Свободные чтения. Составитель Лев Оборин

ПЭН-Москва

Этот сборник издан при содействии Ассоциаций «Свободное слово» (АСС) и «ПЭН-Москва». В 2017 году АСС объединила литераторов, журналистов, переводчиков, редакторов и издателей, вышедших из Русского ПЕН-центра, а в 2018 году из неё выросла ассоциация «ПЭН-Москва», принятая в ряды Международного ПЕН-клуба. С 2017 года АСС и «ПЭН-Москва» провели ряд поэтических чтений, в том числе в рамках ежегодного Фестиваля Свободы в Сахаровском центре. Вы держите в руках свидетельство этих выступлений. Книга содержит нецензурную брань.

Максим Амелин

Хлебников через 100 лет

Свобода уходит нагая,

такая же, как и пришла,

хромая, изнемогая,

обобранная догола,

а мы… остаёмся обломки

сухих пустоцветов сбирать,

приветливых предков потомки,

земли безмолвная рать.

Опыт о памяти

Три года тому на обратном

из Рудни в Смоленск,

узнав, что оно

здесь именно и находится,

всего в двух шагах от дороги,

в сосновом бору,

проехать не смог

я мимо страшного кладбища.

Наверно, на выборе места

сказалось, что лес

погибельный близ

железнодорожной станции

с названием «Кáтынь» зловещим:

удобный подъезд

к распахнутым рвам,

невидимым за деревьями.

Развилка. Сквозные ворота

на три стороны:

направо пойдёшь —

поляки, налево — русские,

а прямо — черта межевая.

Сначала — чужих,

потом, перейдя

рубеж, и своих проведаю.

У них все посчитаны точно:

на скорби стенах

являет металл

фамилии, даты, звания;

у нас — безымянные тыщи,

о коих гласят

огромнейший крест

и надпись: «Могила братская».

Кого поминать? — непонятно,

молиться о ком? —

неведомо, — все

слились в безликое множество,

как будто бы память о каждом

расстрелянном тут

живым не нужна,

а мёртвых лишили голоса.

«Я спал в самолёте «Пекин — Москва…»

Я спал в самолёте «Пекин — Москва»;

проснулся, глянул в окно,

а там, внизу, — пустая Сибирь,

и только волчьи глаза

сквозь дымку вышек огнём нефтяных,

поблёскивая, горят.

Одной извивающейся змее

другая вцепилась в бок:

вдоль каждой в разбросах полуколец

заметны следы борьбы, —

я знаю, там Иппокреной Иртыш

не ставший впадает в Обь.

И сон как будто рукой сняло,

мне виделись наяву

железных и клацающих клыков

желтеющие ряды,

сочащийся медленно липкий яд

с раздвоенных языков.

Опыт о патриотизме

Князь

Пётр Андреевич Вяземский,

наполовину ирландец,

первый президент

Русского исторического общества,

чиновник, придворный, орденоносец,

добрую треть

долгой жизни своей проездивший

по заграницам,

раздраженно брюзжать

возвращался в отчизну время от времени

о народе русском и Боге.

Граф

Толстой Алексей Константинович,

русак чистокровный,

наперсник и друг

детства будущего Царя-освободителя

и сиделец на коленях у Гёте,

редкой силы мужик

разгибавший подковы, и равнодушный к почестям

в наследных имениях охотник,

в стихах искажал

историю государства российского,

надо всем святым насмехаясь.

О,

какие б им теперь обвинения

предъявили мнимые патриоты,

уличив, например,

в презрении ко всему, чем отечество

справедливо гордится,

в оскорблении чувств

верующих чересчур тщательно,

трепетно и щепетильно, —

но, увы, глупцам понять не дано,

ко врагам своим способным только на ненависть,

как они любили Россию!

«Я понял, почему Царь-пушка не стреляла…»

Я понял, почему Царь-пушка не стреляла,

Царь-колокол не бил:

один — без языка, другая — без запала, —

с тем укрощён их пыл,

чтоб на Москве вовек ни по нужде, ни в шутку,

как то случалось встарь,

не вздумал никакой устроить ей побудку

звонарь или пушкарь.

Как белы голуби они, от лишних удов,

с печатью на челе,

освобождённые, обстав незримый Чудов,

безмолвствуют в Кремле.

Возле императорского трона в Зале Безмятежности Летнего дворца Ихэюань

Мальчика лет шести

служительниц умелые руки

обряжают бережно и старательно:

шёлковые на ножки штанцы

натягивают золотистого цвета

и рубашечку на тельце такую же

с вышитым спереди в облаках

приплясывающим драконищем, а сверху

распашной напяливают плащичек,

мехом отороченный по краям

рукавчиков колокольчатых, покрывают

головёнку приплюснутой шапочкой, —

так! — и усаживают на трон,

обитый бархатом желтоватым, —

и улыбка растягивается на личике

вширь до самых ушей,

лукаво усмехаются глазки,

но веселье чересчур безмятежное

вскоре заканчивается: взор,

мутнея, стеклянным и оловянным

наливается, суровеют насупленно

брови, ещё чуть-чуть —

и гневом запунцовеют щёки,

отдавать приказания захочется,

войско посылать на врага,

казнить и миловать беззаконно,

подавлять жестоко восстания,

чуждых уничтожение книг

приветствовать, слух настроив

на хвалы угодливых подданных, —

трёх не прошло минут,

как с трона стаскивают властелина

упирающегося, — подходит очередь

следующего за ним, — а ему

на память останется лишь десяток

фотографий отменнейшего качества.