Чёртово племя. Часть вторая

Ольга Пустошинская (2024)

Продолжение истории про Миньку Воробья. Минька с батюшкой живёт в городе. Он мечтает о кадетском корпусе, но оказывается, что попасть туда нелегко. Во-первых, Минька мал, ему нужно набраться терпения и подождать два года. А во-вторых, в кадетский корпус принимают только сыновей военных, чтобы сохранить династию. Минька в отчаянии, он думает, что судьба ставит ему новые препятствия.

Кадет. Игра в городки

В корпус Воробей прибыл налегке: ни белья, ни носильных вещей брать с собой не дозволялось. Он стоял с батюшкой в приёмной, полной кадет всех возрастов и их родителей, смотрел, как мать парнишки с пухлыми розовыми щеками что-то торопливо говорит военному, должно быть, просит приглядеть за сыном, проследить, чтобы он хорошо кушал и ночами не сбрасывал одеяло. Военный терпеливо слушал, слегка улыбался и кивал.

— Ну, отроче Михаил… — Отец Василий положил руку Миньке на голову, и тот по блестящим глазам понял, что батюшка волнуется. — Учись старательно, будь прилежен и послушен наставникам своим. Вечером в субботу я за тобой приеду. Иди с Богом, сынок.

Минька отпустил батюшкину руку. Бережно прижимая к груди драгоценную фуражку, он попал через коридор в зал на первом этаже и был ошеломлён суетой и гамом, как на вокзале. Раньше Воробей думал, что в стенах корпуса воспитанники ходят по струнке и дышат по команде, а здесь творился такой беспорядок, что он поспешил прибиться к новичкам, робко теснившимся у окон.

Кадеты в форме, уже настоящие, не новобранцы, соскучились за лето друг по другу, бегали по залу, топая сапогами, галдели, свистели, смеялись и кричали. Взрослые в зале не показывались, кадет никто не сдерживал и не одёргивал.

«Дворяне, а бузят не хуже нас, грешных», — усмехнулся Минька. Он воображал, что барские детки воспитанные, чистенькие ходят, причёсанные на пробор, говорят по-французски, по-русски — ни боже мой. Это немодно, даже неприлично.

Воробей оглох от шума, озирался по сторонам и заметил парнишку, который в первый день просил благословления у батюшки. Он, одетый в курточку с золотыми якорями, жался к подоконнику. Почувствовал Минькин взгляд, поднял голову, внимательно посмотрел выпуклыми серыми глазами и улыбнулся — знак подал, что не прочь познакомиться. Воробей обрадовался.

— Ты тоже поступил? — спросил он. — Я тебя помню, ты к моему батюшке подходил.

Мальчишка протянул руку:

— И я тебя помню… Сева. Всеволод Миловский.

Минька назвал себя и не забыл прибавить прозвище — Воробей. Он слышал, что всем ребятам в корпусе дают прозвища, хочешь не хочешь, а терпи. И решил опередить — подкинуть готовое, чтобы не приклеили ему что-нибудь обидное, вроде Клопа, как в приюте.

— Воробей? — нахмурил лоб новый знакомый. — А у меня нет прозвища.

— Ну, братец, это пока нет. Дадут, вот увидишь.

Оттопыренные уши Севы порозовели. Был он очень белокож, загар не тронул лица и рук, точно Миловский всё время просидел в подвале без солнца.

— Хорошая у тебя фуражка, — одобрил он. — Ты откуда, из какого города?

Воробей обстоятельно рассказал, что сначала жил в Ефремовке, а потом приехал с батюшкой сюда, в город.

— Так ты здешний… А в Ефремовке у вас имение?

Минька смутился. Его домишко язык бы не повернулся назвать имением, а барская усадьба, каменная, с колоннами, принадлежала, конечно же, не Воробью.

Он перевёл разговор:

— А ты тоже здешний?

— Я из Ферганы, две тысячи вёрст отсюда. Отец сегодня уедет домой, я здесь один буду.

Минька сочувственно помолчал. Он очень хорошо понимал, что значит остаться совсем одному.

Шум и гам стихли: появился воспитатель и приказал стареньким кадетам отправляться на плац, а первому и приготовительному классам идти в цейхгауз, получать обмундирование. Среди новеньких поднялось волнение, наверняка все они, как и Минька, мечтали пощеголять в кадетской форме.

Длинным коридором Воробей со своими новыми товарищами попал в цейхгауз, где командовал заведующий обмундированием — пехотный капитан.

Прежде чем Минька успел получить форму, его усадил на табурет солдат-парикмахер и обрил машинкой под нуль. Домашнюю одежду складывали в мешки и надевали новую форму: гимнастические рубахи с погонами, летние белые панталоны для ношения в корпусе и чёрные форменные шаровары без канта — для выхода в город, сапоги, кожаный ремень и подтяжки.

— Форму берегите, на три года даётся, на вырост, — поучал капитан. — Потом мундиры получите и шинели, как положено…

Минька посмотрелся в зеркало и остался очень доволен: лысую голову прикрывала фуражка, рубаха, стянутая на талии ремнём с блестящей бляхой, сидела чудо как хорошо, погоны с цифрой «2» и буквой «О» — просто ах! Вот и стал Воробей двугривенным.

Кадетам первого класса велели построиться в зале. Вошёл невысокий лысый офицер с пышными чёрными усами и маленькой бородкой.

— Равняйсь! Смирно!

Минька стоял навытяжку и во все глаза смотрел на коренастую фигуру и мундир с орденами.

— Меня зовут Евгений Васильевич Франц, полковник. Чью фамилию назову, тот делает шаг вперёд. Ясно?

— Ясно! — раздалось со всех сторон.

— Вы теперь кадеты, надобно говорить: «Так точно!»

— Так точно!

Полковник кивнул, развернул список.

— Вознесенский!

Минька не ожидал, что его фамилия будет первой, на секунду замешкался, сделал шаг и гаркнул:

— Я!

Франц внимательно на него посмотрел, прямо-таки ощупал взглядом.

— Встаньте в строй. Давыдов!

— Я!

— Денисенко.

— Я!

Один за другим кадеты выкрикивали: «Я!» — соревнуясь в громкости. Все были как подбор: крепкие, почти одного роста, в одинаковой белой форме.

Франц долго, не повышая голоса, говорил о воинской дисциплине, о том, что они — будущие офицеры, гордость России, что уже с завтрашнего дня начнутся занятия по предметам и строевой подготовке.

Миньку обуяла радость. Он — будущий офицер, им будет гордиться страна, он не подведёт, он сумеет…

Где-то близко загрохотал барабан.

— Это сигнал на обед, — объяснил воспитатель.

— Ура! — завопил кто-то из кадет и рванул к дверям. Забыл, болван, что Франц только что втолковывал.

— Сумароков! — остановил полковник. — Вернитесь в строй. Во второй раз за подобное поведение будете стоять столбом у печки.

Коридоры заполнились гулом и топотом множества ног. Воробей увидел, как кадеты-старички ровным строем маршируют в столовую. Минькина рота шла вразнобой, как попало, и бывалые поглядывали на новичков снисходительно, с усмешкой.

От супа поднимался пахучий парок, в тарелках с пшённой кашей блестели лужицы масла и лежали большие котлеты; хлеба было без счёта, бери сколько душа потребует. Никто не присаживался на деревянные скамьи, и учёный Минька догадался, что кадеты ждут знака к молитве.

— Отче наш, иже еси на небесех… — заполнил столовую хор голосов.

После молитвы приступили к обеду, и суп показался Миньке особенно вкусным, не таким, как дома у Прасковьи. И столовая была красивая, светлая, с картинами на стенах. А в нише между двух бархатных занавесок висел портрет великого князя Константина Константиновича — отца и покровителя всех кадет.

После обеда под присмотром дядьки играли на плацу в городки. Расставляли особым образом деревянные чурки на нарисованном мелом квадрате и выбивали палкой фигуры. Минькины новые товарищи отлично разбирались в правилах, для Воробья же городки стали открытием: в Ефремовке он играл только в бабки. Ничего, умеет управляться с бабками, наловчится и в городки.

Кадеты играли кто как, часто мазали, и у Миньки появилось большое искушение торкнуть биту глазами, смести одним ударом самую сложную фигуру и прослыть метким и ловким. А что, плохо разве? Ничего зазорного в этом нет.

Он прицелился, но неожиданно мысленным взором увидел отца Василия, грозящего пальцем: «Опять, отроче Михаил?» У Воробья опустились руки.

— Не умеешь? — подскочил Сева. — Давай покажу.

— Не надо, сам.

Удар у Миньки получился так себе, никакой славы он не снискал, кто-то даже хихикнул за спиной.

«Потом торкну, в другой раз, — решил он, — ничего худого не будет, я же палку брошу, не человека».

После вечернего чая дядька, пожилой солдат, отвёл кадет в спальню для первого и приготовительного классов — длинную комнату с двумя радами железных кроватей с полосатыми покрывалами и затейливыми изголовьями, с торчащими вешалками для фуражек. Возле каждой кровати стоял стул, на него дядька велел аккуратно сложить форму.

Кадеты долго не могли успокоиться. В длинных ночных рубашках они прыгали на кроватях, шумели, устроили кучу малу. Вошёл дядька и, отчаянно ругаясь, припугнул побить ремнём самых неугомонных.

Ребята притихли, но спать, похоже, не собирались. Сгрудились у кровати кадета Петьки Лосева, слушали, о чём он рассказывает, и послушать было что. Подошли и два робких инородца-киргиза, хотя по-русски ничего не понимали и говорили к месту и не к месту только «да» и «нет».

Лосев оказался второгодником и знал всё о здешних порядках.

— У нашего ротного командира кличка Спартанец. Потому что любит всякие гимнастические упражнения. Вина не пьёт, сигар не курит, в комнате у него кровать да стул, больше не надо, говорит.

— А он добрый или злой? — спросил кто-то из мальчиков.

— Добрый. Воспитатель Любарский тоже добрый, мы любили, когда он дежурил. А вот Франц ужасно строгий. Чуть что — под арест и в увольнение не пускает.

— У-у… А за что?

— Да ни за что, подумаешь, свистнул в строю.

— Лосев, миленький, расскажи ещё что-нибудь!

Петька, развалившись на кровати, чесал языком, сочинял должно быть с три короба. Минька и верил и не верил. Он утомился, стал клевать носом, но даже сквозь сон слышал, как упрашивали ребята:

— Лосев, голубчик, расскажи ещё! Ну пожа-алуйста, ну что тебе сто-оит…

— После. Завтра в шесть часов подъём.

Раз или два Воробей просыпался ночью и слышал сдавленные всхлипы. Кто-то из будущих скобелевых и нахимовых плакал, уткнувшись в подушку.

«Это с непривычки, — пожалел он неизвестного кадета, — к мамке хочет, понятное дело…»

***

Горн пронзительно затрубил рано утром, едва за окнами посветлело. За ночь у Миньки выскочил из головы весь предыдущий день, он думал, что спит дома в своей постели. Увидел ряды кроватей, полуодетых ребят с полотенцами и всё вспомнил.

Вместе с другими он побежал в умывальню, дождался очереди к крану и был немедленно оттеснён второгодником Лосевым.

— Ну ты, мелюзга, уступи старшим! — нахально сказал Петька.

Минька поскользнулся на мокром каменном полу, ненавидяще уставился на бритый затылок Лосева, в груди заворочалось что-то горячее, ударило в голову.

— Ты не очень-то здесь командуй, не командир!

Петька повернул мокрое лицо.

— Сегодня уже буду над тобой командовать. Я второгодник, а второгодник знаешь кто? Считай, что генерал. Хочешь пари, что меня старшим по отделению назначат?

— Что ещё за пари? — исподлобья посмотрел Минька. Это словцо он слышал впервые.

Лосев расхохотался:

— Дурак, деревенщина! Откуда ты такой взялся, а? Пари — это спор. Давай поспорим, что меня назначат старшим по отделению.

— Проваливай.

— Ну давай, Вознесенский, давай… А-а, боишься!

— Никто тебя не боится, — буркнул Минька.

— Давай поспорим на целковый. Ты проиграешь — мне рубль дашь, я проиграю — тебе отдам. Идёт? — Лосев обернулся к ребятам: — Братцы, разбейте.

Минька сжал Петькину руку, кто-то из ребят разбил — пари состоялось.

— Напрасно ты с ним поспорил, — шепнул бледнолицый Сева, — он второгодник, воспитатели всегда старшими второгодников назначают. Они всё здесь знают, объяснять ничего не надо. Ты уснул вчера, а я слышал… Вот, рубль теперь проспоришь. Есть у тебя целковый-то?

— Ну это мы ещё поглядим, кто проспорил! — обронил Минька и плеснул в лицо пригоршню холодной воды.

Рубль у него имелся, лежал в копилке серебрушками и медяками, но расставаться с ним так просто Минька не собирался. Не на таковского нарвался, шалишь, брат!

После молитвы и завтрака начались занятия. Перед уроком в класс явился командир роты Дударь, по прозвищу Спартанец, высокий и худощавый полковник.

— Встать! Смирно! — закричал Лосев, вскакивая. Его примеру последовали остальные.

Командир сказал просто: «Садитесь, ребятки», и Минька почувствовал, что Спартанец ничего себе мужик, с понятием.

— Старший, возьмите ещё одного кадета и принесите учебники. Кто у вас старший? Вы, Лосев? Выполняйте.

Минька перехватил торжествующий Петькин взгляд и, не помня себя, вскочил:

— Пётр Порфирьевич, почему Лосева старшим? Он второгодник, стало быть, отстающий, это плохой пример.

Дударь удивлённо поднял брови.

— Как ваша фамилия, кадет?

— Вознесенский, господин полковник.

— Вы предлагаете себя?

— Н-нет… я не поэтому… — замялся Воробей и покраснел, — то есть да, предлагаю.

Голова работала бешено. Ответь Минька «нет», командир обведёт глазами воспитанников, спросит: «Есть желающие?» — и все, конечно же, промолчат, потому что не захотят ссориться с Петькой. И тогда Спартанец скажет: «Если нет других желающих, то старшим назначается Лосев».

— Отлично, — кивнул Спартанец, — завтра после занятий устроим спортивные состязания, и пусть победит сильнейший.

Класс одобрительно загудел. Ещё бы, ничего другого не стоило ждать от преподавателя гимнастики.

— Лосев, Вознесенский, идите с дядькой на склад учебных пособий и принесите учебники.

В коридоре Лосев пихнул Миньку плечом:

— Ты зачем влез?

— Захотел — вот и влез.

— А может, ты фискал?

— Сам фискал и подлиза! — взъярился Воробей.

— Я всё равно буду старшим, готовь рублик.

Дядька привёл их на склад, отдал две стопки учебников по немецкому языку. На обратном пути, уже без дядьки, Лосев снова стал задираться, нарочно толкать локтем, чтобы Минька выронил учебники.

— Ты меня не пихай! Как дам раза — вытаращишь глаза!

Лосев фыркнул и рассмеялся:

— Разговариваешь, как деревенский мужик, лапти в навозе!

У Миньки помутилось в голове. Он глубоко вдохнул и забормотал про себя, как учил батюшка: «Отче наш, иже еси на небесех…» Если бы не мешали учебники, Воробей показал бы мерзавцу «лапти в навозе», одними кулаками показал бы, без всякого торканья.

Нахмурился и сказал:

— Я с тобой ещё поквитаюсь.

***

Спортивные состязания Спартанец решил провести по игре в городки.

— Городки любил Суворов и на привалах устраивал соревнования для солдат. А знаете почему? — спросил Спартанец и сам же ответил: — Потому что городки — это глазомер, быстрота и натиск. Все эти качества нужны солдатам, нужны и вам, кадетам. Вознесенский, Лосев! Два шага вперёд! Игра один на один, две партии. При равном счёте назначается третий поединок.

Минька обомлел, а Лосев расплылся в довольной улыбке. Отчего ему не радоваться, вчера он неплохо играл в городки, в отличие от Воробья.

Помощники сложили фигуры из берёзовых чурок. Дударь кинул жребий — играть на правом поле и бить первому выпало Лосеву. Минька подумал с раздражением: «И в этом ему повезло».

Петька взял биту, прицелился, размахнулся и точным ударом выбил из города три чурки. Подобрал биту и снёс остальные под одобрительные возгласы кадет.

— Вознесенский, твоя очередь! — весело крикнул он и сдвинул на затылок фуражку.

Минька сжал в руке биту, прицелился. Эвон стоит фигура, самая простая — пушка, да только попробуй попади в неё, если сноровки нет. Он бросил палку и с разочарованием увидел, что она пролетела мимо, не задев ни одной чурки.

Кадеты рассмеялись. Не все — те, кто болел за Лосева.

— Нехорошо радоваться неудаче товарища, — одёрнул полковник. — Продолжайте, Вознесенский, у вас ещё удар.

Минька сузил глаза, размахнулся… Бита задела фигуру, она рассыпалась, но увы — за квадрат не вылетела ни одна чурка.

Довольный Лосев двумя ударами выбил и вторую фигуру — вилку. Минька снова промазал и понял, что ему, новичку, опытного Лосева не одолеть. Он, поди, весь прошлый год в городки играл, наловчился. Позор-то какой! Нельзя позволить победить выскочке и тупице. Будет гоголем ходить, командовать над всеми… житья Воробью не даст.

Минька поднял биту, прищурился и бросил её, почти не целясь. Палка завертелась в полёте, разнесла фигуру и выбила все чурки из города.

— Ура! Давай, Мишка! — закричал Сева.

Один за другим Воробей выбивал городки с первого удара. Лосев нервничал и всё чаще мазал: его бита отлетала далеко за нарисованный город или падала у черты.

— Что же вы, Лосев, соберитесь! — подбадривал Спартанец. — Вы же неплохо бросали.

По плацу прокатился вздох восхищения, когда Минькина бита за один бросок снесла, описав дугу, самую сложную фигуру — письмо, с чурками, расставленными в разных концах квадрата.

— Вот это да!

— Братцы, вы видели?!

Даже те, кто болел за Лосева, сейчас радовались за Воробья.

— Вторая партия! — объявил воспитатель.

Пока бита соперника задевала фигуры лишь краем, Минькина летела в цель, как намагниченная. Кадеты громко считали удары, и Минька понял, что уже победил.

Лосев, злой и красный, не знал, куда деваться от стыда, а Воробей ликовал. Совесть сначала скреблась под его белой гимнастической рубашкой, а потом затихла. Не ради озорства торкал, по важному делу.

Ну какой Лосев старший? Вчера у доски хлопал глазами и ждал подсказок, задачку сегодня списал, уроков не приготовил. Вот и Любарский сказал, что Петька скоро угодит в разряд «ленивых» кадет. Таким в столовой не дают пирожных, не позволяют покупать сладкое и лишают отпуска.

Миньке в корпусе нравилось. Он и подумать не мог, сколько здесь классов: и рисовальный, и музыкальный с роялем, духовыми инструментами и нежно любимыми балалайками, класс космографии, физический, даже кабинет ручного труда. Хочешь рисовать красками — приходи и рисуй с учителем сколько душе угодно. Хочешь заниматься фотографией или играть на скрипке — пожалуйста!

Он записался в церковный хор и оркестр балалаечников. Учитель музыки послушал Минькину игру и похвалил:

— Замечательно. Уже учились у кого-то?

Воробей кивнул и вспомнил хромого плотника. Как он там поживает? В прошлом году, когда Минька с батюшкой ездил в Ефремовку, дядя Кузьма всё прихварывал, жаловался на сердце. Надо ему письмо написать.

Всё ему в корпусе нравилось, но без ложки дёгтя не обошлось. Лосев придумал Миньке обидно прозвище — Лапоть, а Севке — Поганка, намекая на его бледность. Воробей не обращал внимания, а Миловский сердился: «Сволочь ты, Лосев, я альбинос!»

Минька заметил: кадеты были не такими, как сельские ребята и школьные его товарищи, говорили по-книжному красиво, называли друг друга голубчиками и миленькими, как девчонки в приюте. Когда Воробей в классе перед уроком брякнул: «Не чутко, командир идёт?» — над ним беззлобно посмеялись.

— Я же вам сказал, что он неотёсанная деревенщина, — фыркнул Лосев, — а ещё в кадеты пролез! Иди навоз убирай, мужичьё!

Минька вскочил, сжал кулаки. Вокруг стало очень тихо.

— Лосев! Встать! — вдруг загремело на весь класс. У дверей застыл бледный полковник Франц, щёки его тряслись.

— Как вы смеете унижать своего товарища? Пункт двенадцатый заповедей: оскорбление своего товарища — оскорбление всего товарищества!

Кадеты испуганно сжались. Франц наказывал беспощадно за малейшую шалость, на его дежурствах в классах и столовой стояла образцовая тишина, и не меньше десяти провинившихся кадет торчали столбом у печки.

— Лосев, идёмте со мной.

Петька поплёлся за воспитателем, понурив голову. Не появлялся он весь день, и ребята предположили, что Лосева высекли розгами и выгнали из корпуса, хотя кадет уже давным-давно не пороли, обходясь другими наказаниями, не телесными.

Петька пришёл к ужину, молчаливый и мрачный. Разговаривать ни с кем не захотел, поел каши и лёг спать ещё до отбоя, отказавшись от вечернего молока с французской булкой.