Коварная ложь

Паркер С. Хантингтон, 2019

У меня был план, как выбраться из френдзоны. Шаг первый: прокрасться в комнату Рида. Шаг второй: переспать с ним. Но когда зажегся свет, я увидела незнакомые голубые глаза. Взгляд был темным, злым и полным демонов. И принадлежал он брату Рида, который был намного старше. Четыре года спустя Нэш Прескотт уже не обозленный сын прислуги. А я – не самая дорогая красотка города. В двадцать два я на мели и нуждаюсь в работе. В тридцать два он – миллиардер и жаждет возмездия. Кого волнует то, что моя семья уничтожила его семью? Кого волнует то, что он смотрит на меня с чистой ненавистью? Кого волнует то, что каждое его поручение дано, чтобы мучить меня? Мне нужны деньги. Все очень просто. Я буду терпеть его жестокость, зная, что есть нечто, чего он жаждет сильнее мести… Меня.

ЧАСТЬ 3

Мойра

Мойра (существительное) — судьба или предназначение человека.

В греческой мифологии три Мойры прядут нити Судьбы. Мужчины, женщины и боги подчиняются им, вынужденные принимать Судьбу как неизбежность.

Мойра — это идея о том, что у каждого человека есть предопределенный ход событий, который формирует его жизнь. Это идея о том, что некоторые события неизбежны — судьба человека (все решения, ведущие его к настоящему моменту) и его предназначение (будущее) не всегда подвластны ему.

Мойра напоминает о том, что некоторые вещи случаются, как бы сильно мы ни противостояли им.

Глава 8

Эмери, 22;

Нэш, 32

Эмери

Жжение.

Оно ползло вверх по моим пальцам, вниз по ребру запястья и по ладони.

Мои пальцы сжались. Распрямились. Костяшки пальцев согнулись. Разогнулись. Собрались в кулак. Я проделала это восемь раз, прежде чем смогла снова взять иглу и нить, не боясь лишиться руки.

Я бы выдерживала эту пытку каждый час, если бы это значило, что я создаю нечто осязаемое. Нечто, что нельзя у меня отнять. Что-то, за что я могла бы ухватиться и назвать своим.

Передо мной пять ярдов занавеса. Маркер для ткани лежал без колпачка у моего бедра. Я уронила иголку и нить, взяла маркер и размашистым движением провела им по ткани.

Не пишет.

Я потрясла его и попробовала снова.

По-прежнему пуст.

— Твою мать.

У меня не было денег на новый, а следующая зарплата придет только через неделю.

— Что случилось?

Я отключила Рида от громкой связи и прижала телефон к уху.

— В маркере кончились чернила. Ничего страшного. Это развлекательный проект.

Все мои проекты были развлекательными, включая это платье с баской, скроенное из шторы. У меня было ноль дизайнерских заказов и целая стопка неоплаченных счетов, которые я прятала в морозилке, чтобы не видеть их. Каждый раз, когда я думала о них, у меня возникало искушение залезть в свой трастовый фонд. Я никогда не поддавалась искушению. Благодаря своему упрямству и условиям, которые мать повесила над моей головой, словно отравленную омелу.

Напряжение в шее было еще одним знаком того, что мне нужно сосредоточиться, иначе я умру от сердечного приступа раньше, чем мне исполнится двадцать три. Из-за дерьмовой планировки и неспособности оплачивать счета за кондиционер жара здесь стояла невыносимая, несмотря на прохладу в десять градусов снаружи.

В моей студии площадью двести квадратных футов всегда было либо слишком холодно, либо слишком жарко, но при арендной плате в сто долларов в месяц у меня не было причин жаловаться. И начальника, которому можно было бы пожаловаться, рядом нет.

Телефон звякнул уведомлением от приложения «Объединенный Истридж».

Бенкинерсофобия: Я наконец узнал, кто такая Дурга. Богиня войны? Прошу, скажи мне, что у тебя есть сари.

Я фыркнула, не успев сдержаться. Три года назад «Истридж фонд» назначил моим анонимным другом по переписке Бена. Я не должна была устанавливать это приложение. Я не была жертвой. Я была дочерью того, чьими жертвами стали многие.

Но я была одинока и немного пьяна, мне не хватало двух долларов на оплату счетов за коммунальные услуги, и я куталась в рваное одеяло, чтобы согреться.

Прямо скажем, я отчаянно нуждалась в утешении.

Я хотела остановиться. Правда. Но Бен оказался тем, кого мне так не хватало, — другом. Иногда казалось, что мы — один разум в двух телах.

Одной ночью, когда флирт превратился во что-то опасное, мы заставили друг друга кончить одной лишь грязной перепиской. И что ж, это был кролик, которого никто из нас не мог засунуть обратно в шляпу.

Я быстро настрочила сообщение Бену.

Дурга: Ты три года ждал, чтобы узнать, что значит мой ник? Я нагуглила Бенкинерсофобию в первый же день.

Бенкинерсофобия: И?

Дурга: Ты не знаешь, что означает твое имя?

Бенкинерсофобия: Я использовал генератор имен пользователей. У меня нет времени для таких глупостей.

Но нашел время узнать, что такое «Дурга». Я закатила глаза, но улыбка тронула уголки моих губ.

Дурга: Бенкинерсофобия — страх не получить письмо из «Хогвартса» в свой одиннадцатый день рождения. Я была уверена, что сорвала куш, нарвавшись на «поттеромана». У нас было бы о чем поговорить.

Бенкинерсофобия: «Поттероман»?

Дурга: Боже, твое незнание культурных отсылок ужасает. Всегда можно поменять ник. Возможно, «Невпечатленный» подойдет тебе больше.

Бенкинерсофобия: Невпечатленный. Никогда раньше меня не упрекали в подобном, но не доверяй чужим суждениям. Всегда составляй свое.

Мои губы приоткрылись, а щеки вспыхнули, прежде чем я напомнила себе, что даже не знаю, как он выглядит. Я набрала ответ, удалила его, набрала снова, удалила, затем остановилась на одном слове.

Дурга: Правила.

Пот выступил у меня на ладонях, когда я вспомнила подарок, который он прислал мне: вибратор, который я прятала под матрасом. Он нашел способ обойти правила анонимности «Истридж фонд», отправив его мне службой доставки, которая хранила анонимность отправителя. Как будто нам нужно было что-то еще, чтобы обеспечить мне ночное удовлетворение.

Бенкинерсофобия: К черту правила. И нет, никогда не думал сменить ник. Перемены подразумевают сожаления, а я ни о чем не сожалею.

Дурга: Никогда?

Бенкинерсофобия: Нет.

Дурга: Чушь собачья.

Рид застонал.

— Эмери, ты вообще меня слушаешь?

Упс. Как долго я игнорировала Рида?

От раскаяния у меня задергались пальцы. Рид ничего не знал о Бене. Никто не знал. В этом был главный смысл. Черт, это было единственное жесткое правило «Истридж фонд». Анонимность. Это значило: никаких встреч, никаких деталей, позволивших бы раскрыть анонимность.

Я снова включила громкую связь, бросила свой старый смартфон на потрепанный матрас и помассировала затылок.

— Да. Извини. Я отключилась.

— С тобой это часто.

Его очевидное разочарование ранило меня, чувство вины не было для меня чем-то новым. Мы с Ридом договорились вместе поступать в Дьюкский университет. Вместо этого я уехала в университет Клифтона в Алабаме и ничего не сказала ему.

Жители Истриджа ненавидели мою семью — и меня по умолчанию. Те же люди, которые поступили вместе с Ридом в Дьюкский университет. Мне нужно было уехать из Северной Каролины. Так далеко от братьев Прескотт, «Уинтропского скандала» и Истриджа, насколько позволит мне мой кошелек.

Четыре года назад я бы смогла уехать далеко.

Затем папа стал фигурантом публичного совместного расследования ФБР и Комиссии по ценным бумагам и биржам по обвинению в хищении и фальсификации акций, а также злоупотреблении полномочиями в управлении принадлежавшей ему текстильной фабрики — той самой, что обеспечивала работой почти всех в городе.

У папы все еще были деньги — много, — и у матери тоже, но я не хотела иметь ничего общего с грязными деньгами, которые стали еще и кровавыми после смерти отца Рида и Ангуса Бэдфорда.

— Кто звонит другому человеку с поручением прочитать почту? Я не твой секретарь, — проныл Рид.

Казалось почти странным, как мы притворялись, что все было в порядке, что действия моего отца не привели к смерти его отца, пусть даже косвенно. Я знала, что не отец заставил сердце Хэнка остановиться… точно так же я знала, что этого никогда бы не случилось, если бы Хэнк не испытывал такое напряжение из-за потери сбережений всей своей жизни и не был вынужден работать на трех работах, чтобы вернуть их… и обеспечить обучение Рида в университете.

— Я знаю. Мне жаль. — Я прикусила губу и сдержала извинения, потому что, как всегда, я имела в виду нечто большее, чем то, за что я должна была извиняться. «Мне жаль, что я слишком труслива, чтобы читать собственные письма. Мне жаль, что я облажалась с твоим братом. Мне жаль, что так вышло с твоим отцом». — Но я буквально не могу заставить себя читать почту.

Щелк.

Щелк.

Щелк.

С каждым щелчком его клавиатуры росло мое беспокойство.

— Хорошо. — Он тяжело вздохнул. — Заголовок: «Эмери, приготовьтесь к успешному погашению долгов».

За стеной, будто почуяв мое беспокойство, залаял чихуахуа моего соседа. Сквозь тонкие стены я услышала, как сосед закричал на щенка, но он лишь залаял громче. Моим тотемом стал трехмесячный чихуахуа, который весил фунт три унции и откликался на имя Мучача. (На самом деле Мучача был не маленькой сукой, а кобелем с вполне настоящим членом — я видела пару раз, как он его вылизывал.)

Я выключила громкую связь и поднесла телефон к уху.

— Я знаю, что там в заголовке, — огрызнулась я, когда Мучача наконец перестал лаять. — Черт. Извини.

Бедность гнетет — люди часто говорят эту фразу, но никогда не понимают смысл, пока не становятся бедны сами.

Неоплаченные счета всегда находят способ прокрасться в твое сознание, когда ты стоишь перед кассиршей продуктового магазина, задерживая очередь, пока она зачитывает цифру, до которой тебе не хватает нескольких долларов. Желание, чтобы земля разверзлась и поглотила тебя целиком, становится неотъемлемой частью твоей жизни.

На самом деле я знала, что будет в письме. Я закончила семестр раньше, и мой шестимесячный студенческий кредит скоро закончится. Мне нужна была работа. Предпочтительно — вдали от дома, но, кажется, никто в этом штате не даст мне ее.

Фамилия Уинтроп вызывала лишь ненависть в Северной Каролине. Не без причины. Слишком много жизней пошло под откос, включая — напомнила я себе в миллионный раз — жизнь отца Рида.

— Ты в порядке, Эм?

Мне никогда не отблагодарить Рида за его терпение, особенно когда я становлюсь похожей на Халка, а в последнее время это случается часто.

— Да. Продолжай, пожалуйста. — Я играла со своими волосами, которым позволила отрасти и вернуться к натуральному цвету. В первую очередь у меня не было денег на мелирование и краску для волос. Кроме того, мне никогда не казалось, что светловолосой копией матери я выгляжу лучше.

— Как только окончится льготный период вашего кредита, начнутся ежемесячные выплаты. Бла, бла, бла. — Я ждала, что он дочитает. — В общем, ты должна начать выплачивать кредит где-то через две недели.

— Дерьмо.

Я прокляла себя за то, что получила степень в дизайне, тогда как рынка дизайнеров одежды на Юге практически не существовало, и за то, что я не согласилась на работу с минимальной зарплатой, которую мне предложили на прошлой неделе. В свою защиту могу сказать, что при таких расценках я могла с тем же успехом работать в закусочной «Дэя Ди» официанткой на роликах, чем сейчас и занималась.

— Ты могла бы работать на Нэша, — предложил Рид, но я могла представить, насколько ему не нравилась эта идея.

Я не понимала, что случилось между ними. И мне казалось неуместным спрашивать. Как бы ни мучило меня любопытство. Часть меня вечно задавалась вопросом, не из-за меня ли это, но я бы ни за что не спросила.

Я покачала головой, хотя он и не мог меня видеть.

— Нет.

— Почему нет?

«Потому что спустя четыре года это все еще унизительно».

Я не разговаривала с Нэшем Прескоттом с той ночи в спальне Рида. Не то чтобы мы много общались до этого. Он всегда оставался для меня старшим братом Рида Прескотта. Недостижимым. Запретным. Тем, о ком я никогда не задумывалась.

До тех пор, пока он не подарил мне лучший секс в моей жизни, и я все еще прокручивала его в голове, когда ночи в Алабаме становились слишком холодны и не оставалось ничего иного, кроме как фантазировать, чтобы согреться. Однажды, когда Бен отправил мне кучу грязных сообщений, я представила над собой Нэша.

Я покачала головой и снова взялась за дешевые нитки, купленные на барахолке.

— Потому что он твой брат, и это странно. Плюс ты его ненавидишь.

«Я тоже ненавижу его».

— Я не ненавижу его, — солгал Рид, — что касается прочего, это ужасная причина отказываться от возможности, за которую большинство готово убить.

Я ненавидела этот его тон «ты не лучше прочих», появившийся у него в то время, когда мы были лучшими друзьями и я вращалась в высшем обществе. Но хуже всего то, что он был прав.

Я оставила своих родителей и их деньги, как только мне исполнилось восемнадцать, но эта непоколебимая вина мучила меня. Она напоминала, что я все еще имела больше привилегий, чем заслуживала. У меня была крыша над головой, степень бакалавра и несколько пачек макарон в шкафу.

Откровенно говоря, были знаки, которые я игнорировала, разговоры, которые я случайно слышала, и части головоломки, которую мне следовало сложить, но я этого не сделала. То, что мать никогда не хотела, чтобы я ездила на фабрику. То, что отец выставлял меня из кабинета всякий раз, как приходил его деловой партнер Бальтазар. Тайный спор матери, папы и Бальтазара, который я услышала всего за несколько недель до того, как ФБР и Комиссия по ценным бумагам нагрянули в наш дом.

Когда мама усадила меня и сказала, что папа обманул всех, что она бросает его и что они с Бальтазаром пытались остановить его, я ей не поверила. Чертово ФБР расследовало деятельность папы, и все же я любила его с преданностью, которой он не заслуживал.

Он обманул своего делового партнера. Он обманул город. Он обманул мою мать. И он обманул меня.

Что было самым худшим? Мое безразличие сделало меня таким же соучастником «Уинтропского скандала», как и отец. На втором году обучения в школе Истриджа, после угрозы взрыва, которая, как оказалось, была планом для спасения Тедди Григера от экзамена по физике, администрация школы провела собрание совместно с полицейским управлением Истриджа.

Офицер Дарем произнес дурацкую речь о том, что мы должны быть взрослыми, нести ответственность и заботиться друг о друге. Он высказал одну мысль, которая много лет спустя звучала у меня в голове, когда я лежала одна в постели и особенно чувствовала себя мазохисткой.

«Если вы что-то увидели, скажите об этом. Это не просто лозунг. Это кредо. Нет такого понятия как “невинный свидетель”».

Я не была невинным свидетелем.

Мой вздох превратился в долгий выдох, когда я скатала свои дизайнерские материалы в ком и оставила их у матраса.

— Если под «ужасной причиной» ты подразумеваешь «ужасно вескую», то да, я согласна. — Я не могла бы сказать это более раздраженно, даже если бы выпятила нижнюю губу.

— Зрелая. — Я почти слышала, как Рид качает головой. — Что ты с ним не поделила? Знаешь что? Не отвечай. Нэш не узнает, что ты там работаешь. Компания огромная, ты будешь работать под именем Эмери Родес. Плюс ты не видела его четыре года, и сейчас ты выглядишь совершенно иначе.

— Хочешь сказать, «ужасно».

Мать напоминала мне об этом в своих ежемесячных электронных письмах.

Легка на помине…

Мой телефон пикнул новым звонком. Я отняла его от уха и посмотрела, кто звонит. Мама мигала на экране, фото высокого разрешения в портретном стиле на фоне «Общества молодежи Истриджа».

Она, вероятно, звонила, чтобы выведать, не навестила ли я, наконец, папу или не хочу ли я позавтракать с ней и ее дружком Бальтазаром.

То есть дядей Бальтазаром.

То есть деловым партнером моего отца, дядей Бальтазаром.

То есть человеком, который был так близок к моей семье, что с самого моего рождения мне велено было называть его «дядя Бальтазар».

Я не разговаривала с матерью уже несколько месяцев и не планировала начинать сейчас. Я скорее поговорила бы с папой.

«Анагапезис.

Эстет.

Югэн.

Гумуссерви».

Бормоча красивые слова, от которых мне становилось легче, я отклонила звонок и вновь прижала телефон к уху как раз вовремя, чтобы услышать смех Рида.

— Я этого не говорил.

Женский голос раздался фоном на линии. Я поморщилась, рассеянно потирая грудь прямо над тем местом, где жило мое ревнивое сердце. Я не ревновала потому, что хотела Рида. Я знала, что этот поезд ушел, когда я нырнула в постель не к тому Прескотту.

Ревность подпитывало одиночество. У матери был дядя Бальтазар. У Рида была Бэзил. А у меня — сломанный обогреватель, бесконечный запой сериалом «Друзья» на аккаунте «Нетфликса», оставшемся мне от моего бывшего с первого года обучения в университете. Я с ужасом думала о том дне, когда он поймет, что я все еще пользуюсь им, и сменит пароль.

— Это Бэзил? — Я закусила прядь волос, мерзкая привычка, за которую мать отреклась бы от меня. — Передай привет от меня.

Мы оба знали, что я неискренна. Он думает, будто Бэзил не нравится мне из-за того, как она относилась ко мне в старших классах, а я позволяю ему считать так, не раскрывая правды, которая заключалась в том, что, по моему мнению, он заслуживал лучшего.

И даже чихуахуа моего соседа был бы лучше.

Когда я бросила Рида ради Клифтонского университета, Бэзил и практически все остальные богатые выпускники Истриджа последовали за ним в университет Дьюка.

С тех пор они были вместе, в двух секундах от того, чтобы пожениться и завести идеально воспитанных светленьких голубоглазых детей. Не необузданных, диких, черноволосых, с гетерохромными глазами демонов, которых, вероятно, рожу я.

— Она говорит, с твоей стороны глупо не устроиться на работу к Нэшу.

Еще одна ложь от Рида.

Когда мы начали врать друг другу?

— Нет, она этого не говорила.

Если Бэзил Беркшир и хотела кого-то больше, чем Рида, то это был Нэш. Хоть он и не был так богат, как мы: голубокровные, породистые, ухоженные для девятизначных трастовых фондов — каким-то неуловимым образом, остающимся загадкой для всех, к Нэшу все стремились, но он всегда оставался выше нас.

И теперь Нэш Прескотт стал до неприличия богат. Ни у кого не было объяснений тому, как это случилось, но никого это не удивило.

— Ладно, она этого не говорила, — признал Рид, — но я считаю, ты должна работать в «Прескотт отеле». По крайней мере, можешь пройти там дизайнерскую стажировку для выпусников. Ты займешься дизайном отеля, не одежды, но, по крайней мере, это твоя сфера? Ведь так? Как бы там ни было, это хорошая, оплачиваемая работа. Нэшу даже знать об этом не обязательно, если ты считаешь это неловким. Я могу попросить Делайлу все устроить. За ней должок.

«Нищим не приходится выбирать.

Нищим не приходится выбирать.

Нищим не приходится выбирать».

Я мысленно повторяла эту мантру. Будем реалистами, я — гребаная нищенка. Возможно, останусь ею до конца своих дней.

— Делайлу? — Самая большая дыра в одеяле стала больше, когда я принялась играть с распустившимися нитями.

Глава его юридического отдела и его лучший друг, хотя сам он отрицает это, капризный мудак. Они открывают новый отель в бухте Хейлинг. Это в Северной Каролине, но достаточно далеко от Истриджа, чтобы… — Рид смолк, но я поняла, о чем он.

— Я подумаю об этом, — смягчилась я, прежде чем закончить звонок, прежде чем на моем телефоне всплыло оповещение об еще одном письме. На этот раз — о платеже в две тысячи долларов.

Твою мать.

Я немедленно нажала повторный набор номера.

— Да?

Я проигнорировала удивленный тон Рида и шепоток Бэзил.

— Договорись обо всем, пожалуйста.

Клянусь, появись я голой на выставке в Метрополитен-музее, мое сердце не билось бы так сильно.

— Просто сделай это, пожалуйста, — добавила я, когда почувствовала, что сейчас он начнет выпытывать, почему я так быстро передумала.

— Под именем Эмери Родес?

Родес была девичьей фамилией моей бабушки. Я жила под ней с тех пор, как покинула Истридж. Уинтропы не были особенно известны в этой лесной глуши, в такой дали от Алабамы; вернув свои волосы к их натуральному черному цвету, я пережила большую часть своего обучения, и никто меня не узнал.

Хотя в последний месяц… Никому такого не пожелаю. Даже Бэзил, мать ее, Беркшир.

Я зажевала новую прядь волос, гадая, как попросить, чтобы это не выглядело нелепо. Выпалила:

— Прошу, не говори Нэшу.

— Хранить секреты от брата? Легко.

Без колебаний.

Абсолютно.

Риду нравилось общение с людьми. В то время как я в университете оставалась полным отшельником, Рид вступил в братство, ходил на вечеринки, и друзей у него было больше, чем позволял «Фейсбук». Но последние несколько лет он любил всех, кроме собственного брата.

— Что случилось между вами? Вы были близки.

Я нарушила негласное правило. Задала вопрос, который, инстинктивно знала, не должна была задавать.

— Ничего.

Плоско.

Безэмоционально.

Не как Рид, и все же чем-то — как Рид.

Какой-то шорох в трубке заполнил мои уши, и инстинкт подсказал, что он больше не будет говорить.

— Слушай, мне пора. Я поговорю с Делайлой. Это правильное решение, — заверил меня Рид, прежде чем повесить трубку.

Я знала, что он был прав. В Клифтоне, штат Алабама, не было рынка труда для неопытной двадцатидвухлетней девицы со степенью в области дизайна, а в Истридже, штат Северная Каролина, для меня вообще ничего не было. Стажировка в «Прескотт отеле» дала бы мне фору, и было бы глупо от нее отказаться. Но мысль о том, чтобы снова увидеть Нэша, работать на него…

Я зарылась лицом в подушку и закричала, прежде чем зло взглянуть на себя в зеркало. Отчаяние гармонировало с моими черными как смоль волосами.

Телефон звякнул. Бен. Единственный человек, с которым я могла обсудить свое фиаско с Нэшем Прескоттом, но мне казалось странным использовать приложение Нэша, чтобы говорить о сексе с Нэшем.

Бенкинерсофобия: Я не менял ник, потому что он напоминает мне о девушке, которую я знал когда-то.

Мои пальцы дернулись от острого желания узнать больше, но я сдержалась. Лучше мне было ничего не знать.

Дурга: Если бы ты менял ник, на какой бы ты его сменил?

Я целый час ждала, пока он ответит, и когда он ответил, зеленая точка онлайна рядом с его ником стала красной.

Бенкинерсофобия: Сизиф.

Сизиф.

Падший царь.

Лжец.

Изменник.

Вполне объяснимо.

Глава 9

Нэш

Односложное имя было первым признаком того, что я не должен был доверять Фике.

Его имя напоминало мне об Эмери Уинтроп и ее страсти к непонятным словам, и это должно было стать вторым признаком.

«Фика» в шведском языке — это мгновение, в котором нужно остановиться и проявить благодарность за все хорошее в жизни, что должно было стать третьим признаком.

Для начала, в жизни нет ничего хорошего.

А Фика даже не швед.

Белый, словно «Чудесный хлебец», уроженец Северной Каролины, подражатель Кита Марса, бывший истриджский шериф, уволенный почти двадцать лет назад, примерно тогда, когда я впервые потрогал сиськи.

— Я думаю, тебе следует прекратить этот твой крестовый поход. — Завеса челки скрывала один глаз, пока он не откинул ее в сторону. Он напоминал братьев Джонас до того, как они поняли, что выпрямление волос — для баб. Кожаное кресло скрипнуло под его весом, когда он наклонился вперед и взгромоздил локти на мой рабочий стол, достаточно близко, чтобы я увидел в его глазах собственное отражение. — Это разрушает тебя. В твоих глазах нет света. Я не думал, что это возможно, но каждый раз, когда я тебя вижу, все становится только хуже, Нэш.

Фика похлопал себя по карманам в поисках раковых палочек, которые убивали его легкие. Когда он не нашел сигарет, щелкнул одной из множества резинок, основавших колонию по всей длине его предплечий.

— Я пригласил тебя к себе в четыре часа утра не для того, чтобы услышать твое мнение обо мне. Я нанял тебя работать, — проводя пальцами по стопке стодолларовых купюр передо мной, я наблюдал, как глаза Фики следуют взглядом по бледному, запавшему лицу Бенджамина Франклина. — Я говорю тебе, что делать. Ты получаешь деньги. Так это работает.

Разорвав бандерольную ленту, я поднял купюры и развернул их веером, пальцы коснулись каждой сотенной, а их было много. Мне следовало проявить милосердие, но при упоминании Уинтропов я чувствовал только ярость.

Судмедэксперт признал причиной смерти моего отца сердечный приступ, но он не упомянул о трех работах, которые привели к этому. Если бы они с мамой не потеряли свой дом, работу и сбережения, папа был бы жив, а я бы в каждый свой визит не заставал маму уставившейся затуманенным взглядом на пустой обеденный стол.

Насколько я мог судить, Уинтропы убили Хэнка Прескотта.

Дело закрыто.

Возмездие грядет.

Челюсть Фики дернулась, когда я открыл ящик стола и уронил деньги внутрь, а затем захлопнул его с громким стуком.

Я верил, что власть сильнее милосердия. У людей были потребности, а тот, кто мог удовлетворять их, управлял людьми.

Фика нуждался в деньгах. Второй раз рак ему диагностировали восемнадцать месяцев назад. Рак вытянул жирок с его щек так, что Фика напоминал скорее упыря, чем живого человека. С тех пор, как у него наступила ремиссия, он немного прибавил в весе, как и в долгах по медицинским счетам, суммы которых хватило бы профинансировать государственный переворот в стране третьего мира.

Честно говоря, раньше мне никогда не приходилось давить на деньги. Я совершил несколько не совсем законных поступков, чтобы стать генеральным директором и основателем компании, которую в прошлом году «Форбс» оценил более чем в миллиард долларов, и Фика проделал блестящую работу, заметая мои следы.

То, что я до сих пор не оказался в тюрьме, само по себе было удивительно.

Я просил его сделать кое-что. Он делал. Так это работало.

До сих пор.

— Проглотил бракованную дозу химии? — Я поднял вторую пачку сотенных и надорвал край одной купюры, потому что мог… и это заставило Фику нервничать — практически чудо для того хипповатого чувака, в которого он превратился после того, как победил рак в первый раз. — Ты забыл, как разговаривать на английском? Транзакции требуют обмена, и чтобы ты получил это, — я потряс стопкой банкнот, — ты должен дать мне то, о чем я прошу.

— Слушай, чувак… — Он взглянул на деньги, прежде чем покачать головой. — Я понял. У тебя зуб на Уинтропов, не без причины, но из поисков Гидеона Уинтропа не выйдет ничего хорошего. Поверь мне.

Я никому не доверял, и это была еще одна причина, по которой Гидеон должен был исчезнуть. Я не имел в виду — умереть. Смерть была простым выходом: долгое, затянувшееся страдание доставило бы мне больше удовольствия.

Фильмы вроде «Заложницы» и «Джона Уика» искажали представления масс о мести. Она не свершается за один день. Как всякая стоящая вещь, месть — истинная месть, та, которая должна уничтожить жертву, — занимает время.

Например, космическая гонка, начавшаяся в тысяча девятьсот пятьдесят пятом. «Апполон 11» достиг Луны только в тысяча девятьсот шестьдесят девятом. Потребовалось более четырнадцати лет, чтобы приземлиться на Луне. Четырнадцать лет. Не всякая собака проживет столько.

С другой стороны, свою месть я строил всего жалких четыре года.

— Мне не нужна лекция о морали, Фика. — Его руки тряслись, когда я говорил, но я не пощадил его. — Ты нашел Гидеона.

— Нашел. — Он потеребил нижнюю губу и принялся зачесывать челку парика а-ля братья Джонас, пока тот не съехал слегка набок. — Иногда люди совершают дурные поступки из благородных побуждений.

Аргумент человека, который брал взятки на посту шерифа, чтобы оплатить лечение рака.

Сколько вещественных доказательств он украл? Скольким богатым жителям Истриджа позволил остаться на свободе? Если бы к нему пришел Гидеон, он бы и его преступления смел под ковер?

Расстегнув манжеты, я закатал оба рукава, пока не показалась татуировка на левой руке.

«Искупление».

Моя дерзкая, непримиримая правда.

Фика уже однажды неверно истолковал значение, и я позволил ему сделать это снова, когда его взгляд опустился к слову, а потом вернулся к моему лицу.

— Я не стану тебя обманывать, — начал он, сложив руки церковной колокольней.

— И не надо.

— Я нашел Гидеона Уинтропа. — Фика уронил руку на свои джинсы, мать их, уже лет пятьдесят как потертые, и принялся перебирать растрепанную бахрому на коленях. — Кажется, он счастлив и процветает. Он часто посылает дочери электронные открытки. У него новые друзья, новые соседи и даже новый золотистый ретривер. Все знают о его прошлом, но не чураются его. В благодарность он относится к ним хорошо. Никогда раньше не видел, как он улыбается. Он обрел свой собственный рай, Нэш.

Я хотел сровнять это все с землей.

Уничтожить его дочь.

Украсть его деньги.

Рассорить его с друзьями.

Снести дома его соседей.

Украсть его проклятого золотистого ретривера.

Если все это у него есть, я хотел видеть, как он страдает, когда я отниму это.

— Все это хорошо и прекрасно, но я плачу тебе не за то, чтобы ты дал мне краткое жизнеописание Гидеона. — Я налил каждому из нас по стакану «Боумора» тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года и толкнул один стакан к Фике, зная, что ему хотелось бы выпить, но он не может, спасибо диете, на которую посадил его врач. — Я просил тебя найти его для меня. Где. Он?

Он посмотрел на виски, его рука дернулась, прежде чем он вонзил ее в свое худое бедро.

— Не могу сказать тебе, парень.

В этом году мне исполнится тридцать три, а он все еще видит меня двадцатипятилетним парнем, который явился к нему с дикими обвинениями в адрес Уинтропов.

Невероятно.

— Почему.

Я требовал, не спрашивал.

Слово скользнуло в спертый воздух сквозь стиснутые зубы. Я постучал по столу, привлекая его внимание к пачке сигарет, которую положил с одной лишь целью — нервировать Фику. Я никогда не курил, но соблазнительно было представлять, как он занервничает.

«Вскипел» не характеризовало меня в достаточной мере. Будь я вулканом, я бы извергал лаву, облако пепла размером с луну зависло бы над нами, когда я поджарил бы Фику до хрустящей корочки. Но я удовлетворился лишь тем, что вытащил из стола десять тысяч и бросил деньги в камин с точностью человека, швырявшего все подростковые годы из окон разное дерьмо и выпрыгивавшего за ним следом, когда мужья возвращались домой слишком рано.

В бухте Хейлинг у меня строился отель, в Сингапуре велись переговоры по контракту, а к восходу солнца нужно было уволить четырех поставщиков. Остановка в моем доме в Истридже для встречи с Фикой занимала последнее место в списке моих дел. Мое время было чертовски ценно, чтобы им мог распоряжаться забывший свое место бывший коррумпированный полицейский чиновник в парике а-ля братья Джонас.

Фика кинулся за деньгами, но пламя пожрало их, яркие искры брызнули на нас из-под каминной полки. Он хныкал, пока пачка горела, превращаясь в дым и пепел.

Бессмысленно.

— Мне жаль тебя, парень. — Когда последняя банкнота превратилась в пыль, Фика повернулся ко мне и сел на кожаную оттоманку рядом с огнем, покачивая головой так, словно я — его сын и мое существование разочаровывает его. — Знаешь, что значит «Фика»? Одно из значений — «выпить кофе», но есть и другое. Это образ жизни. Остановись. Выпей кофе. Насладись одиночеством. Насладись компанией. Ты не можешь оценить, что имеешь сейчас, если сосредоточен на том, что потерял в прошлом.

Я встал, оттолкнув кресло ногами и вспомнив четвертую причину, по которой я не должен был доверять Фике. Он ориентировался на моральный компас, искаженный идиотской точкой зрения. Он, в конце концов, относился к тому типу сумасшедших, которые круглый год слушают и распевают рождественские гимны.

— Прежде чем ты процитируешь еще хоть одно наркоманское печенье с предсказанием, скажу, что Хэнк Прескотт — не тот человек, которого можно забыть. — Я открыл дверь кабинета и пристально смотрел на Фику, пока он не понял намек и не ушел без пятидесяти тысяч долларов, которые получил бы, если бы рассказал мне о местоположении Гидеона Уинтропа, как и было обговорено. — Знай свое место.

Хлопнув дверью как раз в тот момент, когда он выходил, чтобы он почувствовал удар по спине, я собрал документы в дипломат для поездки в бухту Хейлинг и обдумывал очевидное. Эмери знала, где живет Гидеон. Гидеон и Вирджиния расстались вскоре после того, как разразился скандал, но Гидеон все еще слал сообщения дочери.

Лишить человека его состояния, достоинства и счастья — форма искусства, и как все формы искусства, она требовала большого терпения и страданий. У меня было терпение, но я не хотел больше страдать.

Эмери Уинтроп, с другой стороны, представляла собой идеальную сопутствующую цель.

Я мог бы сломать ее дух пополам и не почувствовать ни капли вины.

Грех номер один.

Она знала о занятиях своего отца. Я подслушал, как ее родители обсуждали это в ночь, когда Рид едва не попал за решетку.

Рид вернулся домой, Эмери спряталась в своей комнате, а я снова обнаружил себя за тигриной задницей и, прислонившись к Дионису, слушал, как спорят Вирджиния, Гидеон и папаша мелкочленного Эйбла.

— Если Эмери узнает, я брошу тебя, Вирджиния, и отсужу у тебя все, что есть, Картрайт, — тон у него был ровный и действительно угрожающий.

— Я тебя умоляю, — на лице Вирджинии проявились такие эмоции, совершенно не соответствующие ее мнимому образу светской львицы, которые даже ботокс был не в силах скрыть, — о на уже знает. Почему, ты думаешь, я послала ее к этому психологу? Чтобы она не дурила.

Гроссбух, с тех пор как я его украл, покидал мой нагрудный карман лишь раз, и я чувствовал, как его жар обжигал мою грудь. Эмери Уинтроп знала об афере своих родителей, и я… Тем вечером я совершил две ошибки, которые не мог исправить.

Грех номер два.

В тот день, когда Комиссия по ценным бумагам и ФБР нагрянули в поместье Эмери, она, стараясь прикрыть своего отца, привела агентов в коттедж моих родителей и перечислила все наши имена: Бетти, Хэнк, Рид, Нэш. Они стояли перед почтовым ящиком за забором, пялясь в нашу дверь, но я услышал достаточно.

Я нырнул в лабиринт и достал бухгалтерскую книгу, которую спрятал, чтобы какой-нибудь уполномоченный чурбан не нашел ее.

У меня был план, как искупить свои грехи.

У меня был план, как помочь своим родителям, Истриджу, всем.

У меня был план.

Потом умер папа.

И я был виновен в этом так же, как Уинтропы.

Глава 10

Эмери

Богатство.

Никогда не осознавала, что у него есть запах, но я была вдали от Истриджа так долго, что едва узнала знакомое зловоние, когда оно ударило мне в ноздри. До прошлой недели я никогда не бывала в «Прескотт отеле». И у меня не было намерения переступать снова его порог после того, как я окончу стажировку.

Он весь бы окутан запахом богатства, от которого я так усердно хотела дистанцироваться.

Такого привлекательного. Такого хрупкого. Такого непрочного.

Богатство напоминало мне хрустальный шар. Идеальный мир, заключенный в хрупкое стекло, который разлетится вдребезги, если обращаться с ним слишком грубо. Точно так же четыре года назад рухнул мой мир.

Все говорило о богатстве: мраморный вестибюль, высокие потолки, роскошные люстры, бассейн, вынесенный на сто футов в Атлантический океан. Тот факт, что я могла представить в этом отеле свою мать, заставил меня оглянуться через плечо, как будто я вновь вернулась из туалета в бальный зал.

Адажио для струнных и приглушенный шепот лучших представителей страны, живущих своей лучшей жизнью, достигли моих ушей.

Большая часть отеля оставалась на этапе строительства, ожидая отделки, покраски, настила полов. Невозможно было понять, стоишь ты в бальном зале или где-то еще.

За последнюю неделю я помогла завершить работу в половине номеров на шестнадцатом этаже, основной части вестибюля и бального зала, где должен был состояться маскарад, о чем мой босс сообщил нам в последнюю минуту.

Мы были дизайнерами и не имели отношения к организации мероприятий. Но Шантилья рассматривала маскарад как возможность закрепить свое имя в ряду ведущих дизайнеров Америки. Я видела ее завуалированную попытку выяснить, кто есть кто в Северной Каролине на этом ускоренном строительстве отеля.

Самым ужасным было то, что Рид обещал, что я не пересекусь с Нэшем, и тем не менее я чувствовала его здесь сегодня вечером с интимной, сверхъестественной точностью, которой у меня не должно было быть.

Когда я проходила мимо группы мужчин, обсуждавших цены в Китае, мою кожу покалывало от ощущения, будто за мной наблюдают.

Я чувствовала это весь вечер: пару глаз, следивших за каждым моим шагом. Я хотела сбежать. Но мне нужны были деньги на еду, счета и кредиты.

Резко развернувшись, я не дала наблюдателю возможности скрыться раньше, чем я замечу его. Два карих глаза наблюдали за мной с третьего от меня стола. Их обладатель отсалютовал мне бокалом. Я изо всех сил пыталась разглядеть с расстояния его лицо под широкой маскарадной маской изумрудного цвета, но я знала, что это не Нэш.

Глаза не те.

Ресницы слишком короткие.

Волосы лежат слишком аккуратно.

И мурашки не бегали по моим рукам.

Никто из нас не отвел взгляда, даже когда зрение мое затуманилось и я произнесла про себя «криптоскопофилия». Желание тайком заглядывать в окна домов, когда проходишь мимо. И вот я так же очень хотела заглянуть под маску.

Незнакомец выбил меня из колеи, как будто мой мозг знал нечто, чего не знала остальная часть меня. Безрассудная. Дерзкая. Глупая. Я бы не стала спорить ни с одной из этих характеристик, когда вставала в позу, вздернув подбородок, вызывая его подойти ко мне.

Рид всегда ненавидел эти черты во мне, но я никогда не могла противостоять им. Я родилась борцом, что объясняло, почему я никогда не сдавалась и не опускала взгляд, если только меня не хватали за руку и не разворачивали лицом к стене.

Бесчисленные политики расхаживали по залу в своих туфлях от Оберси и с искусственно отбеленными улыбками, добиваясь голосов богатых избирателей, которые ожидали милостей в обмен на свои деньги. Бизнесмены, одетые в «Дормейль», переходили от группы к группе, заключая инвестиционные сделки и поддерживая деловые контракты, заключенные ранее.

Возле открытого бара светские львицы обсуждали интрижки и сплетничали о ничего не подозревающих жертвах, одетых в платья прошлого сезона. Более сотни человек находилось со мной в зале, но Шантилье удалось зажать меня в углу. Она измучила меня проблемами, которые я не собиралась решать.

Мою кожу все еще покалывало, и я боролась с искушением обернуться и посмотреть, наблюдает ли еще за мной человек в маске. Хуже… я бросила ему вызов. Признаю, что за последние четыре года я стала более безрассудной. Впрочем, такой я была всегда.

— Где, мать ее, икра? — Шантилья размахивала руками, пока с ее плеча не соскользнула бретелька платья. Когда я попыталась избавиться от ее общества, она последовала за мной и прижала меня к стене. — Твою мать! Нам нужна икра. — Ее неугомонные руки указывали на толпу гостей позади. — Кто облажается, если гости пожалуются на то, что нет икры? Я! Мне нужна, мать его, икра, Родес.

Она умудрялась разговаривать исключительно матом, сохраняя при этом смысл в предложениях. Ее ванкуверский акцент становился сильнее с каждым выкрикиваемым словом. Она напоминала мне Плаксу Миртл, и я не могла убежать от нее, поскольку она была моей начальницей.

Я представила себя ураганом, подобным тому, что бушует обычно снаружи, но который сейчас мечется по залу, заставляя платья промокнуть насквозь, прекращая все разговоры. Ожидая, пока тишина не заполнит мои уши и я не обрету покой. Пока не смою из бального зала всех, оставив тут лишь себя и еду.

Я произнесла про себя слово «процеллус», тронув кончиком языка нёбо, и сосредоточилась на своей раскрасневшейся начальнице. От голода у меня закололо в боку. Я попыталась побороть это ощущение и проиграла, вцепившись в плечи Шантильи немного сильнее, чем требовалось. Я развернула ее лицом к одной из официанток, которую прислало нам модельное агентство.

Светлые волосы, собранные в строгий пучок на макушке, в сочетании с эффектными черными тенями и платьем-футляром, которое она носила без рубашки или бюстгальтера под ним. Она протягивала гостям поднос, но на своих шестидюймовых каблуках шла так медленно: должно быть, она не привыкла ни к каблукам, ни к работе официанткой.

— Может, один из моделей-мужчин займет ее место, чтобы она дала ногам отдохнуть, — предложила я.

Мы обе видели, как дрожат ее тонкие ноги.

Они не были такими же худыми, как у меня. Ее тело было результатом упорного труда, сконструированного стройными мышцами и загаром, который выглядел естественно, хоть я и знала по опыту, что это не так. Мои же ноги напоминали две желтоватые веточки, свидетельствовавшие скорее о бедности и недоедании.

За последние четыре года я потеряла свой даже изначально небольшой вес. Мои тазовые кости выпирали, и еда, которую я жаждала, но не могла себе позволить, дразнила меня. Моей миссией на сегодняшний вечер стало есть бесплатную еду. Я не сомневалась, что Шантилья станет мне в этом препятствовать.

— Мы не платим обслуге за то, что она берет перерывы. — Она яростно закачала головой. Подняла руки, чтобы потереть лицо, но замерла, как только ладони коснулись покрытых тушью ресниц. — Никаких перерывов, — повторила она, — для этого у нас есть бесплатный «Ред Булл» и таблетки кофеина.

На секунду она забыла о своей ненависти ко мне и бросилась за бедной официанткой, а я смогла почувствовать облегчение. Шантилья разве что не вывесила объявление о своем презрении ко мне.

Мой первый рабочий день начался с ее речи о кумовстве как о восьмом смертном грехе, и с тех пор все становилось только хуже. Я не осмелилась упомянуть, что никогда не встречалась и не разговаривала с Делайлой, потому что считаться ее знакомой было определенно лучше, чем быть знакомой Рида или Нэша. Голова Шантильи наверняка взорвалась бы, если бы она узнала, что я знакома с братьями Прескотт.

Я вынула телефон и прочла сообщение от Бена. Мой спасательный круг. Единственная ниточка здравомыслия на этой неделе.

Дурга: Скажи мне не увольняться. Мне нужна эта работа, но мой босс почти хамит мне. Это сводит меня с ума.

Бенкинерсофобия: Ты, женщина, которая велела мне проглотить галлон «ТераФлю» и не быть тряпкой, когда я решил, что умираю от гребаного птичьего гриппа, хочешь все бросить? Есть для этого какое-то слово. Ирония? Нет… О, стой. Лицемерие. Вот это слово.

Дурга: Ха. Ха. Ты такой забавный. Смейся. Я выгляжу жалко.

Одно сообщение, и мне стало лучше. Клянусь, если бы он мог продавать себя в бутылках, он стал бы так же богат, как Нэш.

Бенкинерсофобия: Ты не выглядишь жалко. Ты та, кто видит красоту в любой ситуации. Та, к кому я обращаюсь, когда стрессую и мне нужен кто-то для поднятия настроения. Кто-то настолько сильный, что я поражаюсь твоему существованию. Знаешь, кем ты не являешься? Ты. Не. Та. Кто. Сдается. Ты боец, но это нормально — не чувствовать себя бойцом постоянно. Даже воины берут передышку.

Дурга: Я почти не хочу знакомиться с тобой. Ты слишком хорош, чтобы быть настоящим.

Бенкинерсофобия: Я не такой. Я полный придурок. Но только не для тебя.

Дурга: Что, Бен ни с кем больше не бывает так мил?

Бенкинерсофобия: С моей мамой.

Дурга: А. Маменькин сынок. Вот деталь, которая рушит фантазии о горячем мужчине.

Дурга: Спасибо.

Бенкинерсофобия: Если тебя это утешит, у меня дерьмовая ночь. Я провожу ее с кончеными придурками, любимое развлечение которых — выяснять, чей капитал больше. И «как катить бочку, не получив в морду».

Дурга: Несчастье любит компанию. Наслаждайся страданием.

Бенкинерсофобия: Жопа.

Я спрятала телефон в карман с улыбкой на лице, которую Бену всегда удавалось вызвать. Теперь, когда Шантилья ушла, я развернулась в другом направлении, чуть не столкнувшись с лицом обложки «Форбс» «Тридцать до тридцати» за этот месяц.

Что я сказала Нэшу Прескотту несколько лет назад?

«Разве ты не должен быть в Нью-Йорке, открывать какое-то обреченное на провал предприятие?»

Что ж, то деловое предприятие превратилось в первый «Прескотт отель», который вскоре трансформировался во второй. Затем — в третий. Потом — в четвертый. Пока «Прескотт отель» не закрепился как один из самых известных и престижных гостиничных брендов во всем мире. Мощная сеть отелей, способная затмить такие имена, как «Хилтон» и «Кенсингтон».

Мальчик, который одалживал костюмы моего отца и проводил ночи, влезая в драки, стал королем «Монополии», забирая собственность, не дожидаясь своего хода. Мне хотелось ненавидеть его за это. Но я не могла. Не после того, что случилось с Хэнком.

Рука погладила ткань моего платья, а затем последовал комплимент, призванный задеть мое самолюбие. Я вежливо улыбнулась девушке, сказав, что ее наряд от Каролины Эррера восхитителен, хоть я и видела его сегодня на двух других женщинах, и, стащив у официанта бутерброд со швейцарским сыром, ловко увернулась от ее попытки втянуть меня в пустую беседу.

Когда я, наконец, добралась обратно до столика, незнакомец в изумрудной маске исчез. Я дала себе две с половиной секунды, чтобы предаться фантазиям о том, как украду всю еду из бального зала и пронесу ее на шестнадцатый этаж. Все мои пожитки лежали там в шкафу.

Ящик с простыми футболками «Уинтроп Текстиль».

Мой принтер для ткани.

Картонная коробка с безделушками и джинсами. Дорогие туристические ловушки типа бухты Хейлинг были мечтой инвесторов в недвижимость. Избыток маленьких помещений, втиснутых в небоскребы, а затем оцененных в пять раз выше своей реальной стоимости. Чтобы не выбирать между едой и кровом, я спала в шкафу.

Это казалось мошенничеством, но мошенничеством казалось и то, что я устроилась работать у Нэша так, что он не знал об этом.

«Нищие не выбирают, Эмери».

Протиснувшись сквозь небольшую брешь в толпе, я столкнулась лицом к лицу с одним из старых друзей папы. Он стоял в углу, его седые волосы блестели, он разговаривал с еще более пожилой парой.

— Вы думали об инвестициях через новую компанию? Фондовый рынок постоянно меняется, но в «Мерсер и Мерсер» мы всегда предвосхищаем события.

«Да, через инсайдерский трейдинг».

Я притворилась, будто ковыряюсь в носу, когда гость уставился на меня.

Папа как-то раз сказал мне, что у Мерсеров есть шпионы в каждой крупной американской корпорации, а из инсайдерского трейдинга они создали целую науку. Тогда я отмахнулась от этих слов, но теперь, в помещении, полном людей, которые поступали хуже, чем мой отец, и ненавидели его только за то, что он попался, это казалось не самым большим преступлением.

Я проскользнула мимо Джонатана Мерсера, фальшиво улыбавшегося своей любовнице, цеплявшейся за его руку темно-коричневыми ногтями. Тугой корсет моего платья в пол мешал дышать. Я взяла в баре бутылку воды, игнорируя постоянное ощущение, будто на меня смотрят, списав это на паранойю. Это чувство часто преследовало меня покалыванием кожи, начиная с последнего семестра в Клифтоне, когда все поняли, кто я такая.

Я была не в восторге от платья, которое сама сшила из черной занавески, найденной на барахолке, потому что сшито оно было из материала, не пропускающего свет и, судя по всему, и воздух. Поэтому, чтобы справиться с жарой, приходилось каждые пятнадцать минут останавливаться и пить, выбирая между водой со льдом и коктейлем с амаретто, иначе ночь была бы невыносима.

Я прижалась спиной к холодильнику, как раз там, где вырез платья обнажал участок кожи. Разрез до бедра стал еще выше от неплотно прихваченного стежка, но он сделал свою работу. Для этого мероприятия я выглядела органично, что бесило Шантилью.

Я ей ничего не сделала, но она возненавидела меня еще с того момента, как неделю назад я переступила порог здания. Я наклонила голову так, что волосы закрыли лицо, и поправила самодельную маскарадную маску. Здесь было слишком много знакомых, чтобы рисковать.

Снаружи бушевала сильная гроза, но инвесторы так беззаботно смеялись и пили, словно за окном царил полный штиль. Тем временем Шантилья отправила другого стажера убедиться, что наш запасной план на случай, если шторм прорвется внутрь, готов. Ханна всю ночь заполняла кладовку рядом с бальным залом ведрами.

В поле моего зрения появилась пара туфель, и я подняла взгляд, чтобы увидеть их обладателя, похожего на Дэниела Хэнни. Римский нос, острый карий взгляд, модельная стрижка — до жути знакомые отголоски прошлого, которое я бы предпочла похоронить.

И все же по коже побежали мурашки.

Я попыталась и не смогла вспомнить, кто это.

Шантилья заметила меня с другого конца зала, когда он протянул мне руку.

— Брендон. Брендон Ву.

Он говорил без акцента Северной Каролины, который мне так нравился, его голос был лишен индивидуальности и проштампован лейблом «общеамериканский». Обычный. Скучный. Еще один ключ к разгадке головоломки, которую я так хотела сложить в своей голове.

Я готова была поклясться, что откуда-то знаю его. Еще один беглый взгляд на его черты не принес никаких результатов. Я ненавидела головоломки, которые не могла разгадать. Лучше мне было не обращать на него внимания, а переключиться на еду. Желание сбежать из отеля, подышать свежим после дождя воздухом сводило пальцы ног, заставляя зарываться ими глубже в мои конверсы.

Брендон держал руку протянутой, спокойно улыбаясь, пока я не сдалась и не протянула ему свою ладонь.

Притворяясь, будто не чувствую жара от пронзительного взгляда Шантильи, я добавила:

— Эмери.

Вместо того чтобы пожать мне руку, он поцеловал костяшки моих пальцев. Теплое дыхание дразнило кожу, пока он не опустил мою руку.

— Я знаю.

Он смотрел на меня взглядом кота, наслаждающегося страхом загнанной в угол мыши.

Никаких угрызений совести.

Никакого чувства вины.

Ненасытный, ожидающий, когда его жертва умрет.

«Нужно было сбежать», — ругала я себя.

Тем не менее ноги мои оставались прикованы к свежеуложенному полу из эбенового дерева. Я заставила себя поднять взгляд и изучить его черты.

Ни капли узнавания.

Ничего.

Лишь блеск в глазах, которого я не понимала и который мне не нравился.

Глава 11

Эмери

— Мы знакомы? — наконец спросила я, проклиная собственную дрожь.

Он кивнул на бейдж с именем, приколотый к моей груди.

— Ваше имя написано на нем.

Я позволила себе выдохнуть, рассмеявшись собственной паранойе и наконец одарив его неким подобием улыбки.

— Как вам вечеринка?

Официант забрал мою пустую бутылку из-под воды, пока я рассматривала Брендона. Плечи расправлены, на лице — улыбка. Внешность, как у кинозвезды. Он выглядел непринужденно, хорошо подогнанный костюм облегал его широкую фигуру, словно рыцарские доспехи, и он стоял с таким видом, будто этот зал принадлежал ему.

Лишь его костюм, пошитый не каким-то известным кутюрье, выдавал, что он здесь чужой, что влекло за собой вопрос: какого черта он показался мне знакомым?

Брендон пожал плечами и обвел зал указательным пальцем.

— Мне не нравится.

Мне следовало бы обидеться. В конце концов, я помогала планировать маскарад: и не так, как раньше, раздавая поручения и без того перегруженному папиному персоналу, а как низкооплачиваемый организатор мероприятий.

Всю последнюю неделю я провела, бегая по бухте Хейлинг: перепроверяла заказы цветов, участвовала в репетициях оркестра, ездила на автобусе в другой торговый центр после того, как заметила в бутике, где Шантилья велела мне закупить салфетки цвета яичной скорлупы, свою бывшую соседку Матильду Астор.

Она заставила меня вернуть всю партию в сто восемь штук, и мне пришлось купить салфетки оригинального бренда после того, как она выругала меня за мою некомпетентность перед всеми моими коллегами.

Затем она решила, что цвет новой партии неподходящий, заставила вернуть их и снова купить прежние.

Какой бы тяжелой работа ни была, она все равно ложилась на мои похудевшие, костлявые плечи.

И я гордилась.

Искренне.

Хоть и была измотана и жаждала окончания всего этого.

— Мне тоже, — я взяла целую ложку севиче из гребешков в кокосовом креме у вежливо улыбнувшегося мне официанта.

Он видел, как немногим раньше Шантилья орала на меня за то, что я посадила команду дизайнеров слишком далеко от стола Нэша. Как бы то ни было, я обещала себе не смотреть на него весь вечер, только если мне не понадобится убедиться, что я нахожусь на противоположной от него стороне зала, достаточно далеко, чтобы нельзя было различить цвет его костюма.

Кроме Брендона, Нэш был единственным мужчиной без маски. Это не имело значения, я бы узнала его и так.

У него была эта сила присутствия. Когда ты оборачиваешься через плечо, чтобы убедиться, что там никого, а он — на другой стороне зала, но ощущение, будто он — рядом.

Даже сейчас требовались все мои силы, чтобы забыть о его присутствии.

— О? — Брендон потягивал свой напиток, что-то прозрачное. Воду, хотя все остальные восприняли открытый бар как приглашение напиться. Осознание этого заставило меня забеспокоиться. — Выглядите так, будто вы вполне вписываетесь в эту толпу.

— Я бывала на таких мероприятиях чаще, чем мне хотелось бы, — я пожала плечами, недовольная руслом, в которое повернул разговор, — но это не значит, что мне тут нравится.

Тем не менее мне хотелось сохранить свою работу. И неплохо было провести ночь не в столовой, а где-то еще. Обычно я ходила туда в ночные часы, когда там никого не было, но с погодой, непредсказуемой в это время года, там всегда было битком набито, люди искали убежища от нестерпимой жары и внезапных ливней.

— Вы инвестор? — Кажется, ответ его не сильно интересовал.

Я снова изучила его черты. Любопытство приковало мои ноги к полу, хотя инстинкты кричали, что пора бежать. Не раскрыть тайну Брендона было все равно что начать и не дочитать книгу. У меня никогда не хватало сил бросить.

— Нет. У них бейджи с золотой гравировкой. — Я не стала вдаваться в подробности, прихватив фруктовое пирожное с проплывающего мимо подноса. Моя миссия этим вечером состояла в том, чтобы съесть как можно больше и не ходить в столовую утром.

— Может, чья-то подруга? — Веселая усмешка тронула его губы. Он наблюдал, как я пытаюсь снять обертку.

«Дискомфорт.

Отсутствие комфорта — удобств или психологической стабильности».

Я не могла понять, откуда я его знаю, но я точно определила чувство, которое вызывало его присутствие. Несмотря на всю мою браваду, это заставило меня задуматься. В последний раз я чувствовала подобное в ночь, когда Ангус Бедфорд покончил с собой.

— Я тут работаю. — У официантов и дизайнеров были одинаковые серебристые бейджи с выгравированными на них именами. Я невольно коснулась своего.

— Почему у меня такое чувство, будто вы не так увлечены разговором, как я? — Он не казался обиженным, но мне хватило порядочности притвориться оскорбленной.

Я засунула пирожное в рот так изящно, как только могла, и послала ему извиняющуюся улыбку.

— Прошу прощения, я не ела весь день.

— Вам не за что извиняться. — Он схватил клубнику в шоколаде и протянул ее мне. Я подумала, не вернуть ли ее официанту, но уступила голоду. — На самом деле я подошел потому, что вы кажетесь очень знакомой. Я вас знаю?

«Так я и думала».

Мы действительно были знакомы.

Я подавила желание поправить маску. Я сшила ее сама с единственной целью: чтобы она была достаточно большой и меня нельзя было в ней узнать. Мои волосы уже не были светлыми, ресницы не могли похвастать наращиванием за восемьсот долларов, шевелюра падала до талии дикой смесью волнистых, прямых и завитых прядей. Я совсем не походила на клона Вирджинии Уинтроп, которым когда-то была.

Единственное, что у меня осталось, — глаза. Один серый и один голубой. Но это была недостаточно примечательная особенность, чтобы он узнал меня, если только он не знал меня с самого рождения и не начнет вглядываться. А поскольку он казался смутно знакомым…

Меня охватило ощущение дежавю. Желудок принял удар первым. Муки голода сменились тошнотой. Я все еще мучительно хотела есть, но больше не было того саморазрушительного порыва остаться и узнать, как Брэндон Ву вспомнит меня.

Я надкусила клубнику, чтобы успеть тщательно продумать ответ.

— Думаю, у меня распространенный тип внешности. — Я пожала плечами и притворилась, будто машу Шантилье, которая нахмурилась в ответ. Она все еще хмуро смотрела. — Мой босс зовет меня. Так что извините, было приятно познакомиться.

Сбежав раньше, чем Брендон успел хоть что-то сказать, я бочком подкралась к Шантилье, стоявшей у открытого бара, и выбросила черенок клубники в ближайшую мусорную корзину. Шантилья прошла мимо, свирепо взглянув на меня, и уставилась на Нэша.

Эта женщина была прозрачна, как голограмма. На ней была малиновая маска с подкладкой из искусственного меха и никаких очков, чтобы скрыть глаза. Она могла бы, по крайней мере, сделать вид, будто не пялится.

«Метанойя.

Тарантизм.

Марсид».

Шепча слова одними губами, я набрала из миски пакетиков с устричными крекерами, сунула их в свой клатч и развернулась к Шантилье.

— Я могу идти?

Она, наконец, повернулась ко мне, играя с кончиками своих каштановых волос. Ее оливковые глаза сияли под маской, и я бы сказала, что она великолепна, если бы она не вела себя со мной, как последняя стерва.

Ее безупречно очерченная бровь изогнулась дугой.

— После того, как ты облажалась с рассадкой и салфетками, ты хочешь уйти пораньше?

К черту.

— Ты права. Знаешь что? — Я кивнула подбородком на Нэша, расфокусировав взгляд, зная, что если взгляну на него, то начну пялиться, как Шантилья. Или, возможно, хуже, поскольку я знала, каков он под одеждой, и мне это нравилось. — Мне стоит представиться боссу, — схитрила я. — Никогда раньше не встречала Нэша Прескотта. Он великолепен… Я слышала, при близком знакомстве он производит еще более сильное впечатление.

Это было похоже на игру в две правды и одну ложь.

Правда: Нэш Прескотт был великолепен.

Правда: При более близком знакомстве он производил еще более сильное впечатление.

Ложь: Я знала Нэша Прескотта. Я знала больше интимных частей тела Нэша Прескотта, чем хотела бы показать, по крайней мере — перед Шантильей.

Она нахмурилась, будто пытаясь понять, всерьез ли я. Я сохраняла нейтральное выражение лица, пока она не сдалась.

— Ладно. Можешь идти. Но не думай, что я заплачу тебе сверхурочные сегодня. Бюджет дизайнеров и без того ограничен.

Она нашла деньги в бюджете на свой наряд от Версаче, но у нее не было денег, чтобы выплатить мне сверхурочные. Понятно.

Как бы то ни было, выбор был либо остаться на милость Брендона, либо уйти и освободиться от Брендона и Нэша. Я выбрала то, что было проще. То, что было правильным.

Схватив у бармена две стопки высококлассного спиртного, я поставила обе перед Шантильей, выгнула бровь и ушла. Я держалась ближе к стенам, пока выбиралась из бального зала, и выругалась, когда кто-то пролил на мое платье полный стакан водки.

Я попыталась промокнуть его коктейльной салфеткой, но сдалась и продолжила свой путь к лифтам. Я почти добралась до вестибюля, когда меня перехватила Ида Мари.

— Фух, — стараясь подстроиться к моей походке, она стонала при каждом шаге, — мои ноги меня убивают. Мне нужен отдых.

Именно поэтому я выбрала кеды, а не туфли на каблуках. Впрочем, также потому, что у меня больше не было туфель на каблуках. Мать отреклась бы от меня, если бы узнала.

Ида Мари стряхнула пушинку со своего платья с оборками и спросила:

— Идешь наверх?

Из всех членов нашей дизайнерской команды Мари нравилась мне больше всех. Единственная, кто не смотрел на своих коллег как на соперников в продвижении. Все так сильно хотели стать теми, кто будет работать над следующим отелем, что упускали из виду тот факт, что мы должны сначала сфокусироваться на этом отеле.

Этой работе.

Не на каком-то фантастическом месте в Сингапуре, о котором говорилось в рекламной компании Нэша.

— Я на пятый этаж. Надо забрать сумку из офиса, — солгала я. — Но Шантилья сказала, что потом я могу уйти.

Дизайнерская команда устроила на пятом этаже импровизированный офис. Он состоял из огромного дивана, телевизора, нескольких ноутбуков, принадлежащих компании, и двух столов, которые достались Шантилье и Кайдену.

Светлые локоны Иды Мари подпрыгивали при ходьбе.

— Хочешь сказать, она была мила с тобой?

— Я пригрозила ей тем, что представлюсь Нэшу Прескотту.

Она коротко хохотнула.

Я остановилась возле арки, где бальный зал соединялся с вестибюлем, не желая, чтобы она последовала за мной к лифтам и поняла, что я направляюсь не на пятый этаж.

— Шантилья пускала слюни на мистера Прескотта с тех пор, как узнала, что он будет здесь сегодня. — И да Мари заговорила тише после того, как несколько голов повернулись в нашу сторону при упоминании Нэша. — В прошлом году ей удалось добиться, чтобы кто-то пригласил ее в качестве пары на ежегодную вечеринку компании, чтобы она могла познакомиться с мистером Прескоттом. Ханна рассказывала, будто она так напилась, что охране пришлось выпроводить ее. Единственная причина, по которой ее не уволили, — вечеринки компании всегда проходят в форме маскарада. Они не знали, что это была она.

Часы на ее телефоне пискнули. Выругавшись, она заглушила звук.

— Черт. Мне пора возвращаться. Я слежу за пьяными придурками. Шантилья попросила меня принести им воды и уговорить их вернуться в свои номера прежде, чем они опозорят ее перед мистером Прескоттом.

Она задержалась на секунду, когда свет моргнул, свидетельствуя, что буря за стенами отеля набирает силу.

— Ты не думаешь… — Ее глаза тревожно распахнулись. Она покачала головой, отгоняя мысль об отключении электричества, как будто подобное не могло случиться на вечеринке богачей. — Нет. У вас ведь не бывает перебоев электричества, да? Есть предохранители и все такое.

Ида Мари выросла в высокогорной пустыне Южной Каролины. Гроза на прошлой неделе была для нее первой за десятилетия. Первая гроза, первая молния. Рядом с ней мне казалось, что я наблюдаю за ребенком, познающим мир.

— Уверена, все будет в порядке, — с казала я, надеясь, что она, наконец, уйдет, потому что последнее, чего мне хотелось, — делить лифт с другими людьми. А чем больше мы там стояли, тем выше была эта вероятность.

— Зная мою удачу, электричество отключится, и мы застрянем на всю ночь. — Она склонилась обнять меня. — Выбирайся отсюда, пока можешь. Увидимся утром?

— Погоди… — Мои пальцы впились ей в плечо, пока она не успела ускользнуть. — Утром?

Насколько я знала, мы работали с понедельника по пятницу.

— Да. — Она кивнула.

Я отпустила ее. Ее внимание привлекли увядающие цветы на соседнем столе, и я повторила вопрос, пока она не отвлеклась окончательно на цветки чайного дерева.

— В восемь утра. Ровно, — ответила она. Я прошла за ней к столу и смотрела, как ее пальцы порхают вокруг стеблей цветов. — Какое-то последнее собрание. Разве тебе не сообщили?

— Должно быть, я пропустила это, — солгала я.

Шантилья также не рассказала мне о примерке плать ев, которую компания организовала для нас, что в конечном счете означало, что я выбирала наряд в последние минуты, тогда как Шантилья с важным видом вошла в бальный зал в новом наряде от Версаче.

Протискиваясь мимо официантов, завсегдатаев вечеринок и святоши Шантильи, беседовавшей с инвестиционным брокером, который однажды поссорился с матерью моей одноклассницы, я пробралась к выходу.

Я уходила, не спуская глаз с Брендона.

Я медленно пятилась, пока отблеск чего-то зеленого, выглядывающего из его кармана, не привлек мое внимание.

Я узнала, что это.

Маска, которую носил человек, чей взгляд я ловила на себе весь вечер.

Глава 12

Эмери

Единственный раз, когда я побывала на краю жизни и смерти, случился накануне моего девятого дня рождения. Моя няня плакала, когда гроза сотрясала наш частный самолет. Она заплакала еще сильнее, когда пилот объявил о вынужденной посадке.

Мать потягивала бокал «Шато Марго», которого у нее не могло не быть (за деньги легко можно было купить такие вещи, как знаменитое вино, принадлежавшее некогда отцам-основателям). Не знаю, была ли она настолько отчаянна, что выглядела даже равнодушной, или ее лицо до безразличного выражения разгладил «профилактический» укол ботокса.

Приземление отбросило мою голову на кожаный подголовник, и единственные звезды, которые я видела в тот момент, были те, что заплясали у меня перед глазами. Папа держал меня за руку, рассказывая истории о вой не, на которой никогда не был, говорил, что мы должны быть как солдаты, сражающиеся со штормом, и еще какую-то ерунду, в которую я в том возрасте уже не верила, но в которую в тот момент хотела поверить изо всех сил.

Колеса нашего частного самолета столкнулись с тротуаром какого-то захолустного городка, который мать сочла слишком убогим, чтобы выйти из самолета. Аварийная посадка не изменила в ее лице ничего, но у моей няни на щеках остались потеки туши, когда она помогала маме перебраться в заднюю часть самолета, чтобы вздремнуть там, пока не продолжится наш полет в Грецию.

Я встала, чтобы последовать за ними, но папа потянул меня за руку и повел к аварийному выходу. Надувной спуск развернулся в течение нескольких секунд после того, как дверь была открыта. Я не успела закричать. Папа толкнул меня, и я помчалась вниз.

Ветер хлестал по моим щекам волосами. От дождя стучали зубы. Небо озарила резкая молния. Искры возбуждения послали по телу приятную дрожь, напомнившую те моменты, когда я не ложилась спать допоздна и меня не ловили на этом. И, клянусь, никогда раньше я не испытывала столь волшебного чувства.

Папа скользнул следом за мной, напевая песенку Every Little Thing She Does is Magic так хорошо, что его версия понравилась мне больше оригинала. Когда он схватил меня за руку, мы принялись танцевать без музыки, переключаясь с бальных танцев на движения из фильмов восьмидесятых, чувствуя себя безрассудно, счастливо, как семья из двух человек, которая была лучше семьи из трех.

Я смеялась, пока не рухнула в грязь, лениво размахивая руками и ногами, делая грязевых ангелов, и сказала папе, что хочу переехать сюда навсегда.

Папа погладил меня по подбородку и упал в грязь рядом со мной.

— Не важно, где мы живем, Эмери. Можно отжигать где угодно.

Я сморщила нос, вдыхая соленую дождевую воду, которая била по лицу так, что начинала кружиться голова.

— «Отжигать»?

— Танцевать… безыскусно, без изящества, без мастерства, но всегда с удовольствием. Все, что нужно — просто попросить. Я всегда буду рад потанцевать с тобой.

Пилоты задержались еще на день, пока демонтировали аварийный спуск, что вынудило мать провести ночь в городе, для которого она была слишком хороша, а нас с отцом — провести все каникулы с простудой.

Отправляясь в спа, мать называла нас глупцами, но мы с папой обменивались тайными улыбками и пили горячий шоколад с крошечными зефирками в библиотеке отеля «Ипоскафо», которую мы арендовали, чтобы искать в англо-греческих словарях всякие необычные слова.

На мой девятый день рождения я узнала, что папа любит меня очень сильно, что в грозах есть магия, а уникальные слова подобны особым молитвам, которые словно подпитывают себя сами.

Первое был ложью. Если бы папа любил меня, он бы не стал воровать у собственной компании и так рисковать.

Второе и третье, вероятно, тоже, но я так и не смогла отказаться от мыслей о магических грозах и трансцендентальных словах.

Я прошептала пять магических слов, чтобы изгнать Брендона из головы. Я быстро прошла путь к нише с лифтами. Пальцы быстро справились с булавкой, отцепив бейдж с именем раньше, чем какой-нибудь гость заметил бы, что работник направляется на шестнадцатый этаж.

Перед тем как бригада электриков уехала на весь день, мы попросили их включить дополнительный лифт, чтобы гостям было проще добираться до своих комнат.

Два лифта.

Более сотни гостей.

Я опустила руки и побежала к последнему лифту справа. Его двери начали закрываться. За мной подошла толпа бизнесменов. Я не знала, как объясню наличие комнат на шестнадцатом этаже этим людям, так что понадеялась, что меня об этом не спросят.

Я вломилась в закрывающийся лифт, в конверсах и платье в пол, пошитом из плотной ткани для штор, и выглядела не очень, но я работала с восьми утра, а уже было два пополуночи, мне нужен был целый день отдыха, пусть даже я проведу его на полу чертовой гардеробной. Плюс я выпила как раз достаточно, чтобы почувствовать сонливость, веки смыкались, глаза молили о хорошем ночном сне.

— Погодите! — крикнула я двоим внутри, чувствуя себя такой слабой от голода и выпитого алкоголя, что в какой-то момент мне показалось, что я вот-вот упаду в обморок.

Мужчина стоял, склонив голову и погрузившись в свой смартфон, но женщина подняла глаза. Мы встретились взглядом, когда двери закрывались. Никто из двоих не потрудился придержать их. Я нырнула в лифт, едва успев проскочить между тяжелых металлических створок.

Я врезалась в мужчину, который поддержал меня широкой ладонью, прежде чем отступить. От напряжения мои щеки пылали угрожающе-алым, и я отвела взгляд от его высокой фигуры и сшитого на заказ костюма, почти уверенная, что еще секунда — и моя маска упадет.

Игнорируя собственное раздражение на них, я нажала кнопку шестнадцатого этажа, задев руку женщины.

От моего прикосновения она отшатнулась так далеко, как только могла, ее посеребренная маска съехала от резкого движения. Ее высокая, стройная фигура казалась еще стройнее в платье с такими же серебряными блестками, как и маска.

Тогда как я выглядела, как последствия торнадо четвертого уровня опасности. Водка залила левую половину моего платья. Иссиня-черные волосы разметались во всех направлениях. Разноцветные глаза были обрамлены растекшейся тушью и подводкой для глаз, напоминая престарелого енота.

Я хотела расцеловать свою маску за то, что она прятала большую часть потекшего макияжа, но на всякий случай опустила голову. Я не хотела, чтобы меня узнал кто-нибудь из старых папиных деловых партнеров, и перспектива показаться кому-нибудь на глаза в таком виде нервировала меня.

По груди расползлось ноющее беспокойство, нечто, природу чего я не могла определить, хотя и должна была бы. Стена искушала меня. Хотелось прислониться к ней лбом, зарыться лицом в бархатную обивку цвета металлик и спрятаться, пока невидимые иглы не прекратят колоть мое тело.

Я еще сильнее склонила голову и отвернулась. Вынув телефон, набрала пару сообщений Бену, лишь бы занять себя чем-то.

Дурга: Знаешь, какая смерть была бы ужасна? В комнате, полной незнакомцев.

Дурга: Или еще хуже — в комнате, полной людей, которых ты ненавидишь.

Я ждала, затаив дыхание. Кружок с его именем оставался красным, означая, что он либо отложил телефон, либо вышел из приложения. Я подавила вздох, но отключила всплывающие уведомления на тот случай, если оповещение придет во время работы и кто-нибудь поймет, что я из Истриджа.

Пальцы продолжали набирать бессмысленные сообщения в «заметках», так у меня был повод не поднимать головы и не бояться быть узнанной.

Свет мигнул. Я скрестила пальцы ног в кедах, скрытых моим платьем, и прочитала короткую молитву высшим силам, прося о том, чтобы электричество не отключилось и я не застряла в лифте с этими двоими.

Лифт содрогнулся от следующего раската грома. Мой тонкий серебристый бейдж упал на пол. Я забыла, что отцепила его. Я наклонилась, чтобы поднять его, одновременно с мужчиной. Он прикоснулся к нему первым, подняв с такой деликатной осторожностью, которой я вовсе не ожидала.

Я протянула руку за бейджем, но мужчина не отдал его. Его большой палец прошелся по моему имени, выгравированному на крошечном серебристом прямоугольнике. Он выпрямился резким, отрывистым движением. Бейдж остался зажат в его кулаке так крепко, что побелели костяшки пальцев. Не будь бейдж металлическим, он бы раздавил его.

Я не поднимала взгляда, разрываясь между желанием посмотреть на него, потребовав вернуть бейджик, и отвернуться к стене, забыв о его существовании.

«Что, черт возьми, происходит?»

Я выпрямилась вслед за ним, сбитая с толку и слишком уставшая, чтобы делать какие-то выводы. Он нажал кнопку следующего этажа — семнадцатого.

Двери открылись практически мгновенно. Я боковым зрением взглянула на его подругу.

Девушка стояла, окаменев, челюсть у нее отвисла. Нахмуренные брови опустились под маску.

— Что?

— На эти выходные мы закончили. — Резкий тон показался знакомым. Я хотела вслушаться в него, но это было причиной не делать этого. Я не хотела быть узнанной, будучи запертой в тесной коробке.

— Подожди лифт и вернись в вестибюль. Я оплачу такси.

Когда лифт зазвенел, она вцепилась в его руку.

— Но я думала…

— Я тебе плачу не за это. — Он шагнул назад, освобождаясь от ее хватки. Я отказывалась смотреть ему в лицо. — Твой вылет запланирован на восемь утра.

Через шесть часов.

Я едва не поморщилась из сочувствия к бедной девушке, но мне не следовало совать нос в чужие дела, мне следовало держать голову ниже, а мой чертов бейдж все еще был в пальцах незнакомца. Плюс, будь ее воля, дверцы лифта закрылись бы прямо у меня перед носом.

Она опустила голову и, больше не возражая, вышла из лифта.

Он был засранцем.

Со всей очевидностью.

Но это была не моя проблема.

Нет.

Я просто хотела вернуть свой бейдж.

— Могу я забрать свой бейдж? — Я поежилась от неловкости, повисшей в воздухе.

Я уже встречалась с такими людьми раньше. Мне не нужно было смотреть ему в лицо, чтобы узнать типаж: классически красив со всеми деньгами и властью мира. Мужчина, который мог играть людьми, как ему заблагорассудится. Человек, похожий на моего отца.

Я любила своего отца, но мне не нравился тот, кем он оказался. «Обязательная любовь», сказала мама, когда я попыталась объяснить ей свою душевную боль. Это казалось неподходящим описанием.

Мужчина покрутил металлическую пластинку в ладони и прошептал голосом, таким же глубоким и богатым, как его костюм от «Уэстменкотт»:

— Эмери.

Мое имя прозвучало так, будто он уже произносил его раньше. Оно говорило о привычке, насторожившей меня, и я молилась всем богам, чтобы он не узнал меня по имени.

Люди обливали грязью имя не только моего отца. За последние четыре года мы с матерью получили достаточно душевных ран, но, полагаю, по сравнению с ней я еще легко отделалась. Она отказалась покидать Истридж.

Никто не хотел видеть нас там.

— Посмотри на меня, — потребовал он, шокировав меня.

Я отказалась. Это выглядело как трусость, а я никогда раньше не была трусихой. Я критиковала своего отца, но не могла сделать того же по отношению к себе.

Человек, которым я стала после «Уинтропского скандала», никогда бы не завоевал моего уважения. То бесстрашный до безрассудства, готовый на авантюру, несмотря на последствия. То бесхребетный, жертва и палач одновременно. Медведь, сломленный одним капканом: некогда могучий, но теперь павший.

Некогда тигр. А теперь щенок.

Если не считать жертв моего отца, это, вероятно, была самая большая трагедия произошедшего. Я потеряла отца, но я также потеряла и себя. Не окончательно, но достаточно для того, чтобы я больше не могла гордиться собой.

Мужчина вложил бейдж в мою ладонь и сжал мои пальцы на нем. Жест был невинным, но для незнакомца казался слишком интимным. Разряд пробежал от кончиков моих пальцев к сердцу, пронизывая меня так, что я тяжело задышала.

Что за чертовщина происходит?

Колдовство.

Никак иначе.

Я отдернула свою руку, потеряв равновесие, когда лифт, заскрипев, остановился с такой синхронностью, что я невольно задумалась, не ополчилась ли на меня моя собственная судьба. Меня качнуло вперед в тот самый момент, когда выключился свет.

Мы оказались в ловушке, и у меня кружилась голова.

Я падала.

Падала.

Падала.

Во тьму.

Глава 13

Нэш

Сезон гроз в Северной Каролине всегда застает туристов врасплох.

Дождь налетает внезапно, но яркое солнце всегда выглядывает после. Я вырос с этим, и до сих пор это кажется мне странным, словно причуда матери-природы, призванная напомнить нам о ее власти.

Я взглянул на тело на полу, согнувшееся под прямым углом. Не мертва. Без сознания, пьяна и храпит громче сломанного карбюратора. И не абы кто. Эмери Уинтроп — интересный, но не самый отвратительный поворот событий.

Несколько дней назад Фика признался, что она в курсе, где скрывается ее отец, и как будто сама Судьба распорядилась так, что она упала ко мне на колени. Буквально. Лицом вниз — ее висок прижимался к моему бедру, пока она не упала с громким стуком и болезненным стоном, который, возможно, заставил бы меня вздрогнуть, будь мне дело до убийц и их сообщников.

Гром снаружи прогремел так громко, что сотряс металлическую коробку. Я переступил с ноги на ногу, чтобы не потерять равновесие, и выругался, когда что-то укололо меня в пятку. Посветив телефоном на ногу, вынул из ботинка длинную булавку, которой Эмери прикалывала бейдж. Я защелкнул булавку на бейдже, затем швырнул металлический прямоугольник в дверь.

Фонарик телефона осветил ее стройную фигуру, более костлявую, чем я помнил. Разрез на платье задрался и полез по шву, оставив обнаженной большую часть ее ноги. За последние четыре года она стала выше и теперь лежала, растянувшись на полу лифта, занимая все свободное пространство.

Мое пространство.

В моем лифте.

Моего отеля.

Пьяная малолетка, потерявшая сознание, — последнее, что мне было нужно в отеле, битком набитом политиками, кандидатами в президенты и агентами секретных служб.

На ум пришел ее бейдж, умоляя меня узнать, как она его заполучила, как она заполучила работу в моей компании.

У нее были деньги Уинтропов, а это значит, с самого своего рождения она была членом «Клуба миллионеров». Ученая степень служила лишь украшением, работа была формальностью, и, если бы она захотела, она могла не работать ни дня и все равно жить в роскоши, как саудовский нефтяной принц.

Громкий храп сотрясал ее худое тело, пока она не перевернулась. Показался черный клатч из той же черной материи, что и ее платье. От нее разило алкоголем и плохими решениями, а выглядела она, как жертва шторма.

Проведя рукой по ее волосам, я проверил голову. Ни крови, ни шишек, но пахло от нее, как от пивоварни, и когда она проснется, голова у нее будет болеть. Мои пальцы запутались в волосах, и потребовалось три попытки, чтобы вытащить их.

Длинные локоны могли сойти за птичье гнездо, и клянусь, если бы модные тенденции развивались в этом направлении, я бы сбежал на Марс на новейшей ракете Илона Маска.

«Пока-пока, человечество.

Адье, тыквенный латте, мороженое с печеньем и зубная паста с древесным углем.

Счастливо, мать вашу, оставаться».

Я потряс Эмери за плечи и пощелкал пальцами у ее уха. Она села с жалобным стоном, с неожиданной силой отпихнула мои руки и пробормотала:

— Отвянь.

Запах водки ударил по рецепторам, прежде чем она свернулась калачиком и снова заснула.

«Невероятно».

Я схватил ее сумочку, открыл и просмотрел содержимое. Несколько пакетиков с устричными крекерами тут же упали на пол. Я покачал головой: она ничуть не изменилась.

Когда-то Эмери бродила повсюду с конфетами и фастфудом, рассованными по карманам. В основном — шоколадными батончиками. Привычка, появившаяся у нее после того, как Вирджиния слишком часто стала отказываться выдавать ей деньги на обед. Обычно это происходило случайно, но порой — намеренно, чтобы побудить свою недоношенную дочь сбросить несколько фунтов.

Та еще семейка.

Открыв кошелек Эмери, я просмотрел карты. Поверх студенческой карты Клифтонского университета, напоминая о том, какая она еще юная, лежали просроченные водительские права.

На них значилось: «Эмери Уинтроп», тогда как на студенческой карте было написано «Эмери Родес». Забавно, но не удивительно, если учесть, что она родилась и выросла среди лжецов.

Фото в ее бумажнике ничего не могли рассказать о местонахождении Гидеона. Полароидное фото звездного поля со словом «отжигать», написанным перманентным маркером. На обратной стороне она нарисовала маленькое животное, напоминавшее тигра, но у него не было полосок, а карандаш — не лучший материал для точных набросков. Она не нашла ничего лучше, как накорябать под ним «оседлай меня», и я мог бы поклясться, не будь она богата, ее причуды довели бы ее до психушки.

На другом фото была запечатлена валентинка, в которой любовь сравнивалась с дерьмом. С обратной стороны этого фото она приклеила другое. С него мне улыбался Рид, одной рукой он обнимал Эмери за плечи, в другой держал потрепанный футбольный мяч.

Я вспомнил, когда мама сделала это фото. Ряд красных кленов рос у сада в усадьбе Уинтропов. Мяч Рида застрял в одном из них, и Эмери взобралась на дерево, двигаясь без грации, но и без промедлений, даже когда упала на землю в подстилку из ярких листьев и вывихнула лодыжку.

Рид позвал маму, хотя я стоял в тридцати футах в саду, выпалывая сорняки, поскольку папа сломал бедро и не мог допустить, чтобы Вирджиния уволила его. Ма прибежала, а Эмери отказывалась идти к врачу до тех пор, пока ма не сфоткает ее с этим мячом. Она скалила зубы в улыбке и совсем не походила на Вирджинию, несмотря на выкрашенные в тот же цвет волосы, резко очерченный боб и контактные линзы соответствующего цвета.

Сунув фото в соответствующее отделение бумажника, я положил все это в свой карман, оставив себе как рычаг давления. Я был уверен, она захочет вернуть фотки. Два года назад я перевел кругленькую сумму в размере двенадцати миллионов — небольшая прибыль за дом в Северной Каролине — подставной компании. В обмен на это частный брокер передал мне право собственности на поместье Уинтропов.

Покупка обошлась мне недешево, и мне была ненавистна мысль о том, что Гидеон получит мои деньги, но я пытался отследить путь моего платежа до получателя. Это не удалось, и теперь у меня был особняк, порог которого я отказывался переступать.

Агент по недвижимости предупредил меня: я покупаю дом как есть, вместе со всем, что в нем находится. Судя по фотографиям в описи, комната Эмери осталась нетронутой. Насколько я мог судить, она ничего не взяла с собой в университет.

Ее фотки с Ридом все еще украшали стены. Ее фотоальбомы остались на полках. «Полароид», который она обожала, выглядывал из-под кровати. Я считал ее сентиментальной, и теперь мне принадлежали ее воспоминания, включая те, что были у меня в кармане.

Я перевернул сумочку и тряс, пока оттуда не выпала еще одна пачка крекеров. Ловко разорвав швы пальцами, я шарил под тканью, пока не убедился в том, что там ничего не спрятано, а после отбросил клатч, и он упал в футе от ее храпящего тела.

Решив, что Эмери не очнется в обозримом будущем, а шторм, похоже, не утихнет, я ослабил галстук, достал телефон, проверил пару писем и начал играть в «Кэнди Краш». Через двадцать минут я съел все ее крекеры и прошел в игре пару десятков уровней.

Стон, который мог бы разбудить медведя в спячке, стал первым признаком того, что она проснулась. Второй признак появился, когда она повернула голову, чтобы оглядеться, и поняла, что единственный источник света — это мой телефон… и я поставил его на минимальную яркость, чтобы спрятать лицо.

Надо отдать ей должное, она не ахнула. Она провела рукой по затылку и села. Я наблюдал, как она быстро заморгала, так и не приспособившись к темноте, затем вытерла месиво пота, слез и туши.

Она смотрела на меня, пока я проходил еще два ряда в головоломке. Слова «холодный», «бесчувственный» и «ублюдок» сорвались с ее губ быстрым бормотанием — именно в этом порядке. Я проигнорировал ее, позволив ей попотеть еще несколько минут.

— Как давно мы тут? — В ее голосе не было ни малейшего колебания.

Я невольно задался вопросом, может ли ее потрясти хоть что-нибудь, прежде чем вспомнил ночь, которую мы случайно провели вместе. Широко раскрытые, невинные оленьи глаза, при виде которых мне хотелось трахать ее снова и снова.

И сейчас у меня снова встал, как скала. Попробуй я привести себя в порядок, то привлек бы внимание к этому факту, несмотря на темноту. Плюс, может, Уинтропы и забыли о моральных принципах, но я — нет. Хотеть того, кто едва успел повзрослеть, все равно было неправильно, как ни посмотри.

— Около двух с половиной часов, — ответил я ровным тоном, хотя на самом деле мы провели тут минут тридцать.

Усмешка искривила мои губы, когда она дернулась и бросилась ко мне, едва удержавшись от того, чтобы врезаться в меня. Я быстро заблокировал телефон, чтобы она не могла рассмотреть меня в его свете. Тьма укрыла меня, скрыв мою личность. Скрыв наше прошлое.

Она дышала так тяжело, что я ребрами чувствовал, как вздымается ее грудь. Я мог только слышать ее. Чувствовать ее. Так близко, что я сжал челюсти, а сердце застучало чаще. Меня переполняла ее энергия, хаотичная, словно шторм. Непредсказуемая, несмотря на то, что я знал ее пятнадцать лет.

Она не отступила, хотя я услышал, как одна ее подошва скользнула назад, как будто она хотела, но не могла позволить себе показать слабость.

— Два с половиной часа?!

Водка в ее дыхании ударила по рецепторам, но она оказалась более трезвой, чем я думал. То ли она выпила не много, то ли ее отрезвила ситуация. За алкогольным угаром моих ноздрей коснулся богатый аромат.

Цитрус.

Манго.

Ваниль.

Мускус.

Почти мужской.

Что-то знакомое.

Запах вторгся в мое пространство.

Она пыталась всмотреться в мое лицо, вероятно, встав на цыпочки, чтобы дотянуться.

— Меня вырубило на два с половиной часа, а вы даже не подумали проверить мой пульс? Посмотреть, дышу ли я?

— Ты храпела, и от тебя несло так, будто ты искупалась в водке, — ответил я.

— Невероятно. — Она пробормотала несколько ругательств и отступила, что особо ничего не дало.

Я все еще мог ощущать ее. Чувствовать ее. Дышать ею.

— Для справки, — добавила она, — кто-то опрокинул на меня свою выпивку.

Я уловил быстрое движение руки и дважды цыкнул.

— Я знаю, ты от меня отмахиваешься.

— Тут темно. Откуда… — Она замолчала, но у меня был ответ.

Потому что я тебя знаю.

Я приберег его для себя, удовлетворенный осознанием того, что все в этой ситуации тревожит ее. Она ни разу не взглянула на меня, даже когда я был в восторге от ее длинных ног и глубокого декольте, а потом — испытал отвращение к себе, когда увидел ее имя на бейдже.

Она снова опустилась на пол, воздух наполнился звуком срываемой маски.

«Очень мило, что ты считаешь, будто скрыла от меня свою личность, дорогая. Я знаю твой секрет. Погоди, пока узнаешь мой…»

Как будто услышав мои мысли, она отодвинулась от меня, скользнув по мрамору так, что голова ее громко ударилась обо что-то. Вероятно, о металлический поручень, опоясывавший лифт по периметру.

— Ох.

Мои глаза уже давно приспособились к темноте, и я заметил силуэт ее рук, поднявшихся ощупать голову. Она, очевидно, морщилась, ее тело сжалось, прежде чем она сделала глубокий вдох и выпрямилась.

Мне стало жаль ее на долю секунды, прежде чем я похоронил свое сочувствие в могиле рядом со своим отцом.

Эмери Уинтроп источала богатство всеми своими порами. Поездка к врачу и несколько пакетиков с лекарством от похмелья не нанесут урон ее кошельку. Тогда как бедные люди, люди, выросшие как я, как мой отец, — проживали жизнь без такой роскоши, как врач, отказываясь замечать требующие денег проблемы со здоровьем.

Пока не становилось слишком поздно.

Глава 14

Нэш

Эмери опустила руки на пол лифта, принявшись выстукивать неровный ритм на точно таком же мраморе, который украшал поместье, где она выросла. Поместье, где жили те, кто разрушил мою семью.

Стук все продолжался, быстрый и громкий в замкнутом пространстве.

Тук.

Тук. Тук.

Тук.

— Прекрати, — потребовал я, ненавидя ее способность заполнять пространство своим присутствием.

Она не прекратила. Более того, ее пальцы задвигались быстрее, задев обертку от крекеров, которую я бросил на пол.

Тук. Тук.

Шурх.

Тук.

— Стоп.

Громче.

Как будто в ее теле был стержень непослушания, не сгибавшийся ни перед кем, кроме Вирджинии. Ее постукивание продолжалось. Тук. Тук. Тук.

Шурх.

Тук. Тук.

Лифт стал теснее, как будто стены тянулись к ней, подталкивая и меня. Наше дыхание затуманило маленькую коробку: она дышала тяжелее, чем я. Ее грудь вздымалась так, что касалась подбородка с каждым резким вдохом.

Ее губы быстро шевелились, бормоча нечто, что я едва мог разобрать.

— Таченда. Мойра. Кой но йокан.

То ли я ее не расслышал, то ли она придумывала слова. С Эмери никогда невозможно знать наверняка. Ее ладони уперлись в пол, толкая тело все дальше в угол, от меня. Она слепо уставилась на меня, не в силах привыкнуть к темноте, и быстро заморгала.

Улыбка изогнула мои губы. Я наблюдал, как она разваливается на части, окруженная лишь тьмой. Ни матери, которая сказала бы ей, что делать. Ни папочки, к которому можно было прибежать. Ни Рида как источника храбрости. Я же выглядел, как ребенок с плаката «Ксанакс»: спокойный и безразличный — когда вынул телефон и продолжил играть.

Динг.

Динг.

Детская игра, но все же мой успех приносил мне радость.

— Надеюсь, батарейка сдохнет, и он будет страдать вместе со мной, — пробормотала она, вероятно, себе, но я не был глухим.

Мое внимание было приковано к ее стороне лифта, я восхищался небольшими изменениями, которые с каждой секундой становились все четче. В основном — беспокойство. Та же причудливая Эмери, но выглядящая иначе и снабженная дополнительным багажом.

«Славно. Каково это, жить херовой жизнью, принцесса? Добро пожаловать в клуб».

Я заплатил девяносто пять центов за еще пять жизней после того, как потерял последнюю, и выкрутил звук на полную громкость, пока звон игры не заглушил ее безумие. Отчетливый звук расстегиваемой молнии остановил мой палец над кокосовым колечком. Я ждал, надеясь увидеть, что она делает.

Ее руки касались корсета платья, пока он не ослабел, и тогда она еще раз тяжело выдохнула. Она подтянула колени к груди, обхватила их руками и спрятала лицо в них.

Когда ее вырвало насухую, я закатил глаза.

Когда раздался второй звук, я открыл «Спотифай».

Третий терзал мои уши, пока пальцы бежали по клавиатуре.

На четвертый я нажал Shut Up, Black Eyed Peas.

Одна секунда.

Две.

Три.

— Выключи это дерьмо! — Ее голос отскакивал от стен безудержным криком. Ее гнев породил в лифте волны, обрушившиеся на меня, как цунами. — Клянусь, я разобью телефон о твою голову, если ты не выключишь это дерьмо!

Выполнение приказов никогда не было моей сильной стороной.

Я оставил песню повторяться снова и снова. Она вскочила из своей скрюченной позы и толкнула меня, вложив в это усилие весь свой вес. Котенок, принимающий себя за тигра.

Мой телефон с грохотом упал на пол между нами, но я уперся ногами покрепче, не сдвинувшись ни на дюйм, даже когда ее крошечные пальчики сжали твердые выступы моих грудных мышц, а ее сиськи прижались к моему прессу так, что я почувствовал, как бьется ее сердце.

Ее грудь трепетала, словно крылья колибри, от чего руки покрылись мурашками. Ее запах отталкивал и манил меня. Я наклонился вперед, тогда как должен был откинуться назад.

Я хотел секса с ней.

Я хотел ее трахнуть.

Я не мог себе это позволить, так что остановился на ином.

Шагнув ближе, я упивался звуком ее прерывистого дыхания, коснувшись губами уха и шепнув:

— Имитировать паническую атаку — не лучший способ мило привлечь внимание.

Отстранившись, я ударился о стену всем телом, и мое бедро задело ее тонкую талию, вызвав хриплый вздох. Такая хрупкая. Такая вкусная. Такая неправильная.

— Небольшой совет, — протянул я. Медленно. С интонацией, какую используешь в разговоре с кем-то, кто только начал учить английский. — Если после секса ты дышишь так, займись кардиоупражнениями.

Эти слова сделали меня таким же лжецом, как и Уинтропы.

Ее руки все еще лежали на моей груди, сжимая рубашку, дыхание вырывалось быстрыми вздохами.

Она дышала очень сексуально.

Пахла сексуально.

Двигалась сексуально.

Эмери и кардиотренировки были последним, о чем я думал, когда в моем мозгу снова всплыло, как она оседлала меня.

Крошечные ноготки царапнули грудь. Она не понимала, что мои глаза привыкли к темноте еще полчаса назад. Ее бедра подались вперед, будто она жаждала того, что я никогда не дал бы ей по собственной воле. Ей пришлось бы украсть у меня это. Ограбить меня.

Маленькая воровка.

Прямо как ее отец.

Как я.

— Ненавижу тебя, — прошептала она.

«Это нормально, Тигренок.

Я тебя тоже ненавижу».

И если она когда-либо попросит прощения, я швыр ну ее мольбы ей в лицо и разрушу ее жизнь просто ради забавы.

Ее семья убила моего отца, и я никогда не забуду этого, это словно вытатуировано на моей плоти. Я никогда не прощу.

Я прижал указательный палец ей ко лбу и давил до тех пор, пока она не поняла намек и не отступила, глядя словно голодная собака.

— Ты не знаешь меня, дорогуша.

Она засмеялась: лениво, безумно, сводя с ума. Это был непрерывный смех без начала и конца. Просто шум.

Хриплый.

Расстроенный.

Достойный саундтрека к ужастику.

Она слетела с катушек.

Эмери Уинтроп окончательно потеряла голову.

Но безумие всегда было у нее в крови. Она любила адреналин, словно наркоман, лазала по деревьям и падала, не моргнув глазом, лезла в постель и гордо демонстрировала свои эмоции на футболках, яростно защищая себя.

Она напоминала мне загнанного в угол хищника, готового наброситься, отчаянно пытающегося огородить себя от версии «Вирджинии 2.0», которую пыталась сделать из нее мать.

Это делало ее дикой. Безрассудной. Глупой. Такой глупой.

— Я знаю таких как ты. — Она ударила меня по пальцу, отбросив его в сторону. Ее расстегнутый лиф упал вперед, но она либо не заметила, либо ей было все равно. — Не просто богатые, состоятельные.

Слово вырвалось, словно ругательство. Она придвинулась ко мне. Не повесилась на меня, она придвинулась к моему телефону. Она наступила пяткой на экран и прокрутила его, пока тот не треснул, рассыпавшись калейдоскопом красных, зеленых и синих огней, едва осветив конверсы под ее платьем в пол.

— Симпатичные, — еще одно слово, которое из ее рта вырвалось подобно ругательству, — сверхпривилегированные. Вы считаете себя лучше остальных, считаете, что можете делать все, что хотите, и это сойдет вам с рук. Вы мне отвратительны.

От меня не ускользнул тот факт, что под это описание подпадал ее отец. Хотя я не сказал ей этого, поскольку этим раскрыл бы себя. Я изобразил слащавую улыбку, которую она все равно не увидела, и рассмеялся. Громко. Прямо ей в лицо, чтобы запах ментола щекотал ее кожу.

Она еще могла наслаждаться своим миленьким идеальным миром: письмами от Гидеона и круглой суммой в трастовом фонде на ее имя. Скоро все, что ей принадлежит, станет моим.

Ее надежды.

Ее мечты.

Ее будущее в моих руках.

У меня вставал при одной мысли о возмездии.

Под ее ногами отключился мой телефон.

Мертвый.

Еще одна жертва Уинтропов.

В ее голосе звучал гнев. Я позволил ей насладиться этим. Мое сердце забилось чаще от осознания того, что, возможно, я потерял вместе с телефоном и последние фото отца. Вечеринка по случаю его дня рождения. Ма организовала пикник, поскольку не могла позволить себе большего, и это был последний раз, когда я улыбался. По-настоящему улыбался.

Пальцы зудели схватить телефон и попробовать реанимировать его, но я ничего не мог сделать, пока мы застряли тут.

— У тебя есть фамилия, Эмери? — Я произнес ее имя, наслаждаясь тем, как она оцепенела.

Ее бравада испарилась. Она попятилась от меня.

— Кто спрашивает?

— Обеспокоенный гость, желающий пожаловаться на дурно воспитанного работника, — солгал я.

Она забилась в угол, избавив меня от запаха водки. От себя.

— Не стоит беспокоиться. Я работаю в столовой, завтра нас тут уже не будет.

Головоломка сложилась. Бейдж. Тонкая пластинка. «Прескотт отель» нанимал моделей обслуживать гостей на мероприятиях. Обычно тех, кто не сумел сделать себе имя и нуждался в деньгах.

Эмери так же нуждалась в деньгах, как я — в члене побольше. И то и другое было бы лишним.

Молчание длилось до тех пор, пока она не шевельнулась, вновь переступив по полу.

— Клаустрофобия? — Я мог бы скрыть веселье в голосе. Я не стал.

— Не совсем. Просто чувствую себя плохо в замкнутом пространстве.

— Это и есть клаустрофобия.

Ничего подобного у нее не было, когда мы общались. Я получал удовольствие от ее приобретенных страхов, осязаемых доказательств того, что справедливость все же существует. И это не судебная система. Вина и доказательства живут отдельно, редко пересекаясь.

Таким образом, ее багаж меня радовал.

Закуска к главному блюду.

— Я знаю, что такое клаустрофобия, — огрызнулась она, — у меня ее нет. — Она села в своем углу, вытянув ноги. Они задели мои конверсы, и она прижала их обратно к груди, как будто ужаленная.

Я позволил воцариться молчанию. Сев, я сжал в ладони свой разбитый телефон и ощупывал его по краям. Определенно разбит, крошечные осколки стекла впились в ладони.

Надеюсь, замена требуется только экрану.

Через час Эмери сдалась, качая головой, вероятно, чтобы не заснуть.

— Как тебя зовут?

— Этого мы делать не станем, — мой резкий тон говорил о решимости, о том, что я не поддамся ее жалким попыткам.

— Делать что? Представляться друг другу?

— Разговаривать.

— Какой ты… — Она одернула платье, поправляя топ, и я подумал, что она, должно быть, уже привыкла к темноте, но недостаточно, чтобы различить мое лицо. — Не удивительно, что ты нанял на вечер девушку из эскорт-услуг.

— Что я делаю со своими деньгами и кому отдаю свое время — не твое дело, Эмери, — в каждый слог ее имени я вложил насмешку над ней.

«Я знаю, кто ты. А ты знаешь, кто я?» Она придвинулась ближе ко мне, ее голос звучал так, будто она уже окончательно проснулась.

— Вы, люди, все одинаковы, — она говорила, задыхаясь. Она злилась на меня, и я понял, что мое первое суждение было верным: ей нужны были кардиотренировки.

— Вы, люди? — Я провоцировал, потому что не было ничего лучше, чем застрять в лифте с Эмери Уинтроп и смотреть, как она выходит из себя.

— Богачи. — Она протянула это так, будто слово вызывало у нее отвращение. — Люди вроде Нэша Прескотта. Люди вроде тебя.

Я едва не фыркнул от иронии ситуации. Но я усмехнулся, будто сама идея была смехотворна. И она была. Она хоть иногда смотрится в зеркало?

— Будь осторожнее, — поддразнил я. — Ты меня не знаешь.

— Или что?

«Или будешь выглядеть дурой. Хотя уже поздно».

— Ты безрассудна, — заметил я, игнорируя ее вопрос.

Начав новый спор, она придвинулась ближе. Вечно она встревает в драки.

— Безрассудно нанять девушку из эскорта, а потом лечиться у венеролога.

— Не то чтобы это тебя касалось, но я не сплю с ними. Даже когда они раздвигают ноги, погружая пальцы по самую ладонь глубоко внутрь своих кисок, и умоляют, чтобы я дал им кончить, я не сплю с ними.

Я нанимал девушек из эскорта, потому что работал в мире, который требовал приводить пару на корпоративные мероприятия, а у меня никогда не было ни времени, ни намерения отбиваться от кандидаток в «истриджские домохозяйки», которые видели во мне не более чем билет в привилегированную жизнь.

Резкий вдох встретил мои слова, но она быстро оправилась — никогда не отступала.

— Оставляешь женщин неудовлетворенными. Укладывается в типаж.

— Какой?

— Богачей, которых заботит только их капитал. Я встречала сотни таких как ты. У них нет способностей, которые они могли бы назвать своими, только деньги на банковских счетах. А когда их деньги кончаются, что от них остается? Мужчина, не способный удовлетворить женщину, которой платил за удовлетворение.

— Во-первых, ты объективируешь этих женщин. Какая солидарность, — сказал я с издевкой. — Во-вторых, сопровождение — это просто средство достижения цели. Эти девушки для свиданий, не для секса, и я хорошо оплачиваю их потраченное время.

Ее язвительный смех перешел в резкий вскрик. Руки метнулись к макушке. На секунду я позволил чувству вины поглотить меня, потому что, может быть, она не была так пьяна, как мне казалось. Может быть, она действительно ударилась.

Я никогда не был добр к людям. Ма говорила, что я вырос, ненавидя мир, потому что видел, каков он есть, а не каким он мог бы быть. Но… Я также никогда не был настолько засранцем, чтобы смотреть, как кто-то страдает, и не предложить помощь.

Папа бы вышел из себя, будь он тут. Осознание этого поселилось внутри, оставив уродливые отметины на груди, но я не стал ничего менять. Я поднял взгляд к потолку, осторожно, двигая лишь глазами, понимая, что Эмери, вероятно, уже видит меня, пусть и не совсем хорошо.

«Чего ты от меня ожидаешь, пап?»

Я мог представить его перед собой, четче, чем когда-либо с момента его смерти. Его густые брови нахмурились, гусиные лапки собрались в уголках глаз. Загар, появившийся на коже после многих лет работы на солнце без солнцезащитного крема, потому что нет ничего лучше, чем чувствовать тепло обнаженной кожей. Он открыл рот, а я подался вперед, чтобы уловить его слова, и, когда они почти сорвались с губ, Эмери заговорила, разрушив наваждение.

— Я не объективирую этих женщин и даже не осуждаю их за то, как они зарабатывают свои деньги. Это их жизнь, их дело.

«Конечно, ты не осуждаешь. Как ты можешь, когда твоя семья зарабатывала свои деньги воровством?»

Я иррационально разозлился. Она никак не могла знать, что в этот момент я впервые чувствовал отца с момента его смерти, и все же в эту минуту я ненавидел ее как никогда раньше. Даже больше, чем в тот день, когда она так и не появилась на его похоронах, хотя он и называл ее своим третьим ребенком.

Я сжал кулак так, что костяшки побелели. Пальцы впились в ладонь, а боль отвлекла от зияющей дыры в моей груди.

От того факта, что иногда я мог вспомнить папу так ясно, а в другое время не мог припомнить даже, где у него на лбу была родинка.

От того, что, как бы я ни старался, я не мог ненавидеть Эмери.

Во всяком случае — не в полную силу.

Не с той беспечной свободой, что я чувствовал, ненавидя весь остальной мир.

Я прикусил язык.

Эмери продолжила, настолько забывшись, что я едва не умер от удивления.

— Но если ты осуждаешь меня за то, что я запаниковала, оказавшись в этой крохотной металлической коробке с придурком, то я осуждаю тебя за то, что ты сперва нанимаешь девушек из эскорта, а потом оставляешь их неудовлетворенными, — она придвинулась чуть ближе и спросила, словно дразня, — боишься облажаться?

— Никогда этого не боялся, — отрезал я.

— Докажи.

— Мы что? Пятилетки? И какой вызов ты бросишь мне в следующий раз? — Я бы не стал исключать такой возможности. Смелые поступки имели ценность для таких адреналиновых маньяков, как она.

Лифт тряхнуло. Она вцепилась мне в плечо, руки метнулись вперед так быстро, что я уверен был, это инстинкт. Свет мигнул, как вспышка на камере.

Мгновение спустя свет вновь представил мне ее черты.

Она открыла глаза, быстро заморгав, ей понадобилось несколько секунд, чтобы привыкнуть к яркому свету, прежде чем она сфокусировала на мне свои разноцветные глаза. Осознание отражалось на ее лице, пока ее пальцы не разжали мои плечи.

Дежавю сильно ударило меня в грудь.

У Эмери было то же выражение пойманного светом фар оленя, какое я видел годы назад, когда включил свет и она поняла, что я не Рид. Я наблюдал, не шевелясь. Она отшатнулась назад, ее челюсть едва не упала на пол.

Она едва не споткнулась, запутавшись в разбросанных по полу пакетах.

— Тише, Тигр.

Я мог ручаться, это были верные слова, потому что она прищурила свои наполненные ненавистью разноцветные глаза, серый был злее голубого. Когда позади нее на случайном этаже открылись двери лифта, она схватила клатч, который я стащил у нее, и вышла, спотыкаясь.

Мои пальцы нажали кнопку пентхауса прежде, чем я понял, что так и не спросил ее, на хрена она пошла работать в ресторан, если ей не нужны были деньги.

Глава 15

Нэш

Я рос единственным ребенком в семье.

Представление о том, что нужно делиться, казалось простым потому, что я с ним не сталкивался. Меня никогда не просили поделиться чем-то. Разве что чипсами из почти пустой упаковки. Папа делал это, когда мама не видела. Или изредка меня просили делиться моей постелью. Мама делала это, когда папа работал допоздна, а потом храпел, как трактор. Незначительные жертвы, учитывая то, что мои родители усердно трудились, чтобы я был счастлив, а все остальное в жизни, казалось, принадлежало мне.

Конец ознакомительного фрагмента.