайская грамматика и допотопные китайские описания… Китайский солдат по своей трусости и деморализации никуда не годен как воин… Гораздо лучше, если г. критик вместо непрошеных советов и голословных указаний сам сделает описание доблестей той западной китайской армии, за которую так сильно ратует. На этом полемика с моей стороны прекращается».

Возражения Пржевальского на критику Георгиевского были написаны, вероятно, в более эмоционально сильном ключе, чем опубликованные. Это видно из писем Пржевальского Всеволоду Роборовскому, который относил письма-ответы в редакцию газеты «Новое время» в Москве.

«Дорогой Воля! После твоего отъезда я настрочил полуругательное в газеты письмо, которое теперь и посылаю. Снеси его в редакцию „Нового времени“ и попроси поскорее напечатать. Изменений и выпусков не допускаю. Если будет время, то снеси показать это письмо Фатееву» (29 сентября 1887 г.)^[174].

«Дорогой Воля! Прилагаю при сим новое письмо в редакцию „Нового времени“. Отнеси, пожалуйста, его и попроси поскорее напечатать. Изменений никаких не делай. Разве только (и то в самом крайнем случае) если в редакции не захотят в настоящем виде напечатать — измени первую строку и вместо „Назойливость, если не сказать более“ напиши: „Неугомонность г. Георгиевского“… Вот скотина-то злющая!» (29 октября 1887 г.)^[175].

Над смягчением выражений, употребляемых в статье, поработал Фатеев, который сначала крепко раскритиковал синолога Георгиевского, назвал его commis voyager's, который сделал себе рекламу на известном имени. «Ведь реклама только тогда и имеет цену, когда удачно пущена!» Но, вступая в полемику с ним, «надо иметь в виду, что выходишь на публичную арену», и поэтому «я, не считая себя редакцией, которой Вы не доверили изменять ничего в Вашей статье, взял на себя смелость кое-где смягчить Ваши выражения». Фатеев уверял Пржевальского, что при этом он не исказил смысла и характера выражений. «Если Вы мне пришлете за мою храбрость головомойку, то объясните, почему Вы недовольны. Мне надо знать Вашу точку зрения, чтобы ‹нрзб.› следовало ли мне поступать так, как сделано, или нет» (24 октября 1887 г.)^[176].

Пржевальский согласился с Фатеевым, смягчил некоторые выражения и снова отослал письмо Роборовскому: «Несколько дней тому назад послал тебе заказное письмо с ответом (для напечатания) Георгиевскому. Сегодня только прочел в „Новом времени“ свое второе и последнее по адресу полемщика письмо» (2 ноября 1887 г.)^[177]. Не исключено, что Пржевальский прекратил спор, вняв словам Фатеева о том, что «разведение бесполезной полемики, которая ничего не может выяснить, едва ли может назваться занятием, достойным серьезных людей». Такой спор Иоасаф Львович называл «вылущиванием пустых орехов».

Фатеев постоянно следил за новыми публикациями, делая из них выписки или вырезки, которые посылал Пржевальскому, полагая, что эти сведения будут ему полезны. Это были сборники Обручевского о статистике России, новые выпуски книг Брема и Дарвина, выписки из «Русской мысли», «Военного обозрения», «Восточного обозрения», «Нового времени» и других журналов и газет.

«Дорогой Николай Михайлович! Теперь уже поздно, но я, прежде чем улечься в постель, решил сообщить Вам, что в августовской книжке „Русской мысли“ Вы встретите для Вас интересные сведения: 1. Компилятивная статья Лесевича: Новейшие движения в буддизме, поддерживаемые и распространяемые европейцами. 2. Новейший катехизис. 3. Цейлон и буддизм» (29 августа 1884 г.)^[178].

«Вероятно, для Вас интересно будет прочитать выписку из „Военного обозрения“ о лекциях Потанина. Во всяком случае, относительно значения напряженности патриотического чувства монгольской массы [мнения] у Вас и у Потанина несколько расходятся. Я еще раз повторяю свое убеждение, что Вам нельзя хорониться, когда мерзавцы с гадкой подкладкой извращают дело, а Вас низводят на… человека одностороннего» (1887)^[179].

Фатеев сообщал Пржевальскому об исследованиях английского майора Владена в Тибете, астрономической экспедиции Ю. Ф. Фрицше по Северной Монголии, экспедиции француза Реасе через Южный Китай в Тибет, З. Л. Матусовского в Северо-Западной Монголии, Н. А. Северцова в Кашгаре; писал, что через всю Монголию проехали Я. Ф. Барабаш и англичанин Н. Эллиас, что «Венюков беспрерывно печатает различные сведения о Монголии и о совершающихся там событиях»; им же составлена карта Северо-Западной Монголии.

Фатеев советовал Пржевальскому возвращаться из Монгольского путешествия «по бассейну Тарима», так как эта дорога «приятнее и интереснее» и может дать «что-либо новое для науки» (24 марта 1873 г.)^[180].

И. Л. Фатеев. Подпись на обороте: «С почтением и верою в крепость дружественного расположения просит Вас, Николай Михайлович, принять эту карточку И. Фатеев. 21 февраля 1887 г.»

Интересна выписка, сделанная Фатеевым из статьи в «Восточном обозрении» № 17 от 26 апреля 1884 г., в которой утверждалось, что «в китайской литературе потеряно много драгоценных источников, как, например, „Описание западных стран, составленное в конце 6 века“». Автор статьи в рубрику «Библиография», скрывшийся под инициалами В. В., писал, что хорошо бы порыться и в старинной литературе Тибета, «может быть, мы сделаем в ней открытия более важные, чем даст путешествие Пржевальского в Тибетских пустынях. Тибетцы тоже знакомы с письменностью с 7 века нашей эры; в эпоху процветания у них наук они перевели даже Галена». Фатеев восклицал: «Да, надо бы порыться!», если у Пржевальского будет возможность «удовлетворить любопытство людей» (28 апреля 1884 г.)^[181]. Фатеев отправил письмо в 1884 г., оно пришло в Китай, в Синин, через два года, в 1886 г., когда Пржевальский был уже в России. Так что воспользоваться советом не пришлось.

Любопытно предложение Фатеева называть новые горы, пики и хребты по «математическим их положениям по параллелям и меридианам: гора 35 парал./130 мер., или 35/130, что вовсе не трудно усваивается памятью, как всякое другое название, но помнить эти цифры полезнее, потому что они уму в то же время подсказывают очень многое». «В выборе названий Вам не должно встретиться затруднений — Ледниковая, Юрта, Катель, Ермак, Петр Великий и т. д.» (31 августа 1888 г.)^[182].

Последнее письмо Фатеева датировано 17 сентября 1888 г. Иоасафа Львовича интересовало все: «Какое впечатление произвела на Вас Средняя Азия и железная дорога? Какой оказался переводчик, на которого Вы рассчитывали? Довольны ли Вы составом экспедиции, вьючными животными, а равно были ли какие затруднения при снаряжении?»

Незадолго до отъезда Пржевальского в последнее путешествие Иоасаф Львович Фатеев подарил ему свою фотокарточку с надписью.

Мы встретили его имя среди жертвователей капитала имени Н. М. Пржевальского (1890)^[183].

С 5 октября 1890 г. Фатеев — штаб-офицер при Главном управлении казачьих войск, с 16 октября 1893 г. — начальник отделения там же. 6 декабря 1899 г. произведен в генерал-майоры, 14 февраля 1904 г. — в генерал-лейтенанты, скорее всего, с увольнением в отставку с мундиром и пенсией (но не точно). О дальнейшей судьбе И. Л. Фатеева нам ничего не известно.

Вернемся в Варшаву 1860-х годов.

Приобретение научных знаний

Здание факультета географии и региональных исследований Варшавского университета. 1860‑е годы

Краковское предместье. 1866 г.

День М. Н. Пржевальского был расписан по часам. Вставал он в 4 часа утра и занимался чтением книг по зоологии, ботанике и географии. Настольными книгами были «Картины природы» Гумбольдта и «Азия» Риттера.

С 8 до 12 часов он преподавал в юнкерском училище. Затем, перекусив по дороге, шел в зоологический музей Варшавского университета или в ботанический сад, где теоретические знания подкреплял практическими. Николай Михайлович учился у хранителя зоологического музея, известного зоолога В. К. Тачановского и директора ботанического сада ботаника Ю. О. Александровича.

С Владиславом Казимировичем Тачановским Пржевальский поддерживал отношения до конца своей жизни, часто обращался к нему за советами, очень ценил его мнение. Сохранилось 40 писем В. К. Тачановского к Н. М. Пржевальскому^[184].

В. К. Тачановский

У Тачановского учился, в бытность слушателем Варшавского пехотного юнкерского училища, Николай Ягунов. О своих занятиях он писал Николаю Михайловичу, находившемуся в 1-й Центрально-Азиатской экспедиции:

«У Тачановского бываю довольно часто, в особенности после экзамена. Он читает мне письма от Дыбовского, а я ему твои» (1871). «У Тачановского я бываю каждые две недели, он все по-прежнему занимается и просиживает целыми днями в своем кабинете и каждый раз, как я приду, угощает меня новыми видами птиц, присланных от Дыбовского или от Ельского из Америки. И кстати, о Дыбовском, ему разрешили поехать на Амур» (ноябрь 1871 г.). «Тачановский все также ‹нрзб.› ласков, как прежде. Он говорит, что Дыбовский с Амура прислал много новых птиц, т. е. собственно не очень много, но относительно того порядка времени, которое он был. Именно он прислал того, кого, помнишь, которому я отрубил крылья и которого я принял за молодого ‹нрзб.› потом какую-то куропаточку в горах Хингана и несколько штук мелких [птиц], латинские имена которых я забыл, потому что не записал еще в свою книгу. Но вообще особенного также он не прислал ничего. Потом от Ельского много посылок и много интересного с Южной Америки» (март 1873 г.). «Тачановский уехал в Париж и Берлин для определения новых видов птиц, присланных ему как Ельским из Америки, так и Дыбовским с Амура» (1873)^[185].

Пржевальский ранее не известную науке птицу из семейства воробьиных назвал cнежным вьюрком Тачановского, Onychostruthus taczanowskii.

Варшава предоставила Пржевальскому возможность общения с образованными людьми, способствовала приобретению научных знаний и, по словам Н. Ф. Дубровина, «окончательно сформировала Пржевальского и оставила по себе приятные воспоминания» (Дубровин, 1890, с. 45).

Занятие наукой Николай Михайлович считал уделом немногих людей и расценивал научную деятельность как «высокий дар». «Что же касается высоких даров науки и истинного знания, — писал он, — то ведь эти блага составляют достояние сравнительно немногих, даже в странах самых образованных» (Пржевальский, 1887в, с. 11–12).

«Многократная атака» генерала Черницкого на Главный штаб

В устроенной европейской жизни штабс-капитану Пржевальскому было скучно, хотелось побывать в неизвестных странах: «мысль о путешествиях постоянно преследовала его». Осуществить мечту помог помощник начальника штаба Варшавского военного округа генерал Д. И. Черницкий, который ранее способствовал устройству Пржевальского в Варшавское пехотное юнкерское училище.

Заметим, что юнкерские училища подчинялись начальникам окружных штабов; высший надзор за учебной частью училищ осуществлялся главным начальником военно-учебных заведений. В то время (1866) начальником штаба Варшавского военного округа был генерал-лейтенант А. Ф. Минквиц, а главным начальником военно-учебных заведений — генерал-адъютант Н. В. Исаков.

Д. И. Черницкий отправил генерал-адъютанту Н. В. Исакову докладную записку с просьбой «командировать штабс-капитана Пржевальского на службу в Туркестанский край для перевода его впоследствии в Генеральный штаб»^[186]. «Офицер этот, — писал генерал Черницкий, — при обширных познаниях в географии, истории и статистике будет весьма полезен для составления статистического обозрения наших областей в Средней Азии, до сих пор еще мало исследованных». Генерал-адъютант Н. В. Исаков ходатайство Д. И. Черницкого передал начальнику Главного штаба графу Ф. Л. Гейдену при следующей записке: «Вот, любезный граф Федор Логгинович, просьба Черницкого из Варшавы о Пржевальском. Я его видел в преподавании; он, кажется, очень способный и бойкий офицер, он желает деятельности и не может ее там удовлетворить»^[187].

Прошло 8 месяцев, ответа не последовало. Варшава («по возобновлению просьбы Пржевальского») сделала новую попытку помочь Николаю Михайловичу. Теперь в Главный штаб докладную записку написал уже не помощник, а начальник штаба Варшавского ВО генерал-лейтенант Минквиц. Он просил о причислении Пржевальского к Генеральному штабу и о назначении его если не в Туркестанский округ, то в войска, расположенные в Восточной Сибири^[188]. Со своей стороны Д. И. Черницкий через два дня послал письмо помощнику начальника Главного штаба генералу Г. В. Мещеринову. «Зная лично этого офицера с весьма хорошей стороны, — писал он, — я, независимо сделанного представления, считаю долгом и со своей стороны покорнейше просить Ваше превосходительство о причислении названного офицера, тем более что он вполне соответствует условиям в Генеральном штабе»^[189].

Главный штаб и Генеральный штаб, которого не было. Офицеры Генерального штаба

Высшим органом военного управления в Российской империи являлось Военное министерство, в состав которого входили многочисленные главные управления, в том числе Главное управление военно-учебных заведений, Главное управление Генерального штаба и Главный штаб. Заметим, что Генеральный штаб в его сегодняшнем понимании, как высший орган военного управления, не существовал. Высшим органом военно-стратегического управления вооруженных сил Российской империи был Главный штаб^[190].

Главное управление Генерального штаба (ГУГШ) занималось «разработкой соображений по подготовке к войне». Кроме того, ГУГШ были подчинены Николаевская академия Генерального штаба, офицеры Генерального штаба, занимающие штатные должности в штабах, и офицеры Корпуса военных топографов. Чтобы стать офицером Генерального штаба, нужно было окончить полный курс Николаевской академии Генерального штаба, так как офицеры должны были выполнять специальные обязанности^[191], в том числе военно-статистические, военно-исторические и военно-административные работы.

Так как Пржевальский окончил Николаевскую академию Генерального штаба по 2-му разряду и не держал выпускного экзамена, то Главный штаб сомневался, соответствует ли он необходимым требованиям. «Сомнения рассеялись, когда начальник Академии генерал Леонтьев заявил, что в течение двухлетнего пребывания в Академии Пржевальский был известен как способный и усердный офицер»^[192].

17 ноября 1866 г. Пржевальский был причислен к Генеральному штабу с назначением для занятий в Восточно-Сибирский округ^[193]. Офицеры, причисленные к Генеральному штабу, имели право со временем стать зачисленными и получить должность по Генеральному штабу.

Пржевальский «причислен к» и «зачислен по» Генеральному штабу

История с переводом Пржевальского в Генеральный штаб началась в 1866 г. Она наглядно показала, с каким трудом входил Н. М. Пржевальский в штат элитных офицеров.

17 ноября 1866 г. он был причислен к Генеральному штабу. В сентябре-октябре 1867 г. Пржевальский по-прежнему оставался «причисленным». «Еще в сентябре 1867 г. Главный штаб спрашивал начальника штаба Восточно-Сибирского округа, заслуживает ли штабс-капитан Пржевальский перевода в Генеральный штаб? Находившийся в то время в Петербурге генерал-губернатор Корсаков ответил 25 октября без всяких объяснений, что, со своей стороны, признает неудобным [выделено нами. — Авт.] назначение этого офицера на эту должность» (Дубровин, 1890, с. 76). Перевод в Генштаб состоялся только год спустя. Высочайшим приказом Н. М. Пржевальский был «назначен в должность старшего адъютанта в Управление войск Приморской области с переводом по Генеральному штабу штабс-капитаном — 5 октября 1869 г.»^[194].

Из послужного списка следовало, что Пржевальский был зачислен по Генеральному штабу уже после возвращения из путешествия по Уссурийскому краю (1867–1869). «Отчислен от настоящей должности с зачислением по Генеральному штабу — 20 июля 1870». От «причисления» до «зачисления» прошло почти четыре года.

Пржевальский получил «назначение для занятий в Восточно-Сибирский округ» главным образом благодаря настойчивым просьбам Д. И. Черницкого к начальству Главного штаба. С Уссурийского путешествия началось обогащение географической, зоологической и ботанической наук трудами путешественника. Как справедливо считал Н. Ф. Дубровин, генерал Черницкий «оказал огромную услугу науке» (Дубровин, 1890, с. 45).

Примечания

83

Деятельность гимназии началась более 225 лет назад с учреждения народного четырехклассного училища (1786), имевшего 48 учеников и четырех преподавателей; директор Петр Львович Мицкий; затем в течение 35 лет (1799–1834) — Лев Федорович Людоговский. 22 сентября 1786 г. в бывшем доме наместнического правления на углу нынешних улиц Б. Советской и Козлова «с необычайным торжеством» было открыто всесословное и бесплатное главное народное училище. Затем в 1804 г. на базе народного училища открылась четырехклассная гимназия, для поступления в которую необходимо было знать всю программу приходского (один год) и уездного (два года) училищ. В 1833 г. гимназия стала семилетней, потом восьмилетней (1875).

84

В. М. Гавриленков писал, что «братья жили в маленькой квартирке, нанятой на Армянской улице [ныне ул. Соболева], недалеко от Надвратной церкви». // (Гавриленков, 1989, с. 11.) Он имел в виду Одигитриевскую церковь, устроенную в проездных воротах Смоленского кремля (1728). Но братья Пржевальские жили в доме напротив другой Одигитриевской церкви (1764), которая стояла в начале склона Козловской горы (на пересечении современных улиц Ленина и Докучаева).

85

Собственноручная черновая записка, оставшаяся в бумагах Н. М., от 6 февраля 1862 г. Дубровин, 1890, с. 14; НА РГО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 3.

86

Очевидно, Николай Михайлович говорил об Александре Ивановиче Лыкошине, директоре гимназии в 1847–1852 гг.

87

П. Н. Якоби учился в гимназии с Пржевальскими в 1850–1853 гг., затем служил 8-м стрелковом батальоне в Житомире, позднее — в Киеве в штабе Киевского ВО. Он встретился с Н.М. в вагоне поезда Московско-Брестской ж/д, в августе, как написал Якоби, 1888 г. Оба ехали до станции Голицыно. Н.М. ехал к брату Евгению и его семье на новоселье в имение Подосинки. Это было, по нашему мнению, в середине июня 1888 г., так как сохранилась датированная 18 июня фотография племянницы Елены, подаренная Пржевальскому в имении Подосинки. В августе 1888 г. Н.М. отбыл в экспедицию.

88

Знакомые и друзья Николая Михайловича вспоминали, что, прочитав один раз книгу, он ясно представлял каждую ее страницу: текст, шрифт текста, геометрический чертеж, формулы и т. д. и мог без запинки воспроизвести содержание любой страницы. Этот «дар представления» всегда выручал его при ответах в гимназии, а позднее в Николаевской академии Генерального штаба. «Если бы, — говорил впоследствии Пржевальский, — преподаватели в гимназии или академии, догадавшись, переменили во время ответа буквы на чертеже, я наверняка все бы спутал и провалился самым пошлым образом» (Дубровин, 1890, с. 12–13).

89

Д. П. Зезюлинский не прерывал связь с семьей Елены Алексеевны Пржевальской-Толпыго. Как-то раз, находясь у нее, он написал письмо Николаю Михайловичу, в котором называл себя «одним из наставников Ваших, может быть, более всех других помнящий и любящий Вас». В письме он рассказал Николаю о своей обиде: «Просил о пенсии, которая и назначена мне, но половинная, а какая, сказать совестно: 80 рублей в год, тогда как я служил верой и правдой 28 лет. Не обидно ли? Другие, может быть, в нашем звании только считались, а получают за 20 лет полную пенсию, а я за 28 только половинную. Но Бог не без милости, и я не унываю». Об этом же он написал Владимиру в Москву и просил похлопотать о пенсии. Позднее Николай из писем матери узнал, что Владимир выхлопотал Дмитрию Зезюлинскому полный пенсион. Из письма Д. П. Зезюлинского стало известно, что он занимался с Александрой, сестрой Пржевальских по матери, до этого вел занятия (с детьми?) у помещика Аненкова в с. Полуеве, а теперь собирался к своим родным в Стодолище. В конце письма Зезюлинский заклинал Николая, когда тот вернется из уссурийского путешествия, «отыскать меня и представиться, чтобы я лично удостоверился в Вашем благополучном возвращении и испытал сладостные ощущения, которые испытывают люди, искренне любящие и бескорыстно преданные» (6 марта 1869 г.) (НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 83).

90

Ранее было отделение, готовившее к коммерческой деятельности.

91

Заметим, что при окончании гимназии днем рождения Николая Пржевальского было указано 1 апреля, а не 31 марта, как писали позднее.

92

«Владимир Пржевальский, получивший на окончательном испытании более 4½баллов, хотя и удостоен выдачи аттестата с правом поступления в Университет без вторичного испытания, но так как он имеет от роду только около 15 лет, то Совет гимназии предоставляет исполняющему должность директора войти к его Превосходительствуг. попечителю Московского учебного округа с особым представлением о разрешении ему выдать аттестат с правом вступления в университет без вторичного испытания, а потому определением о сем записать в журнале» (ГАСО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 123. Л. 27).

93

ГАСО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 123.

94

ЦГАМ. Ф. 418. Оп. 25. Д. 618. Л. 9

95

Там же.

96

Письмо к матери из Белева от 3 декабря 1855 г. (Дубровин, 1890, с. 23).

97

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 248.

98

Там же. Оп. 1. Д. 3. Рукопись Н. М. Пржевальского «Поступление в Академию Генерального штаба». 1862.

99

Унтер-офицер в сводно-запасном Рязанском пехотном полку 18-й сводной дивизии (11 сентября 1855 г.). Переведен в 7-й запасной батальон Белевского пехотного полка (24 апреля 1856 г.). Юнкер (7 июля 1856 г.). Произведен в офицеры. Прапорщик в Полоцком пехотном полку (24 ноября 1856 г.). Подпоручик (27 мая 1861 г.).

100

Полк стоял в Варшаве, откуда Пржевальского командировали в Москву, чтобы принять партию ружей и пистолетов (Пржевальский, 1888, с. 532).

101

НА РГО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 1.

102

Гумбольдт А. Космос: Опыт физического мироописания. СПб., 1862. Ч. 1; Риттер К. Землеведение. География стран Азии, находящихся в непосредственном сношении с Россией: Восточный, или Китайский Туркестан. Вып. 1. СПб., 1869; Лаплас П. Изложение системы мира. СПб., 1861. Т. 1; Гартинг П. Очерки природы. М., 1860; ГартвигГ. Чудеса подземного мира. СПб., 1863; «Вестник естественных наук», сборник «Природа» и др.

103

В феврале того же года в Петербурге зоолог и путешественник Н. А. Северцов (1827–1885) прочитал публичную лекцию «Изменяемость животных видов», в которой изложил свои взгляды на изменчивость видов и теорию видообразования. Он планировал прочитать четыре лекции в пользу «недостаточных» студентов, но слушатели ушли уже к концу первой. Не удалось Северцову также опубликовать полностью свой курс в печати. В журнале «Русское слово» за 1860 г. появилась только первая лекция, содержавшая исторический очерк вопроса об изменяемости видов животных. Статья эта напечатана не под тем названием, под которым Северцов читал лекцию, а под заглавием «Зоологическая этнография». Когда Северцов читал лекции в Петербургском университете в феврале 1860 г., он еще ничего не знал о теории Дарвина. Убежденным дарвинистом Северцов сделался в 1870-х годах. В 1875 г. Северцов посетил Ч. Дарвина, советовался с ним по поводу обработки своих коллекций.

104

Первое обстоятельное изложение дарвиновского учения было опубликовано в журнале «Библиотека для чтения» (1861, № 11, 12). Популярная и четкая форма изложения этой статьи сразу же сделала доступным учение Дарвина широкому кругу русских читателей. В 1864 г. в российских журналах вышло около десятка популярных изложений дарвиновского учения, в том числе и известная статья К. А. Тимирязева «Книга Дарвина, ее критики и комментаторы». В научных кругах и прессе началась активная дискуссия.

105

Все виды живых существ, населяющих Землю, никогда не были кем-то созданы. Возникнув естественным путем, органические формы медленно и постепенно преобразовывались и совершенствовались в соответствии с окружающими условиями. В основе преобразования видов в природе лежат такие свойства организмов, как наследственность и изменчивость, а также постоянно происходящий в природе естественный отбор, который осуществляется через сложное взаимодействие организмов друг с другом и с факторами неживой природы; эти взаимоотношения Дарвин назвал борьбой за существование. Результатом эволюции является приспособленность организмов к условиям их обитания и многообразие видов в природе.

106

Ныне систематики не выделяют его в самостоятельный вид, а относят к виду Ovis ammon, имеющему большой ареал распространения в Центральной Азии.

107

«Противоположно всем своим собратьям описываемый вид держится в крайне бесплодных и безводных местностях. Только в распадках холмов и кое-где по ущельям растут здесь хармык, бударгана да изредка лук. Вероятно, поедая эти весьма сочные растения, зверь может подолгу обходиться без воды; притом, несмотря на скудность корма, оба добытых самца аргали были очень жирны. Посвоему характеру новооткрытый аргали мало осторожен, потому что не преследуется человеком. Конечно, местные монголы не прочь бы были полакомиться вкусным мясом описываемого зверя, но убить его, по крайней мере взрослого самца, решительно не могут из своих фитильных ружей. Действительно, выносливость на рану всех вообще горных баранов очень велика, но аргали Дарвина в этом отношении, кажется, перещеголял своих собратий: помещенный на приложенном рисунке самец был пробит пулей из берданки в самое сердце и все-таки еще бежал в гору около трехсот шагов» (Пржевальский, 1883, с. 453).

108

По воспоминаниям бывшего юнкера В. И. Покровского, опубликованным в 2002 г. в журнале «Армия и флот», Николай Михайлович якобы в это время был поручиком Могилевского пехотного полка 7-й пехотной дивизии и состоял дежурным офицером в Житомирском юнкерском училище, открытом в 1860 г. В то время Н.М., по словам автора воспоминаний, готовился к поступлению в академию и часто приходил в библиотеку, где его и встречал юнкер этого училища В. И. Покровский. «Сколько мне помнится, характер Пржевальского был замкнутый, отношение его к нам, юнкерам, носило чисто официальный характер, такие же отношения были у него и к сослуживцам по училищу; да и немудрено, сердце его не было согрето ни взаимной любовью женского существа, ни дружбой товарищей. Одна наука являлась для него целью, идеалом и содержанием всей его жизни, и этой науке он отдал все свои физические и духовные силы, энергию своего большого ума, воли, и сама-то смерть его произошла в походе его экспедиции» (Покровский, 1915, 2002). Однако это не подтверждается ни воспоминаниями Н. М. Пржевальского, ни его послужным списком. Очевидно, что бывший юнкер В. И. Покровский принял какого-то другого Пржевальского за Николая Михайловича.

109

II РГВИА. Ф. 400. Оп. 21. Д. 1692. Л. 10–15.

110

Медаль Пржевальского «В память войны 1853–1856 гг.» была передана 12 апреля 1974 г. М.В., Е.С., Н. М. Пржевальскими на постоянное хранение в Дом-музей путешественника. Однако ее поместили в фонды областного музея в Смоленске с условием временного использования в экспозиции Дома-музея Н. М. Пржевальского.

111

НА РГО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 3.

112

Петербургско-Варшавская железная дорога — четвертая железная дорога, построенная в Российской империи в 1852–1862 гг. Она первой связала Российскую империю с Западной Европой. Современный адрес Варшавского вокзала: набережная Обводного канала, д. 118.

113

НА РГО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 3.

114

Эту фотографию обычно датируют 1856 г., когда 17-летний Пржевальский получил чин прапорщика.

115

Записка А. А. Большева (Дубровин, 1890, с. 480–481).

116

Письмо А. Беневского от 25 января 1874 (Дубровин, 1890, с. 45).

117

НА РГО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 14. 1869 г. Рукопись Н. М. Пржевальского «Опыт статистического описания и военного обозрения Приамурского края». 132 л.

118

НА РГО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 190; Дневник последнего путешествия…, 1940, с.462.

119

Май 1863 г. (выпуск без экзамена с правами 2-го разряда, по случаю военных действий; в порядке старшинства): Козлов Павел Александрович, Глуховской Александр Иванович, Скалон Дмитрий Антонович, Назимов, Альбрандт, Горяйнов Алексей Алексеевич, Никифораки Антон Николаевич, Желтухин Петр Владимирович, Эрнрот Адольф Карлович, Грунт Петр Александрович, Лесли Дмитрий Николаевич, Спокойский-Францевич Степан Степанович, Елчанинов Георгий Иванович, Островинский, Савич Александр Степанович, Лебедев, Шавров, Бодаревский Иван Максимович, Шелковников Борис Мартынович (Бегбут Мартиросович), Севастьянов, Петрулевич, Минятов, Фрейтаг Аркадий Александрович, Антушевич Касьян Юстинович, Крупенский Николай Федорович, Пржевальский Николай Михайлович. // Осень 1863 (в порядке старшинства выпуска): Гончаров Степан Осипович (1-йразряд, с малой серебряной медалью), Томич Петр Иванович (1-й разряд), Моршин Александр Васильевич, Зеленый Александр Семенович, Брофельд Мартимер Вениаминович, Жданов Николай Александрович, Лабунский Александр Юлианович, Нарбут Василий Федорович, фон дер Лауниц Михаил Васильевич (1-й разряд), фон Таубе Георг Фердинандович, Щурский Константин Михайлович, Боголюбов Иван Андреевич, Лыко Марцелий Викентьевич, Радзишевский Павел Иванович, Новицкий Владимир Петрович, Стог Михаил Демьянович, Кружилин Василий Алексеевич, Иванов Владимир Аполлонович, Гутовский Михаил Станиславович, Гизетти Антон Людвигович (2-й разряд), Каде Фридрих Генрихович, Шкуринский Семен Афанасьевич, фон Витторф Владимир Павлович, Скрябин Михаил Павлович, фон дер Лауниц Василий Емельянович, Милорадович Петр Михайлович, Комаров Леонтий Валерианович, Михеев Александр Дмитриевич, Гржимайло Александр Игнатьевич, Туфеско Леон Константинович, Вихман Петр Карпович, Троицкий Петр Архипович (Императорская Николаевская… [Электронный ресурс].)

120

Письмо помощника начального Главного штаба генерала Мирковича от 28 октября 1882 г. (Дубровин, 1890, с. 374).

121

7-я пехотная дивизия Варшавского военного округа: 25-й пехотный Смоленский генерал-адъютанта графа Адлерберга полк, 26-й пехотный Могилевский полк, 27-й пехотный Витебский полк, 28-й пехотный Полоцкий полк, 7-й стрелковый батальон.

122

28-й пехотный Полоцкий полк квартировал: штаб, 1-я, 2-я, 4-я роты — Петроков; 3-я рота — Бабы; штаб, 5-я, 7-я роты — Опочно; 6-я рота — Белячев, 8-я рота — Сулейов. Это места нахождения 1-го, 2-го батальонов. 3-й батальон — Варшава. 7-йстрелковый батальон — Мехов и окрестности, 7-я артбригада — Кельцы, Радом.

123

Радомская губерния вместе с Келецкой и частью Петроковской входила в Радомский военный отдел.

124

1-й период — 10 января — середина марта; 2-й период — с марта до конца 1863 г.; 3-й период — с конца 1863 до марта 1864 г.

125

РГВИА. Ф. 400. Оп. 21. Д. 1692. Л. 10–15.

126

Медаль Пржевальского «За усмирение польского мятежа 1863–1864» была передана 12 апреля 1974 г. М. В., Е. С., Н. М. Пржевальскими на вечное хранение в Дом-музей путешественника. Сегодня (2023) медаль находится в фондах областного музея в Смоленске.

127

Светло-бронзовая медаль. Право на получение этой медали предоставляется: а)всем генералам, штаб — и обер-офицерам, а также строевым и нестроевым нижним чинам войск, пограничной стражи, упраздненных ныне трех Малороссийских конных казачьих полков Черниговской и Полтавской губерний и конной сотни милиции Динабургского и Режицкого уездов, которые в течение 1863−1864 гг. участвовали в военных действиях против польских мятежников в Царстве Польском и в Западном крае, равно как и тем из них, которые хотя и не принимали участия собственно в военных действиях, но находились во время усмирения мятежа при тех же войсках для исполнения других служебных обязанностей… // Темно-бронзовая медаль. Медаль эта выдается на усмотрение главных начальников в Царстве Польском и Западном крае: а) Лицам, состоящим на службе как в военном, так и в гражданском ведомствах, принимавшим особенно полезное участие в административных распоряжениях Правительства в Царстве Польском и Западном крае (Именной указ… [Электронный ресурс]).

128

Родство — многоюродный. РГИА. Ф. 1343. Оп. 58. Д. 524. Л. 155 об. — 161.

129

Только к зиме 1864 г. все основные отряды повстанцев были разгромлены, но отдельные группировки их продержались в лесах до половины апреля 1865 г.

130

Лауниц М. Беглые заметки из воспоминаний моих о покойном товарище Н. М. Пржевальском // Дубровин, 1890, с. 40.

131

Шадов был заштатным городом Шавельского уезда Ковенской губернии Российской империи, ныне — Шедува в Шяуляйском уезде Литвы.

132

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 241.

133

НА РГО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 11.

134

Там же. Оп. 2. Д. 3. Л. 1.

135

Там же.

136

Лауниц М. Беглые заметки из воспоминаний моих о покойном товарище Н. М. Пржевальском // Дубровин, 1890, с. 40.

137

С 1869 по 1873 г. Акимов был командирован из Варшавы в Петербург в комиссию, состоявшую при Главном управлении военно-учебных заведений, для совещаний об учебной части юнкерских училищ.

138

С 10 мая 1874 г. Акимов был командиром Самогитского эрцгерцога Карла полка.

139

То, что И. Л. Фатеев из дворян Курской губернии, написано в его послужном списке. Однако в Интернете есть сообщения, что Иосиф (Иоасаф) Львович Фатеев был из полтавских дворян и имел братьев Александра, Леонида, Николая, Платона и сестру Марию. Фатеевы внесены в родословную книгу: часть 2, литера Н, с.933. Указ Герольдии об утверждении в дворянстве от 28 мая 1843 г. № 2454.(Список дворян…, 1898, с. 717).

140

В мае и июне 1862 г. обнаружены политические преступные действия нескольких офицеров в войсках, расположенных в Царстве Польском. 16 (28) июня: поручик Арнгольдт, подпоручик Сливицкий и унтер-офицер Ростковский расстреляны на гласисе [фр. glacis — «скат», «откос»] Новогеоргиевской крепости. Офицеры, отслужившие панихиду по расстрелянным, дали показание, что вовсе не имели в виду сделать какую-либо демонстрацию; что панихиду отслужили не в знак сочувствия к преступлению, а как религиозный долг умершим товарищам по воспитанию. Государь, по докладе ему этого дела, повелел, не предавая офицеров суду, выдержать их под арестом шесть недель, затем возвратить их в те полки, где числятся, без дозволения продолжать курс в академии, и обойти при первом производстве в следующие чины (Милютин, 1999, с. 362–363).

141

В этой местности учащиеся академии летом проводили практические работы по геодезии. Пржевальский провел съемку (1862 г.) так плохо, что мог быть отчислен из-за неудовлетворительной оценки (Дубровин, 1890, с. 29).

142

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 9, 10. «Краткая записка о прохождении службы помощника начальника отделения Главного управления казачьих войск майора Иоасафа Львовича Фатеева».

143

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 1, 2.

144

Пржевальский Н. М. Записки всеобщей географии по программе юнкерских училищ / сост. д. чл. Рус. геогр. о-ва Н. М. Пржевальский; доц. преп. географии в Варш. пехот. юнкер. уч-ще И. Л. Фатеев. 2-е изд. Варшава: Тип. Варш. жандарм. окр., 1870–1871. [Вып. 1]. 1870. [6]. IV. 148 с.: черт. Пржевальский Н. М. Записки всеобщей географии по программе юнкерских училищ / сост. д. чл. Рус. геогр. о-ва Н. М. Пржевальский; доц. преп. географии в Варш. пехот. юнкер. уч-ще И. Л. Фатеев. 2е изд. Варшава: тип. Варш. жандарм. окр., 1870–1871. [Вып. 2]: Политическая география Европы, 1871. С. 149–306.

145

«Из них безвозмездно дано 50 экземпляров, именно: в центральный комитет — 8, Бобровскому — 9 (он сам потребовал для раздачи в Петербурге, начальству), начальникам училищ — 16, Минквицу — 1, учителям, товарищам, рецензенту — 16. Переплет книг, представленных начальству, — 7 р. 50 к., всего — 45 р. Выручено от училищ за 906 экземпляров — 679 р. 50 к. От Кафанчикова за 10 000 экз. — 675 р., всего — 1354 р. 50 к. Итого 1309 р. 50 к.» (НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 141).

146

За издание для юнкерских училищ учебника географии всемилостивейше пожаловано 500 руб. — 1872 г. 8 августа. См. «Краткую записку о прохождении службы помощника начальника отделения Главного управления казачьих войск майора Иоасафа Львовича Фатеева».

147

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 142.

148

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 77−78.

149

Там же. Л. 89.

150

Там же. Л. 99 об.

151

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 107.

152

Там же. Л. 108.

153

Там же. Л. 119.

154

Там же. Л. 126.

155

Там же. Л. 130 об.

156

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 138, 139.

157

Там же. Л. 151.

158

Там же. Л. 3.

159

Там же. Д. 289. Л. 7.

160

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 289. Л. 9.

161

Там же. Д. 264. Л. 7.

162

Торговый дом Jachimek i Sosnowki в Варшаве существовал с 1861 г. и примерно до 1880-х годов. В 1883 г. Ян Яхимек скончался, а Торговый дом «Я. И. Сосновский» благополучно в 1911 г. отметил свое 50-летие, но уже под руководством сына Яна Сосновского Бронислава Теодора (Я. Сосновский умер в 1905 г., а его сын Б. Сосновский — в 1942 г.). Фирма широко рекламировалась в России и выпускала каталоги на русском языке.

163

Там же. Л. 67.

164

5 штук часов: 1 — 54 р., 2 — 30–60 р. и 3 — 28–56 р. Итого 170 р. 2 одеяла — 27р. (одно 12 р., одно 15 р.), 2 пуда дроби — 12 р.), бурав. и выдувал: 2 — 40 р. 2 ножа — 5-50 р. Степану и за пересылку — 2 р., итого 218 р. 90 к. Эклону выдано 10 р. серебром. Заметим, у меня остается Ваших денег 71 р. 10 к. К ним Вам придется дослать для уплаты Сосновскому; но ему заявлено, что «деньги он получит после того, как Вы испробуете достоинство ружей» (НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 75).

165

«В мае месяце 1867 г. были высланы Вам деньги за… занятия в размере 87р. 12к. Собственно Вам следовало 95р., но из них по Вашей записке выдано было мною 7р. Пыльцову и 88к. уплачено за пересылку. Деньги были отправлены в штаб округа в Иркутске, который деньги эти сдал в казначейство в партикулярную… ибыла выслана квитанция. Но судя по Вашим письмам и рапорту — Вы эти деньги еще не получили» (НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 2).

166

Там же. Л. 30.

167

Там же. Л. 37.

168

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 95–99.

169

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 119.

170

Там же. Л. 122–125.

171

Там же. Л. 126.

172

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 137. «Гораздо лучше, еслиг. критик вместо непрошеных советов и голословных указаний сам сделает описание доблестей той западной китайской армии, за которую так сильно ратует».

173

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 147, 148.

174

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 139. Л. 81.

175

Там же. Л. 118.

176

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 27.

177

Там же. Д. 139. Л. 103.

178

Там же. Д. 264. Л. 13.

179

Там же. Л. 16.

180

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 35, 40, 41.

181

Там же. Л. 132.

182

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 154.

183

В 1890 г. в Отчете по составлению при Императорском русском географическом обществе капитала имени Н. М. Пржевальского, опубликованном в Известиях ИРГО, среди жертвователей упоминались И. Л. Фатеев — 5 р., а также ФатеевИ.А. — 10 р., Фатеевы Наташа и Андрюша — 6 р. (Известия ИРГО, 1892, с.101).

184

Там же. Д. 243. Письма В. К. Тачановского Н. М. Пржевальскому (1870–1887).

185

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 289.

186

Докладная записка генерала Черницкого от 12 марта 1866. Архив Главного штаба. Дело канцелярии № 82 // Дубровин, 1890, с. 45.

187

Докладная записка генерала Исакова от 7 мая 1866. Архив Главного штаба. Дело канцелярии № 82 // Дубровин, 1890, с. 46.

188

Отношение генерала Минквица в Главный штаб от 20 октября 1866. № 6, 532 // Дубровин, 1890, с. 46.

189

Письмо генерала Черницкого от 22 октября 1866 г. за № 6, 502 // Дубровин, 1890, с. 46.

190

Другими словами, Главный штаб — это высшая руководящая инстанция (если не считать Военного министерства). «Как бы дополнением к приказам по военному ведомству служат циркуляры Главного штаба, посредством которых разъясняется иногда дух законов, иногда объявляются административные порядки применения на практике военных законов».

191

Обязанности офицеров заключались: 1) в составлении дислокаций, маршрутов и диспозиций для боя и для движения; 2) в производстве военных обозрений, съемок, рекогносцировок; 3) в вождении колонн на театре войны вообще и на поле боя в особенности; 4) в избрании, совместно с военными инженерами, позиций и пунктов для крепостей и распоряжения и различные сведения, признаваемые полезными для военного ведомства.

192

Генерал Леонтьев в письме генералу Мещеринову от 7 ноября 1866 // Дубровин, 1890, с. 47.

193

Приказ по Генеральному штабу от 17го ноября 1866 // Дубровин, 1890, с. 47.

194

РГВИА. Ф. 400. Оп. 21. Д. 1692. Л. 10–15. Полный послужной список Генерального штаба генерал-майора Пржевальского. Составлен 3 ноября 1888 г.