Глава 2
— Я ведь раньше думала, что музыка — это о… ну, скучища, — рот у Ани был набит шоколадным тортом, она шумно прихлебывала из миниатюрной чашечки с золотистым ободком ароматный кофе с какими-то специями и даже сама уже не удивлялась своей болтливости. — Гаммы там, шла собака по роялю…
— Наступила на мозоль! — тут же подхватил Бер.
— И от боли закричала — до-ре-ми-фа-соль! — это уже Аурика.
— Ага! Ты, собака, не форси, что украла — принеси! — а стишок-то с бородой, раз даже взрослые его знают. Или с усами. С рыжими…
— Я украла колбасу!
— Завтра утром принесу!
— Принесет она, как же, — Аня фыркнула прямо в чашку: Борис Михайлович изобразил хитрую собаку таким уморительным лицемерным голоском, что удержаться было невозможно. Кофе выплеснулся на скатерть — такую красивую, льняную, с узором из синих снежинок…
Ух, будь это у бабушки, попало бы ей сейчас!
Но Аурика, не говоря ни слова, каким-то незаметным движением промокнула капли неведомо откуда взявшейся в ее руке салфеткой — и, о чудо, на скатерти не осталось и следа от пролитого!
Аурика снова ободряюще улыбнулась съежившейся было Ане.
— Не расстраивайся, скатерти для того и живут на свете, чтобы на них все просыпали и проливали! Так что ты говорила про скучную музыку?
— То, что она вообще не скучная! Когда Василиса Ивановна… У нее… Знаете, у нее ноты прямо танцуют! На линейках! И все понятно, а когда она на фортепьяно играет… Мой папа, когда услышал, даже не поверил, что это «Лунная соната»! Он думал, соната тягомотная, а Василиса Ивановна… У нее это вообще не про луну! И без соплей!
— Ну почему же — может, как раз про луну, — добродушно усмехнулся Бер. — Только не про такую, которая в сопливых стишочках… А твой папа что — любит музыку?
— Ну… наверное, любит, — Аня как-то неуверенно скривилась. — Он этот… как его… бард. То есть вообще-то он айтишник. Про компьютеры знает вообще все! Мне в классе все завидуют, даже мальчишки просят — мол, спроси батю, как то и это… Ну и — на гитаре еще играет, песенки сочиняет… На фестивали ездит, я с ним даже пару раз была.
— И как, понравилось?
На лице у Ани снова отразилась внутренняя борьба.
— Да так, ничего… — Бер и Аурика смотрели на нее с внимательным интересом, и она вдруг решительно мотнула головой. — А по правде сказать, хе… ну, чепуха полная! Соберутся ста… не очень молодые… — она тут же с опаской покосилась на Бера.
— У нас это называлось «старперы», — охотно подсказал он и подмигнул гостье.
— То есть «старые перечники»! — радостно выкрикнула Аурика и даже запрыгала на стуле.
— Ну, Рикеле, зачем уж так… Юное поколение и без нас расшифрует! Может, еще и поинтереснее! Например, старые пе…
— Вот-вот! — воодушевленная поддержкой, Аня воспряла. — Они же даже играть не умеют! Прямо кровь из ушей! Хотя за столько лет-то можно было научиться? Небось в прошлом веке еще начали! Но им там по… все равно, наверное. Они только хвалят друг друга все время. Лишь бы хвалить. Даже если слова в песне тупые-претупые, как у одного деда, он про вампиров чего-то пел… Лучше бы честно сказали! Но они не скажут, тогда ведь и про них кто-нибудь по-честному… А я терпеть не могу, когда нечестно! А еще они улыбаются, а сами сожрать друг друга готовы и подставить, чуть что не так… Они думают, я мелкая, ничего не пойму, а я…
— А ты?
— Я — чувствую. Я с детства — чувствую. Когда люди правду говорят, а когда врут. Меня ма… В общем, меня «барометром» называли… — она вдруг насупилась. — Вы только не подумайте, мой папа не такой. Он, конечно, играет… не очень. И стихи у него… Но он туда не поэтому ездит. Понимаете, не поэтому! Ему просто надо…ездить куда-то. А они… Знаете, мне кажется — им нравится, что ему плохо. Что можно вокруг него собраться и кудахтать. Или не кудахтать, а лицо куриной… гузкой делать: ну да, чего ты хочешь, жизнь… плохая. И у нас плохая, и у тебя плохая, как у всех. А я не хочу, чтоб уныло и как у всех!
— Мда, — Бер кашлянул. — Ну, а тебе самой… Какая музыка нравится?
— Как у Василисы Ивановны! Чтобы по-настоящему! Чтобы как будто лимонад пьешь, и он в носу щекочет! Или когда на лыжах бежишь, и от мороза щеки красные! А вообще… Я меломанка, мне все нравится. Если песня хорошая, или там мелодия… Не все ли равно, кто сочинил? Да хоть блогер А4!
— Понятно, то есть ты — как тот кирпич, что с крыши свалился: лишь бы человек был хороший!
Тут уже Аурика, не сдержавшись, фыркнула в чашку. Все дружно рассмеялись, и Аня почувствовала себя совсем легко и просто. Ей уже все здесь нравилось: и эти маленькие, как наперстки, тонкие чашечки (дома они с папой пили чай из больших толстых кружек), и запах специй в кофе — что там, корица, кардамон, что-то еще неведомое? — и разноцветная гирлянда на окне, и два золотистых подсвечника в виде пальм, с недогоревшими длинными свечками, на подоконнике… Интересно, почему хозяева не зажгли эти свечи сейчас? Вон ведь у них мерцают другие, в двух красных глубоких подсвечниках, и еще в третьем, в виде странной голубой розы… Разве розы бывают голубыми? А впрочем, не все ли равно! Пусть идет, как идет, так даже интереснее!
— Хотите, я вам фотку покажу? Там Василиса Ивановна… Мы с ней на отчетном концерте…
Она выскочила в прихожую, сунула руку в карман пуховика… Да где же телефон? Только что ведь был тут!
— Гершель, не шали, — вполголоса произнес Борис Михайлович. — Это же гостья!
Аня недоуменно оглянулась — нет, в маленькой квартирке, кроме них, по-прежнему никого не было. А телефон… Да вот же он, на стуле! Прямо там, где Аня только что сидела! И когда это она успела туда его переложить? Вот балда, еще и задницей на него уселась и не заметила!
В набитом шкафу за спиной что-то недовольно завозилось, но Аня уже не обращала внимания: наверно, пальто какое-нибудь свалилось с крючка. Она увлеченно показывала Аурике фотки на телефоне, а Борис Михайлович как-то незаметно исчез из кухни.
Появился он минуты через две — и Аня виновато заерзала на стуле: в руках у него была гитара. Правда, не такая, как у папы и разного фестивального народа: не цветная, не с подключкой и не «палка со струнами». От этой гитары веяло чем-то старинным и основательным — и одновременно бесшабашным. Пожалуй… специями?
Борис Михайлович удобно уселся на стуле, привычным движением положил гитару на колено, едва заметно переглянулся с Аурикой:
— А ну-ка, Анечка, что ты скажешь об этой музыке?
Он тронул струны — и Аня услышала… фортепиано. Звук был такой непривычной для гитары силы и глубины, что девочке невольно показалось: в кухню внесли большой инструмент, похожий на доброго кита, и стены раздвинулись, чтобы вместить музыку.
Нет, это все же была гитара. Струны ее рассыпались колоколами и колокольцами, снежной искристой пылью, плясали, пели и хулиганили, сталкивая в воздухе разноцветные снежинки — и те звенели новогодним хрусталем. И тут же струны серьезнели, наливаясь синим зимним вечером, стараясь рассказать о чем-то печальном, пока не избытом, подспудном… И вдруг выплывали утренней светлой звездой из глубины колодца.
Аня слушала и не могла поверить: это — гитара?
Она очнулась только минуты спустя после того, как последний колокольный отзвук замер в воздухе.
— Что… это? Такое знакомое вроде…
— Это Бах, Анечка. Чакона.
— Как… Бах? Его разве можно… на гитаре? И… Я думала, он серьезный, как не знаю что!
— А он и есть серьезный. У него все — настоящее. Поэтому он — всякий. Он — во всем. И с ним можно — все!
Аурика задумчиво улыбнулась, провела рукой по глазам.
— Береле… А спой — нашу! Мне кажется, Ане…
Борис Михайлович хитро сощурился и, нагнувшись, ласково почесал ее пальцем за ухом.
— Скажи Гершелю, чтоб каподастр вернул, хулиган. Он, похоже, только тебя теперь и слушается… Нашу — так нашу!
Он снова тронул струны — и Аня очутилась в сказке.
Это была песня, чем-то похожая на те, что Аня слышала на бардовских фестивалях — и одновременно непохожая на них. Тут не было и следа раздражавшей ее натужной «душевности», когда большие тетки пытались зачем-то пищать и прыгать по сцене, как маленькие девочки, а большие дядьки изо всех сил изображали то простых, как три копейки, рубах-парней, то седо… не будем говорить, каких мудрецов, накрепко познавших жизнь («…за гаражами», ехидно добавляла про себя Аня, невольно вспоминая некоторых одноклассничков, которые несли нечто подобное, только не со сцены). Не было и вечного, не менее натужного ерничества. Песня вообще была странная, и музыка странная — скачущая, летящая, зовущая за собой и одновременно — не уговаривающая. Хочешь — лети за мной, навстречу чему-то незнаемому! А не хочешь — что ж, дело твое, мне пора!
Неужели это сочинил Борис Михайлович? И Аурика? Она же сказала — «нашу»…
— Борис Михайлович, а так научиться… можно?
Она сама испугалась своей смелости.
— Ну, не совсем так… Но хоть чуть-чуть похоже…
Борис Михайлович усмехнулся.
— Что, понравилось?.. А почему бы и не так? Тут, собственно, ничего такого особенного… Поставить руку, пальцы… Заниматься регулярно… Я ведь преподаю гитару. Как раз таким, как ты.
— Правда? — у Ани дух захватило от враз открывшихся перспектив. Вот это она удачно зашла, Василиса Ивановна к кому попало не пошлет!..
Но тут же в мозгу ехидно засипела противная мысль: а деньги? Кто будет оплачивать твои уроки? Папа и так… А курьерские заработки — она пока накопила едва ли треть…
Заметив ее враз поникшую физиономию, Аурика поняла, что снова пришло время вмешаться.
— Знаешь что, Анечка… Ты же сказала, что работаешь курьером? Ну, подрабатываешь… А нам с Бером как раз иногда нужно кое-что кое-кому передать. Не очень часто, раз в неделю-две. Хочешь, договоримся — ты будешь развозить наши поручения — что-нибудь вроде этой коробочки, как сегодня — а Бер станет давать тебе уроки? Правда, Береле, как удачно все получается?
Аня задумчиво, слегка насупленно молчала. Интересно, как на это посмотрит папа? Ему и так не очень по душе ее курьерские подвиги. «Смотри, заставят еще наркотики развозить, а ты и уши развесишь!» И бабушка туда же. Вечно у нее везде наркоманы и сутенеры…
— Мне надо с папой посоветоваться. А… коробочку вы так и не открыли?
Аурика улыбнулась — как показалось Ане, чуть грустновато — погладила пальцами серебристый картон.
— Мы и так знаем, что в ней. Хочешь, покажу?
И, прежде чем Аня успела ответить — развязала ленточку.
В серебристой коробочке лежала луковица. Просто — розовая луковица. И какое-то белое перышко, почти невесомое — попало, должно быть, случайно, откуда-нибудь из подушки.
— И это все?
«Вот так подарок на Новый Год…»
Борис Михайлович задумчиво крутил луковицу в руке.
— Знаешь, Анечка, так бывает: кто-то теряется — и сам не знает, что потерялся. Все вокруг его уверяют, что он… например, лук. И действительно, вроде похож. Кинь его в ящик с луком — никто и не отличит, и пустит, пожалуй, на суп. А потом станет плеваться да жаловаться, что луковица, мол, некачественная попалась. На что нужен такой лук, если он даже луком приличным быть не может? А посади такую луковицу туда, где ей следует быть… Вот, например, в этот горшок… Да поставь на окно, на солнце, в тепло… И расцветет — гиацинт.
Аурика двумя пальчиками осторожно взяла белое перышко, пощекотала Беру птичий нос.
— А из гадкого серого утенка может вырасти белый лебедь. Только не на курином дворе, там он не доживет — зарежут да набьют подушки! С куриных дворов надо вовремя уходить…
…Аня покидала этого чудной дом в легком обалдении. Она еще сама не знала, что с ней только что произошло и как ко всему этому следует относиться. Но новое знакомство прямо-таки звенело обещанием приключения — и этого было, пожалуй, пока достаточно.
В кармане пуховика болтались неизвестно откуда взявшиеся леденцы с имбирем и лимоном — хотя Аня могла бы поклясться, что никто из хозяев к ее одежде и близко не подходил. А в голове все крутилась странная песня Бориса Михайловича — Бера — и Аурики.
В детстве дальнем, на границе
Между явью и мечтой
Простучали мне копытца
Антилопы золотой.
Рыжей молнией промчалась
Вслед за солнечным лучом…
И с тех самых пор мечтаю
Я неведомо о чем.
Не богатство и не слава,
Не хозяйство и покой —
Манят даль меня и травы
За таинственной рекой,
На лесных звериных тропах,
Что уводят в небеса,
Там, где поступь антилопы
Вторит птичьим голосам.
В час веселья, в час печали,
В дни, когда звенит весна —
Золотой небесной далью
Моя полнится казна.
Я иду сквозь зимы, лета
И плачу за стол и кров
Неразменною монетой
Песен, музыки и слов.
Все пройдет, все снегом станет,
Как осенняя вода —
Только нежность и скитанья
Не истают никогда:
Там ликующим галопом
Вдоль ноябрьской межи
Золотая антилопа
Через сны мои бежит.
