Мысли, полные ярости. Литература и кино

Петр Разумов (2010)

В новую книгу поэта и критика Петра Разумова вошли эссе о литературе и кино, написанные в манере, несвойственной литературоведческой традиции. Вслед за Фрейдом он углубляется в мир детства и истоки собственного творчества. Пытаясь разобраться в природе поэтического, разбирая стихи Михаила Лермонтова и Николая Кононова, кинокартину Энга Ли, некоторые концепции Вальтера Беньямина и Михаила Бахтина, автор обнажает скрытые (вытесненные) механизмы Письма и культуры. Точно определяя возможности и границы анализа, неделимым остатком которого всегда оказывается неизъяснимая «прелесть» — синтаксический эффект настоящего артефакта.

Три — пять — восемь или Анти-Беньямин

О кинокартине «Горбатая гора»

Все, что связано с подлинностью, недоступно технической — и, разумеется, не только технической — репродукции.

III

Три пять восемь — это все знают. Золотое сечение: так растёт веточка и морская звезда. Так должно быть построено или поставлено (композиционно решено) всё прекрасное — и безобразное тоже.

Про Беньямина после.

Фильм о любви двух мужчин. Сразу множество вопросов. О любви или просто о взаимоотношениях, необходимо ли здесь говорить о ЛЮБВИ в романтическом смысле или это просто некая животная (во фрейдистском или просто биологическом) тяга. Мужчин или просто людей, представителей ЧЕЛОВЕЧЕСТВА (опять некая романтическая или социологическая абстракция) или вида — если оставаться на стороне физиологии. Насколько эти отношения полярны или дробны: есть ли лидер или мужчина как функция?

Сюжет совершенно гениальный. Любовь двух ковбоев, т. е. сразу разоблачение тела, культуры мачизма, и голливудской эстетики вестерна, этих крепкозадых парней, владеющих кольтами лучше, чем членами (любовь — бабское чувство; тонкий посыл к платоновской проблематике низкой и чистой любви) — с неизменным огрызком сигары в углу губ.

Возможен ли американский взгляд на Америку? Возможно ли ОСТРАНЕНИЕ? Вероятно, только как принцип. Китайский взгляд на человека оказался удивительно европейским, гомосексуальная любовь (любовь, лишённая — вопреки Платону — социального) удивительно обыкновенной, как бы голой, инвариантной схемой чувства.

Тот пастушок (ведь это совсем не ковбои, их и называть так нельзя, т. е. не костюмные мачо вестернов и не их дети, так что — это пастухи, такая голубая пастораль), что хмурится — более слабый проводник социального, как бы девочка. Даже если допустить, что партнёры в таких парах равны, как бы гермафродитозны — межличностные отношения оказываются каким-то образом маркированы — кто-то доминирует, кто-то подчиняется.

Сцена знакомства (незнакомства). Один стоит опершись левой (!) рукой на пикап — сразу актуализировано несовпадение позы (такой как бы мачёвой) и робости — общая вялость и опора — никогда этот паренёк не опирается на обе ноги (первый признак боевого или просто спортивного тела — осанка или по-военному выправка, а в случае с ковбоями это ещё такая некая развязность старослужащего, черкесы у Толстого примерно так выглядят). Всегда он мешковато так как-то скрючится — в сцене со стиркой белья в речке — такой жалкой беззащитной позе. А ведь это и есть заводила, мужская фигура — как бы.

Второй смотрит, но не изподлобья (мужской взгляд — так смотрит работодатель — взгляд осуждающий — отца, бога), а как-бы стесняясь и заискивая — девочка, почти кокетка. И всегда — до последнего — напряжённый лоб — такая невозможность расслабления, гармоничного движения (просто состояния) тела, социальная подавленность (просто принадлежность уже означает подчинение, насилие над собственной природой).

Медведь (вообще животные, шире — природа, она же: тело) появляется как воплощение, т. е. оживотнивание или оперсонажение того страха, который связан с возникновением чувства (запретного — может быть — всегда). Этот страх всегда предшествует и сопровождает акт инициации (например, дефлорации). Такая воля к смерти, если согласиться с Фрейдом, что первичный позыв органического — сохранение статуса-кво, некой дотравматической неподвижности. Медведь как запрет, подавляющий бунт собственного тела. Влечение рождает ограждающий страх. И такое трогательное бегство, ничего не решающее, означающе только беспомощность и потерю.

Второй животный образ или сюжетное звено — овцы. Они смешиваются после соития влюблённых, после их слияния. Теперь их не отделить, не разъять.

И кульминация этой истории (пасторали наоборот, такой антиидиллии) — сцена мордобоя. Авель (хочется уже перейти к этому коду, включить концептуальный уровень) накидывает лассо на тело партнёра. Мордобой как высшее проявление любви, которое невозможно в семье (этот скачёк — неоправданный — в будущее), где подраться (санки перевернулись) понарошку скучно, по-настоящему (жена выдавила свою ненависть, упрекнула — кулак занесён, но бить женщину, да это тут и не при чём — просто в мире социальном тело подчинено табу, его жизнь контролируется, сдерживается) — невозможно; возможен только перенос — бессмысленное уродство, драка с непонятно кем, который всегда сильнее (водитель пикапа оказался громилой). И замечательная сцена на салюте. Когда защитник оказывается сам главной опасностью. На переднем плане разъярённый мужик, на заднем — баба с прижавшимися к ней детьми — сверху салют — как очевидное, как свет правды, озарение. Тело агрессивно и неподконтрольно, оно свободно. Но только в особом пространстве-времени пасторали, в особом месте — Горбатая гора.

V

Может быть, я предложу некий новый идеализм, но подлинность — это три пять восемь. Вернее, это ВЗГЛЯД, явление человека в мире. Ты смотришь и видишь красоту, вот и всё. Подлинное нематериально, оно всегда скрыто от непосвящённого, как от глухого музыка. Ситуация одиночества — залог или даже необходимое условие свободы. И в кино ты как раз оказываешься в такой ситуации. Ты как бы один, гораздо более один, чем в театре, и ты внимаешь красоте, такой же немой, т. е. чистой, как и твои внутренности.

Я мог бы выложить всё это или что-нибудь другое, похожее или всё равно что, где-нибудь ближе к концу статьи, как бы подводя итог, убеждая всем предложенным, наваливаясь всем телом и насилуя ваши умы.

Но я делаю это не так и как бы даже может быть совсем не стремлюсь вас убедить в чём-либо, только дотронуться, прикоснуться — вот это действительно трудно. Голый смысл — это и есть момент понимания, остальное только плетение словес (в моём случае, по крайней мере).

Произведение искусства — это всегда брешь. И подлинность заключается только в её наличии, в этом непристойном зиянии наготы мира.

Горизонт разрезает кадр на две неравные части, и две трети — это небо, которого всегда много, ОЧЕНЬ много. Столько, сколько должно быть. Столько, сколько никогда нет, не бывает, но ЕСТЬ. Синяя (ультрамарин — цвет неба, т. е. сначала воды, а потом — неба: как ОТРАЖЕНИЕ) рубашка и эта жаркая случка двух влюблённых — как бы переворачивание — неба и пола (тела), оплодотворение землёй, тяжёлой землёй — на одну треть тёмной и на две трети или больше — как в первом кадре — когда это горы, ландшафт, явление непристойной радости природной неизбыточности, мерности, гармоничного мира равновесия цвета и формы — психическая атака красотой, обнажающей пошлость любой другой, неестественной, заприродной жизни.

VIII

Почему гомосексуальные фильмы раздражают? Искусство — это зеркало © Платон? Уайльд? Т. е. зритель отождествляет себя с персонажем, боится, проще говоря, быть опущенным? — скорее добровольно шагнуть в пропасть, как у Сартра. И взгляд. Легче всего его отвести, т. е.

ввести фигуру наблюдателя, ещё лучше — избавителя (как в «Криминальном чтиве»).

Зритель сначала отождествляет себя с камерой, становится чистым взглядом, потом — с персонажем. Мы как бы видим сами себя во сне, т. е. ВИДИМ мы (себя со стороны) и одновременно в чём-то участвуем. Женщинам сложнее, так как камера моделирует мужской взгляд. Целующий героиню мужчина на крупном плане обозначается (в хорошем голливудском кино) тенью, это место вакантно — принадлежит зрителю. Женщина вынуждена отождествить себя с мужчиной, потом — с камерой и затем захотеть себя саму, отсюда нарциссизм (женский взгляд обращается на себя, отражаясь в мужском) — очевидное женское (?) качество.

Помню шок, свой и друзей, когда кто-то принёс на вечеринку «хом видео» с пьяным в говно парнем, мастурбирующем в чьей-то спальне и ванной на по сути такой же другой вечеринке: он был в отключке, не соображал, а вокруг стоял девичий брезгливый визг и гогот тыкающих в него пальцем друзей. Оказаться свидетелем этой сцены было не так страшно, как узнать в парне себя, т. е. предположить миметическую возможность происходящего на экране с собой в главной роли.

Идентификация — универсальный принцып работы: тела, как следствие — культуры. Это и есть принцип зеркала: остранение и узнавание.

Замечательно, что режиссёр не стал играть в детективную историю с разоблачением, конфликт обнажён: есть влечение и необходимость. Жена сразу узнаёт обо всём: подглядывает. Случайно. Кино вообще случайно пробуждает в каждом из нас вуаера. Психология доноса.

Два семейства: разрезание индейки, тесть символически опущен. В другом случае: механический нож, заменяющий мышцы безвольному бесполому социально адаптивному (т. е. целиком принадлежащему миру большинства) толстяку с детским бессмысленным (ресницы хлопают как крылышки бабочки) взглядом. Заменитель мужа (как заменитель сахара).

Жёсткая (жестокая) критика семьи как социального института. Диалог (?) в постели о том, где надо жить (а жить оказывается надо среди людей). Подавление личности, мужского через возбуждение, секс. Постель — зона манипуляции. Герой опрокидывает тело (женское тело) на живот — как вызов, как сопротивление кастрации (исходящий от жены=женщины запрет на половую жизнь вообще). Развод как попытка улизнуть, но не решить проблему. Возможно ли решение, разрешение ситуации?

Интересно, что подробная разработка социальной темы не отвлекает от главного: природа самодостаточна. Интересно, есть ли в английском (китайском?) языке аналог русской идеомы «рай в шалаше». Это точное обозначение конфликта. Палаточная жизнь двух братьев, где огонь и вода мирно сосуществуют — иллюзия свободы, в которой всегда есть некая недостача, червоточинка. Такая тоска по идеальному вообще. И отсутствие в этом мире бога, пантократора с законом, по которому можно жить правильно и гармонично. Т. е. правильно и гармонично — это две разные вещи. Природа безмолвна, отрешена, лошадка перепрыгивает ручеек — поджидает вторую. Осёдланность — ковбойская коррида как очевидная борьба с телом, подчинение природы воле всадника (sic!). Симбиоз возможен?!!

XIII

Парень в белой шляпе: медвежья походка, складки на жопе, говорит всегда в нос, шляпа завёрнута на лоб, прикрывая натужность этого места. Он вроде ведомый.

Сцена ругани на берегу речки, что-то про Мексику. На самом деле всё это нужно только для того, чтобы объясниться в любви.

Парень в чёрной шляпе с обтекаемыми (жалкий вид, тюленеобразный) чертами лица дошёл до конца, спёкся. Он покрепче. Его чувства просты и очевидны. Их скрывать не надо. Это скорее женская модель поведения. Такая организационная суета. Чтобы было хорошо, счастье там и т. д.

Парень сдулся и вот-вот перегорит последняя батарейка. Что-то вроде старческого бессилия, отчаянье. И здесь время признания, медведь открывает сердце. Там мощь, несокрушимая такая стена огня. И это будет длиться до бесконечности (которая как бы возможна, которая и есть — чувство). Слёзы перед открытым шкафом. И сразу два намёка на беспредельное: открытка с видом на горние выси и открытое (sic!) окно с видом на пространство, просто даль. Это как бы рифма к тому кадру, где белый парень не то блюёт не то плачет (выдавливая, пытаясь выдавить из себя всё это) после первого прощания.

Там пространство как бы стянуто, сдавлено двумя стенами справа и слева. Посередине — небо, чистая голубизна гармонии, гармонии внутри, которая невозможна.

Дети оказываются жертвами этой игры в человеческую жизнь. После их появления герой обречён на отчуждение (папаша — тесть — кидает ключи — не глядя — чёрный парень их роняет). Производитель нужен только как производитель, функция. Но дети получаются такие же живые, как и все — потенциально. Дочка как бы хочет участвовать в жизни отца, просится к нему. Отец как бы хмур и строг, как бы виновато отталкивает. В чём вина? Гомосексуальная связь не играет никакой роли. Это вина оставленности. Оставленность как универсальный принцип. За это страдает Каин. За грех отца, за первородный эдипальный принцип неполноты бытия.

Желание приблизиться к объекту любви увеличивает пропасть отчуждения. Одиночество — недоступная роскошь, как свобода. Свободный человек — раздражитель, виновник слёз, к нему как бы ещё больше претензий. И это такой замкнутый круг. За свободу приходится платить косым взглядом, который калечит человека и делает его несвободным.

Растерзанная волками (?) овечка. Это жертва Ягве или метафора дефлорации? Нечто вроде дурного знака, обозначающего гибель невиновного, слабого? Или чья-то гибель в обмен на удовольствие. На крови овечки — будущее счастье двух.

XXI

Единственное, с чем приходится согласиться (забавно: это только фигура речи, но только она — то, что надо), кино — фашиствуюшее искусство, когда режиссёр (т. е. не настоящий с усами, а некий бесплотный вездесущий дух картины, владелец глаз, которые пытается примерить зритель) навязывает нам себя, т. е. что угодно. Когда смотришь «Заводной апельсин» или «Плохой парень», становишься подонком. Фильм как бы открывает подонка в каждом. Потому что ты сочувствуешь — это обязательно — тому, что видишь. И кого показывают, тому ты и сочувствуешь. Вор убегает от полицейского и в зависимости от того, кого показывают (с чьей точки зрения — по структуралистской номенклатуре) — ты либо вор, либо полицейский. Этическое присутствует? Этическое не при чём. Этическое вытекает — что хуже всего — высасывается из пальца.

Единственный выход — выйти из зала, выключить телевизор (монитор). Потому что ты поглощаешь информацию целиком, не управляя процессом. Надел очки и вперед — втыкаешь. Когда читаешь, например, книгу — ты в принципиально иной ситуации. Ты можешь читать её быстро или медленно. Дело не в скорости чтения, а в акцентах (смысловых неких доминантах, которые всегда подвижны, как в реальности, почти как), которые ты расставляешь самостоятельно. Ты как бы внутренне произносишь всё это или замалчиваешь с упором или разрядкой, разной интонацией и т. д. Ты можешь легко — без очевидной деформации текстовой структуры или ткани или поверхности — вернуться назад, к началу предложения или абзаца, отложить чтение на время, и «длинные» книги очевидно предполагают такую возможность.

Кстати, с появлением видео возможности обратной связи сильно возросли, тем не менее тут что-то не так, потому что смотреть фильм оказывается интереснее «в реальном времени», когда он транслируется по телевидению, чувствуя, может быть, сопричастность, а может быть просто ощущая движение иллюзорного времени фильма как подлинное движение времени: так оказывается реалистичнее, натуральнее, правдоподобнее — может быть по аналогии с театральным временем.

XXXIII

И сцена — такая стремительная, неуловимая — как мысль о смерти — убийства. Поэтому кажется, что это мысль друга о том, как это могло быть. Такая визуализация страха, как сон — желания. И вообще кино — визуализация тайного, т. е. бессознательного, вытесненного или как бы компенсация реального.

Страх смерти лежит в основании жизни, движения. Чтобы управлять страхом надо его испытывать, быть виновным. Тогда очевидна мера вины и наказание за неё — по закону. Быть невиновным мучительно, тогда страх везде: его причина, его исток неясен. Самое страшное — неизвестность, свобода (если под свободой понимать возможность того или иного события в будущем). Причина не определяет следствие, она только намекает на его возможность. Если нет причины, будущее неясно, чистый как спирт страх бытия (в этом случае небытия, потому что того, чего нельзя помыслитиь, предугадать, не существует).

Августин великий психолог. Его философия времени идеальна. Это присутствие в бытии, механика переживания.

Здесь не очевиден объект описания. Кому снится сон? Объект всегда задан в субъекте, это некая поверхность, ощупываемая органом зрения — глазом — который как камера может увеличивать (приближать), удалять, дробить, отказываться от работы. Это время фильма, т. е. его взаправду убили так? Или фантазия героя?

Тот любительский почти порно фильм заканчивался сценой трезвления героя. Он выползал из-под стола, ища направление. Темно и галлюцинаторная музыка. Парень, который снимал, воспользовался опцией укрупнение плана и менял его туда-сюда (лица было не видно, только ползушее по полу тело). Ритмично, попадая в удары музыки и сердца, т. е. в пульс, некий природный РИТМ. Здесь заканчивалось время фильма, время актуальное с художественной точки зрения, и начиналось время жизни. Всё вместе — ошеломительное зрелище. Трудно сразу понять, зачем я это вспоминаю и почему это так важно.

LIV

И о сюжете. Остранение — главный аналитический инструмент искусства и науки. Это что-то, соприродное человеческому мышлению вообще. Так работает наш мыслительный аппарат, отказываясь от поглощения и предпочитая анализ. Отсутствие сюжета — самая очевидная и мощная машина (вернее — антимашина, когда всё машинальное забыто) мысли. Связи внесюжетные — подлинные соответствия, протянутые между тем или иным, всем и вся. Систематизация материала, некое конструирование (что самое важное — стихийное, природное) после разоблачения, демонтажа несущих — струкций, таких элементов спайки в истории.

Чем очевиднее сюжетная связность эпизодов письма, тем меньше смысла остаётся в целом, он словно протекает сквозь решето текста и испаряется во времени Истории. Когда Беньямин начинает думать в сторону, попадая в какую-то тематическую дырку, впадая в необязательность — он выигрывает. Потому что сюжет вытекает и атрофируется — со временем. Необычная (т. е. несюжетная) аналогия оказывается прорывом текстовой ткани, смысловым прорывом, обнажающим подлинность. Мир явлений схвачен за хвост в момент остановки, отсутствия скорости — ускользания смысла. Всё ценное происходит на этой грани. Когда из хаоса проявляется смысл и красота, когда она растворяется в небытии.

Да, говоря философским языком: объект очевиден только при наличии субъекта. Что видит птичка? Ведь мы этого не знаем, вернее — это нам недоступно, не включено в наш опыт. Ну видели по ящику некое моделирование птичьего взгляда: по экрану размазана синяя муть — ультрафиолет. Корова не видит (воспринимает) цвет. Это просто. Но даже экран не есть человеческий взгляд. Это машина для визуальных восприятий. Главный элемент (отсутствующий у машины) — свобода, произвол (речь о движении). Глаз самостоятельно нацеливается, выделяет объект изучения и ощупывает его в условно произвольной (ведь логика глаза может существовать) последовательности планов, ракурсов и т. д. Наше мышление кинематографично. Воистину важнейшее и самое живое, актуальное искусство. Живое, потому что мы верим в кино как в жизнь, не осознаём его язык (т. е. искусственность, понарошность). Более того: наш язык (язык мышления, анализа) спаян с языком кино. Где начинается жизнь и заканчивается кино? Вопрос о границе (в конце концов — о реальности) самый важный.

LXXXVII

Подумалось, что мы (зрители) не просто отождествляем себя с камерой и персонажем, но с камерой и персонажем по очереди, и со всеми другими персонажами (по возможности) тоже. Т. е. если некто (совсем без лица) летит в пропасть, мы ему сочувствуем, представляем, как бы нам было плохо на его месте.

Фильм манипулирует нашим сочувствием. Мы как присяжные в зале суда, где нам предлагается оценить степень достоверности тех или иных эмоций и вынести (принять) решение, некое концептуальное зерно (именно так — в обратной биологической последовательности). Логика реконструкции, т. е. коммуникации вообще.

Судья (ведь должен же быть судья) — только наблюдатель. Это фигура отца, бога, может быть режиссёра. Это такой автор, который ни во что не вмешивается.

Сам суд со всем, что в нём есть — творение творца, демиурга. Он предлагает жизнь и условия жизни. Говоря совсем просто: всё, что ты видишь, принадлежит ему и есть он.

Ты волен только в выборе объекта отождествления и степени участия, но компоненты СМЫСЛА заданы изначально.

Чтобы расширить этот формалистский посыл, объявим, что до демонстрации картины режиссёр совсем не был богом и ничего такого не создавал, не изобретал. Он был следаком. Он копал, вырабатывал руду смысла. В худшем случае был рыбаком, в лучшем — золотодобытчиком, производил отбор, добавляя взгляд. Это не похоже на синонимические ряды структуралистов. Потому что не было никакой синонимии. Был песок, голый песок небытия. Взгляд произвёл цвет, пятно, отношение тяжёлых и лёгких элементов, воздух между ними, три, пять, восемь, точку напряжения и границы кадра (видимости, смысла). Это называется по образу и подобию, это называется красота. Инферно не внутри и не снаружи, оно непространственно, оно есть отношение между внешним и внутренним, голое движение, схваченное в момент перекодировки.

CXLI

Аналитический просмотр — без звука, который отвлекает от видеоряда. Это как нельзя давать название абстрактной картине. Смысл должен родиться сам — в тишине. Давать названия — это такая детская игра, самая откровенная форма беспомощности, форма психологической защиты. Потому что красота будоражит, проникает внутрь, меняет, перестраивает внутренний ландшафт. И то, что я сейчас делаю — это тоже как бы обезьянничанье, попытка перекодировки, присвоения чужого. Такой апофеоз фетишизма. Кому принадлежит вечность? Жажда обладания — двигатель культуры: торговли и литературы. Мсье Фрейд, вы вездесущи!

Потому что назвать — это присвоить. Произнесение имени (а любое слово потенциально — или изначально — имя) это такая пробка. Дальше восприятие невозможно. Мы заслонились пониманием, мы ограничились им. Восприятие всегда больше, оно открывает, оно — открытие. И самое важное — себя. Открытие себя. В абсолютной тишине.

P. S

Мы слишком далеко ушли от предмета описания. А может быть, наоборот — тут то мы и приблизились к нему вплотную. Во всяком случае, это была смелая попытка понимания — слово не годится — переживания красоты.