Герой поневоле

Олег Бард

Он видел, как погибает мир. Его убили, но он вернулся, чтобы… Ответа нет. Ему снова четырнадцать, он не самый прилежный ученик из небогатой семьи. Возможно ли все исправить? Кто и зачем вернул его? Если будущее предопределено, почему по его следу идут таинственные контролеры?

Глава 4. 300 минут

Теперь более-менее понятно. Сейчас апрель, когда я отмудохал Писа. В той реальности до самых каникул мне приходилось прятаться и отбиваться, а осенью он ушел из восьмого класса в ПТУ, где через два года благополучно сторчался.

В этот раз все будет иначе. Я отомщу за тебя, малой. Ну, за себя то есть.

Я уселся на заднее сиденье зеленого соседского жигулька и закрыл глаза, чтобы уменьшить поток информации. Хотелось выпить бутылку коньяка и забыться. Проснуться и опять забыться, но боюсь, что коньяк убьет это тело.

Немного успокоившись, я повернул голову, и сердце защемило. Я не был на родине больше двадцати лет, я ненавидел это место, вспоминал как страшный сон, а сейчас горло сжимает странное чувство, которому тесно внутри, и оно рвется наружу.

Все тот же крутой поворот дороги. Два ряда абрикосовых деревьев с морщинистой корой и натруженными ветвями, дальше поле с капустой, перечеркнутое серебристо-зеленой полосой тополей, растущих вдоль реки.

Слева — обшарпанные склады умирающего совхоза.

За следующим поворотом — небольшое озеро.

Мостик через реку и — поля, разделенные свечками тополей. Зеленые волны пшеницы катятся по просторам, исчезают вдалеке, у подножия сизых гор. Алые вкрапления маков, как заплаты на бархатистой ткани.

Господи, до чего же красиво! Как же мне не хватало простора в лесах Канады! Горных хребтов, тополей, маков… И моря. Озера — не замена морю.

А вот и мой поселок — Штурмовое. Я отрекся от этого места, а место меня запомнило и… вернуло? Я ущипнул себя за руку.

Сон все не заканчивался, удивлял деталями и логикой. Мы проехали холм и скатились к одноподъездным двухэтажным домам на восемь хозяев: четыре квартиры на первом этаже, четыре на втором. Я жил в первом доме на первом этаже, мой друг Валька — на втором соседнего дома, над нами обитала его бабушка.

— Спасибо, Василий, — кивнула бабушка Валькиному отцу, тот хитровато прищурился и укатил в гараж сразу за их домом.

«Ул. Маковая, д. №1» — гласила надпись на самодельной вывеске. На моей улице четыре дома квартирных и шесть примыкающих частных. Еще десять лет назад название казалось красивым, сейчас же… то есть в девяностых, между собой ее стали называть Малой Наркоманской.

В подъезде пахнет выпечкой и борщом, как в детстве… Которое вот оно. Старая дверь, обшитая коричневым дерматином. Наклейки с динозаврами и Терминатором кричали с черной заплатки: «Здесь очень крутая современная квартира!»

Кто-то приклеил голую тетку, за что я получил выволочку от бабушки… Не помню, в каком это году. Может, все впереди.

Пока бабушка боролась с раздолбанной замочной скважиной, я погладил стену — вот отходит синяя краска, вот Санек сверху нарисовал половой орган, замаскированный под самолет.

Щелк!

— Павлик, заходи.

Календарь, исписанный бабушкиными метками, висел справа от зеркала в прихожей. Черный петух. 1993 год. Двадцать шестого июня мне исполнится пятнадцать.

Новая реальность глянула из старого зеркала, и я приложил руки к пухлым розовым щекам, таким огромным, что глаза заплыли и казались косыми, даже рот перекосило на правую сторону, словно у меня воспаление лицевого нерва. На мне белая в зеленую клетку дедова рубашка поверх крутых спортивных штанов «Каппа спорт», которые брат отца отец привез из Москвы.

Бабушка по-своему трактовала мое зависание перед зеркалом. Остановилась на миг, глянула на мое отражение:

— Припухлость завтра сойдет, а синяк — ничего страшного. Шрамы украшают мужчину.

Хотелось съязвить, что такого ничем не украсишь, но я промолчал. Уже из кухни бабушка проговорила:

— Иди, приляг, а я греночек нажарю. Или лучше хрустиков?

Я-Павел с удовольствием вкусил бы пищу девяностых, сто лет не пробовал хрустящих предков пахлавы медовой, посыпанных пудрой, но этому телу нужно было срочно сбрасывать вес, ему противопоказано сладкое.

— Спасибо, что-то не хочется.

Мимо кухни я проскользнул в зал и чуть не взвыл. Сон так хорошо начинался! Я привык к кабинету, гостиной, детской и спальне. Да, они были в деревянном срубе практически в лесу, где ж еще жить леснику? Но даже у сына было личное пространство, потому что я с детства помню, как это важно.

Посреди комнаты, которая почему-то называлась залом, царил телевизор на тумбе. Справа был советский письменный стол, который я помню до сих пор. На столе святая святых — мой магнитофон «Sanyo» и самодельные кассеты стопочкой, почти все обложки нарисованы мной от руки. Под стеклом — рисунки рок-групп и фантазии на вольную тему.

Слева — другой такой же стол, где готовилась к урокам сестра Катька. Напротив телевизора — кровать мамы и отца. Проход в спальню отделялся от зала занавеской, в маленькой комнате три кровати: моя, Катьки и бабушкина. Дед в теплое время года жил на даче в каморке, зимовал на койке в кухне, благо что она довольно большая.

Мама, роди меня обратно. Вэлком ту зэ хелл. Хочу назад, к леднику!

Я опустился на мамину кровать, где собиралась вся семья, когда по телеку шло что-то интересное, и попытался разложить по полочкам мысли.

Что мы имеем?

Из минусов: не понимаю, что происходит и как долго продлится сон.

Плюсы. Я жив, молод и у меня впереди тридцать лет жизни, я могу не наделать ошибок, распределить ресурс правильно, я знаю наперед знаковые события, например, скачки доллара, цены на рынке недвижимости, взлет биткоина, а так же дату своей смерти. Смогу ли я предотвратить глобальную катастрофу? Вряд ли. Но локальные катастрофы внутри семьи — вполне.

Минусы. Я живу в аду, где сутками напролет орет телевизор, переодеваться придется при бабушке и сестре, потому что даже туалета и ванной нет, все это в отдельно стоящих сараях на улице. Я подросток, соответственно, недееспособное бесправное существо, мне еще не выдали паспорт, потому повлиять на ситуацию будет сложно.

Как ни крути, плюсов больше. Я потер ноющую шишку, словно нажал кнопку, останавливающую поток мыслей. Надо попытаться успокоиться… А мысли все бежали и бежали. Табун «зачем я здесь» был растоптан мыслями о том, что случилось с Олей…

Оля только научилась ходить, она жива. В этой реальности еще ничего не случилось, мир цветет, благоухает и не догадывается, что умрет через тридцать лет, того моего мира еще не существует, но те, кого люблю, живут в моей памяти.

В кухне заскворчала сковородка, потянуло жареным, и толстый живот заскулил голодным щенком. Сейчас я способен сожрать больше, чем Павел взрослый. У меня булимия, мизантропия и вагон комплексов.

Господи, где тут у них коньяк? Нет у них коньяка, прячут от отца и деда. Ни тот, ни другой не курят, как же бедному мне снять стресс? Ну не объедаться же!

— Павлик, иди кушать, — позвала из кухни бабушка.

— Спасибо, ба, что-то не хочется.

Она высунула голову из кухни:

— Почему? Тошнит?

— Я просто не хочу.

— Если тошнит, надо ехать в больницу.

— Да нет же. Пора сгонять лишний вес. Суп съем, жареное — нет. Кстати, нет ли случайно квашеной капусты?

Бабушка проигнорировала мои пожелания и вынесла поднос с пирожками — пышными, с коричневой блестящей корочкой, поставила на мой стол. Они пахли так, что желудок взвыл и, как пишут в графоманских книжках, внутри у меня что-то сжалось.

— У тебя просто широкая кость, — ласково успокоила она.

Студентам — булочки, каждой бабушке — по прожорливому внуку.

— Убери, пожалуйста, — попросил я и соврал: — От запаха еды мне плохо.

Вроде поверила, забрала поднос, принесла тарелку супа, поставила, положила ложку и два огромных куска хлеба. Сейчас я понимал, что бабушка больше всего на свете хочет быть нужной, полезной и всячески нам угождает, порой перегибая палку, в детстве же ее опека казалась невыносимой.

Павлику-мне всегда хотелось есть. Я уселся, подвинул тарелку к себе… Нет, это не суп, это каша из макарон с кусочками моркови и волоконцами курятины. Выпив бульон, выловив морковь и курятину, я отнес тарелку в кухню, где бабушка забрала ее, разочарованно уставилась на макароны и с нажимом спросила:

— Не вкусно?

Хотелось закрыть рукой лицо. Ну сюр же! Напиши такое в книжке, все завопят «не верим». Нет! Это есть невозможно, и даже девяностые и дефицит продуктов — не оправдание. Тем более что моя семья ни в чем не нуждается, просто бабушка на всем экономит и огромную кастрюлю супа варит из одной куриной ноги.

— Вкусно. Просто не хочу.

Она высыпала макароны в собачью миску и, надувшись, отправилась в зал к телевизору.

Я окинул взором длинную кухню-столовую с дедовой кроватью под окном напротив входа. Здесь все комнаты замыкаются в круг. За шторкой возле кровати — тоже дверь, заставленная шкафом со стороны спальни.

В холодильнике была колбаса салями цвета вырви глаз, которую мы тоненькими колечками клали на бутерброд по утрам, плавленый сыр, наполовину пустая банка варенья (наверное, я-Павлик в один присест сожрал), копченый колбасный сыр — тоже деликатес не для всех, пельмени для отца.

Выбор я остановил на яйцах, пару штук бросил в котелок и включил газовую плиту.

Только я принялся их есть, размышляя над тем, что без наушников тут не выжить, как хлопнула дверь и, напевая под нос, в прихожую вошла сестра Катька, юркнула в спальню переодеваться.

Еще один оживший мертвец.

Катьку я никогда не любил, и меня не беспокоило, где она, с кем, жива ли. Мы с мамой склонялись к тому, что давно мертва, ведь наркоманы долго не живут. И вот напротив — сестра, живая, я могу ее остановить, направить.

Кусок встал поперек горла, я глотнул чай и повернулся к дверному проему, но увидел не Катькин силуэт, в кухню ворвалась бабушка и, демонстративно меня не замечая, принялась разогревать обед.

— Катя, супчик будешь? — прокричала она. — Приходи кушать, он уже готов.

Напротив меня образовалась тарелка с супом-киселем для Кати.

А вот и сестра. Я смотрел на нее, разинув рот. Высокая, худенькая, темные волосы волной, залакированная стоячая челка, быстрые внимательные глаза. Глаза она взяла от отца, они у нее огромные зеленые, с черными загнутыми ресницами.

— Чего пялишься? — бросила она и уселась за стол, глянула в тарелку, поковыряла суп и скривилась, подвинула тарелку ко мне:

— Хочешь?

Павлик всегда был голоден и частенько выручал ее, чтоб бабушка не пилила. До чего же неприятным подростком я был.

— Спасибо, я пас.

— Чего? — округлила глаза она.

— Завязал я. Бросил жрать.

— О, молодец.

Живи, Катя! Влюбляйся, роди детей. Я сделаю все для этого. Мой дед не умрет от инсульта под забором. Сестра не станет наркоманкой. Мама не разведется с отцом, пытаясь уйти к любовнику. Отца не убьют в пьяной драке. Если уж меня на самом деле вернули в прошлое, попытаюсь его изменить хотя бы локально. Тридцать счастливых лет, подаренных близким, — это немало.

Мы с сестрой глядели друг на друга, как два кота, в любой момент готовые выпустить когти. Она так точно.

— Интересно посмотреть на тебя худого, так что ты это поскорее.

— Поверь, получится далеко не урод. Двух месяцев мне, думаю, хватит. А тут есть что-то типа бокса?..

Стоп! Кажется, я начал болтать лишнее, ведь Павлик знает то же, что и она, про бокс в том числе.

— Каратэ ж. В клубе в Денисовке спортзале вечером. И качалка в подвале в шестом доме.

Придется потрошить копилку, благо Павлик запасливый. Родители скажут: «Денег нет», хотя на самом деле они есть, но не на всякую глупость типа его книжек и кассет. Вот на кастрюлю Zepter — есть, на курсы экстрасенсов — есть, на то, чтоб набить полуфабрикатами тележку в модном недавно открывшемся супермаркете, где пельмени стоят, как крыло самолета — тоже есть. Кстати, это непорядок, надо сделать так, чтобы были и на нормальные вещи. Отец работает агрономом в совхозе и ничего не получает, зато может достать овощи-фрукты, брат его — проводником на московском поезде. Люди состояние делали, возя овощи и фрукты в столицу, нужно будет провести с ним беседу.

Учить уроки я уселся в кухне, чтоб телек не мешал. По алгебре не задали ничего — только контрольная была, по геометрии — вписанные и описанные окружности, площади круга и его частей. Не знаю, как так, но в детстве я был тупым и ленивым. Домашку по точным наукам списывал у Борьки. Если и садился делать уроки, открывал алгебру, переписывал условия задач, а когда начинал решать и не получалось, не трудился разобраться. Все эти формулы казались мне неимоверно сложными.

— Только змеи сбрасывают кожи, чтоб душа старела и росла, мы, увы, со змеями не схожи, мы меняем души, не тела, — пробормотал я, переписал условие задачи в тетрадь, прочел предыдущие темы, выписал формулы отдельно и пощелкал задачи, как семечки, удивляясь самому себе.

На геометрию ушло полчаса, на физику — час, зачитался, тема интересная: протонно-нейтронная модель ядра. Почему в детстве, когда знания даются бесплатно, мы не видим, насколько это интересно, и все делаем из-под палки?

Есть хотелось не по-человечески, приходилось пить чай. С момента, как Павел занял место Павлика, прошло четыре с половиной часа.

В начале шестого пришла грустная мама, выгрузила содержимое сумки в холодильник, задала дежурный вопрос, как у меня дела в школе, и получила развернутый ответ от бабушки, что я чуть не убился, заработал сотрясение мозга и, гад неблагодарный, отказываюсь лежать и всячески пытаюсь ее обидеть.

Совсем молоденькая мама, почти как девочка, на румяном лице — ни морщинки, русые волосы завиты по моде восьмидесятых, губы подведены бежевым. Сколько ей сейчас? Раз мне четырнадцать, ей тридцать четыре, как моей Оле в той реальности.

Пряча красные глаза, мама задумчиво ощупала шишку на моем лбу, повела плечом:

— Ты уверена, что сотрясение есть?

— Есть, конечно, его тошнило! — отозвалась бабушка и ушла к телевизору.

— Может, в больницу?

Ни сочувствия, ни волнения в мамином голосе я не заметил, собственные проблемы волновали ее гораздо больше. В это время у них начался разлад с отцом, мама завела любовника на работе, я его видел, высокий мужик с черными усами, как у Сталина. Еще месяц-два, и бабушка выгонит отца из дома, мама с любовником все равно расстанется, потому что он женат, а отец запьет по-черному, и его убьют.

Квартира превратилась в балаган: бабушка пыталась уложить меня в кровать и накормить пирожками, после отказа разобиделась смертельно.

Мама полежала немного и выразила желание «пособирать жука» на даче. Катька ретировалась в нашу комнату, я последовал за ней. Из зала, где переодевалась мама, донеслась песня Тани Булановой: «Не плаць. Есе одна осталась ноць у нас с тобой».

Катя рухнула на кровать, одну ногу вытянула, вторую свесила до пола, раскрыла журнал Burda Moden, и ее колкий взгляд стал бархатным, губы тронула улыбка.

Над ее кроватью висел постер с Мадонной в рваных джинсовых шортах, с прической, как у Мерлин Монро, над моим — красный ковер с чукотским узором. Помнится, я ненавидел ковер и пытался его изжить, но над бабушкиной кроватью ковер уже был, этот вешать некуда, а под ноги класть такое добро жалко. В знак протеста поверх ковра я прицепил нарисованный байк, гитару и плакат «Металлики», вероломно выдранный из библиотечного журнала"Ровесник".

Комната напоминала вагончик. С одного конца моя кровать, с другого — Катина, между ними — бабушкина. Возле двери — огромный желтый шкаф на коричневых ножках, который помнил царя, а если не царя, так точно — немцев. Катькина дверца чистая, моя — в очень крутых наклейках. Кого тут только нет! Ниндзя черепашки, динозавры, Мортал комбат, носатый черт, не помню, как его звали.

Я улегся на кровать, открыл литературу и сообразил, что на завтра нам задали Чехова, а я плохо помню «Вишневый сад», надо бы освежить его в памяти, встал за ноутбуком… И чертыхнулся. Здесь ни о каком Интернете не слышали! Только библиотека! Только бумажные книги!

Зато «Ионыча» помню прекрасно, недавно перечитывал. О нем и расскажу.

Перед глазами потемнело, выплыл текст:

300 отведенных минут истекло!

«Проклятье! Так мало?!» — все, что я успел подумать.