Неотправленные письма
Одиннадцать солдатских писем оказались в руках женщины-почтальона, которая должна прочитать их, чтобы отправить адресатам. Одиннадцать солдатских судеб переплетаются с судьбами главной героини, ее мужа, главврача военного госпиталя, их детей, сотрудников, односельчан… …и молодой девушки, потерявшей будущее, спасая ребенка от мины-ловушки… …и таинственного человека без имени, за которым охотятся украинские нацисты.
Оглавление
- Пролог
- Часть 1. Война на горизонте
- Часть 2. В воздухе пахнет грозой
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Неотправленные письма» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Часть 2. В воздухе пахнет грозой
Глава 4. Берег боли
Темнота была алой, как свернувшаяся кровь. В ней не было места отдельным чувствам — цвета, звуки и ощущения алая тьма поглощала и перемешивала в адское варево, в котором невозможно было понять, что ты видишь, что слышишь, что чувствуешь.
Сознание тоже отсутствовало, и до какого-то момента она не ощущала себя человеческой личностью. У неё не было «я», не было имени… вообще ничего не было, кроме колыхания алой тьмы, не похожей вообще ни на что.
«Я умерла» — эта мысль была самой первой, и долго оставалась одинокой. То и дело она тихим шёпотом возвращалась, пульсируя в такт незнакомому ритму: «умерла, умерла, умерла…», то затухая до почти неслышимого шёпота, то усиливаясь почти до рёва. Но в алой тьме не было разницы между шёпотом и рёвом. Был только ровный пульс, биение и мысль, подобная морскому прибою: «я умерла… я умерла… я умерла…»
Если это смерть — почему она похожа на море из тьмы и боли? И есть ли у этого моря берег?
Боль становилась сильнее. Она превращалась в тонкую линию, невидимый раскалённый меридиан, пронзающий клубящуюся тьму. Линия боли дрожала, как рояльная струна, и в этой дрожи был всё тот же ритм: «умерла… умерла…».
Если это смерть — почему больно? Смерть — это прекращение страданий. Впрочем, внезапно поняла она, это нельзя было назвать страданием. Боль была неприятна, но не мучительна, она как будто существовала сама по себе, не привязанная ни к чему, не вызывающая привычного страха. Откуда-то из тьмы всплывали и моментально гасли образы — сбитая коленка, порез на локте, тонкая иголка, пронзающая ягодку детского пальчика, укол, невидимый, но ощутимый, быстро вращающееся сверло бормашины…
Боль, вызывавшая страх. Боль, вызывавшая слёзы. А эта алая линия была болью, но не вызывала ни страха, ни слёз. Будто она была не её болью.
«Я умерла. Мёртвым не больно».
Но боль была, значит… она жива? Стоило ей об этом подумать, как в алую тьму проникли звуки — неприятно-резкие, слишком громкие. Стук, лязг, скрежет…
И голос — чужой, неизвестный. Сильный, но спокойный и успокаивающий:
— Слава, промокни её глаза.
И опять боль — чуть сильнее, чуть неприятнее. Алая тьма стала гуще, будто в неё плеснули свернувшейся крови. Потом, спустя болезненную вечность, тот же голос сказал:
— Слава!
— Что? — Другой голос был женским, мягкий, но с хрипотцой, как у курильщика или человека, сорвавшего горло. — Я…
— Слава, промокни ей глаза, пожалуйста. А потом Сергею Нисоновичу.
Следующий голос был ей уже знаком:
— Я в порядке, Григорич.
— Вижу я, в каком ты порядке, — ответил первый мужчина. «Григорич, — подумала она. — Его зовут Григорич». — Сергей Нисонович, мы все не в порядке. Но ты же уже три десятка лет со скальпелем, что такое?
Сергей Нисонович не ответил, но из алой тьмы выплыло лицо мужчины в полосатой рубашке с короткими рукавами. Круглая голова с залысинами, добрые глаза — настолько добрые, что в уголках их залегли морщинки, указывающие на привычку улыбаться людям и миру.
— То, что мы делаем… — начал Сергей Нисонович.
— Мы делаем то же, что всегда, — жестко ответил Григорич. — Лиля Николаевна, бритву, и подготовьте лигатуру. — То же, что вчера и третьего дня. Слава, тампонируйте и чуть подтяните жгут, кровит. Что ты делаешь сейчас?
— Удаляю осколок os radius[28], — ответил Сергей Нисонович. — Потом удалю осколок os ulna[29], вероятно. Тут всё перемешано, трудно сказать, но этот длинный, наверно, от лучевой.
— Так, — сказал Григорич. — Я только что пересек n.flextor[30], сейчас займусь n.ulnaris[31]. Мадина Баяновна, как я вижу, закончила с ее челюстью…
— Да, — вклинился в разговор ещё один женский голос. — Выглядит ужасно, но, как подживёт, заметно не будет.
— Что у вас, Светлана Андреевна? — спросил Григорич.
— Заканчиваю, — еще один женский голос с мягким, баюкающим тембром. — Она прикрыла глаза, так что пострадали только веки. На левом ожог, но до глазного яблока не дошло. На глазном дне есть повреждения, но ничего необратимого, хотя левый глаз может временно не работать или видеть плохо… у неё очень красивые глаза, хорошо, что они не пострадали.
Кто-то всхлипнул. Григорич вздохнул:
— Слава, Зоя! Что это у нас, госпиталь или лига плакальщиков? Лиля Николаевна, у вас готова лигатура[32]?
— Да, — ответила ещё одна женщина.
— Слава, я сейчас перережу n.ulnaris, возьмете лезвие. Зоя, готовьтесь тампонировать. Слава, следите за жгутом. Сергей Нисонович, пауза.
Струна боли разгорелась, вспыхнула, словно застывший в алой мгле метеор со сверкающим следом за ним.
Если это боль, — почему ей не страшно?
— Так, девочки, соберитесь, — с возникновением голоса Григорьевича боль отступила, золотистая струна, медленно угасая, погрузилась в алую тьму. — Две артерии, Слава, Зоя, вы мне обе понадобитесь. Лиля Николаевна, сразу готовьте вторую лигатуру.
— Готовы обе, — проворчала Лиля Николаевна. — Чай, не вчера родилась.
— Нисонович, что у вас? — спросил Григорьевич.
— Много костяной мелочи, — ответил тот. — Os ulna в щепочки разлетелась, хорошо, хоть os radius на более крупные фрагменты раздробило, хотя хрен редьки не слаще. Чёртовы нацисты… — продолжение фразы было грубым, нецензурным и не вязалось с образом восхищённого интеллигентного мужчины, всплывшим из алого моря боли и утонувшим в нем мгновение спустя.
— Лепесток, — с ненавистью сказал Григорич. — А ведь я помню, как недавно вся Европа выступала против противопехотных мин. Теперь эти дряни закрыли глаза, заткнули уши и… — раздался еще один всхлип, и Григорич прикрикнул: — Слава, не реви, следи за жгутом! Зоя, тампонируй. Снизу тоже! Как интерны, честное слово, мне что, ещё сестёр позвать?
— Снизу кровит, — подсказала Лиля Николаевна. — Тампонирую. Следите за лоскутом!
— Зоя, на лоскуте накипь, сними, — отреагировал Григорьевич. — Так, хорошо. Подмени Лилю Николаевну. Накладываю лигатуру. Нисонович, у тебя не кровит?
— Чисто, — ответил тот; по алой темноте пронёсся и угас неприятный хрустящий звук. — Убрал крупный осколок os ulna, за ним металлический осколок, миллиметра три.
— Мы его на рентгене видели, — сказал Григорич. — Удаляй смело и смотри внимательно, там еще один, ближе к локтевому… Нисоныч! Какого хрена?
— Ничего ты не понимаешь, Григорич, — ответил тот. — Тебя вчера с нами не было…
— Ага, я здесь торчал, — подтвердил Григорич. — Вместо всех вас, и, случись что, за вас всех отдувался бы.
–…и ты не видел, как она играет, — всхлипнул Сергей Нисонович… — играла… эти руки…
Кто-то заплакал — прямо в голос. «Слава, наверно», — отстранённо подумала она. На миг промелькнула мысль, что все эти разговоры связаны с ней. Но говорили ведь о ком-то живом, а она-то мертва…
— А ну, цыц! — прикрикнул Григорич. — Ну, я вам устрою! Если мы напортачим, девочка может Богу душу отдать. Она и так на кардиостимуляторе и в коме. Да, Нисоныч, меня не было с вами, я не видел… Лиля Николаевна, лигатуру, быстро! Слава, зажим, Зоя, промокни мне лоб. Пот на глаза катится…
Короткий звон. Стук. Лучик боли вспыхнул и погас.
— Сюда. Нет, Слава, возьми выше, соскользнет. Тампонируйте. Справа тоже. Нисоныч, я не видел концерта — а что это меняет?
— Как что? — удивился Нисоныч. — Повредить такие руки — это все равно что взорвать Пальмиру!
— Каждый человек — Пальмира, — тихо сказал Григорич. — Или ты думаешь, что другие руки, ноги, глаза, уши, кишки, которые мы с тобой удаляем, — меньше, чем Пальмира? Да это чудо Божье — человеческое тело! Ты врач, ты знаешь. Чудо! А война его кромсает, калечит, уродует. Тебе её жалко? Слава, крепче прижимай! Зоя, зайди с той стороны и посмотри, откуда кровь. Удали ту, что есть. Так вот, мне тоже жалко! И её, и остальных. За восемь лет через мои руки тысячи прошли. Сорок два умерли — шестнадцать на столе, остальные — позже. И всех их мне было жалко! Внимание, пересекаю m.flextor ulnaric[33]!
Скрип. Тянущее ощущение боли. Алая тьма окрашивается ярко-оранжевым.
— Нисоныч, убери этот кусок кости. — Тон Григорьевича был по-прежнему ровным, в нём не чувствовалось ни малейшего волнения. — Я закончу с сосудами, что у тебя с лоскутом?
— Ещё пару осколков удалить, и готово, — ответил тот. — Ты локтевой сустав смотрел?
— Да, — ответил Григорьевич. — Стабильно. Если бы он раздробился, — пришлось бы убирать до середины плеча. Лиля Николаевна, подайте рентген…
Внезапно её окатила волна холода — словно Снежная королева дохнула на неё своим дыханием. С холодом пришёл вопрос: как всё происходящее относится к ней? Что происходит?
Но что-то определённо происходило:
— Пульс замедляется, — сообщила Лилия Николаевна. У неё единственной голос был абсолютно спокойный, даже таинственный Григорич немного волновался, но не она.
— Это нормально, — ответил Григорич. — Я постарался сохранить кровоток в культе, но, сами понимаете, это же ампутация. — Он сделал паузу и добавил: — Слава, проверьте сосуды.
— Не кровит, — ответил девичий голос. Голос был таким, как будто его обладательница вот-вот расплачется.
— Сам вижу, — ответил Григорич строго. — А ты всё равно проверь и перепроверь. Я не Господь Бог, мог что-то упустить. Нисоныч, приготовься, будем отделять кость… то, что от неё осталось, по суставу. И не возись, нам еще со второй рукой заниматься…
Опять боль… алая мгла пульсирует, будто внутри неё бьется огромное сердце, и каждый удар этого сердца отдаётся болью.
— Что планируешь делать со второй рукой? — спросил Сергей Нисонович. В его голосе звучал непонятный страх. — По протоколу или?..
— Или, — ответил Григорьевич. — Смотри, там локтевая кость раздроблена на три крупных фрагмента. Лучевая, конечно, подробилась на фракции, её убираем… Попробуем сохранить два-три пальца, если надо, сложим что-то из фрагментов. Пусть у неё хоть что-то останется. Потом можно будет допротезировать.
Пауза. Тьма наливается багровым, боль пульсирует приливами-отливами. В ней бьется какая-то мысль, но она не может выловить эту мысль из багровой мути, и ей остаётся только вслушиваться в шорохи и постукивания, сопровождающие приливы и отливы боли.
— Доштопай лоскуты, — говорит Григорич, — я пока распотрошу правую и взгляну на ее состояние в натуре. Потом будем удалять и спасать, так что соберись. Чем внимательнее мы будем, тем лучше у нас получится.
— Я понимаю, — отвечает Сергей Нисонович.
— Лилия Николаевна, добавьте ей наркоза, — командует Григорич. — И местным пройдитесь по правой. Ну, начнём, помолясь…
Тьма сгущается, в ней то здесь, то там вспыхивают крохотные алые и золотые искры. В какой-то момент боль отступает, а с ней отступает и багровое свечение. Звуки становятся тише, сливаясь в невнятное бормотание, переходят в белый шум и, наконец, затихают; одновременно исчезают последние отсветы багрового. Последней уходит боль, и остаётся только тьма. А потом исчезает и она…
Тьма больше не кажется багровой мутью — просто тьма, похожая на ночь без звёзд. Боли тоже нет. Вместо неё — странное ощущение опустошённости, словно ее сознание — крохотная пылинка где-то на границах мироздания.
Звуки невнятны — шорохи, поскрипывания, что-то ещё, но всё буквально на грани восприятия. Так продолжается довольно долго, но как долго — непонятно. Наконец, в темноте раздается протяжный скрип — словно кто-то открыл старую-старую дверь с несмазанными петлями. И в эту открытую дверь ворвались другие звуки: стук шагов, тяжелое дыхание, поскрипывание, шорох одежды, какое-то бульканье. Потом раздаётся женский голос:
— Чудо, что он вообще выжил…
Он? Кто это — он?
— Откуда его привезли? — спрашивает другой голос; кажется, этот голос ей знаком — он принадлежит девушке по имени Слава.
— Из-под Авдеевки, — отвечает вторая женщина.
— А чего к нам? — удивляется Слава. — Ближе никого не было?
— Под Авдеевкой сейчас горячо, — говорит вторая женщина. — Госпитали Донецка переполнены, везут туда, где есть койки и свободные хирурги. А про Григорьевича слава по всей линии соприкосновения идет, до самого Харькова… и потом, тут случай тяжёлый, но не экстренный.
Шаги замирают. Дыхание, шорох, бульканье продолжаются.
— Екатерина Алексеевна, я вот чего не пойму… — говорит Слава.
— Потом понимать будешь, — отвечает Екатерина. — Давай его на койку сгрузим. Только осторожно, Григорьевич, конечно, сам с ним работал, но даже самый надёжный шов может разойтись.
— Знаю, — отвечает Слава. — Не первый день замужем.
— Тогда на три-четыре, — командует Екатерина. — Готова?
Ответа нет, но, кажется, она слышит, как Слава кивает. Конечно, услышать такое в обычном состоянии невозможно, но сейчас все её чувства странно обострились, возможно, из-за отсутствия зрения.
— Три-четыре! — Она живо представляет себе двух хрупких женщин, перемещающих с носилок на койку солдата — и это первый образ, который приходит ей в голову за долгое время. Он на короткий миг пронзает тьму и гаснет…
— А он легче, чем кажется. — Слава тяжело дышит, и, кажется, вытирает пот со лба. — Килограмм сорок — сорок пять, при его-то росте…
— А ты сама не поняла ещё? — спрашивает Екатерина. — Он же пленный.
— С чего вы взяли? — в голосе Славы ни сомнения, ни удивления, она доверяет тому, что говорит Екатерина, ей просто интересно. — На нём простой камуфляж без знаков различия…
–…а ещё он босиком, — добавляет Екатерина. — Его нашли позади позиций нациков, в овражке. Там было много трупов, он один живой оказался. Ботинки с него нацики сняли, когда расстреливали.
— Его расстреливали? — ужасается Слава. Очевидно, Екатерина кивает:
— Бандеровцы держат пленных в тылу за передком. Используют для рытья окопов, расчистки минных полей, иногда — как живой щит. Как правило, это те, кто уклонялся от их мобилизации или ребята из ополчения. Последние в плен попадают ранеными, как этот парнишка, но медпомощь им никто не оказывает, откуда у него и гангрена.
Если нацики отходят организованно, пленных они уничтожают. Если бегут — могут убить или отпустить. В этот раз они отступили хоть и поспешно, но организованно. А перед этим постреляли свою команду смертников, да видать поспешили — не проверили как следует. У парня сердцебиение едва прощупывалось, сама видишь, какая анемия! — сочли за мертвого. И слава богу.
— Но ноги ему пришлось отнять, — сказала Слава. В ее голосе слышалась какая-то невыразимая грусть, словно эта ампутация была ее личной трагедией.
— Только ступни, — ответила Екатерина. — Ужасно, конечно, но по нашим временам — не самый худший вариант. Вообще, если бы не Григорьевич, парень загнуться мог, не то что ноги потерять. По нашим временам, не самый худший вариант…
Тишина была многозначительной, но она никак не могла понять скрытого в ней смысла. Потом Слава тихо сказала:
— Да уж… Я, когда на неё смотрю, даже думаю грешным делом — лучше умереть, чем так…
— Типун тебе на язык, — жёстко ответила Екатерина. — Грех так говорить. Да еще и после того, как Григорьевич чудо с её правой рукой сделал. Три живых пальца, два из них они с Нисоновичем по кусочкам собрали.
— Три пальца… — повторила Слава, всхлипывая. — Одна рука… я…
— Знаю, знаю, — перебила её Екатерина. — Мне Нисонович все уши прожужжал. Как она играла «Лунную сонату» Бетховена, какую красивую и сложную кантату «Саур-Могила» собственного сочинения исполняла. Как её пальцы порхали по клавишам… хорошо, что мы чувствуем это.
— Боль? — В голосе Славы послышалось удивление.
— Да, боль, — ответила Екатерина. — Чужую боль. Сострадание… ты ведь здесь уже пять лет?
— Шестой пошел, — ответила Слава.
— И это — шесть лет ада, — добавила Екатерина. — Я с первых дней волонтёрствую, Григорьевич предлагал меня в штат ввести, да я не могу, сама знаешь почему. Восемь лет этой проклятой войны. Восемь лет — и ни дня без того, чтобы не видеть чужую боль. Сколько их через наши руки прошло, Слава?
— Я не считала, — ответила девушка.
— Мы должны были зачерстветь, как хлеб на солнце, — сказала Екатерина. — Превратиться в камень. Отрезанные руки, ноги, выбитые глаза, распоротые животы, грудные клетки рёбрами наружу, раскроенные черепа, обезображенные лица… сухая гангрена, ожоги, следы пыток — мы всё это видели, всё это проходило через нас, как адский конвейер…
И что же? Девочка, которая играет «Лунную сонату», спасая жизнь чужому ребёнку, и все мы, даже суровый Григорьевич, не можем на неё смотреть без боли. Думаешь, он этого не чувствует? Я слышала, как он с Надеждой Витальевной говорил: «Как мне её из комы выводить? Что я ей скажу? Что сделал всё, что мог? Это правда! Но эта правда ничего не меняет — ребёнок без рук остался! И вот в чем дело: виноваты в этом нацисты, те, что „лепестки“ разбросали; а я, наоборот, действительно сделал всё, что мог. На той стороне ей бы правую оттяпали по локоть, и это в лучшем случае, а мы с Нисоновичем ей три пальца собрали из ничего, и они работают! А всё равно — чувствую себя так, будто это я виноват, будто я чего-то не сделал — но я же не Господь Бог!»
Молчание. Почти тихо — она слышит дыхание — тяжелое дыхание раненого солдата, прерывистое — Славы, ритмичное у Екатерины; кажется, она слышит даже стук их сердец.
Она понимает, что они говорят, понимает смысл слов и фраз, но сам разговор проходит мимо ее сознания, едва касаясь его. Может, они говорят о ней, но это почти её не трогает, как будто всё, что они обсуждают, происходит где-то в другом мире. Как будто она слушает аудиопьесу.
И лишь знакомые названия — соната, кантата — немного волнуют её сознание, а при слове «Саур-Могила» в голове начинает звучать музыка. Для этой кантаты мало фортепиано, да и сама она, скорее, маленькая симфония, а не просто кантата. Ей бы хотелось интерпретировать ее для симфонического оркестра. Ей бы…
В этот момент она четко понимает — говорят о ней… Перед глазами проносятся кадры — клавиши фортепиано, по которым танцуют её пальцы, пробуждая невероятно прекрасные, чарующие звуки; сотни восторженных глаз, глядящих на неё из десятков зрительных залов; строки нот, бегущие по нотному стану; ребёнок, протягивающий крошечную ручку к коварной противопехотной мине. Взрыв. Боль. Тьма.
— С ней что-то не то, — сказала Слава, и в ту же минуту девушка, лежащая на одной из двух коек (на вторую они с Екатериной только что положили раненого, чудом спасшегося после бандеровского расстрела), издает едва слышный стон и вздрагивает. — Надо позвать Лилю Николаевну…
— Я сейчас. — Екатерина выскальзывает за дверь и почти сразу возвращается со старшей медсестрой. Та бросает беглый взгляд на лицо девушки без рук, наклоняется над ней и касается пальцами горла, нащупывая артерию. Качает головой, достает из подсумка шприц и колет туда, где только что нащупывала пульс. Потом убирает пустой шприц обратно в сумочку и достаёт еще один. Манипуляция повторяется. Стоящие рядом с койкой Екатерина и Слава с тревогой наблюдают за происходящим. Они видят, как напрягшиеся мышцы девушки расслабляются.
— Слава, что стоишь, как каменная баба? — строго спрашивает Лилия Николаевна. — Швы проверила бы, ты медсестра или кисейная барышня.
Слава торопливо проверяет повязки на культях, точнее, на культе и остатках правой руки. Швы не кровоточат и выглядят именно так, как должны выглядеть на следующий день после операции — громадные багровые рубцы, избороздившие то, что осталось от предплечья и кисти правой руки и культю левой.
— Всё в норме, Лилия Николаевна, — рапортует она.
— В норме… — ворчит та. — Разве это норма — такой красивой девочке руки по локоть отрывать.
— Вы так говорите, будто некрасивым девочкам или мальчикам можно отрывать руки, — замечает Екатерина.
— Никому нельзя, — соглашается Лиля Николаевна, протирая лоб девушки на койке влажной салфеткой. — Но всё-таки это особо несправедливо, — когда страдают такие девочки. А ещё хуже, когда дети… у нас тут с этим, тьфу-тьфу-тьфу, спокойно, а что в Донецке делается… проклятые фашисты…
–…Так что ты меня спросить хотела? — уточняет Екатерина, когда Лилия Николаевна уходит. Девушка без рук расслабленно дремлет; Екатерина и Слава стараются не смотреть на лежащие поверх одеяла изуродованные обрубки.
— Я? — удивляется Слава.
— Ты, а кто ж ещё? — кивает Екатерина. — Ты сказала, что не понимаешь чего-то…
— Не помню, — честно признаётся Слава, хмуря лоб. — А, да! Мы считаемся эвакуационным госпиталем. То есть мы, по идее, должны не оперировать раненых, а готовить их для передачи в тыл…
— Ну, вначале так и было, — отвечает Екатерина. — Но уж больно у нас состав хороший подобрался. Зачем везти раненого в тыл, рискуя при транспортировке, если можно на месте прооперировать? Так у нас появились Мадина Баяновна, которая до войны была хирургом-стоматологом, а потом и Светлана Андреевна с Маргаритой Львовной. Теперь мы как бы полноценный госпиталь, и в тыл отправляем или самых тяжелых, или уже прооперированных…
Она потянулась, хрустнув суставами:
— Вот забетонируют площадку — будем вертолёты из Ростова принимать. Говорят, теперь нас расширят, не только вертолётную площадку сделают — новый корпус построят. И оборудование подвезут из Москвы. Ладно, идём, нам ещё обход делать…
— Нам? — удивилась Слава.
Екатерина улыбнулась:
— Ну, я тебе помогу, раз уж тут оказалась. Чувствую. Как разобьем бандер, буду в медицинский техникум поступать. Чего знаниям даром пропадать?
Глава 5. Стучащему откроется
От размышлений Надежду отвлек звук подъехавшего автомобиля. Машина не просто проехала мимо, она остановилась перед зданием почты. Хлопнула дверца, Надежда Витальевна выглянула в окно и увидела стоящий на дороге военный автомобиль и шофёра — ополченца, идущего к почте. Машина была трофейная — полуброневик Кременчугского автозавода, кажется, такие называют «Козак». Ополчение отбило у врага уже немало таких «Козаков», потому появление броневика у здания почты Надежду не напугало, благо на машине виднелась символика Народной милиции ДНР.
Раздался стук в дверь.
— Войдите, — сказала Надежда. — Не заперто.
Вошел водитель — солдат в форме Народной милиции. На груди у него была колодка в цветах георгиевской ленты — знак награждения медалью, Георгиевским крестом ДНР.
— Добрый день, хозяюшка! — радушно приветствовал Надежду мужчина. — А как у вас с водой дела?
— Вам попить? — уточнила Надежда. — Или что-то еще?
— Сначала я попил бы, — сказал мужчина. — Денек сегодня жаркий, и в кабине моей душегубки такая парная, что хоть с веником катайся. А вообще, мне бы в радиатор долить, мотор греется, как не в себя.
— Вон на стуле ведёрко, — ответила Надежда. Каждое утро, приходя на работу, она поливала цветы на двух крохотных клумбах у входа, а потом набирала новую воду из колодца позади почты.
Вода в степи — не такое простое дело, как кажется. Это в городе — открыл кран — и потекло, а в деревне воду надо набирать в колодце. Но не везде она есть — степь, конечно, не пустыня, но с водой тут не так хорошо, как в Полесье. Жителям Русского Дола повезло — посёлок был построен в распадке между двух невысоких, покатых холмов, и грунтовые воды здесь залегали довольно близко к поверхности. Их было довольно много, хотя за последние годы некоторые колодцы стали усыхать, и только зимой этого года вода стала потихоньку возвращаться. Владимир Григорьевич, опуская ниже погружной насос, чтобы заборный патрубок доставал до воды, во всём винил укропов — дескать, то, что они перекрыли Крымский канал, поменяло гидрологию этих мест. А Катя, подруга Надежды, считала, что это просто циклические природные изменения.
Был свой колодец и у почты, точнее, позади неё. Когда Надежда только начинала работать, Владимир Григорьевич добавил над ним ещё одно кольцо, которое зашил в сруб, а сверху установил ворот под двускатной крышей. Недавно они с Гришей разобрали эту конструкцию и заменили новой, с электромотором, но поскольку электричество было не всегда, то Надежда добывала воду по старинке, вращая ворот вручную. Муж Надежды всё грозился поставить на колодец погружной насос, но пока так и не сподобился — насос надо было искать в магазинах Донецка, а Владимир Григорьевич со своими госпитальными делами просто не имел на это времени.
Солдатик подошел к стулу, на котором стояло ведро, взял с подоконника эмалированную кружку, на которой нарисованная белочка грызла орешек, зачерпнул воды и выпил.
— Хороша водица, — похвалил он. — Люблю колодезную, она вкуснее, чем городская. Я сам-то крымчанин, из Солдатского. У нас знаете, какая вода? Соленоватая, и Чонгаром[34] отдаёт, сколько не кипяти.
Он обернулся к Надежде. Это был обычный мужчина — не красавец, но с приятным, открытым лицом. Светлые волосы выгорели на солнце, подбородок покрывала рыжеватая щетина:
— Я подумал, что ж я вас без воды оставлять буду? Давайте, я сам наберу, вы только колодец мне покажите… — он посмотрел на стол, где лежали распечатанные письма, и нахмурился.
— Вас как зовут? — спросила Надежда.
— Николай, — ответил ополченец. — Можно Коля.
— Очень приятно, а меня зовут Надежда. Вы на письма не смотрите, тут такая ситуация — укроп накрыл артой[35] наш почтовый бобик, осколком пробило тюк с почтой, часть писем выпала из конвертов, вот я и пытаюсь их обратно разложить.
— А… — протянул Коля. — Ну, дело такое… известно, что нацики лучше всего воюют с безоружными. Может, помочь?
— Спасибо, я сама справлюсь, — сказала Надежда, выходя из-за стола. — Идёмте, я лучше вам колодец покажу.
— Сейчас, я только за ведром сбегаю, — ответил Коля. Он вышел к своей машине, Надежда вышла вслед за ним и подождала его у крыльца. Коля вернулся скоро, в руках у него было пластиковое желтое ведёрко. Однако, к удивлению Надежды, вернулся он не один, а в сопровождении симпатичной смуглой темноволосой девушки с красивыми, миндалевидными глазами, такими тёмными, что радужка, казалось, сливается со зрачком.
— Добрый день, — поздоровалась Надежда, несколько сбитая с толку.
— Ciao, — сказала девушка. Голос у нее был мелодичным, она как будто не говорила, а пела. — Scusa, non parlo ancora russo[36].
— Это Джулия, — представил девушку Коля. — Она репортёр итальянского медиапортала, к нам приехала в командировку. Julia, sono Nadezhda, — продолжил он для своей спутницы, — gestisce l'ufficio postale[37].
Надежда взглянула на Николая со смесью удивления и уважения. Надо же — простой водитель, а свободно говорит по-итальянски! Николай смутился:
— Я в нулевые дальнобоил и катался в основном в Италию, вот язык и выучил.
— Molto felice di conoscerti, — сказала Джулия. — Sono Julia Swallow, giornalista.
— Очень приятно, — улыбнулась Надежда. Итальянка как-то незаметно располагала к себе. — Надеюсь, вам у нас понравится, несмотря на войну. Война закончится, а Донбасс останется, и мы будем рады видеть вас, когда наступит мир.
Коля перевел сказанное Джулией почти без запинки. Джулия улыбнулась:
Si, sì, voglio davvero che la guerra finisca presto! Spero che il mio articolo aiuti. Noi in Italia non sappiamo per niente cosa sta succedendo qui. È terribile![38]
Николай перевел сказанное.
— Война вообще ужасна, — задумчиво сказала Надежда. — Неважно, в Европе, в Африке, где угодно. Человеческая кровь — не вода… Кстати, вы ведь хотели набрать воды?
— Да, — кивнул Николай, переведя Джулии сказанное Надеждой. — Джулия хочет побывать на передовой, вот, везу ее к нашим. Начальство специально выделило трофейную машинку, чтобы меньше риска под обстрел попасть. Но, сказать по правде, машина так себе — перегревается немилосердно, полчаса езды и хоть в чайник из радиатора наливай.
— У меня в колодце вода студёная, — улыбнулась Надежда. — Не скоро нагреется.
Она привела гостей к колодцу и хотела сама набрать для них воды, да Николай не позволил — сам набрал ведро, вытащил, перелил часть воды в своё ведёрко, из оставшейся — зачерпнул кружкой, стоявшей на ободе колодца, и жадно выпил.
— Хороша водица, — сказал он, допив. — Giulia, vuoi provare?
— Sì, caro[39], — улыбнулась Джулия, и Николай набрал воды и для неё. Надежда Витальевна слегка улыбнулась — итальянский она не знала почти совсем, но поняла, что отношения между Джулией и Николаем куда более близкие, чем просто у водителя и пассажира. «Вот жук, — мысленно улыбнулась Надежда. — На вид парень прост, как веник, а, похоже, очаровал иностранную гостью».
— Ну, как вам наша водица? — спросила она итальянку, когда та допила.
— La più bella, Bellissima! — ответила Джулия. — Come da una sorgente di montagna![40]
— Вам с ней повезло, — сказал Николай после того, как перевел сказанное Джулией. — Здесь в степи такую воду не везде найдёшь, а на севере Крыма её просто нет. Я из Солдатского, и в пятнадцатом, когда нацики закрыли Крымский канал, у нас с водой было совсем плохо, да и в других сёлах не лучше.
Джулия что-то сказала, видимо, попросила перевести. Николай перевел. Глаза Джулии буквально округлились:
— Это правда? — спросила она (Николай переводил для Надежды её слова). — Они перекрыли воду для всего Крыма?
Николай и Надежда подтвердили, а Коля еще и добавил что-то, Надежда поняла только слово «электричество», вероятно, речь шла о взорванных националистами опорах магистральной ЛЭП[41]. Джулия всплеснула руками:
— У нас об этом никто не говорил! Как же можно было оставить весь Крым без воды и без света? Это всё равно, что лишить света и воды всю Сицилию! А как же люди?
— Мы для них не люди, — сказала Надежда. Прозвучали эти страшные слова обыденно, буднично. Но на Донбассе с этой горькой правдой давно уже свыклись. Нацисты не рассматривали население республик как людей — наверно, чтобы проще было убивать безоружных…
— Ну, Крыму быстро помогла Россия, — добавил Николай. — Но два года вода у нас была по расписанию, даже в Севастополе. А многие села жили на привозной. Сколько питомников, сколько виноградников погибло!
— В каком году, говоришь, это было? — спросила Джулия.
— В пятнадцатом, — ответил Николай. — Сразу после референдума.
— То есть, — сказала Джулия, задумавшись, — за семь лет до начала спецоперации?
Николай и Надежда синхронно кивнули.
— И все эти годы они обстреливали Донбасс, — добавила Надежда. — Гибли мирные люди. Гибли дети. У меня у сестры в Донецке ранило сына во время обстрела, а двое его одноклассников погибли. Они не были солдатами, они были школьниками и играли в футбол на школьном дворе. Ваня Кухарчук увлекался астрономией. Женя Бестемьянов любил готовить и мечтал стать поваром. У него была большая семья, и после переворота на Майдане они никогда не ели досыта. А потом оба погибли, когда играли в футбол…
Пока Надежда говорила, Джулия вытащила крохотный диктофон и принялась записывать.
— Я обязательно напишу обо всём этом, — пообещала она, и Надежда заметила, что глаза итальянки влажно поблескивают. — И о блокаде Крыма, и об обстрелах. Я специально соберу больше информации. Конечно, я еще начинающий журналист и не слишком известна. Но мои материалы из Бергамо[42] в год эпидемии пользовались успехом и создали мне репутацию.
— Джулию даже номинировали на литературную премию, — сказал Николай с какой-то гордостью, словно на премию номинировали его самого. — Правда, не дали, отдали журналистке, которая писала о проблемах меньшинств на юге Италии. Думаю, премию просто дали тому, кому велели, вот и всё.
— Да не нужна мне эта премия! — отмахнулась Джулия. — Мне главное, чтобы мои статьи прочло как можно больше народа! Ведь это же стыдно в наш век Интернета не знать правду, слепо верить чуши о «российской агрессии»! Когда Косово сделали независимым, признав в ООН[43] законным решение, простите, бандитской сходки албанских фашистов, — это нормально, о да! А когда весь Крым проголосовал за то, чтобы войти в состав России, — нет, нет, нельзя! Да еще и воду ему перекрыть, чтобы люди умирали от жажды! Я сама с Сицилии, но отец работал на юге Ливии, и мы часто там бывали. Я знаю, что это — быть без воды!
— Вы делаете хорошее дело, Джулия, — похвалила Надежда. Бог вам в помощь!
Когда Николай перевел, Джулия торопливо перекрестилась двумя пальцами:
— И вас храни Пресвятая Мадонна! Думаю, Бог знает, кто прав. Он всегда помогает праведникам. Мой прадед пас овец при Муссолини[44]. У него потерялась овечка и его за это фашисты могли даже расстрелять. Он помолился Пречистой Деве и увидел пропавшую — она запуталась в терновом кусте, как агнец Авраама[45]. Это наша семейная легенда. Но если Бог видит простого пастуха и его овечку — то страдания Донбасса он не может не замечать…
Николай рассказал Джулии, что Надежда собирает письма для Музея солдатских писем. Надежда, которая, в общем-то, пока еще не утвердилась в этой идее, хотела, было, возразить, но потом не стала.
— Это очень благородно, — прокомментировала Джулия. — Люди должны помнить такие вещи. Может быть, все проблемы мира потому, что мы слишком быстро забываем важное. Я видела пленных боевиков — кажется, это называется «нацпат», правильно? — уточнила она у Николая; тот кивнул и поправлять не стал, — …они все изрисованы свастиками! У нас за такую татуировку можно попасть под надзор полиции, а эти свободно разгуливают, даже считаются героями!
— Мы как раз пытаемся рассказать об этом всему миру, — вздохнула Надежда. — Но нас никто не слушает!
— Я помогу вам! — заверила её Джулия. — Я буду говорить об этом в Италии. Есть другие журналисты — не только из Италии, из Франции, Германии, даже Великобритании. Нас пока мало, но… у вас есть такая замечательная поговорка: «Капля камень точит» — вот мы с вами такие капельки. Вы делаете ваш музей, я пишу свои статьи. Я даже попробую вас попиарить, когда вы откроетесь.
Надежда чувствовала себя странно. С одной стороны, ситуация укладывалась в классическую формулу «без меня меня женили» — она еще только думала над созданием музея, а её уже собираются рекламировать, и даже за рубежом. С другой стороны — то, как легко люди принимали идею музея солдатских писем, свидетельствовало о том, что этот музей действительно был нужен.
Прощались они тепло. Николай обновил воду в радиаторе своего трофейного броневика, продолжая работать переводчиком при общении Надежды с Джулией. «Он сам, как итальянец, — думала Надежда, — такой же энергичный, быстрый, как ртуть». Она хорошо видела взгляды, которыми обменивались Джулия с Николаем, видела, как они, украдкой, смотрят друг на друга, и понимала, что между молодыми людьми нечто большее, чем просто симпатия.
Более странную пару представить себе было сложно — простой водитель из крымского посёлка, ополченец с наградами и красивая сицилийка-репортёр новостного портала. Хотя…
…Если подумать — а такие ли мы разные? Для Джулии были близки и понятны тревоги и горести русских людей Южной Украины. Её дед был простым пастухом и тоже батрачил на какого-то итальянского помещика. И сама она не смотрелась посреди донецкой степи как белая ворона. Сердце у девушки было горячее и сострадательное, а всё остальное — малозначащие детали. В конце концов, не важно, на каком языке говорит твой собеседник, если вы понимаете друг друга!
— Вы, если получится, заезжайте к нам в гости, — пригласила Надежда Витальевна. — Мы с мужем живем в большом доме под черепичной крышей, у нас ещё перед домом столб с колесом прибитым. Раньше там аисты гнездились, но, как война началась, больше не прилетают.
Джулия коснулась пальцами руки Надежды и защебетала что-то на своём.
— Она говорит, что аисты обязательно прилетят, — перевёл Николай. — Как только война закончится, прилетят, непременно!
— Я тоже в это верю, — кивнула Надежда.
— Мы к вам обязательно заедем в гости, да, Николя? — сказала Джулия, забираясь в машину. Николай, придерживающий для нее тяжелую бронедверь, кивнул:
— Конечно, приедем.
— И я хочу побывать в госпитале, где работает ваш муж, — добавила Джулия уже из машины. — До встречи, Надежда. Пусть Пресвятая Дева хранит ваш дом и всех, кто вам дорог! Пусть аисты поскорее прилетают!
— Спасибо, — ответила Надежда, улыбаясь. — Пусть и вас Господь хранит в дороге.
Дороги Донбасса… Надежда еще помнила то время, когда это были спокойные, пустые асфальтовые нити, соединявшие мирные посёлки. Теперь на этих дорогах выбоины от снарядов, как шрамы на теле воина. И выбоины — не самое страшное, что можно встретить на этих дорогах — парят в пустынном небе малозаметные дроны, рыщут по степи диверсионно-разведывательные группы украинских бандитов, и любая машина может подвергнуться обстрелу. Говорят, теперь даже спутники-шпионы НАТО[46] помогают украинской армии.
Надежде очень пришлись по душе Николай и Джулия. Внезапно она поняла, что очень хочет, чтобы их отношения развивались дальше. Жизненный опыт подсказывал Надежде, что пока молодые люди находятся на той стадии, которую Владимир Высоцкий описывал в своей песне словами: «Думая, что дышат просто так, они внезапно попадают в такт такого же неровного дыханья». Николай и Джулия любили друг друга, они даже догадывались, что их чувства взаимны, но еще наверняка не признались в них друг другу.
Любовь — и война. Ужасное сочетание, но совсем не редкое. Когда жизни угрожает смертельная опасность, потребность в любви возрастает кратно. Наверно, война — полная противоположность любви, и её чудовищную несправедливость может компенсировать только чудо, когда два сердца бьются вместе — и навсегда.
Но как же опасно любить на войне! В любой момент твою любовь могут ранить, даже убить. Могут убить прямо у тебя на глазах. Смерть несправедлива, она часто медлит к тем, кто ждёт её прихода, — и без спросу является к тем, кто совсем её не желает. На войне смерть забирает молодых, тех, у кого всё было бы впереди, если бы чья-то злая воля не послала бы их в горнило боя, где шальная пуля или осколок моментально могут оборвать юную жизнь.
На войне ты можешь потерять любимого в любую минуту — или в любое мгновение могут убить тебя. И то, и другое страшно и несправедливо. Но на войне люди становятся ближе. Парадокс, но могли бы Николай с Джулией сойтись, если бы война не свела их? Наверно, нет.
Одно Надежда знала точно — теперь она будет поминать в своих молитвах еще двоих людей — Николая и Джулию. Она будет просить Бога, Пресвятую Богородицу, святителя Николая — тёзку водителя и всех святых, чтобы их не коснулась никакая напасть — пуля, осколок, мина на дороге…
Вслед за этим Надежда подумала о своем муже, о своих сыновьях. Старший, Виталька, был на войне, и тревога о нем не покидала Надежду ни на минуту. Младший, Вовка, на войну по возрасту не вышел, и это его очень расстраивало. Учился он прилежно, вел себя тоже прилично — серьёзностью он пошёл в отца. Но время от времени на Вовку накатывало и он печалился, что сидит дома, пока другие воюют.
И, конечно, муж. Ее Володя. Сейчас они виделись редко, у Владимира Григорьевича было полно дел в его госпитале. Но при этом всё равно Надежда постоянно чувствовала его рядом с собой, словно их не разделяли те три версты, которые отделяли Русский Дол от скрытого холмами опустевшего хутора, в котором разместился госпиталь Владимира Григорьевича.
Они часто созванивались; если Владимир был занят, Надежде отвечал кто-то из санитаров или сестер. Она клала трубку и занималась своими делами, пока муж не освободится. До войны Владимир Григорьевич заведовал фельшерско-акушерским пунктом в Забойске, но еще в самом начале, до Минских соглашений, когда украинская армия рвалась к российской границе, по Забойску ударила их артиллерия. Никаких частей ополчения в городке не было, это был чистой воды акт устрашения. Напугать, правда, почти никого не удалось, да и удар был так себе, но по ФАПу попали, и деревянное здание сгорело со всеми лекарствами, инструментами и документами. Теперь жителей Забойска, Русского Дола и нескольких соседних деревень принимали в госпитале, где силами Владимира Григорьевича оборудовали, кроме всего прочего, стоматологический кабинет и даже приемную психолога-психотерапевта. У последнего не было проблем с клиентурой — война калечит психику людей даже больше, чем их тела. Правда, Маргарите Львовне пришлось поездить по окрестным селам, объясняя людям, зачем им приходить к психиатру — против этой профессии у многих было сильное предубеждение, хотя психотерапевт — такой же врач, как и все остальные. Но люди почему-то боятся обращаться к таким специалистам и годами живут с незалеченными душевными травмами.
Надежда решила позвонить мужу прежде, чем вернуться к чтению писем. Если у того нет аврала, то идею музея стоило бы обсудить с ним. Вернувшись в здание почты, она посмотрела на пакеты с гуманитарной помощью, которые еще не забрали, снова вспомнила о Екатерине, подивившись, что та не приходит, и направилась к столу, на котором стоял старомодный аппарат семидесятых годов с вращающимся диском.
Здесь её ждало разочарование — в трубке телефона царила гробовая тишина. Такое случалось часто, и причин тому могло быть очень много — от перебоев с электричеством до проблем на линии. Надежда вздохнула и достала из сумочки, которую она еще с утра поставила на полку под вешалкой у двери, мобильный телефон. Мобильная связь в Русском Доле почти не работала и появлялась крайне редко. Причём никто в посёлке не знал, какие причины обусловливают наличие или отсутствие оной. На этот раз связь была, и Надежда быстро набрала телефон госпиталя. Трубку сняла Слава — полное имя у девушки было Мирослава, она была на вид такой типичной украинкой — крепкой, кругленькой, румяной — кровь с молоком. Владимир Григорьевич, однако, считал, что Слава чем-то похожа на молодую королеву Викторию. Мнения по этому поводу в семье разделились: Виталий был согласен с отцом, Надежда и Вовка — нет.
— Воинская часть такая-то, — сказала Слава, назвав номер, присвоенный госпиталю. — Военный госпиталь такой-то.
— Привет, Слава, как у вас погода? — сказала Надежда.
По телефону приходилось говорить «эзоповым языком», чтобы информацию не перехватили те, для кого она не предназначена. Слава правильно поняла вопрос Надежды, а спрашивала та о том, есть ли горячка в больнице, занят ли ее муж на операции.
— Здравствуйте, Надежда Витальевна, — прощебетала Слава приветливо. — Пока ясно, но с запада дует непонятный ветерок. Владимир Григорьевич поливает грядки, как закончит, скажу ему, чтобы позвонил.
Нет, пока раненых не подвозили, — так расшифровывалось то, что сказала Слава, — но, возможно, ожидаются. Владимир Григорьевич на обходе, когда закончит — подойдёт.
— Передай ему, пусть пробует звонить на мобильный, — сказала Надежда. — Стационарный чего-то не работает, а мобильник ловит.
— Хорошо, — согласилась Слава, — передам.
Повесив трубку, Надежда услышала за окном чьи-то шаги. Точнее, чьи шаги она сразу узнала и обрадовалась — наконец-то объявилась «пропажа» — Екатерина.
Глава 6. Письмо поисковика
— Привет, Катюша, — приветствовала гостью Надежда, когда Катя вошла в помещение почты. — А я уж переживать начала — не приходишь и не приходишь…
— В Забойск ездила, — ответила Катя, обнимая подругу, — лекарства для Мишутки передали.
У Кати с ее мужем Сергеем своих детей не было. Они женились в тринадцатом, зимой, а в четырнадцатом Сергей ушел в ополчение. Сейчас он капитан и командует ротой Народной милиции. Был дважды ранен, награжден медалями. На побывку приезжает, но не так чтобы часто.
А зимой пятнадцатого под ночь к Кате в дом постучались. Она, хоть и была одна, открыла — правда, с оружием, Сергей ей привез пистолет и даже научил стрелять. На пороге оказалась худенькая девочка, на вид не старше пятнадцати, и совсем крохотный мальчонка. Это и были Даша и Миша.
Детишки попросились переночевать. Катя их пустила, накормила, а потом расспросила. Дети были детдомовские, и не родня друг другу — просто бежали вместе. Все началось с того, что в город приехали нацисты из одного из нацбатов — какого именно, ни Даша, ни, тем более, Миша сказать не могли. Головорезам чем-то приглянулось здание детдома — возможно, тем, что стояло на окраине города, а может — тем, что здесь когда-то располагались казармы. Сиротам велели выметаться. Даша как чувствовала — схватила в охапку Мишку, над которым шефствовала — руководство детдома поручало старшим заботу о малышах, и рванула на все четыре стороны. Точнее, не то, чтобы рванула — задержалась в окрестной застройке, затаилась в одном из пустовавших долгие годы административных зданий, где уже даже бомжи не селились, рассчитывая уйти ночью. Потому она видела, что произошло дальше.
Нацисты стали заселяться в здание детдома еще до того, как его покинули сироты. Моментально они стали «обмывать» своё «новоселье». Напившись, бандиты устроили охоту на сирот. Мальчиков избивали и пытали, девочек — сначала насиловали, потом избивали и пытали. Ночью во двор детдома выволокли человек под двадцать избитых детей и стали развлекаться, стреляя по ним.
Пока всё это происходило, Даша с Мишей сидели тихо, как мышки. Когда, под утро, дети были перебиты, а нацики угомонились, Даша с Мишей рванули, куда глаза глядят от этого страшного места.
С тех пор у Миши были проблемы со сном. Уже упомянутый психотерапевт госпиталя Владимира Григорьевича диагностировала у мальчика посттравматическое расстройство личности и выписала ему снотворное и антидепрессант. Поначалу Катя только горько улыбалась — идет война, ДНР и ЛНР никем не признаны, Россия помогает, как может, но где взять такие лекарства? Их не везут. Другое более важно — перевязочные материалы, антибиотики, средства для обработки ран, для дезинфекции, кровь для переливания, наконец…
Но за дело взялись Надежда и Маргарита Львовна. Им удалось найти в Ростове благотворительный фонд, который взял на себя оплату лекарств для Миши и доставку их до Забойного. Теперь раз в месяц Катя получала посылку, а Мишка спал спокойно, и потихоньку превращался в обычного пацана. Он ходил в школу, уже в третий класс, нормально общался с ровесниками, но порой на него накатывало что-то, он или начинал плакать, или замыкался в себе. Тогда на помощь приходили медикаменты. Но куда больше помогла, конечно, любовь Кати. Катя и, впоследствии, Сергей приняли Дашу и Мишу, как своих. Они даже собирались усыновить их, но дело пока не двигалось с мёртвой точки, ведь у детей не было вообще никаких документов. Хорошо, их хоть в школу взяли. Но Даша уже закончила школу, и ей хотелось продолжать учёбу, вот только с временными документами поступить куда-то было сложно.
С момента начала спецоперации Катя внимательно следила за ходом освобождения Украины от нацистов. Она обзванивала, как могла, все детские дома на освобождённых территориях в надежде найти хоть какие-то документы для своих приёмышей. Она даже выезжала почти к линии фронта, посещая те детдома, которые были разорены нацистами, но пока без толку. И процесс выдачи новых документов буксовал.
Зная о Катиной проблеме, ей стали помогать другие — и односельчане, и жители Забойска. К Кате то и дело являлся кто-нибудь из ее добровольных помощников, но, увы, пока с пустыми руками.
— Как вообще твои? — спросила Надежда, предлагая Кате присесть. — Чаю хочешь?
— По такой жаре? Я лучше просто водички холодной выпью, — улыбнулась Екатерина. — Нормально мои. Дашка сидит зубрит, поступать хочет, мне даже стыдно перед ней, что с документами такое. Мишка на каникулы вышел, в табеле отметки только отлично и хорошо. Постарался, молодец. Серега сейчас где-то под Углегорском, точнее не знаю — он не говорит, я не спрашиваю. Воюет…
Надежда протянула подруге кружку с водой; выпив, Катя хотела отставить кружку и увидела разложенные на столе письма.
— Что это у тебя? — удивилась она. Надежда вздохнула:
— С утра нацики машину фельдъегерей обстреляли. Без жертв, но часть писем, как видишь, всмятку. Решила разложить их по конвертам и задумалась. Можно, я с тобой посоветуюсь?
— Ради бога, — ответила Катя. — На что ещё нужны подруги?
— Тут, понимаешь, какая идея, — сказала Надежда. — Я сидела, перебирала их, и подумала, что эти письма вполне можно было бы разместить в музее, не оригиналы, конечно, копии. Ну, или создать музей солдатских писем. Понимаешь, в письмах война показана такой, как она есть. Без прикрас, без пафоса, без чернухи — просто война. Для солдата война — это его сегодня, его реальность. Но если вчитаться в эти письма, то понимаешь… — Надежда вздохнула. — Многое понимаешь. Что война — это неправильно. Что надо беречь мир. Понимаешь, почему важно защищать Родину…
Катя смотрела на Надежду с восхищением:
— Отличная идея! Знаешь, я бы отдала кое-что из Серегиных писем для экспозиции. Не думаю, что он обидится. Он у меня поэт, философ, он прямо так и пишет — мы, мол, пишем так, как будто нас суждено прочитать миллионам. Завтра-де новый бой, и ты не знаешь, выйдешь ли из него живым. Может, это последнее твоё письмо. Последнее, что ты скажешь дорогим людям…
— Что-то похожее наш батюшка в это воскресенье говорил, — кивнула Надежда.
— Так у нас же батюшка сам на фронте постоянно бывает, — подтвердила Катя. — С солдатами общается, исповедует их. Он сам воин, только и того, что без оружия. Так о чём ты хотела со мной посоветоваться? Хочешь сделать экспозицию у нас в клубе?
…Когда-то давно, когда Украина ещё была в составе СССР, клуб был в каждом селе, даже самом маленьком, в две-три улицы. С обретением независимости всё это хозяйство стало приходить в упадок. Клуб Русского Дола спасла бабушка Кати, её тёзка — Екатерина Матвеевна. Она растила Катю одна — родители подруги Надежды погибли в Афганистане, когда девочка ещё в школу не ходила. Катя выросла при клубе. Они вдвоем с бабушкой содержали его и тогда, когда украинские власти сначала сократили, потом — напрочь обрубили финансирование на эти учреждения. Кино в клубе больше не показывали, не приезжали коллективы самодеятельности, как в годы застоя, зато была библиотека, были дискотеки по выходным, а главное — у сельчан была возможность собраться вместе в любую погоду, как-то культурно провести время.
Новая власть ДНР была удивлена тем, что в Русском Доле ещё существует клуб, но кое-какое финансирование на него выделила. В Русский Дол привезли списанный киноаппарат, иногда в клубе стали крутить кино — не новые ленты или хиты, но народ собирался и смотрел. Фильмы привозили хорошие, вроде «Брата», «Брестской крепости», «Тумана». Привозили и новые фильмы, про марш на Приштину, про ополчение…
Вроде бы не так уж и важно, есть ли клуб в Русском Доле или нет. Конечно, посёлок без него не пропал бы, но существование этого «культурного центра» делало жизнь русскодольцев немного светлее и праздничнее, и в этом была огромная заслуга Кати.
— Да нет, — сказала Надежда. — Ну, то есть да, конечно, если есть такая возможность. Я сначала думала про школу в Забойске…
— Ты смотри на перспективу, — улыбнулась Екатерина. — Это сейчас у нас жизнь в селе еле теплится. Будет новая дорога — вернутся люди в Русский Дол, а дорогу уже строят. Так что, как прогоним бандеровцев, у нас в Русском Доле не только клуб будет, но и церковь, и магазин, и школа. В школе, конечно, музей делать лучше, чтобы дети с самого раннего возраста знали историю. Чтобы помнили и не думали забывать. А пока школы нет — я у себя всё размещу, ко мне ведь и так ходит и стар и млад.
— Хорошо, — машинально кивнула Надежда. — Но я… понимаешь, я сомневаюсь, можно ли размещать чужие письма в музее, это всё-таки личная переписка?
— Так можно спросить у тех, кто эти письма написал, — ответила Катя. — Найти их, обрисовать ситуацию — уверена, большинство только рады будут. Это же ты как будто войдёшь в историю. А если человека уже нет — то это память. Как Сергей мой говорит — человек может умереть, но его голос будет звучать из его писем. Будет говорить о том, что для него было важным… — Катя почему-то покраснела и оборвала фразу. Вместо этого она взяла со стола один из листков, и стала читать вслух:
«Здравствуйте, Наташа! Я был очень рад получить от Вас такое тёплое и доброе письмо. Ото всей души радуюсь новым успехам нашего клуба и надеюсь, что следующим летом поучаствую в подъеме найденного нами танка. То, что вам удалось найти живого члена экипажа — это невероятно. И, конечно, радует, что экипаж танка не погиб, а сумел спастись.
Признаться честно, я очень сожалею, что не могу участвовать в экспедициях этого года. Карелия — это край, который ещё хранит много тайн прошедшей войны. Мы уже проводили две экспедиции туда, до Вашего прихода в клуб, если Вас интересуют подробности, можете расспросить у Павла Кареновича. В одной из них мы нашли остатки финского „Спитфайра“[47], в другой случилась вообще детективная история — найденный нами БТ-5[48], который мы сначала посчитали красноармейским, имел удивительную историю: его подбитым захватили финны, использовали, как тягач, а потом восстановили до боеспособного состояния… и бездарно загнали в болото в сорок втором. Танк мы, конечно, восстановили как советский; теперь он стоит во дворе одной из школ Петрозаводска как памятник.
Я взял с собой Вашу работу по униформе красноармейцев Ленинградского военного округа тридцать седьмого — сорок третьего годов. Она меня порадовала — Вы скрупулёзно подошли к изучению предмета и сумели обратить внимание на те детали, которые другие исследователи не заметили. Это огромный плюс в нашей работе. Знаю, что сейчас Вы работаете над такой же монографией по Карельскому фронту и морякам Северного флота. Советую обратиться к Саше Болгову, он крупнейший специалист по ленд-лизу[49], а на севере ленд-лизовская форма и фурнитура встречались чаще, чем где бы то ни было, и не отразить это в Вашей работе Вам просто не удастся.
Как я уже сказал, мне очень жаль, что я не смогу поехать с вами в Карелию. Но я, как Вы знаете, офицер запаса и с началом Специальной военной операции просто не мог оставаться в стороне. Как историк и специалист по периоду Второй мировой, я прекрасно знаю, что такое нацизм. Какую опасность он несет людям, человечеству. Нацизм — это не просто возрождённое варварство — эта идеология способна полностью разрушить нашу цивилизацию. Впрочем, как и другая, на первый взгляд противоположная — либерализм. Это только кажется, что между нацизмом и либерализмом нет ничего общего — оба эти течения характеризуются резким неприятием всякого инакомыслия. Просто у нацистов есть дозволенная идеология, а у либералов — конгломерат дозволенных идей. Свобода при либерализме только кажущаяся, у этой свободы есть жёстко очерченные рамки.
На практике — здесь либералы и нацисты заодно, эти две „противоположности“ противостоят нам. Либерализм покрывает самый жестокий нацизм. Наверно, Вам хорошо известно, как это бывает, — история с соцсетью „Фейсбук“, разрешившей призывы убивать русских — это только самый очевидный пример.
Я уже давно говорил, Наташа, что у русского человека есть какое-то обострённое чувство справедливости. Это не достоинство, но и не недостаток; нашим чувством справедливости легко манипулировать, что хорошо показали примеры тысяча девятьсот пятого, тысяча девятьсот семнадцатого и тысяча девятьсот девяносто первого годов. Вместе с тем нас не так просто одурачить и ложь с манипуляциями мы чувствуем даже тогда, когда не понимаем, где именно нас обманывают. К сожалению, на Украине воспитали некоторое количество людей, у которых эти качества атрофированы. Я пытаюсь понять, как это произошло; для этого я общаюсь с пленными. Сейчас меня занимает амбициозная задача — описать этот процесс максимально подробно, чтобы другие сумели найти методы борьбы с подобной идеологической обработкой. Я не верю, что у русских в России есть врождённый иммунитет к этой заразе — к моему глубокому сожалению. Поэтому, как вирусолог изучает новый коронавирус, я сегодня занят изучением вируса украинства, конечно, когда позволяет боевая обстановка.
Вместе с тем я не забываю и о нашем общем деле. Хочу поделиться с Вами одной радостью — Вы первая узнаете об этом из всего нашего клуба. Как Вы знаете, я командую инженерным подразделением. Мы роем окопы, устраиваем временную фортификацию — блиндажи, защищённые огневые точки, позиции для артиллерии и так далее. Восемьдесят процентов наших занятий — земляные работы. Я не знаю, знаете ли Вы, но к поисковому делу я пришел курсантом инженерного училища. Во время учений мы случайно вскрыли братскую могилу красноармейцев. Наш курсовой офицер тут же связался с поисковиками, и те вскоре прибыли на место. Нашему курсу пришлось потратить больше сил, выстраивая линию обороны так, чтобы не потревожить прах павших героев, но зато поисковикам удалось восстановить имена сначала восьми красноармейцев из числа захороненных, а потом — и остальных восемнадцати, уже работая с архивами. Там я познакомился с профессором Руденко, тогда он был еще кандидатом наук, и с нашим Павлом Кареновичем…
Сейчас история почти повторилась — когда мои бойцы строили линию обороны на одной из здешних высот, они обнаружили человеческие останки. Рядом с телом лежали остатки трёхлинейки[50] с примкнутым штыком и, что более ценно — хорошо сохранившийся планшет[51] с донесением. Мне удалось ознакомиться с содержимым донесения в планшете — его от времени сохранили целлулоидные[52] листы, между которыми он лежал. К счастью, мне удалось законсервировать эти листы с донесением — за ними приехали специалисты, их передали в Луганск для дальнейшего изучения.
Но Вы же понимаете, что ни один поисковик не остановился бы на этом. Несмотря на то что здесь ужасная связь, я, воспользовавшись короткой передышкой, созвонился с несколькими знакомыми архивистами. Зная номер части, дату написания донесения и обстановку на фронте, я сумел установить личность погибшего! Честно говоря, я этим горжусь, ведь задача была непростой. Но теперь в могиле на одной из донецких высот будет лежать не неизвестный солдат, а гвардии ефрейтор Вилен Васильевич Якимов. И я уверен, что его родня вскоре найдёт своего родственника, пропавшего без вести в годы войны, а когда здесь станет спокойно — сможет посетить место его последнего упокоения.
Знаете, Наташа, поисковое дело — это, конечно, очень интересно, захватывающе. Это всё равно, что быть персонажем исторического детектива. Но главное в нашем деле не это, не адреналин, не драйв (Вы, наверно, сейчас улыбаетесь, думая о том, что для Андрея Репина драйв — это сидеть с кисточкой, бережно очищая от породы фаланги пальцев или гильзу, в которой, возможно, лежит солдатская памятка…). Главное — это как раз справедливость. Человек не должен пропасть без вести. Его прах заслуживает того, чтобы быть по-человечески погребенным. Я называю наших противников варварами, но они хуже. Варвары всё-таки погребали своих собратьев. Укропы бросают их в поле, как ненужный мусор. Мы, по мере возможности, стараемся их хоронить — и этим тоже приходится заниматься моим солдатам, но в сопровождении сапёров-минёров. Дело в том, что эти нелюди очень часто превращают трупы своих боевых товарищей в мины-ловушки — совершенно нечеловеческое поведение!
Мы, поисковики, не просто изучаем историю по материальным свидетельствам — мы возвращаем память о тех, кто эту историю творил. Для нас лозунг „никто не забыт, ничто не забыто“ — не просто красивые слова, а руководство к действию. Говорят, что война не кончится, пока последний её солдат не будет погребен. И мы надеемся когда-нибудь закончить еще ту, давнюю войну.
А еще — мы сохраняем память. Человечество должно помнить свою историю, не вычёркивая из неё даже самые мрачные страницы. Идея манипулировать людьми, изменяя их память, не нова, как минимум, об этом писал Оруэлл[53] в своем романе „1984“. Может быть, главная проблема Украины как раз в том, что там забыли свою настоящую историю, попытались сконструировать себе другую, более великую и славную? В том, что за неимением героев или потому, что настоящие герои для новой истории стали неудобны, героев принялись лепить из предателей — Мазепы, Бандеры, Шухевича[54]? Но от осинки не родятся апельсинки, и те, у кого кумир — предатель, сами будут предавать.
Очень скучаю по нашим с Вами беседам. Всё вспоминаю, как мы гуляли ночь до утра в Петербурге. Петербургские ночи прекрасны, а в Вашем обществе и подавно. Убедительно прошу Вас не называть меня Андрей Николаевич — не такой я старый. Для Вас я просто Андрей, а будете упрямиться — стану величать Вас Натальей Ильиничной. Передавайте привет всем нашим…
Наташа, не стоит так беспокоиться обо мне. Поверьте, мне ничего здесь не угрожает. Я же сапёр, а не пехотинец или танкист. Конечно, война для всех одна, но риск погибнуть у меня всё-таки меньше. И я достаточно взрослый, чтобы свести этот риск к нулю.
Да, мне не обязательно было возвращаться в строй действующей армии. Но я не мог поступить иначе, когда моя Родина сражается — и сражается с возрождающимся фашизмом. Думаю, Вы это понимаете. И, поверьте мне, я вернусь целым и невредимым и ещё успею надоесть Вам своими нудными лекциями.
Пишите мне, Ваше письмо очень для меня дорого. Ношу его в нагрудном кармане, как реликвию. Здесь, на фронте, письма имеют особое значение — наверно, поэтому лежащие в витринах музеев письма солдат Великой Отечественной до сих пор не оставляют нас равнодушными, до сих пор трогают до глубины души.
Не будем прощаться. До скорой встречи, а пока я буду ждать следующего Вашего письма, теперь, наверно, из Карелии.
Ваш друг Андрей Репин».
Глава 7. Когда надвигается буря
— Вот тебе и ответ, — сказала Катя, закончив читать письмо.
— Где ответ? — спросила Надежда. — Я что-то не заметила.
— Мне кажется, в затруднительных ситуациях Небеса дают нам подсказки, — пояснила Екатерина. — Надо только уметь правильно их прочитать. О чем говорится в письме? О том, как важна память. Память о войне, память о тех, кто не дожил до победы. Письма — это память.
— Письма должен получить тот, кому они отправлены, — упрямо сказала Надежда. Катя вздохнула:
— Конечно. Но ведь на дворе XXI век! Ты сама говорила, что у твоего мужа в госпитале есть ксерокс. Отксерь эти письма и отправь по адресу. И в каждое письмо вложи небольшую записочку — мол, хотим снять с вашего письма копию для нашего музея солдатской славы Донбасса.
— Ты уже и название для музея придумала, — проворчала Надежда.
— На то я и работник культуры, — вздохнула Екатерина. Потом замолкла на минуту и добавила: — тебе не кажется, что громыхает сильнее?
Надежда прислушалась:
— Определенно. Так я на почте канонаду почти не слышу, даже при открытых окнах. Ну, громыхает что-то, так мы уже привыкли. А сейчас слышно отчётливо, как раньше…
Екатерина вздрогнула, и как раз в это время зазвонил телефон — стационарный.
— Почтовое отделение такое-то, — сказала Надежда, быстро сняв трубку.
— Вас беспокоят из воинской части номер такой-то, — голос в трубке, несмотря на нарочито-официальный тон, был таким знакомым, родным… — Как медицинское учреждение, вынуждены сообщить вам, что у вашего мужа обнаружено серьёзное заболевание — он в вас безумно влюблён.
— Володя, хватит дурачиться, — невольно улыбнулась Надежда Витальевна. — Ты там как? В работе? Поел хоть?
— Вот, сижу, обедаю, — ответил муж Надежды. — Пока затишье, сделал обход тех, кто лечится у нас. Как закончил, решил перекусить, а тут Слава сказала, что ты звонила. Что-то срочное?
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Пролог
- Часть 1. Война на горизонте
- Часть 2. В воздухе пахнет грозой
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Неотправленные письма» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
38
О да, я очень, очень желаю, чтобы война поскорее закончилась! Надеюсь, моя статья этому поможет. У нас в Италии совсем не знают, что здесь происходит. Это ужасно! (ит.).
45
По легенде, когда Авраам решил принести в жертву Богу своего сына Исаака, Бог указал ему на ягненка, запутавшегося в кустах у жертвенника; его Авраам и принес в жертву вместо Исаака.
