Морось. Сборник рассказов

Павел Борода

Сборник рассказов «Морось» расскажет о самых важных вещах для – верю! – каждого человека. О его детстве и семье, первых пробах любви и дружбы. О том, что стоит радоваться тем мелочам, что окружают нас в жизни.

Запахи. Или предисловие

Дорога в деревню вырывала из жизни изрядный кусок в размере почти что двух дней. Однообразные пейзажи, заунывный, усыпляющий ритм, жаркие споры с сестрой, кому из нас спать на верхней полке.

— Там дует, — говорила мама, и на заветное место отправлялся тот из нас, кто на тот момент выглядел более здоровым. Чаще таковым оказывался я. Анина бледность была все же чуточку бледнее.

Я лежал, уткнувшись носом в подушку, надеясь хотя бы так избавить себя от настырных запахов. Плацкарт, поддавшись рефлексу, безостановочно ел. Хрустели куриные кости, трещала яичная скорлупа, проводница разнесла чай. Подушка не спасала. Более того, вносила свою лепту.

— Мне ужасно неловко, но нельзя ли спросить у вас чашечку? — в купе образовался симпатичный мужчина, от которого приятно пахло сладким.

Чашка, о которой мужчина осведомлялся, была железной, не убиваемой, с нарисованными вишенками. Путешествовала с нами, сколько я себя помню. Я был очень к ней привязан. Называл «чашкой-переливашкой».

— Под чай, вообще-то, стаканы выдают, — заметила мама.

— Сударыня, вы правы, как никогда, но мой друг желает распить не чай, а вино домашнего приготовления. Виноград давил вот этими самыми ногами. Если, конечно, не врет. А у меня нет повода ему не верить. Как и вам — мне, — весело размахивая руками, ответил мужчина.

— Берите. Ну вас, — отмахнулась мама. Я подумал, что это очень невежливо: так разговаривать с незнакомым человеком. Мужчина мне определенно понравился. Ребенком я вообще был очень доверчив. Ко всем людям без исключения питал необоснованные симпатии. Был готов делиться последним. Например, соседскому мальчишке, впоследствии затерявшемуся в дебрях исправительных колоний, подарил все имевшиеся у меня миниатюрные модели автомобилей советского автопрома.

— Верну, непременно и скоро! — сказал мужчина и скрылся в зарослях свисающих простыней и носков.

Так и не вернул. Я, отключившийся на несколько часов, проснулся и свесил голову. Мама читала книгу.

— Где чашка? — первым делом спросил я.

— Хотелось бы мне знать, — ответила мама.

Я расстроился.

— От него так вкусно пахло, — зачем-то сказал я.

— Это перегар. Странно, что тебе такое нравится. Настораживает.

***

Наша деревня мало чем выделялась из сотен ей подобных. Она не была воткнута прямиком в елово-сосновую гущу, в хвойный, мохнатый ком. Не напоминала тем самым сказочную обитель, где из лесу в любой момент может выбежать волк или леший. Вполне заурядная деревня. С аккуратно натыканными хатами, с бездорожьем, с раздольем, с буйством природы. Чтобы узнать ее из сонма ровно таких же деревень, мало здесь родиться — нужно прикипеть к этому месту душой. Настолько, что спустя десяток лет, уловив едва о чем-то говорящий аромат, нечаянно пробившийся из городского смога, внутри тебя что-то всколыхнется и защемит так, чтоб до слез.

Запах переработанного кокса…

…Или невесть откуда взявшегося навоза….

…Или потрескивающих дров в доме, который не мой и куда меня пригласили, не подозревая, сколько воспоминаний может нахлынуть, стоит только хозяевам растопить печь…

…Запах вечера. Настолько плотного, что, кажется, его можно пощупать. Бархатный деревенский вечер, когда стихают все звуки, рассасывается сумеречная дымка, и мы рассаживаемся на скамейках под липой, кутаясь в телогрейки…

…Запах воркующих сверчков…

…Запах прокуренного тамбура…

…Запах молокоперерабатывающего завода. Душераздирающие ощущения…

…Конечно, запах дождя. Дождя, который хоть на какое-то время смывает городскую грязь, обнажая искренность, казавшейся подноготщиной. Переворачивает все с ног на голову. Уносит меня к родной хате, на пороге которой стоит бабушка, перебирает в кармане телогрейки каштаны и вглядывается вдаль, силясь рассмотреть нас, нагруженными сумками, тюками, чемоданами. Дышащих полной грудью, сопливящих, одурманенных свежестью. Капли воды сливаются с бабушкиными слезами, чтобы потом перекочевать на наши щечки, подставленные под любящие, поспешные поцелуи. На подбородке бабушки растут мелкие волоски, которые колют мне лицо, и я спешу побыстрее пройти эту «экзекуцию», усесться за стол. Он пока еще пуст, но по мановению бабушкиной руки из горнила печи извлекается чугунок с «колдунами» или блинами, или «драниками». Пока мама копошится в сумках, разбрасываясь гостинцами, мы с сестрой налетаем на угощение. Наедаемся так, что кожа на лице начинает лосниться.

Сводка новостей, клубок известий, сумбурный обмен информацией. Видно, что и маме, и бабушке хочется поговорить о чем-то важном, но на выхлопе всякая дребедень. Это все от волнения. Нужно прийти в себя, дать улечься разбушевавшимся чувствам. Дать улечься нам с сестрой.

Аня привычно занимает отдельную палату. С радиолой «Ригонда», с мягкой кроватью, на которой нельзя было просто лежать — только утопать, — с шишечками, украшающими ее изголовье. Мне достается половина дивана. На второй будет спать мама.

***

Деревенский вечер укутывает. Меня укрывают не одеялом, но огромным звездным небом. Теплым, ватным, с ярко-красным ромбом. Я, не различающий грани между явью и грезой, засыпаю под равномерное тиканье настенных часов, под слабый, оранжевый свет пробивающийся из кухни, под приглушенные голоса бабушки и мамы, убаюкивающие лучше иной колыбельной. Когда мне уже невмоготу разобрать даже отрывки слов, я проваливаюсь в глубокий и безмятежный сон. Такой, который может быть только в детстве.