Прости мне мои капризы

Николай Чепурных, 2021

Два главных героя: Мужчина и Женщина…Судьбой им уготована долгая разлука. Но через шестнадцать лет Андрей встречает Ирину – ночью, на безлюдной улице, в далеком городе – не зная, что это она. Отношения между героями развиваются по нарастающей, так, как нарастает, усиливаясь, ливень во время грозы, – обретая новые оттенки, нюансы и очертания…

ГЛАВА 6

Тем временем, лето, весело «катившееся в июль», — добралось до верхушки месяца.

Мой отпуск подошел к концу.

Совсем скоро мне предстояло испить горькую свою чашу! Я должен был убыть в училище.

Мысль о нависшем над моей головой, подобно Дамоклову мечу, отъезде — крайне негативно повлияла на меня — мои чувства, сознание, настроение. Я точно впал в состояние заторможенности, «анабиоза». Сделался равнодушным ко всему (исключая своих родных), что происходило вокруг меня… Если происходящее не имело непосредственного отношения к нам с Ириной.

Накануне одной из последних наших встреч — «анабиоз» сменился жутким отчаянием! И тоской! Казалось, что за все те девятнадцать оборотов Земли вокруг Солнца, совершенные при моей жизни, — не было случая, чтобы мое сердце тосковало так сильно и безутешно!

В одну из особо тяжелых минут «душевной невзгоды» — мне пришла на ум одна — не очень хорошая идея: заболеть какою-нибудь «фиктивной» болезнью. Благодаря фиктивной этой болезни — я мог бы задержаться дома еще на какое-то время — три-четыре-пять дней.

(Некоторые мои товарищи подобной уловкой, случалось, пользовались: направляли в учебное заведение соответствующие телеграммы, подтвержденные должностным лицом из военкомата, с которым, должностным лицом, можно было тем, или иным образом договориться…).

Помимо того, что я и так пребывал в подавленном совершенно состоянии, и никак не мог из этого состояния выйти, мне отчего-то вдруг начало казаться, что в наших с Ириной отношениях, при всей их максимальной открытости, доверительности и прочем — все же оставалась некая недосказанность, незавершенность — недоставало какого-то существенного, может быть, даже — главного «штриха». И этот «пробел» необходимо было устранить.

Однако, тщательно поразмыслив, я отказался от этой авантюрной затеи, осознав, что в таком случае (если бы история с вымышленной болезнью оказалась успешной…) я нисколько не облегчил бы свою участь, а наоборот — лишь продлил бы охватившую меня агонию. А «пробелов» могло стать — еще больше.

Как ни печально, но самым разумным было — предоставить событиям естественный ход.

Но не только я один пребывал в таком «расклеенном» состоянии.

Ирина тоже была, словно сама не своя: иногда предельно сосредоточенна, задумчива и, не по летам, серьезна, в другой раз — беспричинно смешлива, весела, на удивление — легкомысленна (беспечно относилась к некоторым важным, на мой взгляд, житейским вещам…), совершенно, казалось, не замечая этого своего настроения, порой вдруг рассеянна, невнимательна — невпопад отвечала на какой-нибудь несложный вопрос, по несколько раз переспрашивала там, где все было ясно.

В конце концов, она — запинаясь, сбивчиво: то — прямо смотря мне в глаза, то — отводя взгляд в сторону, а в какое-то мгновение и вовсе — с отстраненно-отчужденным выражением лица — объяснила, что не может в полной мере разобраться в своих ощущениях, чувствах — во всем, что с ней происходит, и что ей — очень, очень, очень грустно и больно — со мной расставаться!

Душераздирающая эта драма происходила в любимые нами вечерние часы.

За селом.

У кромки поля свежескошенного ячменя, желто-серые валки которого — прямыми линиями — уходили в его, поля, глубь и, кажется, еще дальше — в самое небо.

Без каких бы то ни было лишних глаз.

Хотя, конечно же, многие о наших с Ириной отношениях знали и, в первую очередь, ее родственники и мои родители. Однако, это было не то — не совсем верное, или точное знание. Потому что все (за исключением, может быть, прозорливой библиотекарши Надежды Ивановны, да, возможно, чересчур любопытной «Варвары» — Ирининой сестры Аньки…) видели лишь внешнюю сторону этих отношений и не замечали (просто-напросто не могли заметить — так я, во всяком случае, думал…) другой стороны — внутренней, скрытой, которая была главной.

В какой-то момент мы — одновременно — потянулись друг к другу: я — с намерением поцеловать Ирину в щеку (пытаясь представить немыслимое: что целую ее — всю, не оставляя на трепетном теле, которое было «ни в чем», «живого места»!), она…

Она вдруг слегка повернула голову, и я не совсем ловко ткнулся в ее — мягкие, теплые, чуть приоткрытые, освещенные лучами заходящего солнца — губы…

* * *

До отъезда в училище оставалось три, или четыре дня.

Приобретенный в кассе предварительной продажи билетов проездной документ на поезд (для чего мне пришлось совершить поездку в областной центр…) — уже находился, вместе с отпускным билетом, заверенным синей казенной печатью военкомата (прибыл такого-то числа-месяца-года, убыл такого-то…), во внутреннем кармане форменного моего кителя.

Еще больше времени мы старались проводить вдвоем, за исключением тех кратких часов, которые вынуждены были отводить себе на сон, прием пищи и общение с родными.

Между тем, после случившегося — «нечаянного» поцелуя — в наших с Ириной отношениях наступил, в определенном смысле, перелом.

Поворот.

И поворот этот оказался — довольно резким! Крутым — покруче спуска в реку — в том месте, где должен обитать Водяной! Сколь и неожиданным. Как будто включилась — давно ожидавшая своего часа — система форсажа.

Мы уже без всякого стеснения («времени не тратя даром», то есть не расходуя драгоценные минуты, проживаемые отныне — точно одна минута за три, на излишнее и совсем ненужное «оправдание» наших дерзких помыслов, намерений и поступков…) переводили эти отношения из «теоретической», «умозрительной» до сего момента, плоскости — в «практическую», «материалистическую», сводя их, в значительной мере, к банальной, как ее, порой, называют, но поразительно живучей, необоримой природе инстинкта… Не переступая, однако, через определенную грань, о существовании которой Ирине подсказывали интуиция, чутье, какой-то внутренний, правильно настроенный механизм. Я же знал об этой тонкой грани, этом постоянно маячившем у меня перед глазами «шлагбауме» — фактически: до какой бы степени Ирина ни была развита физически (физиологически…), умственно (в границах своего возраста, за который, впрочем, она постоянно предпринимала попытки выйти…) — «по паспорту» (которого она, разумеется, пока не имела…) ей еще только должно было исполниться четырнадцать лет! И с этим, весьма существенным обстоятельством, о чем, правда, мы с Ириной никогда не говорили (словно не признавая таковое обстоятельство за главное «препятствие», которое, в случае выхода наших «инстинктов» из-под контроля, могло нас остановить…), — я должен был считаться!

(В этой связи, иногда, я испытывал жгучее желание — перенестись на какой-нибудь машине времени из сегодняшних дней — лет на пятьсот, или тысячу назад. Так же, как мечтала об этом Ирина. Только, в отличие от Ирины, которой интересно было бы «пообщаться» с далекими соплеменниками, посмотреть, какие они есть, — у меня была несколько другая цель. Заключалась она в следующем.

В ту давнюю пору обычным на Руси делом было, когда жених и невеста могли сочетаться, законным браком, в гораздо меньшем возрасте, нежели в нынешнее время, а именно: в пятнадцать (жених) и двенадцать — тринадцать (невеста) лет.

Об этом я прочитал в одной из статей, когда изучал в библиотеке материалы о русалках, только в тетрадь не стал записывать — чтобы информация случайно не попала на глаза Ирине. Мне не хотелось, чтобы у нее появились обо мне какие-то неверные мысли.

Если бы мы с Ириной жили в том времени — я вполне мог бы на ней жениться — при теперешних ее летах…).

Поцелуи — в заброшенном яблоневом саду — были по эту сторону грани…

Милые «сестрички» Ирины, уверенно, с каждым днем все полнее наливающиеся молодой, свежей силой, — «ни в чем», в благословенный час, представшие моим глазам, и все случившееся затем — тоже по эту сторону…

А произошло все так…

Прогуливаясь в любимом нашем саду, вдыхая сладкий запах яблонь, иные из которых, состарившись, оставшись без теплого людского призора, уже не давали сочных и вкусных плодов, — я обратил внимание на то, что Ирина часто поднимает кверху голову и внимательно что-то рассматривает.

— Ты чего-то ищешь? — спросил я ее.

— Угу!

— Интересно: что можно найти на яблоне, кроме того, что на ней растет?

— Кое-что можно, если хорошенько поискать.

Наконец, возле одной, довольно большой, высокой и развесистой яблони — Ирина остановилась.

Я тоже остановился и, заняв выжидательную позицию, — с любопытством смотрел на свою спутницу.

Ирина обошла дерево вокруг, со всех сторон, внимательно его осматривая — точно изучая.

Затем она приблизилась к нему вплотную.

Тут-то все и началось…

Ирина скинула босоножки (девушка была в каких-то пестрых, широких штанах-шароварах, стянутых в поясе резинкой, и коротком, апельсинового цвета, топике…).

Примерилась…

И медленно, плотно обхватывая руками и захватывая бедрами крепкий, кряжистый ствол, стараясь не пораниться о твердую, шершавую кору, — начала карабкаться вверх.

Метрах в двух, или чуть выше, от земли из ствола яблони, почти параллельно земле, выходил толстый, без шероховатостей, отросток.

Добравшись до отростка, на него Ирина и перебралась.

Устроившись поудобней, свесив вниз ноги, — Ирина перевела дух и осмотрелась.

Прямо перед ее лицом, на разлапистой ветке, красовался крупный, краснобокий плод.

Ирина сорвала его.

Повертела, разглядывая, в руках.

Потом подышала на него и потерла гладкий бок ладонью.

Поднесла яблоко ко рту и, захватив зубами порядочный кусок, с хрустом, брызнув кисло-сладким соком, — надкусила.

— Ну, как — созрело? Можно есть? — спросил я, наблюдая за всеми этими «вкусными» ее манипуляциями.

— Не совсем. Недельку подождать, и будет можно! — прожевав и слегка поморщившись, ответила Ирина.

— Через неделю меня здесь уже не будет! — с грустью, тяжело вздохнув, ответил я.

— Тогда надо есть сейчас!

Она высмотрела другой плод, который также оторвала от ветки и бросила мне.

Сделав еще надкус, — Ирина кинула свое яблоко на землю.

Далее произошло нечто необыкновенное…

Слегка качнувшись, — проверяя устойчивость своего положения — Ирина подняла руки и взлохматила на голове волосы, так, что они приняли какой-то ершистый и растрепанный вид. Устремила в некую невидимую, затерявшуюся в густой листве растущей напротив яблони, точку — взгляд. И, придав голосу выразительности, добавив других интонационных красок, в той, или иной мере, по ее представлению, соответствовавших изображенному в бальмонтовском стихотворении образу, — начала воспроизводить исполненные вдохновения строки, которые она сумела запомнить — после первого прочтения.

Если можешь, пойми. Если хочешь, возьми.

Ты один мне понравился между людьми.

До тебя я была холодна и бледна.

Я — с глубокого, тихого, темного дна.

Нет, помедли. Сейчас загорится для нас

Молодая луна. Вот — ты видишь? Зажглась!

Дышит мрак голубой. Ну, целуй же! Ты мой?

Здесь. И здесь. Так. И здесь… Ах, как сладко с тобой!

— Ну, что? Похожа я на русалку? — закончив чтение, обратив взгляд на меня, спросила Ирина.

— Похожа!

(В лесу русалки обитают на высоких деревьях. Особенно любят они крепкие, с густыми кронами, дубы…).

— А мне кажется — еще не совсем похожа…

Вновь покачнувшись…

(Сидят, нагие, на ветках, и днем, и ночью, и раскачиваются…).

… и удерживая равновесие, что без особого труда у нее получалось, — Ирина сняла с себя топик, который перекинула через отросток, рядом с собой.

Затем — длинными своими волосами…

(Волосы обязательно длинные и распущенные…).

… прикрыла спереди лифчик. После чего, заведя руки за спину, отстегнула.

Сняв лифчик, Ирина положила его поверх топика.

— А сейчас? — легонько побалтывая ногами, снова поинтересовалась она.

— Бо… Бо… Мой…

— Что-что? — не поняла моего ответа Ирина. — Что ты сказал? Повтори!

Она не поняла моего ответа, а я, ошеломленный происходящим, не понял, или не расслышал ее — уточняющего вопроса. Стоял и тупо на нее смотрел.

Внезапный порыв ветра, похожий на взрыв, образовался у самой поверхности почвы — прямо в том месте, где из нее проросла яблоня, на которой находилась Ирина.

Возникнув, кажется, ниоткуда, «из ничего», — ветер всколыхнул томившуюся на солнечном жару траву.

Затем вихрем обернулся вокруг ствола.

Закружился, завертелся волчком и, с шумом и посвистыванием, стремительно ушел вверх.

Взбудоражил тихо подремывавшую листву.

Не обошел вихрь стороной и Ирину.

Со стрекочущими, хлюпающими, как в глубоком, полном мутной воды овраге, через который по деревянным доскам мы с Ириной переползали, следуя в ночном походе на речку, звуками — вздулись, запузырились на ней чудные ее штаны.

По голым рукам и телу пробежала дрожь.

А еще — порыв разметал роскошные ее волосы…

(Могут представляться в облике маленьких девочек и взрослых женщин — красивых и безобразных, нередко с большой грудью…).

Чтобы не слететь с «насиженного» своего места и не бухнуться с порядочной высоты на землю, — обеими руками Ирина схватилась за нависавшую над головой ветку, с которой она сорвала два недозрелых плода, и, оглашая сад тонким мышиным писком, — зажмурилась…

(Цыцки большие-большие, аж страшно…).

Прекратился ветер также неожиданно, как и начался. И таким же необычным манером — уйдя с высоты вниз, проникнув в почву и дальше, кажется, в самую глубь земли.

Почувствовав, что стало тихо (забыв обо всем на свете, — я в оба глаза, неотрывно, продолжал смотреть на девушку, даже и не помыслив сказать ей о том, что ветра больше нет…), — Ирина разомкнула веки.

Она хорошенько проморгалась, как будто в глаза ее попали соринки, так, что на них проступили слезинки.

Немного еще выждав — убедившись в отсутствии опасности, — девушка отпустила ветку.

Конец ознакомительного фрагмента.