По следам Луны

Ольга Ракитянская (2023)

«Бродят бешеные волки по дороге скрипачей». Старшеклассница Аня открывает неожиданный смысл этих строк, когда учительница музыки просит ее передать новогодний подарок семье знакомых музыкантов. А в серебряной коробочке обнаруживается… обыкновенная луковица. Вот только обыкновенная ли? С этого дня жизнь Ани меняется навсегда. Ее ждут неожиданные открытия в истории собственной семьи, новые друзья, опасные приключения, тайны, которые слишком долго скрывали взрослые, первая любовь. Ей предстоит найти саму себя.В романе использованы мотивы славянской, финно-угорской, еврейской и германской мифологии.

Глава 3

Солнце после Нового Года резко повернуло на весну — и на мороз. Пушистый снег под окном так и искрился в его лучах, собачьи и птичьи следы лежали на нем глубокими синими тенями, а небо было таким голубым, что Аурике на миг показалось — это март. В воздухе словно запахло скорым теплом, близким половодьем — и хрусткой корочкой наста, по которому так хорошо бежать на лыжах…

Аурика улыбнулась, вспомнив тот далекий мартовский день, одну из первых их с Бером лыжных прогулок.

Они неслись тогда через заснеженный лес, по лыжне, сначала укатанной, потом чуть подтаявшей, а позже снова подмерзшей — лыжне, на которой самым трудным было не продолжать бег, а остановиться. Не было ни ветерка, небо было жемчужно-серым, словно крылья лесного голубя-вяхиря — но с веток сосен и елей, под которыми пробегали лыжники, время от времени, как бы ни с того ни с сего, срывался снежный ком и попадал точнехонько за шиворот Беру или Аурике. Разгоряченные бегом, они хохотали, ничуть не обижаясь — в этот день, на самой кромке зимы и весны, им тоже хотелось шутить и дурачиться.

А потом — меж берез и туч вдруг блеснула пронзительная синева. Жемчужно-серое раздвинулось медленно, будто занавес в старинном театре — и пошло, и пошло, и синее сверкало все ярче, а потом из самой его сердцевины вдруг хлынуло — золотое. Золотистый снег, золотые и розовые стволы берез, словно облитые пламенем стволы сосен. Стая сорок, сорвавшаяся вдруг откуда-то с веселым тарахтеньем. И победная свирель снегиря над самой головой.

— Спасибо, братья! — закричала она тогда, высоко подняв руки с лыжными палками. — И вас с новым годом! И вы… будьте!

И понеслась вниз под гору вслед за Бером.

А потом они сидели у костра на краю поляны, подбрасывали в огонь смолистые поленья из сухой елки и, прижавшись друг к другу, просто смотрели на искрящийся мир вокруг. Сидели не просто так — в кустах у поляны обнаружился — что бы вы думали? — настоящий диван! Вернее, несколько старых диванных подушек. Кто и когда, а главное — как завез их сюда, прямо в лесную чащу — гадать можно было долго и не догадаться никогда. И Бер с Аурикой особенно не старались — они только весело посмеялись над новой шуткой леса и, поблагодарив, подтащили подушки поближе к костру. В мартовском заснеженном лесу сидеть на диване и смотреть на костер — остроумный символ всей их новой жизни, разве не так?

— Мы никогда не состаримся, Бер! Никогда! Даже если проживем тут сто двадцать лет!

— Да, Рикеле. Никогда.

…Аурика, все так же улыбаясь воспоминанию, открыла фарфоровую крышечку маленького белого чайника. Тонкий носик чайника чуть изгибался, будто древесная ветка, а на боках у него нарисованы были золотисто-зеленые травы. Каждый раз, глядя на них, Аурика вспоминала лето, июльский зной, терпкий запах полян и лугов, где они собирали с Бером душицу и зверобой, таволгу и дикую мяту, кипрей и малину… Да разве все упомнишь! Вот они, летние травы, пучками лежат и висят в маленьком шкафчике-кладовой, берегут душистое тепло для холодных зимних дней. Кинем в чайник немного таволги, малины, добавим ягод шиповника… Чуточку душицы — сколько ее кладет Бер? Убежал на урок, хоть и каникулы — ну, да что с ним поделаешь, ему ведь так всегда хочется передать ученикам еще хоть немного музыки… Ничего, к его приходу все будет готово. Не добавить ли зверобоя?..

— Гершель, иди пить чай!

Обиженная тишина была ей ответом.

— Гершель, ну что же ты? Попробуй чаек, а то опять скажешь, что я главу семьи не тем с дорожки напоила!

Тишина.

— Гершель!

Скрипучий надтреснутый голосок донесся откуда-то сверху, из-за корзины, с которой летом они с Бером ездили на базар за специями:

— Гершель, Гершель, всем вдруг нужен стал старый Гершель! А когда надо, его и не спросят, забудут!

— О чем это ты?

— О чем! Да разве старому Гершелю не больно глядеть, как хозяйка с хозяином отпустили ребенка голодного на мороз?

Голосок чуть слышно всхлипнул.

— Не догадайся я положить ей в кармашек хоть чуточку леденцов… Тех самых, лечебных, от горла и кашля, их так любила зимой мадам Зельда… Да что там леденцы — в такой мороз разве можно отпускать ребенка, не напоив куриным бульончиком, да с кнейдликами, да с булочкой? Уж я намекал, намекал, да разве молодые хозяева станут слушать старого Гершеля. А кофе с тортиком — фе, новая мода, годится, может быть, для Вены или Варшавы, но разве в такой мороз этим наестся бедный ребенок?

За корзиной снова всхлипнули и трубно высморкались.

— Гершель, мода лет двести как не новая. Попробуй накорми современного подростка кнейдликами, когда в поле зрения — шоколадный торт… А ты ворчишь, как старая бабушка! Смотри, если ты вдруг устал, надоело тебе — я тебе и шапку сшить могу! Красную! — Аурика шутливо погрозила корзине пальцем.

— Шапку, шапку — все норовят обидеть бедного старого Гершеля… Чтоб у врагов твоих, хозяйка, типун на языке повыскочил — вот такой горький, как мои слезы! Я ведь еще бабке твоей служил, чтоб ей райский сад достался, и только доброе от нее слышал…

— Это от бабушки-то? Только доброе?

— А как же! — голосок затуманился мечтательной поволокой. — Мадам Зельда… Она была… Как сейчас помню: «Гершеле, старый ты поц, чтоб тебя перевернуло, как лук — головой в земле и задницей в воздухе! Где опять мои очки? Для чего в доме шрейтеле, если средь бела дня очков не отыщешь?»

Аурика фыркнула.

— Очень добрые слова, ничего не скажешь!

— Так ведь про шапку ни полслова! Она бы и не вспомнила про шапку… О, мадам Зельда! — голосок довольно хихикнул. — Когда она родилась, во рту у нее сразу торчал целый зубик! Самый настоящий острый зуб! Совсем она была наша… Ваша то есть… А впрочем, что наши, что ваши — не все ли одно… И когда пан доктор, да встретятся они в райских кущах, перевернул малышку, чтоб шлепнуть ее, извините, по попке — она даже не закричала, а только крепко укусила пана доктора! Ух, как она… А впрочем, пан доктор тут же сказал, что будь это мальчик — назвать бы его в честь деда Владимира, Вольфом, Велвлом, волкодлаком, но раз это девочка, и имя Вольф никак ей не годится, то можно ведь вспомнить, что на священном языке Вольф — это Зев, а Зев — это почти уже Зельда… И представь-ка себе — так ее и назвали!

— Еще как представляю, — кивнула Аурика. Ей нравилось слушать Гершеля, когда он пускался в воспоминания.

— А раз мадам Зельда потребовала от меня извести муравьев… Ну, то есть как извести — изгнать их из дому, чтобы и духа не было! Знаешь ведь, ваши не любят всех этих порошков, да и все мы не любим. И я решил подшутить над мадам Зельдой! Да, подшутить! Она всегда любила добрую шутку… Я нашел в хлебнице черствую булку — мадам Зельда сберегала ее на котлеты, ну да черствой булкой можно ведь и пожертвовать раз в году. Я внушил муравьям, что вкусней этой булки ничего не может быть, что она даже лучше остатков сладкого субботнего вина из зеленой бутылки, и что им немедленно стоит переехать жить в эту булку всем муравейником! О, старый Гершель тогда еще умел убеждать… И вот муравьи со всего дома собрались в черствой булке и копошились там, как лантухи в сахаре. А мадам Зельда как раз собиралась готовить котлеты, потому что хозяин должен был вернуться со службы. «Что это?» — говорит она. «Никак булочная расщедрилась и сыпанула в булку маку?» А потом надела очки… Ох, как она ругалась! Но уж потом мы вынесли всех муравьев вместе с булкой подальше от дома и наказали не возвращаться!

Аурика рассмеялась, и голосок за корзиной тоже рассыпался дробным старческим смешком.

— Помню эту историю, помню! Бабушка рассказывала!.. Но скажи ты мне вот что, Гершеле, — она вдруг посерьезнела. — Что все-таки делать с Бером? Я слышала, как он играл вчера — да и ты слышал… Там, внутри, у него все еще сидит… остаток боли. Знаешь, так странно: вокруг уже весна, и май, и цветы, и зелень — а где-то в низинке маленькое озерцо никак не хочет оттаять. Что с этим делать, Гершель? Ему же больно… Но разве я мало делала? Ну, скажи — мало?

Голосок виновато кашлянул.

— Ты делала много, хозяйка. Ты делала все, что надо. И старый Гершель, кажется, немного тебе помогал…

— Ты мне очень помогал, Гершель. И продолжаешь помогать. Еще с тех пор, как мы условились — что вместе будем делать Беру хорошо, уютно и безопасно…

— Да, приходя домой, глава семьи должен чувствовать себя царем, даже если там, за воротами, он распоследний портняжка — так всегда говорила мадам Зельда, а еще до нее… А уж если он музыкант! И не просто музыкант — а один из них…

— И ведь мы все делали, Гершель, правда? И продолжаем делать. Так почему же…

— Правда, хозяйка. Но послушай старого Гершеля: хозяин такой, как мы с тобой — и не такой, как мы с тобой. Он из ваших — но он из них. Им всегда труднее, чем всем вам, и даже чем нам: они правят — и потому они служат. Служат потяжелее, чем даже мы, шрейтеле. Им ведь не масло сбивать, и не муравьев выводить — они цари и слуги всему миру. Пляшут, чтобы он плясал, поют, чтобы он пел, смеются и плачут, чтобы он смеялся… Думаешь, легко? И потом, не забывай: у тебя с детства была семья. Твоя семья. И какая! У меня была мадам Зельда, а до нее — реб Шепсл, а еще до него… А что было у хозяина?.. Они цари, служащие всем — и потому их всякий может обидеть…

— Да, его замучили, — Аурика поскребла скатерть согнутыми пальцами, и глаза у нее блеснули зеленым огнем, верхняя губа чуть вздернулась. — Мы слишком долго были в разлуке, и пока меня не было, его успели замучить. Ох, как бы я хотела их…

— Хозяйка, хозяйка. — забеспокоился голосок за корзиной. — Злость — дорогой товар, надо его побе… Ай, гляди! Хозяйка — там, в окне!

Но Аурика уже все увидела и сама. Еще вчера вечером кто-то сверху — должно быть, соседи с третьего этажа — уронил бутерброд с расплавленным сыром. Бутерброд повис на ветке яблони и тут же застыл на морозе, как часы на картине Дали. Сейчас сыр весело клевало несколько больших синиц и одна маленькая лазоревка с голубой шапочкой на макушке. Рядом почирикивал воробей — ждал своей очереди. А по соседней ветке к увлекшимся птичкам подбиралась полосатая кошка…

Аурика знала эту кошку. О ее характере никто не мог бы сказать лучше, чем ее собственная хозяйка — соседская бабка. Как-то раз летним вечером Аурика, возвращаясь домой, разминулась с двумя парнями, выгуливавшими на поводке огромного датского дога. И тут же из вечерней мглы донесся пронзительный бабкин голос:

— Ой, мальчики, вы осторожно, тут кошечка моя гуляет… Как бы она вашу собачку не обидела!

Сейчас лопатки остро ходили у кошки на спине, ей оставалось до птиц каких-нибудь полпрыжка, она вся подобралась… И тут же всей шкурой ощутила взгляд, никогда и нигде не суливший кошкам ничего хорошего. Тот взгляд, который любая кошка должна уметь почувствовать вовремя — или умереть.

Аурика, не сдержавшись, заворчала, хотя кошка за толстым оконным стеклом вряд ли могла ее услышать. Но этого было и не нужно: полосатая мародерка подпрыгнула на ветке с округлившимися в ужасе глазами — и исчезла. Аурика даже не успела заметить, куда. Только со стороны помойки донесся знакомый пронзительный голос:

— Ой, Мурочка, бедненькая, кто ж тебя так напугал-то, сердешную?

Птицы разлетелись, но это не беда — вернутся. Лишь бы не у кошки в лапах.

Кстати, надо бы им вместо этого бутерброда… О! Вот это и будет первым Аниным заданием!

Аурика, совсем позабыв про злость, чуть ли не вприпрыжку побежала в комнату — за телефоном.