Шах и Мат. Сыграем в Любовь?

Никтория Мазуровская, 2017

Выбор – вот, что делает нас свободными. Но так ли важна свобода, когда ты не можешь быть с тем, кем хочешь? Она максималистка по жизни. Либо всё, либо ничего. Он закоренелый циник и реалист. Пришел, увидел, победил… а остальное не имеет значения. Их встреча была неожиданной. Их любовь – мука. Их отношения стали невозможными. Что происходит с жизнями когда Пешка побеждает Короля? Содержит нецензурную брань.

ГЛАВА 4

Сейчас. 2017 год. Москва.

— Скажи, ты когда-нибудь думал, что мы окажемся в такой ситуации?

Молодая красивая женщина расхаживала по его кабинету, цокая своими каблуками, и неимоверно раздражала его этим звуком, но он был бы не он, если бы одернул ее. Прекрасно знал, что стоит только потерять терпение с ней и «тушите свет», — его планы накроются, во всех смыслах.

— Мы оказались в такой ситуации исключительно по твоей вине, так что… я предполагал нечто подобное рано или поздно.

— А что ж не подготовился?

— Мне тебе напомнить, что есть одна бумажечка, которую ты подписала очень давно, и что в ней говорилось?

— В свою очередь, я могу напомнить тебе кое о чем другом, от чего твоя бумажечка не защитит Ее!

Бешенство, кислотой опалило внутренности, узлом его всего скрутило, но Шах зубы сцепил так, что желваки проступили, и всё же смолчал. Злить эту змею, себе дороже, а вот послушать и понять в чем ее выгода и план, — другое дело, только бы выдержки хватило. И так последние месяцы он спокойствием не хвастался: собственные люди, сотрудники и охрана возле него на цыпочках бегали, чтобы не дай бог не нарваться на гнев, а тут Вика, бабушка ее, Маришкины проблемы. Плюнуть бы на все и уехать к Золотцу, отдохнуть, наконец, и чтобы только они вдвоём во всем мире имели значение.

— Ира, дорогая, давай ты не будешь мне угрожать? Я терпением никогда не отличался, ты же знаешь, вдруг, да решу радикально избавиться от всех своих проблем?

Его голос звучал тихо и спокойно, но она прекрасно знала, что орать Шах не любил, и предпочитал не предупреждать никого из своих врагов «боевым кличем» перед атакой. И этому предупреждению ей лучше внять.

— Угрожаешь матери своего ребенка?

— Я угрожаю суке, которая прикрывается мной, как щитом от настоящего отца своего ребенка.

— Это все из-за этой…? Она миленькая. Не в твоем вкусе, слишком замороченная, мне кажется.

— Твоего мнения я не спрашивал. Что ты хочешь от меня сейчас?

— Ты знаешь, что я хочу.

— По этим вопросам ты можешь обращаться к Артему, но ты сдернула меня с места. И я хочу знать зачем?

— Ты был с ней, да? Я оторвала вас от чего-то интересного? — Ирка пошло ему подмигнула и облизала губы. Похотливая шалава, как была ею, так ею и осталась, и материнство ее не изменило.

— Мне еще раз повторить свой вопрос?

Видимо, в его глазах что-то таки промелькнуло из того, что он сдерживал внутри себя. Ирка споткнулась, застыла и вся сжалась, позволила страху отразиться в ее глазах, но она так же, как и он, давным-давно научилась притворяться и никому не показывать свои истинные эмоции. Она отвернулась от него, расправила плечи, выпрямилась и, ледяным тоном произнесла:

— Мне нужны документы, ты знаешь, а еще деньги.

— Сколько?

— Пять миллионов будет достаточно.

— Долларов?

— Я что, идиотка? Евро, конечно! — она возмущенно воскликнула и посмотрела на него обвинительно, — Ты же так хочешь получить развод, — это моя цена за твою свободу.

— Как-то ты продешевила, дорогая, и мне кажется это подозрительным.

А глазки то у змеи заблестели и забегали. От страха забегали. Шах нутром чуял, что дело не чисто, по глазам этим отвратительным видел: недоговаривает паскуда.

— Хорошо, — он кивнул, откинулся свободно в кресле, расслабленно улыбнулся, — Деньги будут через неделю, переведу все на твой счет.

— Нет! — Ирка сорвалась, крикнула, но потом опомнилась и снова надменно ему улыбнулась, — На старый счет не стоит, лучше на новый… и по новым документам.

— Я дам тебе не просто деньги, Ира, я заплачу за свою свободу от тебя и от твоего дерьма. Я не буду больше тебя спасать. Не будет больше никаких просьб и новых документов. Ты подпишешь все нужные мне бумаги и исчезнешь с горизонта, поняла? А если появишься…

— И что ты сделаешь?

Женщина пребывала в полной уверенности своей безопасности, только она ошиблась. Переступила ту грань, где он, по отношению к ней, еще мог оставаться человеком. Теперь она была для него «мусором» — фактором, что отвлекал его от главной задачи.

— Ты же не такая дура, чтобы думать, что я не знаю, чей это сын, правда? Ты же не думала, что я влезу в такую заварушку и не поинтересуюсь личностью твоего последнего клиента? Я следил за его жизнью, знаю, где он сейчас, сколько денег он потратил на твои поиски, точнее на поиски своего сына.

— Ты не мог!

— Ох, Ира, Ира, — он покачал головой и широко улыбнулся, не скрывая оскала, — Я был терпелив к тебе, и ты знаешь причину. Но, прежде всего, я почему-то до сих пор видел в тебе ту девчонку, что встретил очень давно, и мне было ее жалко. Кажется, я был бОльшим человеком, чем мы все думали. Но ты посягнула на…

— На святое, да? И что ты сделаешь? Я держала тебя за «яйца» столько лет, потому что ты несешь ответственность и защищаешь не только себя, но и Сашку. И где она сейчас? Живет и радуется? Собирается замуж?

Шах весь подобрался и заледенел от страха. Откуда эта тварь знает?

— Я тоже много чего знаю, Сава. Как думаешь, что будет, если кто-то из друзей будущего мужа Сашки получит письмо с интересными фотографиями или видео? А? Что будет со свадьбой твоей дорогой Сашеньки?

У него мышца на виске задергалась, и сердце бешено заколотилось, кровь кипела, а ярость и гнев требовали выхода. Сам бы придушил эту тварь. Своими собственными бы руками придушил ее. Но Шах не позволил улыбке сползти с лица, только теперь она стала презрительной.

— Мы можем отлично провести время, угрожая друг другу, но ты денег не получишь, если я услышу еще хоть слово о Сашке, и плевать мне, что потом будет, поняла меня? Я сам позвоню Маге и скажу, где ты и его сын. Сам его встречу и сам привезу к тебе, где бы ты ни была. И сам буду смотреть, как он тебя на куски режет. Буду смотреть и улыбаться. Ты будешь дохнуть, а я буду улыбаться.

— Когда Мага узнает, что ты мне помогал…

— То мы решим это между собой, — у мужиков, знаешь ли, все гораздо проще. Я вляпался по незнанию, защищал свою семью. И для восточного мужчины это будет аргументом — семья. А вот ты его семью украла. И кому из нас будет хуже?

— Ты не посмеешь! Он… я… я мать его ребенка!

— Ты тварь, которая украла у него ребенка и не важно, чем ты думала в тот момент. И если ты еще раз появишься в моей жизни…

— Он заберет у тебя все! Все! У тебя ничего не будет! — Ирка начала кричать на него, а он улыбался и смотрел на нее, — сейчас она его веселила, — Ни этого ресторана, ни твоего бизнеса, ничего.

— Пусть заберет, мне даже легче станет, давно хотел все продать и купить домик где-нибудь подальше отсюда.

— Ах да, и счастливо заживёшь со своей шлюшкой в какой-то деревне: будешь сажать огород, а она доить коз, ну а в перерывах вы будете трахаться. Точно. Это твоя голубая мечта?

Сава в два шага подлетел к ней и, не сдерживая своего гнева, отвесил ей пощечину. Рука горела огнем, он только досадливо сплюнул на пол. Все-таки замарал руки об эту тварь. Схватил ее за ворот дорогого жакета и стиснул так, что ткань в его руках затрещала.

— Не зли меня, детка, своим дрянным язычком, иначе живой ты отсюда не выйдешь! Усекла?

И снова спокойный и, лишенный эмоций голос, холодное безразличие в глазах, но наливающаяся краснотой щека Иры была доказательством того, что еще чуток и тут будет валяться остывающий женский труп.

Ирка зло сверкала глазами, но помалкивала. Ума, видимо, прибавилось за последнюю минуту.

— Я дам тебе денег и документы, ты подписываешь все, что мне нужно и катишься на все четыре стороны, поняла? И молись, чтобы Мага не нашел тебя раньше, чем ты успеешь спрятаться.

Ирка затравленно кивнула и попятилась к дверям. Она повернулась к нему спиной только тогда, когда ощутила телом стену и косяк двери. Застыла и, не поворачиваясь, спросила:

— Почему ты так? Ты никогда не бил меня! — ее обида в голосе и горечь уже давно перестали трогать что-то внутри него, но он посчитал нужным ей ответить.

— Ты разрушила все, что у меня было. Тянула из меня жилы и не обращала внимания на мои слова. Я говорил: дай развод. Я говорил: терпение не вечно. Я говорил: не лезть к моей женщине. Ты плевала на мои слова. Я слишком долго отплачивал тебе за то, что было сто лет назад. А ты, в благодарность за поддержку, вонзила мне нож даже не в спину, а в сердце, — на куски его порезала. Но я терпел. А сейчас терпение кончилось, и ты сама виновата.

Ирка не стала ничего говорить, просто ушла, и дверь за собой закрыла. А Шах, наконец, смог руки из карманов вытащить и увидеть, как они дрожат.

Он никогда не бил женщин, никогда. И он не получил удовольствия от того, что сделал, но и стерпеть ее слов просто так не смог.

Ирка слишком долго тянула из него все: нервы, деньги, эмоции. А он позволял ей это делать, пытался защитить тех, кто дорог. Теперь что? Сашка? У Сашки все зашибись просто, нашла себе парня и скоро выйдет замуж. Говорит, что он ее любит, а если любит, значит примет любой, всякой.

Такой должна быть любовь. Такую он сам переживает и чувствует. Свое Золотце он любит всякую: сломленную, убитую, раздавленную, веселую, — любую. Он любит ее без детей… и с детьми любить будет. Любит ее со всем прошлым. Со всей ее чокнутой семьей.

Вопрос в том, будет ли она любить его, когда узнает то, что он скрывал и старательно прятал о своем прошлом? О том, что не знают ни Артем, ни Марина?

Жил на краю… Сейчас жил на краю, когда в любой момент мог сорваться и самому себе не мог сказать, что будет.

Но руки продолжали трястись, а кровь бурлила от ярости и адреналина. Пульс барабанил в ушах так, что башка раскалывалась. И дышал с трудом, насильно пропихивал воздух в легкие, чтобы не сдохнуть к чёртовой матери.

Ему нужна Таня и Маришка.

И если одна находилась в получасовой доступности, то вторая была на отдыхе: медовый месяц, чтоб их всех!

Но толковый экономист, бухгалтер и аудитор в одном лице ему был жизненно необходим.

А еще юрист или лучше даже адвокат.

Деньги были, но не столько, в свободном доступе. Он, бл*дь, не хр*нов олигарх. Придётся выводить деньги из оборота, а потом думать где их взять, чтоб все не рухнуло в задницу.

— Сава?

Артем стоял в дверях и, не боясь нарваться на гнев шефа, зашел в кабинет и прикрыл дверь. По его лицу Шах понял, что еще не все дерьмо на сегодня глотнул.

— Что? Говори!

— Грознин умер два часа назад.

— Вика знает?

— У нее отключен мобильник, Максим дозвонился мне.

— Ясно. Дозвонись Лехе и пусть пока у Золотца мобильник продолжает быть отключен.

— Может лучше…

— Я тебя не спрашивал, что лучше. Я ей сам скажу.

— Это ее сломает.

— Поэтому я ей сам скажу.

— Поедешь в аэропорт?

— Сначала к Тане, потом в аэропорт. Пусть красавицы мне билет закажут.

Артем ушел, а Шах так и остался стоять посредине кабинета.

Это ее сломает.

Что бы сама Вика не говорила про чувства к этому ничтожеству, как бы сильно он ее не обидел в прошлом, Грознина она знала с детства, с пеленок почти. Большую часть сознательной жизни провела рядом с ним, была влюблена в него и хотела за него замуж. Любила первой детской влюбленностью, считала другом, несмотря ни на что.

Эта смерть может ее сломать.

И плевать на все, Сава должен сказать ей сам, лично. И быть рядом.

Сейчас. 2017 год. Гавана, Куба.

— Сеньора, Виттория, что-то еще нужно?

Вика отвернулась от окна и зрелища: здание местного Капитолия очень по виду напоминающий американский, было заполнено людьми: шла подготовка к одному из самых больших праздников Кубы. Dia de la Independencia — День независимости Кубы, когда местный герой Карлос Сеспедес освободил рабов и стал бороться с испанцами. Что самое интересное, кубинцы до сих пор говорят на испанском, хоть и победили их очень давно, — возможно они так и не сумели до конца стать свободными?!

— Нет, Паула, спасибо!

— Mi amor, сеньора, ждать ли нам гостей к ужину? Сеньор Савелий не приедет?

— У сеньора дела в Москве, боюсь, он к нам не присоединится.

Довольно привлекательная женщина среднего возраста, загорелая, с шикарной фигурой: молодые девушки, гонящиеся за формами, за такую убили бы или сдохли от зависти, а мужчины оборачиваются Пауле вслед и отвешивают комплименты, хотя в Гаване, как и на всей остальной Кубе всегда и всем отвешивают комплименты. Не всегда они отличаются изяществом слова или красотой, но такой у народа менталитет — комплименты женщинам, а особенно туристкам, обязательны. Паула и ее муж Пабло присматривали за этой квартирой, когда она и Сава не бывали тут.

Не спрашивала никогда, как Саве вообще удалось ее приобрести, просто приняла как факт и познакомилась с этой семейной парой в первый свой приезд сюда.

Они были милыми людьми, вежливые и смешливые. Когда эта пара оказывалась рядом, сразу становилось понятно, что между ними любовь, настоящая и чистая. Они поженились сразу, после знакомства, но Бог не дал им детей. Вика никогда не интересовалась, как Паула пережила эту новость, тем не менее, супруги казались счастливыми и так. И заботились о ней и о Саве, как могли и умели, отдавали свое душевное тепло им и этой квартире. Хотя Вика и могла себе представить каково это хотеть дать своему человеку все, что можешь, отдать всю себя, но при этом не иметь возможности сделать любимого отцом.

На этом острове все было пропитано вкусом свободы, жаль, что все пришло в упадок, экономики как таковой и не существовало долгое время, и еще неизвестно, когда все пойдет на лад…

У сеньора дела в Москве. Так она ответила, а саму изнутри выжигала насквозь, кислотой, ревность. Жгучая и болезненная, которую не задавишь просто так силой мысли и желания, не убедишь себя, что ты не имеешь права на все это: на любовь, на ревность, на страсть.

В глубине сознания и в душе только одна мысль: он мой! МОЙ!

И кричать хочется от всего, что внутри бурлит! Яростно заявить на него свои права и не отдавать никому и никогда. Потому что он — ее! Всегда! Во всем! Только для нее!

Так Вика считала два года назад. Жила этими мыслями, дышала ими в полной уверенности, что нашла свое счастье, и уже никто и ничто не сможет его разрушить.

Ошиблась. Очень больно и горько ошиблась.

И не пережила до сих пор. Не отпустила. Мучилась, страдала без него. Задыхалась по ночам от собственного крика и стона, от тоски по нему загибалась. Мира не замечала вокруг себя, все по инерции делала и жила.

У нее не находилось слов, чтобы самой себе сказать: хватит! Прекрати!

Не было аргументов, которые смогли бы задавить эту поганую боль за грудиной, которая сдавливала с каждым новым днем сильней, душила ее.

Она бы хотела забыть все, и не знать каково это — любить Шаха. Быть его женщиной. Чувствовать себя его женщиной.

Вика не будет снова плакать по нему. Не сейчас.

Ей нужен перерыв. Маленький перерыв, чтобы прийти в себя и понять, чего она хочет для себя и от себя.

Ее бабушка умерла и оставила в Викиной душе дыру, которую уже никто ничем не сможет заполнить, будет только тоска и воспоминание о светлом и сильном человеке. Вика это понимала, и давно готовила себя к мысли, что однажды ее бабушки не станет. И вот момент наступил, а она сбежала от родственников с любовником, отключила телефон и пока не намерена его включать, чтобы не слышать голоса теток и сестер, которые уже начали делить наследство.

Семья у нее странная, что тут еще можно сказать. Со стороны отца уж точно все готовы друг другу глотки рвать за лишний «кусок пирога» семейного бизнеса.

Она в этом участвовать не собиралась. И бабушка ее желание уважала, поэтому в завещании обещала Викиного имени не упоминать.

Хорошо здесь, у нее душа оттаивала в этом месте, в этой квартире. Она хранила так много светлых и полных любви воспоминаний, была вся пропитана теплом и уютом.

— Виктория Леонидовна, я поехал тогда?

Лешка заглянул в ее спальню, улыбнулся открыто.

— И куда ты Алексей собираешься?

— Так в Москву, — мужчина пожал плечами и смотрел на нее честными глазами, а она дурочка должна была поверить.

— Леша, я твоего босса, как себя знаю, и ты предлагаешь мне поверить, что он оставит меня в чужой стране одну, без охраны?

— Ну, Виктория Леонидовна, что Вы мне всю конспирацию к чертям ломаете?

— Оставайся тут, Паула тебе комнату уже готовит. Конспиратор тоже мне, я Шаха знаю получше, чем ты.

— Тут Вы правы, я не спорю.

— Ну, так иди и звони, отменяй, что ты там уже снять успел.

— Понял, сделаю, босс!

— Я не твой босс.

— Нет, Вы лучше: Вы женщина моего босса! Поверьте, это намного лучше… или хуже, смотря с какой стороны смотреть.

У нее сердце в пятки ушло, и дыхание из груди вышибло.

Конечно, все люди Шаха знали ее в лицо, все его партнеры и недруги знали ее в лицо. Знали, кто она и кем для Шаха является. Он не брал ее на свои «встречи», но на большинстве официальных мероприятий она сопровождала его всегда. И точно помнила, как ее воспринимали по началу: с насмешкой и презрительными улыбочками, скрытыми за добродушными взглядами. Ее считали капризом Шаха, игрушкой. И только потом поняли, как сильно ошиблись. Осознали, что он любого зубами порвет, если кто-то просто произнесет ее имя не с теми интонациями.

Леша говорил уважительно и относился к ней так, как относился к самому Шаху. И был с ней искренним в своем желании поднять настроение или как-то попробовать наладить отношение между своим боссом и его женщиной.

— И с какой стороны ты смотришь?

Леша долго молчал, а потом расплылся в дурацкой мальчишеской улыбке, не характерной для взрослого мужчины его лет.

— А я смотрю со всех и сразу: работа у меня такая, — а потом он расхохотался и ушел искать Паулу, и Вика еще долго слышала его смех в дальних комнатах.

Это хорошо, что Пабло и Паула говорили по-русски, а то испугались бы такого ржача от мало знакомого человека при оружии.

После сытного ужина и разговоров ни о чем все разбрелись по комнатам спать. А вот ей, как всегда не спалось.

Вика целый день и последние недели не работала, не пахала как проклятая до рези в глазах, не пропадала на своих тренировках, доводя мышцы до болезненных судорог. Поэтому плохо спала. В Москве, после такого дня вырубалась от усталости, только до кровати успев доползти, а тут не могла уснуть.

Ворочалась с боку на бок, мостилась.

То подушка не так, то одеяло мешает спать, и жарко. Скинула. Теперь стало без него холодно. Она вообще из тех людей, которые в + 20 за окном спокойно спят под теплым одеялом, и в носках еще, бывает, теплых.

Мерзлячка.

Сава ее грел своим телом. Доводил до такой жаркой температуры своими поцелуями и ласками, что Вика боялась сгореть.

А теперь мерзла второй год подряд и не могла согреться даже под двумя одеялами и в вязаных носках.

У нее душа без него мерзла.

Замерзала, покрывалась инеем, как при сильном морозе. Становилась стеклом, покрытым морозными узорами: холодным, но красивым. Такой становилась ее душа или то, что от нее осталось. И если сильно ударить по этому стеклу, оно разобьется на осколки, а если их собрать потом заново, тщательно склеить… оно будет изуродовано шрамами-трещинами.

Иногда думала, что уже у нее давно все отболело и больней быть не может, а потом ее скручивало узлом, выворачивало наизнанку, кишками наружу, и понимала, что может быть и больней.

Первые полгода она злилась. Было больно, но все чувства были приглушены ее злостью и яростью, обидой. Потом стало гораздо больней от тоски по нему, от нужды в его постоянном присутствии. И Вика стала бороться сама с собой, все равно, что с ветряными мельницами борьбу затеяла. Но упорно шла к своей цели, к борьбе с собой.

Запрещала думать о Саве.

Вспоминать его.

Никто из знакомых и друзей не спрашивал ее о нем, все делали вид, что Шаха в ее жизни не существовало. Пожалуй, только Маришка была исключением и Артем еще, — они могли себе позволить что-то сказать или убедить ее, но она делала вид, что оглохла. А может, и в самом деле, была глуха к их словам.

У Вики выработался условный рефлекс на имя Шаха: слышит его, и все, — сознание отрубается, пытаясь себя само защитить.

Спустя год она могла о нем говорить и даже шутить сама с собой.

Дохла от тоски, почернела вся, будто та вдова, что похоронила мужа. Не слушала никого, пока Тимур не назвал ее дурой:

— Ты дура! Ты даже вещи его не выбросила, они так и стоят, а ты живешь в этом доме и ведешь себя, как вдова! Ты не вдова — ты дура!

Таких слов от племянника она не слышала никогда в свой адрес. Но в сознание они ее привели лишь частично. Вещи так и остались на своих местах, а она стала думать и вспоминать все, что было между ними и пришла к выводу, что Сава ТУ женщину не любит, и женат по каким-то другим, только ему одному известным причинам.

Про ребенка она думать боялась. Про его сына.

Никак не могла в голове у себя уложить, что Сава отец. Отец.

Она знала его. Чувствовала всей кожей, нутром, кровью. Знала его. И поверить не могла, что Сава… ее Сава может быть настолько безразличным к своему ребенку.

Ведь он был с ней. Постоянно. Уезжал неохотно и всегда ненадолго. Они жили вместе столько лет и… Вика видела, как он относится к ее «бешеным» племянникам, как обожает сына Маришки — Илью. Неужели этот мужчина мог быть настолько паскудой по отношению к своему сыну?

Вика думала об этом постоянно и выводы делала неутешительные: те, что сделали ей гораздо больней, чем было до этого.

Она не простила ему ничего, но поняла, что он много что скрывал, и это ранило, рвало ее на куски, покрывало уродливыми трещинами всю их любовь и доверие.

Сава ей не доверял. Или просто не верил.

Почему? За что?

Это она хотела у него спросить здесь. Но видимо, не судьба.

Только простить, что он женат и с ребенком намного проще, чем простить его недоверие.

Сава знал о ней все. Все ее тайны, нелицеприятные подробности — все знал. Пусть Вика никогда не кричала ему, что любит, не клялась в этом, но ее доверие к нему было безграничным, всегда и во всем.

Она верила в них. Верила. И свою жизнь, и свободу ему доверила, а получила взамен заветные слова «люблю тебя» и лживую игру в доверие и семью.

Этого она не простила. От этого не могла уснуть сейчас. Снова начинала думать и гадать, искать причины в себе, потом в нем. И никак не могла найти ответа на свои вопросы, не могла найти причину.

Недоверие ее убивало. Душа гнила из-за этого, становилась черной и отвратительной.

Но Вика все же уснула к утру, а разбудила ее Паула:

— Сеньора, Виттория, звонит Ваш брат.

Женщина притащила в спальню старый проводной телефон и поставила на тумбочку возле постели и протянула Вике трубку.

— Привет, — хрипло сказала, прокашлялась, — Макс, ты там?

— Вика, Толик умер, — опустошенно прозвучал его голос.

Больней быть уже не может, правда?