Серебряный город мечты

Регина Рауэр, 2023

Извилисты и тихи улицы серебряного города Чехии, спокойна и размерена его жизнь. Ушли в прошлое и величие, и старые тайны.Забылись.И темные страницы истории стали всего лишь легендами, до которых, потерявшему всё и сбежавшему от мира, Диму Вахницкому нет никакого дела.Его жизнь окончена.Даже если Кветослава Крайнова считает иначе.Но старинная кукла, которую получила в подарок Квета, заставит его изменить свое мнение, узнать забытые легенды Кутна-Горы и правду о серебряном городе…

Глава 4

Квета

Блеск огней.

Сталь.

И ещё стекло.

Которое, словно гутное, выдул неизвестный мастер-великан, создал песочные часы, скрутил их по спирали, а после опустил на землю, поставил между зданиями готики и модерна.

Создал конкуренцию Танцующему дому.

— Не люблю деконструктивизм, — Марек шедевр оного деконструктивизма меряет тяжёлым взглядом.

Кривится.

И на моё вырвавшееся хмыканье бросает косой взгляд.

— Это необычно, — я не соглашаюсь, рассматриваю в сотый раз фасад «Фальконе» с тем же упоением, что и в первый, — креативно, смело, ново. Ломать шаблоны минимум весело.

— Оно и видно… — он бормочет тихо.

Но слышно.

— Слушай, — я вздыхаю и на середине белоснежной лестницы торможу, чтобы развернуться и рукой ему в грудь упереться, остановить, — мысль, что я тебе не нравлюсь, ты донёс. Я поняла и приняла, только давай оставим все взаимоотношения для редакции, а сейчас сделаем то, что требуется.

— А ты сможешь? — Марек смотрит исподлобья.

Прожигает взглядом, в котором плещется неодобрение.

Из-за Любоша.

И наших с ним совсем не деловых отношений.

— Смогу, — я отвечаю уверенно.

Выдерживаю взгляд.

Дожидаюсь его кивка, чтобы скупо улыбнуться, заговорить о другом:

— Утром звонила Кармен, ассистентка дона Диего, обрадовала, что на всё про всё будет всего два часа, — я рассказываю на ходу, и собственный перестук каблуков возвращает пошатнувшуюся на миг уверенность, — нас пригласят, когда дон Диего освободится. На входе встретит служба безопасности, всё как обычно, но аппаратуру придется отдать. Фотоаппарат тоже. Выставочный зал разрешат снимать только в самом конце, после интервью…

— А как же торжественная речь? — Марек хмурится.

И я его очень хорошо понимаю, но… правила диктуем не мы.

— Без неё.

— Что, внемлем и любуемся прекрасным?

Внемлем.

И любуемся.

Ожидаем приглашения пройти наверх. Поддерживаем светские беседы, что однообразны и унылы до безобразия, приветственно киваем и улыбаемся вежливо.

Искренне.

Когда за спиной раздаётся глубокое бархатное контральто:

— Кветка, мои глаза видят тебя!

— Ага! — я восклицаю и на каблуках, рискуя свалиться, кручусь.

Лицезрю саму Агату Мийову, более известную как Ага, которая стоит в эффектной позе, демонстрирует идеальные ноги в высоком разрезе изумрудного платья, балансирующего на тонкой грани приличия, покачивает лениво полупустым бокалом шампанского.

Кривит алые губы в дерзкой улыбке.

Чарующей.

И Марек взгляд отводит поспешнее, чем следует.

— Ты пришла и даже не одна, — Ага мурлычет, потягивает шампанское, чтобы поморщиться и посетовать, — разбираться в алкоголе здесь так и не научились. Кветка, представь нас.

Представляю.

И улыбка Аги становится хищной, сверкают предвкушением зелёные глаза.

— Значит, Марек, — его имя она растягивает, пробует на вкус, забавляется, а почти главный фотограф «Dandy» внезапно краснеет. — Марек, а вы позволите украсть вашу спутницу?

Позволит.

И, пожалуй, даже обрадуется: Ага его смущает, я — раздражаю.

— Я только на минутку, — Ага подаётся к нему, сообщает интимным шёпотом, как самую большую тайну.

Смеётся своим низким смехом и, пока Марек ищет все забытые враз слова, увлекает меня прочь. Подхватывает бокал невозможного пойла у идущего мимо официанта, ворчит на отсутствие альтернатив и, опустошая, гордо извещает:

— Я подумала, что мою принцессу надо выручать из лап мрачного дракона.

— Твоя истина, храбрый рыцарь.

— Он просто байроновский герой, — Ага мурлычет мечтательно, оглядывается на так и застывшего Марека и меня в бок требовательно пихает. — Где ты его откопала, Кветка?

— В редакции, отбила у Любоша специально для тебя.

— Тю-ю-ю… — она тянет разочаровано и губы надувает. — Так вы здесь по работе?

— По ней самой, — я хмыкаю и на байроновского героя жалуюсь. — И он считает, что я сплю с Любошем и что с интервью не справлюсь, поскольку моё место в редакции получено…

–…через постель, — Ага заканчивает за меня, смотрит иронично, — так все считают, смирись. Но мой байроновский герой в своей злости мил. Честный милый мальчик… Отдашь мне его на вечер?

— Не на сегодняшний, — я качаю головой и кулак для убедительности показываю.

А Ага клацает зубами.

— Когда работаешь, ты скучная, Кветка, — она печально вздыхает, — и вообще… я надеялась, что ты пришла развеяться наконец и стряхнуть пыль…

Последние слова Ага выговаривает нарочито.

Копирует.

— Обсуждают?

— Обсуждают, — она соглашается охотно, рассматривает окружающих через хрусталь, — и пани Катаржина тебя ищет.

— Не сомневаюсь, — теперь вздыхаю я.

Поскольку находиться совсем не хочется, но, зная «ястребиный коготь, соколиный глаз», я найдусь.

Пани Богдалова весьма целеустремлённая… особа.

— Может ещё повезет, — Ага тянет с сомнением.

Пани Катаржину Богдалову она тоже знает с детства. И разносы от неё мы получали ещё с того же детства вместе, выслушивали нотации и точно знали, что поминать лишний раз не стоит ни чёрта, ни пани Богдалову.

Появится.

Поэтому тему Ага меняет поспешно.

— Как твой романтический трагический герой?

— Ага! — я хмурюсь.

Ибо вопрос о Диме.

И её любовь загонять всех под архетипы и амплуа злит.

Он не романтический герой.

И не трагический.

— Прекрати…

— Что? Ты вот, правда, у нас хичкоковская блондинка.

— А ты у нас резонёр⁶?

— Он самый, — Ага тонко улыбается, салютует бокалом и за спину мне смотрит, дабы весело оповестить. — Тебя нашли…

Говорит, а зычный голос пани Катаржины ей заглушает:

— Кветослава!

Я оборачиваюсь, сдерживаю тоскливый стон, цепляю улыбку, чтобы посмотреть, как пестрая толпа, подобно морю перед Моисеем, расступается.

Разбегается в ужасе и страхе.

А пани Богдалова с хищной улыбкой плывет бордовым фрегатом прямо на меня, изучает рентгеновским взглядом.

— Пани Катаржина…

— У тебя на голове воронье гнездо, деточка, оттенок помады тебе совсем не идет, да и в целом ты выглядишь бледной поганкой, платье явно не твоего цвета, — пани Катаржина говорит в своей излюбленной и привычной бесцеремонной манере.

Без приветствий и приличий, которые в разговорах считает излишними.

Особенно со мной.

— Я, пожалуй, пойду составлю компанию Мареку, — Ага бормочет едва слышно, кидает сочувствующий взгляд.

Ускользает поспешно.

— Но я рада видеть тебя здесь, — пани Богдалова улыбается снисходительно, — остальные выглядят куда большими безвкусными болванами, чем ты. И своей бестолковой подружке передай, что я ещё с ней поговорю.

Потом.

Сейчас же она поговорит со мной.

О том, о чём на светских раутах по этикету говорить не принято.

–…тебе же сегодня прощается, поскольку я понимаю всё твоё потрясение после случившегося: сначала отец, потом такое несчастье с моей дорогой Властой, — пани Катаржина качает головой, отчего завитые кольцами и выкрашенные чёрным волосы подрагивают, спадают на испещренное морщинами круглое лицо, и белой полной рукой от глаз они отводятся. — Как она?

— Хорошо, — я удерживаю улыбку.

Оправдываю беспокойство Любоша.

Потому что хочется сбежать.

Не отвечать на неуместные и неудобные вопросы, не видеть жалости в выцветших голубых глазах, не слушать сочувствующие речи.

Я ведь не просила ни жалости, ни сочувствия.

— Я бы хотела к ней съездить, — старинная приятельница пани Власты за локоть ухватывает цепко, не сбежать, — но Власта стала настоящим затворником. До неё невозможно дозвониться. Право слово, я сорвусь в Карловы Вары без предупреждения и визит вежливости нанесу совсем невежливо…

— Пани Катаржина… — я всё же встреваю, вставляю слова, и улыбка натягивается до крайности, становится ощутимо звенящей, — па… бабушка сейчас не в Карловых Варах.

Не нужно ездить.

Пани Власта рада не будет.

Не в её характере показывать слабость, а она… слаба.

Уязвима и беспомощна.

Как я под острым взглядом её почти подруги, если можно хоть кого-то посметь назвать подругой пани Власты.

Друзья тоже не в её характере.

— И где же она?

— Бабушка в санатории.

Клинике, но… подобной информации пани Власта мне не простит.

— Врач посоветовал для восстановления. Там отвратительная связь… — досочинять, закругляя тему, я не успеваю.

Нас прерывают.

Вышколенный официант приносит записку для пани Катаржины, указывает на кого-то в толпе, сопровождает, после того как она выражает недовольство из-за прерванного разговора и уверяет меня, что скоро вернется.

Пока же удаляется.

А я перевожу дыхание, наслаждаюсь одиночеством в толпе, что длится слишком недолго, заканчивается бокалом шампанского и вкрадчивым голосом за моей спиной, что произносит на английском и с заметным акцентом:

— Мне показалось, что вас надо спасти.

— Вам… — я начинаю, поворачиваюсь и соврать, глядя в проницательно-насмешливые глаза, не получается, — не показалось.

— Тогда я рад, — незнакомец улыбается, представляется, приподнимая свой бокал и становясь знакомцем. — Алехандро де Сорха-и-Веласко.

— Вы…

Я прищуриваюсь, оглядываю его более внимательно, пытаюсь отыскать фамильные черты рода де Сорха-и-Веласко, сходство с доном Диего, портреты которого выучила почти наизусть.

Нахожу.

Крючковатый нос.

Миндалевидный разрез глаз.

И сами глаза необычно чёрные, демонические.

— Внук, — он, не давая договорить, отвечает сам, — личность совсем не публичная и не примечательная, поэтому не пытайтесь меня вспомнить. На полосах глянца и жёлтой прессы я не мелькаю. Вы ведь журналистка, да?

Алехандро интересуется буднично, не меняя размеренной слегка насмешливой интонации.

— Поразительная проницательность или развитая агентурная сеть? — я отвечаю той же насмешкой, вскидываю вопросительно брови.

— Почти, — он усмехается, обводит бокалом зал. — Вы выглядите как человек, что пришел работать, а не развлекаться.

— Я стараюсь.

— И как вам эпатажная коллекция моего старика? — теперь прищуривается он, спрашивает с интересом.

Настоящим.

Потому что коллекция действительно получилась эпатажной, необычной, от самого названия, что было на русском.

«Семь огней».

Семь камней и семь гарнитуров из них.

Два из которых выполнены из полудрагоценных камней, что до этого ни разу за всю историю не использовались Домом.

Только драгоценные.

Только лучшие.

И всегда самые большие, самые чистые, самые дорогие, самые совершенные. Иного высшая лига ювелирного искусства никогда не признавала.

— Она… удивительная, — я скольжу взглядом по витрине с рубинами, что ближе всех.

А они полыхают алым.

Кровавым.

И, может от этого, ещё более завораживающим.

— Рубины побуждают в нас худшее, — Алехандро перехватывает мой взгляд, говорит негромко, все с той же насмешкой, предлагает руку и к витрине подводит, шепчет, обжигая горячим дыханием и будоража, — не верьте тем, кто говорит, что своим цветом они обязаны хрому и железу. Рубины насыщаются кровью.

Пожалуй.

Верится, глядя на кольцо с крылатым львом, что поднял золотые крылья, обхватил ими рубин с изумрудной огранкой.

А гепард, яростно скалясь, готов спрыгнуть с багровой колонны, обвитой уже порванной цепью.

— Старик их не любит, ему больше нравятся сапфиры, — внук дона Диего приобнимет за плечи, уводит дальше, к кашмирским сапфирам и нереидам из белого золота с брильянтовыми хвостами. — Они чисты, хоть и родственны рубинам. Впрочем, самым кровавым камнем всё равно навсегда останется алмаз. Вы даже не представляете сколько крови из-за него было пролито, Кветослава…

Много.

И представить, правда, невозможно.

Можно только застыть напротив брильянтовой парюры, размещенной на чёрном бархате, попасть под гипнотическое действие прозрачных камней, засмотреться на игру света, преломление лучей. Ослепнуть от снежного сверкание, что на первый взгляд обманчиво безобидно и привлекательно, как… Алехандро…

— Дон Диего уже ожидает в кабинете, да? — я спрашиваю шёпотом, как он.

Отстраняюсь.

И в наглые глаза, что сверкают подобно самым кровавым камням, смотрю.

— Он просил Кармен отправить кого-то за чёртовой журналисткой, — Алехандро не отпирается, изображает раскаяние и губы в извиняющей улыбке растягивает, — но я вызвался привести сам. Мне было интересно посмотреть на единственную слабость главного редактора «Dandy» вблизи, обратить ваше внимание на себя. Надеюсь, вы мне это простите, Кветослава.

Прощу.

А вот дон Диего моё опоздание мне вряд ли простит, как и Любош подобного провала после кучи потраченных денег и времени.

Соображать, Крайнова, надо было быстрее.

— Мой фотограф. Минута, и мы сможем подняться.

Если интервью ещё в силе.

Сомнения Марека я, кажется, оправдала.

— Вашего фотографа у стола с закусками и в компании очаровательной леди вы, боюсь, не найдете, я отправил его наверх. Думаю, они со стариком сейчас заканчивают съемку. Мы будем как раз вовремя, Квета, — Алехандро улыбается.

Подставляет локоть.

И пальцы, едва касаясь, на сгиб приходится положить, оставить своё мнение при себе, вспомнить о работе и профессионализме, что не позволяют вылить до сих пор полный бокал шампанского на голову скучающего богатого наследника.

— Не сердитесь, Квета, — он просит примирительно.

Тормозит на втором витке лестницы, куда гостей не пускают два плечистых секьюрити и где нас уже не видно, поэтому руку с локтя очаровательного внука дон Диего я убираю.

Но он удерживает.

Забегает вперёд и путь заграждает.

— Мне, правда, было интересно познакомиться с вами до того, как вы испортите мнение о де Сорха-и-Веласко после общения с моим стариком, — он признается, скользит пальцами по моей руке, опускается до запястья, переплетает наши пальцы. — Я был в вашей редакции всего раз и недолго, но больше всего услышал именно о вас. Ни об одном из камней я не слышал столько увлекательных легенд и историй, сколько о Кветославе Крайнове. Вы, в самом деле, знаете русский?

— В самом деле. Моя лучшая подруга живет в России, — подтверждаю я на русском.

Чтоб на диковинную зверюшку в моем лице смотреть было ещё интересней.

— Вы многогранны, как «Большая звезда Африки»⁷. Столько восхищения, столько зависти и столько ненависти, и всё о вас.

— Вы что, перепутали кабинет главного редактора с курилкой? — я да, хамлю, выгибаю иронично брови и руку вырываю.

Приподнимаю подол платья и по лестнице взбегаю.

Вот только Алехандро де Сорха-и-Веласко догоняет, но продолжить признательный монолог не спешит, доводит до кабинета и дверь, кивая стоящему рядом очередному секьюрити, открывает, пропускает меня.

Произносит, когда мы равняемся, быстро:

— Ваш редактор прав, вы, действительно, единственная, Кветослава.

Ещё неповторимая.

Знаю.

Слышала не раз и не два, поэтому, как фыркнула бы лучшая подруга Дарийка, сердце его признания не трогают, заставляют пройти мимо.

Увидеть дона Диего и Марека, что работают.

Сверкает, ослепляя, вспышка фотоаппарата, щёлкает умиротворенно затвор.

— Вы вовремя, — Кармен, застывшая с планшетом в руках, шепчет украдкой, улыбается приветственно.

— Как знать, — дон Диего говорит резко, раздраженно, и стул, вставая из-за стола, отодвигает с грохотом, что тоже кажется раздраженным, — я ожидал профессионала, а не малолетнюю соплячку. И не надо оправдываться форс-мажорами. Поверьте, если бы не Кармен с Алехандро, этой встречи и не было бы. Однако они уговорили меня посмотреть на вас…

Он подходит.

И не попятиться сложно.

Ибо правы были все те немногочисленные газеты, что, захлебываясь эпитетами, писали об ауре власти дона Диего.

Да.

Она чувствуется, угадывается в чертах лица, — что, пожалуй, лучше всего согласовываются со словом «волевые», — прячется в цепком взгляде чёрных, как у внука, глазах, в таком же крючковатом носе и благородной седине.

–…slečna⁸ Krainova, — он произносит на чешском.

Выговаривает старательно.

И в тоже время насмешливо.

— Да, — я подтверждаю.

Не отступаю, когда дон Диего подходит совсем близко, оставляет между нами не больше шага, рассматривает. И моргнуть хочется, закрыться, спрятаться от глаз, что прожигают насквозь, заглядывают в самую душу.

— Как вы думаете, почему «Семь огней»? — он спрашивает неожиданно спокойно, даже равнодушно.

И ошибиться от этого более жутко.

Пусть я и думала, слушая удивлённый шёпот и догадки, над названием весь вечер, а потому почти уверена, что угадала правильно.

— Тэффи, — отвечать всё же приходится, делиться предположением, что даже мне кажется необычным, но… верным. — Надежда Лохвицкая. У неё есть стихотворение «Семь огней»… Я зажгу свою свечу! Дрогнут тени подземелья, вспыхнут звенья ожерелья, — рады зыбкому лучу. И проснутся семь огней заколдованных камней!..

Первые строчки, склоняя голову, я выговариваю выразительно, слежу за реакцией дона Диего, что молчит, слушает внимательно, не отрывает взгляда.

Что сжигает.

Оставляет пепел.

Воспоминания о Тэффи, любви Дима к Серебряному веку и наших декламациях, которые приходится заглушать собственным голосом.

Нервным.

Даже на мой взгляд.

Но рассказывать я продолжаю…

…продолжаю я, мой черед.

И, заложив победный круг с вытянутым фантом по веранде, я заскакиваю на диван и показываю язык Диму.

Вытянуть стихи хотел он.

— Дамы и господа, — я, раскланиваясь во все стороны, получаю аплодисменты Дарийки и Ондры с Никки, — перед вами выступает лучший чтец современности! Тэффи. «Семь огней»…

Семь камней.

Не самое любимое у Тэффи, но я читаю вдохновенно, смотрю на Дима.

–…И бледнеет и горит, теша ум игрой запретной, обольстит двуцвет заветный, лживый сон — Александрит… Ты, двуцвет, играй! Играй! Все познай — и грех, и рай!.. Меркнет…

— Север, сафир, а не изумруд потом! — Дим хмыкает снисходительно.

Получает по роже подушкой.

И отскочить от оскорбленного знатока Тэффи я не успеваю, оказываюсь перекинутой через плечо головой вниз.

Визжу.

А Дим, кружась и крепко удерживая, хохочет, продолжает за меня:

–…васильком цветет Сафир, сказка фей, глазок павлиний, смех лазурный, ясный, синий, незабвенный, милый мир… Ты, Сафир, цвети! Цвети!..

…цвети сафир.

Изумруд и александрит.

Ещё рубин.

Топаз, аметист и, конечно, алмаз.

Семь камней в поэзии и семь камней в коллекции.

Я не могла ошибиться.

Вот только дон Диего молчит, даже когда я заканчиваю, слишком долго он молчит, и тишина кабинета давит, стучит вместе с начавшимся за окном дождём.

— Что ж… — он наконец заговаривает, отходит к панорамному окну, отворачивается, — я думаю, мы попробуем, Кармен. Девчонка не совсем бестолкова и тупа.

— А… — Кармен сказать не успевает.

Поднятая рука с блеснувшей печаткой её останавливает, заставляет замолчать и отданное тихим голосом распоряжение выполнить.

— Мальчишку проводи вниз, пусть сделает снимки.

— Хорошо, — Кармен кивает.

Уходит.

Уводит Марека, оставляя меня наедине с владельцем «Сорха-и-Веласко», что задумчиво разглядывает вечернюю Прагу.

Неприветливую в опустившихся промозглых сумерках.

— В Праге холодная весна, slečna Krainova. Дождливая, как у англичан… — дон Диего выговаривает с непонятной обидой, — и ещё более мрачная. Вы, правда, любите Прагу, slečna Krainova?

— Правда, — я подхожу к нему, чтобы рядом встать и начавшееся неправильно интервью сделать ещё более неправильным, — она восхитительна. Особенно, когда распускаются пионы и зацветают каштаны.

— И когда же это случается? — он интересует иронично.

— В мае, — я улыбаюсь невольно, делюсь своим, личным, — май самый прекрасный месяц в году. Ещё нет летней пыли, толп туристов и палящего солнца. Город дышит, пахнет весной до одури. Цветет. Жасмин, яблони, вишня. Хочется жить и, забравшись на Петршин, раскинуть руки и закричать: «Прага, я люблю тебя!»…

— Вы кричали? — его вопрос звучит серьёзно.

Обескураживает.

И правду вызывает.

— Каждый год.

— Думаю, стоит попробовать, — дон Диего кивает, принимает ответ и к журнальному столику с разложенными украшениями подходит.

Указывает на рядом стоящее кресло.

— Время, однако, быстротечно. Думаю, нам пора начать, только… выберете сначала то, что вам ближе всего, — он усаживается во второе кресло.

Закидывает ногу на ногу, ставит локоть на подлокотник, подпирает щеку и смотрит с любопытством, что вспыхивает подобно алмазам.

И на край своего кресла я опускаюсь, разглядываю показанные мне сокровища, переполняюсь восторгом, от которого перехватывает дыхание.

Мечется взгляд.

…кристально чистое брильянтовое колье в форме перьев с африканским турмалином Параиба, что не продается, принадлежит семье…

…бирманские рубины оттенка голубиной крови в парных браслетах…

…серьги с колумбийскими изумрудами, два идентичных по размеру и качеству камня, на поиски которых ушли, должно быть, года, десятилетия…

— Этот, — я указываю.

Не осмеливаюсь взять, лишь смотрю, как надевает перчатки и берет подвеску дон Диего, подносит к свету, отчего камень в переплетении золота начинает играть всеми оттенками.

Оранжевого.

Розового.

Красного.

— Это рубин? — я спрашиваю завороженно.

Не могу отвести взгляд.

Теряю слова, которых всё равно не хватает, которых нет ни в одном из известных мне языков, чтобы описать, передать всю красоту и великолепие этого камня.

— Нет, — дон Диего качает головой, произносит с благоговением, — это падпараджа, сапфир, что несет в своем название титул князя, цветок лотоса и восход солнца.

И сам он похож на цвет солнца на восходе.

Или закате.

— Он идеален, лучший из всего, что я видела…

— Из того, что мы с вами видели, да, — дон Диего поправляет, улыбается грустно, кладет бережно подвеску на место, — но, говорят, slečna Krainova, эти редкие в наше время пять карат лишь жалкое подобие Великого Падпараджа. Камня, за который человек может убить, который может украсть сердце и ради которого можно безрассудно любить. Он был идеален…

Переливался всеми тремя цветами.

Имел больше семидесяти карат.

А после пропал.

— Канул в глубину веков, оставив за собой кровавый след… — дон Диего чуть склоняет голову, замолкает, и выражение лица у него становится задумчиво-мечтательным.

Что, впрочем, быстро исчезает, сменяется насмешливостью, готовностью услышать мои вопросы, которых много и на которые ответы я получаю.

Отвечаю на вопросы уже самого дона Диего.

Провожу самое необычное интервью в своей жизни, выдерживаю экзамен по азам геммологии и ювелирному делу, увлекаюсь игрой в словесный «пинг-понг», где каждый вопрос становится всё более коварным и сложным, и возвращение Марека с Кармен я не замечаю.

Заканчиваю только во втором часу ночи, выпархиваю на крыльцо «Фальконе» выжатым счастливым лимоном.

— Марек, можно быть выжатым, но счастливым лимоном? — я смеюсь, запрокидываю голову и ладошку, ловя редкие капли утихшего дождя, подставляю.

Не жду особо ответа, но он отвечает.

Правда, не то:

— Знаешь, я сегодня сделал поспешные выводы и на счет тебя ошибся. Ты молодец.

Я киваю.

Соглашаюсь, поскольку ложной скромности и скромности вообще за мной и пани Власта, к своему огорчению, никогда не замечала.

— Ты тоже ничего, даже Аге понравился, — я признаю великодушно, не успеваю рассказать, что его записали в байроновские герои, поскольку дверь позади нас хлопает.

И бархатный голос Алехандро разносится по пустой улице.

Окликает меня.

— Кветослава, позвольте… — внук дона Диего облачается в кашемировое пальто на ходу, догоняет, запинается, спотыкаясь взглядом на Мареке, но продолжает решительно, — позвольте ещё раз принести свои извинения и сопроводить вас до дома. Уже поздний час…

–…и Марек меня проводит, — я перебиваю его.

Огибаю по дуге.

И второй раз за вечер оставляю мужчину смотреть мне вслед.

Примечания

6

Резонёр (фр. raisonneur от фр. raisonner «рассуждать») — персонаж пьесы (театральное амплуа), который не принимает активного участия в развитии действия и призван увещевать или обличать других героев, высказывая длинные нравоучительные суждения с авторских позиций.

7

«Большая звезда Африки», или «Куллинан I» — брильянт, самая крупная часть самого большого и дорого в мире алмаза «Звезда Африки». Брильянту была придана каплевидная форма с 74 гранями и он стал частью скипетра короля Эдуарда VII.

8

Slečna (чеш.) — мадемуазель.