Голубиная книга анархиста

Олег Ермаков, 2018

Новый роман Олега Ермакова, лауреата двух главных российских литературных премий – «Ясная Поляна» и «Большая книга» – не является прямым продолжением его культовой «Радуги и Вереска». Но можно сказать, что он вытекает из предыдущей книги, вбирая в свой мощный сюжетный поток и нескольких прежних героев, и новых удивительных людей глубинной России: вышивальщицу, фермера, смотрителя старинной усадьбы Птицелова и его друзей, почитателей Велимира Хлебникова, искателей «Сундука с серебряной горошиной». История Птицелова – его французский вояж – увлекательная повесть в романе. Да и сами главные герои не только колоритны, но и актуальны: анархист-толстовец, спасающийся от преследования за крамольный пост в своем блоге, придурковатая нищенка, поющая духовные песни. Река влечет героев, и они обретают свой остров, где начинается для них новый отсчет эры свободы и любви. «Пластика письма удивительная, защищающая честь классической русской прозы… Роман – приключенческий – в том смысле, в каком привыкли думать о романах Вальтера Скотта и, не без оглядки на них, о пушкинской “Капитанской дочке”» (Ирина Роднянская). Сказано о предыдущей книге, но еще более справедливо для новой.

Послышался характерный сигнал

Послышался характерный сигнал, а затем металлический голос: «Водитель джипа, остановитесь!» Борис Юрьевич снова посмотрел в зеркало.

— Да что там такое, — проговорил он и сбросил скорость, свернул к обочине и остановился.

— Что? — спросил, бледнея Вася.

— Не знаю. Полиция.

Вася дернул ручку дверцы.

— Куда ты? — удивленно спросил Борис Юрьевич.

Вася затравленно посмотрел на него, часто дыша, оглянулся на окно. От дороги простиралось поле в прошлогодней жухлой траве. Только метрах в ста торчали кусты, и дальше снова тянулось поле. Вася сник, опустив голову, забормотал свое: «Вот дерьмо-то… зараза…»

Борис Юрьевич надвинул кепку на лоб, достал документы и открыл дверцу, встал и пошел навстречу полицейскому. Вася схватился за голову и зажмурился. Посидев так с минуту, он открыл глаза и огляделся. Увидел в зеркало, что было и у него сбоку, полицейскую белую машину с синей мигалкой, как в кошмарном сне или голливудском фильме. Потом разглядел и полицейского в бушлате с белыми светоотражательными полосками на рукавах. Он что-то говорил Борису Юрьевичу, показывая на машину. Вася отклонился в сторону, подумав, что и его отражение они могут увидеть, и вжался в кресло. Он готов был прыгнуть на водительское место, схватиться за руль, повернуть оставленный ключ зажигания и рвануть наутек. Когда-то его учил ездить один фашист, бывший одноклассник, но так до конца и не доучил, они чуть не подрались из-за расхождений во взглядах на государство. Фашику, разумеется, была ближе позиция официальных патриотических государственников, а не разглагольствования рыжего анархиста.

Но это было бы безумием. И Вася, бледнея и потея, ожидал, когда же подручные Обло-Лайя выволокут его из джипа, защелкнут наручники и потащат в свой автомобиль. Обидно было до слез! Так все хорошо складывалось. Добрался до этого города, смог увидеться со свадебным фотографом, который готовился здесь к съемке торжества, перехватил у него даже деньжат, хоть и маловато, но зато устроился на ферму прямо на той реке, которая и впадает в Днепр, сулящий волю вольную. И дождался уже половодья. Вот и лодку купил, продукты. Дальше — только оттолкнуться веслом. И на тебе… дерьмо, проклятье, зараза.

Прихвостни Обло-Лайя почему-то не спешили его хватать. Куражились. Ясно было, что бежать ему некуда. Или этого они и добивались? Чтобы подстрелить. Или догнать и отдубасить всласть.

— Власть дубасит всласть, — пробормотал Вася с кривой улыбкой.

А что будет с этой дурой, с Вальчонком? Станет крестьянкой?..

— Ххыхы, хы-хы, — тихонько засмеялся и заскулил Вася. — Ххыхы-ыыы…

Вдруг раздались решительные шаги. Вася оглянулся. Это был Борис Юрьевич. Вася смахнул с носа капельку пота. И мимо проехала полицейская машина, издав электронный и какой-то энэлошный звук на прощание. Вася сразу это понял. Да! Да! Они уехали!..

Борис Юрьевич хмурился. Взглянул на Васю, усаживаясь, повернул ключ зажигания и почти сразу поехал, так что Васе даже захотелось остановить его, зачем же, мол, так быстро — вдогонку за Обло-Лайя.

— Так-то, — проговорил Борис Юрьевич, играя желваками.

— Н-надо за ними следовать? — запинаясь, спросил Вася.

Борис Юрьевич посмотрел на него, усмехнулся.

— А ты, я смотрю, чего-то сробел больно?

Вася тут же попытался принять безразличный вид.

— Хотя да, лучше, как говорится, перейти на другую сторону, увидев, — отвечал сам себе Борис Юрьевич.

Вася даже решил вообще не вызнавать подробности этого происшествия. Но Борис Юрьевич сам сказал:

— А что не поинтересуешься, чего нас тормознули эти чистоплюи?

— Ну… это… — промямлил Вася, — наверное… хм…

— Правильно, из-за грязного номера. Цирк? Я им говорю, так чистенький-то был номер, когда со двора выезжал, а на повороте я выходил и тряпкой протирал, зная, как это бывает, помнишь? Ну. А поездив по современному городу, областному вашему центру — по уши извозюкался, выше фар. Ну? там же у вас такие, черт дери, колдобины, что трактор провалится. На танках только и ездить. Как будто это не Сирию, а нас бомбят все, кому не лень: турки, пиндосы, мы сами.

Васины глаза понемногу начали загораться синевой.

— Действительно, зла не хватает на эту ораву чинодралов, — не унимался Борис Юрьевич. — Ну сделайте уже что-нибудь с этими удолбанными дорогами, а? Один мудрила рассуждает: у нас-де, страна резких перепадов температур. А Финляндия не с перепадами? Или, там, Норвегия? Да Канада. Родственник, брат жены, алкоголик, уехал в Канаду и шлет оттуда фотки ихних дорог: любо-дорого посмотреть. А это Йеллоунайф, Северо-Западная территория, зона уже арктическая.

— Алкоголик? — переспросил Вася с любопытством.

— Ну да. Как вернулся из Афгана, так и не просыхал. Сначала — праздник, потом уже поминки по тем, с кем он там… Затянулись поминки. А был талантливый портной. Как говорится, от бога. Светка рассказывала, ему кройка не нужна была, на глазок все делал. Когда в Ташкенте еще в учебке был, генеральскую семью обшивал. Его хотели там и оставить, да он всеми правдами и неправдами добился, чтобы с ребятами в команде лететь дальше, куда их и готовили. Ну и попал. И вот допился до постоянного тремора.

— Так в Канаду его портным взяли?

Борис Юрьевич махнул рукой.

— В него влюбилась по уши одна женщина, музыкантша из Питера, которой он по чьей-то просьбе то ли платье, то ли брюки с пиджаком шил… Мужицкую силу он так пока еще и не пропил. Длинный. Жилистый. Она первая укатила туда, а потом его вызвала. Он не хотел. Не очень-то эту женщину и любил. А потом случился приступ белки, показалось ему, что на дворе тысяча восемьсот двенадцатый год и надо бить французов, — отправился к французскому посольству, там его и повязали, упекли в дурку… как это?.. Кащенко.

Вася вздрогнул и начал бледнеть.

— Ну, тогда наш портной и решил рвануть за океан, авось там все переменится.

— Переменилось?

— Да, не пьет, в завязе полном. Открыл мастерскую, шьет канадцам меховые куртки, штаны, шапки.

— С тремором?

— С тремором. А заказчики всегда есть. Левша он и в Канаде Левша.

— Вот это анекдот.

— Почему? Правда. Придешь, Светка тебе его фотку покажет с эскимосами… Жалко его, конечно.

— Кого? — не понял Вася.

— Ну портного.

— Хыхы-хы, — просмеялся Вася. — Ему завидовать надо, а не…

— Завидовать? Да он же ее не любит!

— Кого?

— Ни Канаду, ни свою женщину.

— Да?.. Вот зараза… Тогда чего не возвращается?

— Того. Боится, что снова запьет.

— Ну и ну… проклятье… цирк какой-то, правда, — бормотал Вася, качая головой.

— Сам гляжу на нас и удивляюсь. Хоть бы и эти гибэдэдэшники. Срубили с меня штраф. Мы, говорят, все прекрасно понимаем, но вы нарушили правила, извольте заплатить. Как машины, ей-богу. Как будто роботизация всей страны состоялась. Ну или роботизация этих всех силовиков, судей, чиновников.

— Так Толстой о том и говорил! — воскликнул Вася, сверкая глазами.

— Как?

— Он тогда уже предвидел. Чингисханы с телеграфом — это и есть предупреждение, что явятся и настоящие роботы. Вот они и пришли, дерьмо, зараза.

— А, опять песня про анархию. Это ты зря. Напрасно. Перестань. Детские забавы. И злые. Вон, слышал как-то, питерские анархисты «Невский экспресс» подорвали?

— Брлехня, ребят за митинги против войны в Чечне повязали, — тут же ответил Вася. — Это Каленов и Зеленюк. Они черные копатели, да. Но не подрывники. Дело уже давно прекратили шить. Не извинившись, конечно. А чего? Ну, подержали чуть за жабры стальными когтями.

— А не подержишь — так и будут подрывать и подкапывать. Это хорошо, что, несмотря на выверты либералов там разных, у нас остается призыв в армию. Хорошо! Спесь-то с задротов надо сбивать. Пусть и стальными, как ты выразился, когтями. Такая власть нам и нужна, — убежденно сказал Борис Юрьевич.

Автомобиль свернул с шоссе и начал наматывать апрельскую грязь. Вася хотел возражать, но как-то запнулся, примолк, смотрел вокруг. В приоткрытые окна снова потекли трели жаворонков. Одного он увидел: тот взлетел вверх и повис, отчаянно работая жемчужными в солнце крыльями и журча, а потом резко сорвался и косо спикировал в жухлую траву.

— Хыхы, как Шива, — сказал Вася, лыбясь, щурясь на солнце.

— Мм?

— Жаворлонок, — пояснил Вася. — А смотришь: многорукий бог.

— Аа?.. Мм… — Борис Юрьевич улыбался, поглядывая в небо. — Точно.

Автомобиль въехал в обширную лужу, Борис Юрьевич сбросил скорость и медленно форсировал ее.

— Скоро сев начнем, — проговорил он. — Мне апрельские поля нравятся как-то по-особенному. Есть в них что-то такое… женское. Ты не деревенский?

— Нет.

— И я. А вот, видно, что-то такое теплилось, как говорится. Мне в школе особенно понравился почему-то Некрасов, его «Кому на Руси жить хорошо». Как вот отправились эти семеро мужиков искать счастья, ну то есть счастливого человека. Некрасов деревню знал и любил. У моей мамы был хороший голос, и как застолье, ее просили спеть. Мне больше всего нравилось, как она одну песенку пела: «Меж высоких хлебов». Знаешь? — И Борис Юрьевич, по виду, манерам и речи абсолютно городской человек, поскрипывая кожей куртки, запел приятным, чуть хрипловатым баритоном: «Меж высоких хлебов затерялося / Небогатое наше село. / Горе горькое по свету шлялося / И случайно на нас набрело». — Он замолчал и потом продолжил говорить: — И мне сказкой это казалось. Маленькие избенки, а хлеба огромные. И какой-то стрелок забрел туда. Да и застрелился. Сейчас мне даже этот стрелок нашим Эдиком представляется.

— Хыхых-хы, — засмеялся Вася.

Борис Юрьевич посмотрел на него.

— Напрасно смеешься. Парень ты, как видно, с головой. Вот и подумай. Я тебе скажу, но не для всех. У Эдика была попытка суицида.

Вася тряхнул чубом, как конь.

— Толстой предупреждал и об этом. Чингисханы с телеграфом всегда дело к войнам сводят, не могут без этого. Война — зримое подтверждение пользы насилия. Даже если миллионы ухлопали, все равно выдают это за пользу. Никакая анархистская банда, зараза, не укокошит столько миллионов, сколько убили в одной Второй мировой. Воюй, а потом сам со своими демонами разбирайся.

— Вот ты снова, — сказал Борис Юрьевич с упреком. — Великая Отечественная — наше все, святое, как Пушкин. Хотя мне больше по сердцу Некрасов, — вспомнил он, снова настраиваясь на задушевную волну. — Работал на заводе, пока тот совсем не развалился, а как услышу эту «Меж высоких хлебов», так и начинает что-то саднить. Мама у меня деревенская, а отец рабочий, горожанин до мозга костей. Пролетарий. В деревне мамы я одни каникулы и провел однажды. Там на холме разрушенная церквушка торчала, а внизу была пасека. Мы однажды с соседским пацаном туда забрели, хотели меда потырить, ну и отделали нас пчелки — мама не горюй. У него морду разнесло: бульдог бульдогом. У меня шею набок своротило. Инвалиды… Только теперь мне сдается, это не яд был, а то, что вот горчило… тоска такая. И как завод накрылся медным тазом, я и рванул… Ну, не сразу. Не так-то просто из города вырваться. Еще в разных конторах прозябал. И вот — вырвался…

В голосе Бориса Юрьевича слышались и горечь, и радость, и удивление.

— Не жалеете? — безжалостно спросил Вася.

Борис Юрьевич крутил баранку, смотрел вперед.

— Нашли свободу-то? — не отступал Вася.

Борис Юрьевич глубоко вздохнул.

— Свободу?.. Иногда это точно есть, как разряд грозы. Разрыв такой. И в нем дышится, как древнегреческому богу. Хм. — Борис Юрьевич усмехался. — Ну, как-то так и бывает. Но… вообще поставить бы на въезде такие пугала, чтоб чинуш понос сразу пробирал, как появятся. Есть теория, что «Летучий голландец» команда покинула из-за низкочастотных звуков. Нельзя ли попытаться изобрести такое устройство? Я над этим работаю, — то ли пошутил, то ли сказал правду бывший авиационный инженер. — А в правительство посадить нового Некрасова.

— Хых, он же был картежник, все законопроекты продул бы.

— Да хотя бы ввели туда Мельниченко, например.

— Поэт такой? Новокрестьянский?

— Фермер, рубит правду-матку. Кроликовод, кстати. Дельный мужик. Смелый. У него хозяйство было: магазин, пекарня, мельница, цех по изготовлению мебели, рыбный цех, швейная мастерская. Ну, местные казачки захотели его крышевать, тот не дался, они его и пожгли.

— Хыхыхы, — засмеялся Вася. — Все символично в Обло-Лайя. Ряженые торжествуют. Кто френч Сталина напяливает, кто папахи. Никто не стесняется, не возмущается. Потому как мышление дремучее, феодальное. Ну, на уровне девятнадцатого века точно, зараза. Все вперед, мы — назад, в потемки. А жив хоть этот Мельниченко? В тюряге парится? Или уже свалил куда-нибудь?

— Да жив. Новое хозяйство, из кроликов шьет шубы. Я тоже собираюсь такой цех открыть, да с прошлыми долгами никак не расплачусь, увяз… А мне как-то чудной сон привиделся. Дело было так. Мужик какой-то в лодке плыл, веслом правил и пловцов собирал. Ну, чистый Мазай. А эти как зайцы. — Борис Юрьевич, улыбаясь, закурил. — И меня взял в лодку. Смотрю, у него борода такая мокрая, раздвоенная, длинная, — как у Некрасова, сообразил. И оробел, конечно, молчу. И вот мы вплываем вроде в долину. А посредине остров. Причаливаем. «Кто такие?» — вроде спрашивают. Ему ответ: «Крестьяне». И тут я смотрю, у мужиков крестики, у кого с ладонь, у кого совсем маленький, у одних на шее на веревке, у других в карман засунут. И крестики эти березовые. Я себя невзначай оглядываю: нету. Ни в карманах, нигде… Ну, думаю… Постояли. А тот лодочник с мокрой бородой Некрасова лег в лодку бородой кверху и заснул. И мы пошли так невзначай по острову. Узнаем, что температура здесь всегда двадцать пять градусов. Смотрим: островитяне-дети играют в мячик. И вдруг слышим: пение церковное. Глядим, точно, церковь стоит. И там люди поют, мужчины и женщины. Идем дальше и приходим к озеру — вода чистейшая, бирюзовая. Красота! И несколько мужчин рыбу ловят, смеются. Тут еще подошли люди и устроили для нас танцы. Танцевали по двое, мужчина с женщиной. Музыка откуда-то бралась, не знаю… И не полилась музыка, а понеслась — зажигательная. Танцоры ей под стать. И было в этих танцах что-то такое индийское, что ли, а сами мужчины и женщины и дети смуглые, черноглазые, все длинноволосые. Ничего выразительнее тех танцев я в своей жизни не видел. Движения танцоров были потрясающе красивы и как-то мудры. Словно в каждом движении… ну, книга. Или какая-то картина… Стали они и нас приглашать на танцы. Мы дичимся. Какие танцы, да? Переминаемся с ноги на ногу в своих сырых рубахах, мокрые штаны с пузырящимися коленями подтягиваем, лыбимся… Потом нас просветили кое в чем. Оказалось, на острове строго-настрого костры запрещено разводить. И вот странно. Да из чего их разводить? Остров весь в шелковистой траве-мураве, а ни одного деревца. Ветерок дует, и остров переливается, как конь гривой играет. У воды песочек белый. Кроме гражданских, там были и воины. С одним у меня состоялся разговор. Он опустил свою саблю и вынул из-за пазухи какие-то свитки. Я понял, что сейчас он посвятит меня в премудрости счастливой жизни. И первое, что он сказал, было вот что: христианство — это ислам, а буддизм — это христианство… И вот нанесло дымком! — Борис Юрьевич даже в отчаянье бросил руль и вскинул обе руки, так что автомобиль несколько мгновений катился сам по себе. — Первым обеспокоился мой собеседник, он оглянулся, потянул носом воздух. Да и так уже был виден дым. Он тут же сунул свитки за пазуху и, выхватив саблю, бросился на дым. Я издалека уже видел наших мужиков, они жарили на камнях рыбу… И со всех сторон бежали другие воины. Я кинулся по берегу, думая спастись в лодке. Да лодку уже далеко отнесло, и лодочник с некрасовской бородой так там и дрых. Я закричал ему, но он и в ус не дул. И что мне оставалось делать? — Он посмотрел на Васю. — Правильно, я проснулся.

— Вот это да, — сказал Вася. — Как будто этот сон мне приснился.

— Нет, — возразил убежденно Борис Юрьевич. — Это был крестьянский сон. Я помню, как мы восхищались жирной землей и думали развернуться там, посеять хлеба, разбить сады. Это же настоящий рай! Температура какая. Все-таки, как ни крути, почему фермеры во Франции преуспевают? Или в Италии? В Испании? Да там тепло. То же и в Америке. Снег выпадет — они в шоке. А здесь зона рискованного земледелия.

— Неизвестно еще, — ответил Вася, — может, и не рай вовсе.

— Почему так думаешь?

— Да кто его знает, зараза… — откликнулся Вася печально. — Раз там были гоблины с саблями. В раю — анархия.

— Ну да. А господь, как говорится, бог? И там святые, ангелы. Это же целое министерство.

— Значит, не рай, — подытожил Вася.

— Нет, но как там было красиво… И пели здорово. А танцы? — возразил Борис Юрьевич с каким-то детским упрямством, с легкой обидой и большой надеждой.

— Да это, может, были покойники, — предположил Вася. — Остров блаженных покойников… ххыыы, хыыыхыхы, хыхыхх… — И он, по своему обыкновению, зашелся смехом.

Глядя на него, начал смеяться и Борис Юрьевич.

— А правда, — говорил он сквозь дым и смех, — хха-ха, ведь те мужики наши были с крестами.

— Ну!.. Хххы-хыхы-хы-хы, — подтвердил Вася.

— И тогда, выходит, я один был живой и спасся!..

— Да! А-ха-ха-хыхы-хыыы…

— И на том свете нет мужику счастья! Такова, выходит, заключительная часть «Кому на Руси жить хорошо». Тот же лодочник и был Некрасов. Прислал с того света…

— Хыхы-ыыыхы, — смеялся Вася. — Может… он вас в карты и проиграл, зараза.

Борис Юрьевич сморщился от нового приступа смеха и ударил кулаком в плечо Васю. Тот аж качнулся, продолжая смеяться.

Впереди показались строения фермы, унылые березы в отдалении, на берегу разлившейся реки.

— Скоро и здесь будет остров, — сказал Борис Юрьевич. — Ну, почти остров. Полуостров. Так что правильно ты купил лодку. Хотя такого наводнения, как в одиннадцатом году, и не обещают. А тогда здесь был настоящий остров. В шеды ходили в броднях.

Автомобиль затормозил у ограды перед домом. Вася забрал рюкзак и баул с лодкой и потопал к своему вагончику. Внутри никого не было. Да еще не наступил вечер, и Валя, видимо, вовсю трудилась в шедах. Надо было идти ей помогать. Правда, Вася надеялся, что она припасла ему обед. Но на столе было пусто. Он достал буханку хлеба, колбасу, лук, бананы и наскоро перекусил, запив этот обед из чайника холодной водой. Переодевшись, отправился в шеды, хотя и было искушение тут же накачать лодку и оттащить к реке, испытать ее на воде. Но все-таки он пересилил себя. В первом шеде никого не было, ну, кроме новозеландцев. Вася бегло осмотрел кормушки-поилки, желоба для экскрементов. Видно было, что Валя здесь поработала. А вот в следующем шеде все сделано было лишь наполовину. Вася заругался.