Рождественские и новогодние рассказы забытых русских классиков

Коллектив авторов

В этой книге собраны рождественские рассказы талантливых русских писателей-классиков, и некоторые имена станут открытием для читателей. Многие произведения не переиздавались, потому что авторы были репрессированы и попали под запрет, другие остались лишь в старых столетних журналах. Эти рассказы ярко описывают будни и праздники ушедшей эпохи. Удивительно, что ожидания и чаяния людей почти не изменились. Надежды героев накануне Нового года, их молитвы в праздник Рождества Христова близки нам и понятны в наши дни. Такие истории никого не оставят равнодушным и дадут повод к размышлению и обсуждению прочитанного в семье и с друзьями.

© ООО ТД «Никея», 2022

Яков Бутков^[1] (1820–1856)

Новый год. Вчерашняя история

I. Встречи

Тридцать первого декабря, в полдень, кандидат Зарницын возвращался своим привычным путем из Малой Миллионной в Среднюю Мещанскую. Впрочем, он был совершенно уверен, что ежедневные должностные хождения его по этому пути кончились благополучно и что жизнь его должна принять с наступающего нового года новое направление, но какое направление, по каким улицам и переулкам, в какую часть Петербурга придется ему ходить «впредь» неуклонно и ежедневно, исключая праздничные и табельные дни, и не случится ли с ним такая история, часто случающаяся с петербургскими пролетариями, что вовсе некуда будет ему ходить, что не будет никакой существенной цели для его хождения и человечество не станет осведомляться и заботиться о том, рано ли проснулся кандидат Зарницын, ушел ли он куда ему следует из своей темной каморки или еще почивать изволит?

Предложив себе эти вопросы, кандидат Зарницын разрешил их не вполне, не к совершенному своему удовольствию и даже сознался, что «будущность», которая наступит для него с той роковой минуты, когда он возвратится в свою квартиру пред грозные очи негодующей хозяйки, обещает ему на первый случай жаркую схватку, из которой он, без всякого сомнения, не выйдет победителем.

Действительно, дело его было достаточно плохо: не выдержав постоянных механических занятий и страдательного существования в качестве делового человека, он объяснился по этому случаю с Борисом Александровичем и был наконец освобожден от своих обязанностей. Борис Александрович очень сожалел о его решимости отыскивать себе какие-то другие, более свойственные ему занятия, поставил ему в пример кандидата Рожкова, который таким же образом начинал свою карьеру, а теперь — человек! Впрочем, присовокупил Борис Александрович, он не считает себя вправе удерживать при себе никого, тем более человека образованного и умного, и успокоил его насчет двадцати шести рублей серебром, забранных «вперед»: об этой сумме обещал сделать особое распоряжение. Что же касается до продолжения знакомства, то он, Борис Александрович, надеется оставаться неизменно в прежних «дружественных» отношениях к кандидату Зарницыну. После этого-то объяснения он и возвращался из Малой Миллионной; оно, вполне удовлетворив его амбиции и самосознание, лишило его возможности рассчитывать по-прежнему на первое число. А никогда ему не были так нужны рубли, как теперь. Он уже проклинал свою амбицию и неудачное, вовсе несвоевременное ее проявление. Порыв мелочной досады на неудачу в мелочных искательствах заменился в нем прочным убеждением, что сегодня тридцать первое и последнее число декабря, а завтра еще хуже — первое число и Новый год, и всего хуже — хозяйка ждет, и в маскараде нужно быть всенепременно…

На мгновение он был обрадован надеждою на свои «уроки»: в нескольких домах он давал уроки, за которые платили ему хорошо; но вдруг вспомнил он, что всюду, где можно было получить что-нибудь «вперед», он получил давным-давно, потому что прежде тоже случались крайние нужды в деньгах. Следовательно, с этой стороны ожидать ему нечего.

Появилась было другая надежда на некоторые лишние вещи в его гардеробе и на господина Макарова, принимающего на сохранение всякую рухлядь, но и эта надежда разрушилась, когда припомнил он, что гардероб его во всей полноте поступил еще в прошлом месяце к господину Макарову, так что еще подумать надо, как ему завтра пристойным образом сделать самые необходимые визиты, а о том, чтоб сходить в маскарад, разумеется, и думать нечего.

Кандидат Зарницын, пораздумав о своем положении, решил, что если сегодня хозяйка не доведет его до сумасшествия, то все равно он рехнется завтра в роковую пору маскарада в Большом театре…

Он уже приближался к своей квартире, призывая на помощь все свое мужество и красноречие, всю свою любезность, чтоб укротить сколько-нибудь хозяйку, не принимающую в резон ничего, кроме наличных денег; но так как с каждым шагом мужество его ослабевало, приготовленное объяснение, что денег нет, казалось все меньше красноречивым, а дополнение к этому объяснению, что и достать их негде, вовсе нелюбезным, то он признал удобнейшим, во избежание могущих быть неприятностей, на этот раз вовсе не являться к хозяйке, а дождаться где-нибудь той вожделенной и довольно поздней поры, когда уже нельзя ожидать опасной встречи с хозяйкою, особливо если пройти в свою комнату по черной лестнице, через кухню, а спички лежат на печке, в знакомом углу; притом же, вероятно, часов в двенадцать ночи кухарка Настя будет иметь там же, на лестнице, свидание с поваром генерала, живущего внизу… Если все это случится по ожиданию, то дверь будет отперта и он пройдет неслышно и незаметно для хозяйки.

Признав эту меру полезнейшею в своем положении, он миновал свою квартиру с решительным намерением не показываться на глаза своей хозяйке раньше будущего тысяча восемьсот сорок такого-то года. Он прошел несколько улиц, проклиная свое злосчастное положение и находя нестерпимо глупыми все встречавшиеся ему лица, озабоченные праздничными хлопотами. Мысль о хозяйке и маскараде долго не выходила у него из головы; наконец голод и холод стали одолевать его, он почувствовал настоятельную надобность зайти в какой-нибудь трактир отогреться и пообедать — только затруднялся в выборе трактира. Не то чтоб он был очень разборчив в качестве кушанья или особ, с которыми придется ему сидеть в компании, — нет, покушать он готов был теперь что-нибудь, а насчет особ был уверен, что облагораживает своим присутствием всякую компанию. Его смущало другое, весьма важное для него обстоятельство: во всех кухмистерских и трактирах, мимо которых проходил он, замерзший и голодный, он был должен — до такой гадкой степени должен, что лучше было замерзнуть на улице от холода или умереть от голода, нежели зайти в эти заведения, чтоб отдаться безответной жертвой в руки раздраженных и, главное, невежественных кредиторов.

Только вечером, когда на улицах засверкали газовые фонари, кандидат Зарницын заметил совершенно новое для него заведение — какой-то город Новый Китай, в котором он на своей памяти никогда не был, следовательно, ни гроша не должен, и потому, заключил он основательно, можно зайти в этот «Новый Китай», не подвергаясь ни малейшей опасности.

— Слава Богу, — сказал он, взбегая по лестнице, — слава Богу, что есть еще в Петербурге места, где меня вовсе не знают!

— Дмитрий Алексеич! Батюшка Дмитрий Алексеич! Вот уж не чаял! — раздалось в ушах кандидата Зарницына в ту самую минуту, как он, довольный открытием места, где его не знают, очутился в трактире «Новый Китай».

«Ну что ж это, в самом деле! — подумал Зарницын. — День такой вышел для меня роковой, что ли? Голос-то знакомый, голос Ивана Моисеича… Да как же это?!»

И точно, оглянувшись в комнате, в которую он только что вошел, он увидел распоряжавшегося буфетом Ивана Моисеича, того самого Ивана Моисеича, которого он месяц тому оставил в больших дураках в маленьком трактирце совсем в другой, в противоположной стороне города. Видно было, что судьба решилась преследовать злополучного кандидата Зарницына до конца.

Однако ж Зарницын, оправившись от глубокого изумления и невольного ужаса, которым поразила его эта неожиданная встреча, подошел к своему благоприятелю, Ивану Моисеичу, и первый повел к нему такую убедительную речь:

— Бесстыдный ты человек, Иван Моисеич! Ну как же это можно! Вдруг пропал, как в воду канул! Уж я расспрашивал, расспрашивал…

— Вот я этого не чаял, Дмитрий Алексеевич! С той самой поры, как вы перестали ходить в «то» заведение, я таки ждал вас долгонько. Все думаю, авось зайдут да рассчитаются, Дмитрий Алексеевич! Ведь я все это по доброте души, Дмитрий Алексеевич, а не то чтоб из прибыли какой: сами знаете!

— Знаю, любезнейший, знаю, потому-то я и нашел тебя… только денег у меня теперь… на этот раз ты меня извини: завтра Новый год, праздники, требуются большие расходы — понимаешь?

— Я, Дмитрий Алексеевич, про деньги уж не говорю: если вы — так, как я вижу теперь, по честности, и в заведение станете ходить, так мне и ничего, подожду, пока вы разбогатеете маленько! Только бы тово… Это вам Федор Никитин сказал, что я в здешнее заведение поступил?

— Федор Никитин? Какой Федор Никитин?.. Ах да! Точно, Федор Никитин.

— Нынешний буфетчик в том заведении-с…

— Ну да, да… Я еще с ним не знаком, впрочем, тот самый! — сказал Зарницын решительно, думая, что если уже можно отделаться хитростью, так хитрить до конца.

— Что ж вы прикажете, Дмитрий Алексеевич? — спросил Иван Моисеич, обрадованный добровольным появлением своего должника и приятеля.

— Я пришел, Иван Моисеич, — отвечал Зарницын, — пришел я сюда, собственно, для того, чтоб увидеть тебя и успокоить насчет того «маленького» должка: он — пустой должок, Иван Моисеич, и я заплачу тебе после праздников. И так как я уже пришел, то, разумеется, должен принести твоему заведению какую-нибудь пользу. Изволь. Со мною всех денег — один рубль серебряный, я решился издержать его у тебя. Гей, слуги! Подавайте обедать — сюда!

Зарницын, решившись пожертвовать последним рублем для поддержания своего достоинства в глазах Ивана Моисеича, предположил вознаградить себя за эту непредвиденную потерю, просидев здесь, в теплом углу, роковой остаток исчезающего года, чтоб до завтра не встретиться с хозяйкой.

Только что Зарницын принялся за свой дорогой и лакомый обед, предвкушая, впрочем, горечь завтрашнего дня, в комнату, где сидел он, вошел какой-то господин в бекеше с бобровым воротником, сопровождаемый извозчиком. Бросив буфетчику кредитный билет, он спросил мелочи, чтоб рассчитаться с извозчиком. Потом он оглянулся и встретился взглядом с Зарницыным, который смотрел на него пристально…

— Зарницын! Ты ли? Вот неожиданность! — воскликнул господин в бекеше, бросаясь к Зарницыну.

— Рожков! Ах, Рожков! Да тебя узнать нельзя! Боже мой, ты барин, решительно барин, и барином смотришь! Поздравляю!

— Ну а ты что ж теперь? Все тот же пролетарий?..

— Я-то? Садись, пожалуйста, поговорим, я тебе все расскажу. Э! Да что и говорить!

— Видно без рассказа, — заметил Рожков. — Впрочем, мы с тобой все-таки потолкуем немного; я отогреюсь, а ты мне порасскажешь. Я уступил жене свой экипаж, а сам часа три сряду ездил на этом ваньке… чуть не замерз. Ну как же ты? Расскажи, ведь мы с тобою не видались года четыре, с того времени, как вышли из университета.

— Ну да, ты уехал за тридевять земель и женился. Скажи мне, пожалуйста, каким это образом ты женился?..

— Обыкновенным. Там, куда я ездил по поручению — благодаря моей роли и письмам Бориса Александрыча — к его важным приятелям, я имел, как говорится об актерах, успех необыкновенный. Сделав свое дело, я влюбился, влюбившись — женился; потом пошел служить по другой части… Это уже по возвращении в Петербург.

— Ну а жена… я все насчет жены твоей. Что, она хороша, и мила, и добра?

— Я совершенно счастлив, жена моя — сущий ангел… как муж, лгать не могу.

— Очень рад. Это нынче редкость…

— Ты сам увидишь. Кстати, сегодня ты непременно должен быть у меня: я познакомлю тебя с женою. Кроме тебя будут одни ее родные, с моей стороны — так как у меня нет родных — будешь ты. Мы превесело встретим Новый год…

— Посуди же о моем горьком положении, Рожков: я не могу быть у тебя!

— Как, почему? — спросил тот с изумлением.

— Ты, вероятно, уже забыл, какого рода жизнь ведут наши братья-пролетарии. У меня, точно по какому-то проклятию, самый злосчастный день выпал сегодня. Даже, признаюсь тебе, я сижу здесь потому только, что боюсь идти домой, чтоб не встретиться с хозяйкой… понимаешь? Ты когда-то сам просиживал таким образом!

— Только-то! Эта беда не велика, все это можно поправить…

— Еще есть у меня одна скорбь — сердечная скорбь… Завтра во что бы то ни стало я должен быть в маскараде…

— Ах, злодей! Мало тебе обманывать бедную хозяйку, вероятно, какую-нибудь благородную вдову, — ты еще заводишь интриги… Ну, брат, как я вижу, ты нисколько не изменился; любовь для тебя такая же потребность, как обед, и обед — как любовь.

— Та к вот какое мое положение, что тут распространяться! Сама судьба, преследующая меня целый день, наконец умилостивилась надо мною и послала тебя сюда, в этот скверный трактир (это, Иван Моисеич, в «относительном» смысле я называю «Новый Китай» скверным трактиром), послала тебя сюда, чтоб ты спас меня — во что бы то ни стало. Спасай же, спасай, а уж я тебе услужу, разумеется…

— Ведь дело-то все, я думаю, в каких-нибудь нескольких рублях.

— Нескольких десятках рублей, драгоценный Рожков!

— Только-то! И ты будешь спасен? — спросил Рожков, открывая свой бумажник.

— Спасен! — отвечал Зарницын торжественным голосом.

— И приедешь ко мне встречать Новый год.

— Новый год! — повторил Зарницын.

— А завтра будешь в маскараде.

— В маскараде.

— И будешь, как прежде, счастлив.

— Счастлив! — подтвердил Зарницын, судорожно сжав поданный ему билет уважительного достоинства и вдруг почувствовав себя в благоприятных, даже блистательных отношениях к жизни.

— И ты, конечно, — продолжал Рожков, — поверишь мне тайну твоей интриги. Жаль, что завтра я не могу быть в маскараде… Вообще я давно, больше года, не был в маскараде, при том же я терпеть не могу маскарадов, а вот жена моя от них в восторге. Ну что же, что там такое ждет тебя в маске?

— А ты, женатый человек, все-таки интересуешься «современными» проявлениями холостой жизни. Изволь, я расскажу тебе… Но что ж я расскажу? Вот уже год, как я завел там интригу, любовь — все, что угодно. Не могу пожаловаться на «жестокость», но, представь себе, я все еще не знаю, кого люблю, кто интригует меня или, пожалуй, любит — одним словом, кто она такая.

— Кто она такая… — повторил Рожков.

— Она, та самая — моя любовь, моя богиня… ты понимаешь… ведь целый год, братец! Счастья тут целый рай, но и муки — бездна! Согласись, что мучительно, наконец, видеть к себе такую продолжительную недоверчивость. Она любит меня, ну любит — на это уж я имею доказательства, но, кто бы она ни была, хоть бы сама даже… кто бы она ни была, она не должна бы мучить меня таинственностью… Право, странный народ эти женщины! Что уж тут, кажется, имя… Так нет!

— Эге! Та к у тебя, братец, целый роман, настоящий роман! Любовь, таинственность, свиданья в маскарадах, меры предосторожности против всякого скандала… Да это любопытно! Если хочешь, я, так и быть, отправлюсь с тобою в маскарад, пособлю тебе разузнать… Эх, братец, да ты вовсе не умеешь, я на твоем месте давно бы узнал… Решено! Еду с тобою в маскарад.

— Знаешь ли, у меня есть какое-то предчувствие, что ты в этом деле поможешь мне. Я помню, когда ты, бывало, в блаженные времена студенчества…

— Без комплиментов. Так как я уж встретил тебя в отчаянном положении, то и берусь спасать тебя до конца — и один, безраздельно.

II. Господин Переулков

В это время появилось новое лицо странного вида: мужчина, очевидно, благородного звания, бледный, тощий и небритый, в ветхом фрачишке с длинно-предлинными фалдами, которые колотили его по пятам; прочие части его одежды соответствовали фраку и поражали своею несоразмерностью с особою, которую прикрывали; в руках его была измятая шляпенка, вытертая по швам, а шинели как будто вовсе он не имел, и точно пришел он сюда согреваемый только чувством собственного достоинства. Вообще этот человек был очень похож на известного разбойника Фра-Дьяволо, кающегося в своих прегрешениях, и нисколько не походил на другого молодца, тоже известного с дурной стороны, — Дон-Жуана, в лучшую пору его деятельности.

Войдя в трактир, он был принят служителями с лукавою внимательностью: все ему стали кланяться и приглашали его сделать милость пожаловать в угловую комнату. Он между тем открыл табакерку, объявив, что забежал только так на минуту, табачку понюхать, да вот что жаль: табачку-то и нет, а если б случился он у кого-нибудь из них или из гостей… потом он обратился с тем же объяснением к Рожкову и Зарницыну, которые смотрели на него с изумлением и соболезнованием; в то же время он был окружен остроумными служителями, которые наперерыв один перед другим трунили над ним, и наконец один из них, самый бойкий, приняв на себя важный вид, заговорил таким образом:

— Ваше высокоблагородие! Ну чего ж это вы наделали? Вас полиция ищет! Сам городовой пришел сюда с двумя подчасками^[2]. Что ефто ихное, говорит, высокоблагородие Евстигней Лукьяныч оставили свою супругу в такое праздничное, знатное и горячее время? На кого, говорит, ихное высокоблагородие покинул свою супругу? На Владимира Андреича, что ль? Нет, говорит, это он так только сочиняет, будто покинул на Владимира Андреича, а по правде-то покинул, потому что потаскун он такой, ихное-то высокоблагородие испокон веку шатается по трактирам, какие ни на есть лучшие в Петербурге, шампанское пьет, в каретах разъезжает, в венгерках ходит да в Английском клубе просиживает по целым ночам, а супруга ихная, говорит, глаза выплакала от тоски, исчахла от бессонницы, а все любит, говорит, безалаберное этакое ихное высокоблагородие, вашу, дескать, милость Евстигнея Лукьяныча. Так вот что приказано, говорит: взять их, да в карету посадить, да с почетом и за строжайшим караулом доставить к неутешной супруге, чтоб вместе они в своих господских вызолоченных палатах, при готовом и стеариновом освещении в счастьи и богатстве встретили Новый год. Вот что-с, ваше высокоблагородие!

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — повторили все. — С наступающим благополучно Новым годом, тысяча восемьсот таким-то и таким-то, всеуниженнейше вас поздравляем. Прикажите, ваше высокоблагородие, шампанским, а не то так и настоящим полушампанским угоститься под Новый год за ваше дорогое здравие, и супруги вашей, и друга вашего Владимира Андреевича. Не так ли-с? Да что ж вы это призадумались, пригорюнились, закручинились, ваше высокоблагородие? Аль и табачку березовского нет, аль шинелишки нет, аль и впрямь супруга-то Надежда Львовна, по отцу мещанка Закоулкова, по мужу дворянка Переулкова, аль и впрямь-то, ваше высокоблагородие… Расскажите, ваше высокоблагородие, сделайте такую милость. Неужто и впрямь…

— Позвольте, господа, табачку… Я тороплюсь к жене: ведь в самом-то деле она, пожалуй, рассердится, она капризная такая… Сделайте одолжение — табачку…

— У меня нет табаку, — отвечал Зарницын.

— Да расскажите же, ваше высокоблагородие, правда, что ль, будто жена вас обижает, — табачку дадим.

— Правда, правда, — отвечал он, глядя в свою открытую табакерку. — Жена меня совсем гонит, жена обманула меня и сгубила меня… Ах, Надежда Львовна, мещанка Закоулкова! Не я ль тебя сделал такою-то советницею, Переулковою? А ты-то со мною… что… Выслушайте меня, милостивые государи, — продолжал он, обращаясь к Зарницыну и Рожкову, — рассудите меня с моею законною женою, с Надеждой Львовною, рассудите, виноват ли я, ведь меня, милостивые государи, обманули, обманули.

— Расскажите, если это может облегчить вас, мы готовы слушать…

— Вот как-с: я жил в Семеновском полку… нет, виноват, жил я в Измайловском полку, в Четвертой роте, у отставного полотера Макара Иваныча Горчицына… отец его был тоже отставной полотер — только умер давно, и я его не знаю, а Макара Ивановича Горчицына знаю: человек был хороший. У него-то я нанимал комнату, целую особую комнату, веселую, с зелеными бумажными обоями, теплую, с садиком под окнами… и обед у меня был пристойный — за обед я платил особо, по пятиалтыннику за обед, а за квартиру десять рублей в месяц, так мне еще оставалось из жалованья на разные шалости и на черный день рублей, может быть, пять с полтиною или и шесть… Счастливо я жил в то время! Бывало, соберемся, всё молодежь, народ веселый, у меня притом была гитара, а Самсон Давыдыч умел играть на гитаре, а Митя Кочергин, бывало, поет… а потом, знаете, на Острова, бывало, если лето, а если зима, так в трактир, бывало, завернем и примемся пить чай, а тут нам музыка всякая почище Самсон-Давыдычевой музыки — увертюры, арии, и все, бывало, сыграет орган, а мы слушаем да чаек попиваем; а первого числа так уж всенепременно и кутнем в складчину — вот какое времечко было золотое!

Евстигней Лукьяныч опустил пальцы в табакерку и, не найдя табаку, продолжал:

— О службе говорить нечего. Чин я имел изрядный, асессорский, только жалованьишко маленькое. Мне хотелось больше. Не потому, чтоб уж в самом деле я нужду терпел большую, а потому, что всякий молокосос шел вперед, а я как будто застыл на одном месте и с одним окладом. Притом же я был горячего характера и свою имел амбицию; я и принялся ходатайствовать у Владимира Андреича, моего благодетеля, что сделайте же милость, окажите защиту и покровительство, войдите в мое положение, заставьте по гроб мой молиться за вас. Владимир Андреич долго отнекивались, говорили, что не знают, какое из меня сделать употребление, что мне надобно годиться к тому же, к чему годятся другие выскочки, молокососы, ученые, тогда, говорили, и оклад был бы соразмерный… Но я все-таки не переставал утруждать его при случае, так что Владимир Андреич однажды разгорячились и спросили у меня гневно: да что у вас, сударь, есть, что ли, нечего? Что у вас семейство обширное — виноват я, что ли, что вы обзавелись обширным семейством?

«Владимир Андреич! — отвечал я, воистину с чувством отвечал и с горькими слезами. — Богом клянусь вам, что никакого семейства я не имею, хоть извольте навести справку; я один как перст на белом свете, я, Владимир Андреич, круглый, бесприютный сирота, а вы у меня один отец и благодетель!» Когда я объяснил Владимиру Андреичу все, что у меня было на душе, они как будто пришли в сердечное умиление и опять спросили у меня, что я, стало быть, не женат, и почему ж это они считали меня женатым? Я тотчас и на этот счет отклонил от себя всякое сомнение, объяснил, что женат не я, а другой Переулков, не Евстигней Лукьянов, а Лука Иванов, в другом ранге состоящий и в другом столе, и что этот Переулков мне вовсе чужой человек, даже вражду питает ко мне и, происходя из ученых, занимается не столько делом, сколько стихотворством, несвойственным благонамеренному человеку. Тут Владимир Андреич поняли совершенно мое положение, осведомились, что я за человек такой нынче, то есть на ту пору, и что получаю, и когда я отвечал откровенно, что, по милости его, отца моего и благодетеля, я такой-то и пятьсот ассигнациями; они вновь пришли в умиление, сказали, что я действительно жалкий человек, а впрочем, если уж я не обязан семейством, то помочь моему горю можно легко; и сказали, чтоб я пришел к ним через три дня, а они в то время все обдумают. Я и пришел. Владимир Андреич сказали, что много думали о том, чтоб помочь моему горю, и придумали наконец, что мне следует жениться. Я поклонился, поблагодарил и объяснил Владимиру Андреичу, что по незначительности своей и по совершенной бедности никаких видов на женитьбу не имею. Они отечески посмеялись надо мной и сказали, что выбрали уже для меня невесту совершенно по мне, что есть одна прекрасная особа, которой недостает только порядочного имени, чтоб занимать приличное ей место на белом свете, что порядочное имя есть у меня, и что если я хочу, так вот как: мне сочетаться законным браком с нею, с прекрасною то есть особою и мещанкою Надеждою Львовною Закоулковою, которую «опекают» они сами, Владимир Андреич. Тогда, значит, по заключении законного брака они выдадут в собственные мои руки двадцать тысяч бумажками (в те поры бумажки ходили) и потом уж в мои дела не станут вмешиваться, я могу жить себе на покое, кутить или Богу молиться — что мне угодно.

Так вот, господа, какое вдруг передо мною, горюном, открылось поприще широкое: двадцать тысяч бумажками! Я, признаюсь, как ни обрадовался такому счастию, однако ж все-таки подумал и догадался, в чем дело, а после опять подумал, порассудил, что у меня иной раз и свечки сальной не на что купить и частенько хожу в оборванном сюртучишке, так тут уж дело известное, какая амбиция! Да и что такое, в самом деле, амбиция, когда тут мне, дураку, оказывают снисхождение люди — вот какие! Что за амбиция перед двадцатью тысячами наличных рублей!.. Прикинул я все это на разум и решился, а когда решился, сами Владимир Андреич — ей-же-ей, не лгу! — сами они заехали ко мне на квартиру, вошли в мою каморку бедную и в мое горькое положение (это случилось вечером), заставили меня надеть фрачишко мой ветхий и прифрантиться, а сами, пока я, знаете, снаряжался, и, разумеется, стыдился, что все это перед такою особой, и конфузился, что каморка моя такая — стульчика крепкого не было и портрет Наполеона висел на стене, а следовало бы быть портрету их самих, Владимира Андреича (только я по бедности не мог подписаться на портрет моего благодетеля), — пока все это со мною делалось, они закурили сигару, вероятно, уж настоящую, и стали трунить надо мною и подсмеиваться, не то чтоб в обиду или в оскорбление, а совершенно особым, милостивым и до крайности отеческим образом, так что у меня все жилки заходили от умиления… Я тут-то и подумал, что вот вы, тамошние, важные и очень важные, посмотрели бы вы, как тут со мною сами Владимир Андреич, пред которым вы гнетесь в три погибели, посмотрели бы и что бы вы подумали? Подумали бы, что вот человек вышел на свою дорогу, что Переулков начинает свою карьеру, что нечего теперь глумиться над Переулковым и спрашивать, по какому это вы случаю, господин Переулков, такого достигли уважительного звания… Ну, знаете, многое очень лестное пришло мне в голову, так что уж я подумал, что и в самом-то деле, чем я не гожусь в приятели Владимиру Андреичу…

Когда я снарядился во что Бог послал, Владимир Андреич повезли меня в своей собственной карете на Вознесенский проспект. Там карета остановилась у какого-то дома (теперь, впрочем, я его хорошо знаю), и мы вошли по парадной лестнице, освещенной газом, в квартиру сироты, опекаемой Владимиром Андреичем. Квартира была в четвертом этаже, но что за квартира! Я только в трактире у Палкина видел такое великолепие, как в этой квартире, нечего и говорить, что полы паркетные — это пустяки, а обои-то, обои какие — все бархатные: в одной комнате золотые, в другой зеленые, в третьей, как жар, красные; а мёбель, мёбель — сам черт выдумывал такую мёбель! — стыдно и совестно сесть на какую-нибудь там табуретку или в кресло; а зеркала, а вазы с цветами, а занавески на окнах и дверях, да и дверей-то не было, а так просто одна занавесь, дернешь за шнурок — она и откроется, и ступай дальше; там опять то же, там опять; а там уж и очутишься в огненной комнате, где все: и цветы, и подушки, и собачки, и занавески, и серебряные подсвечники и матовые лампы, и кушетка — и моя невеста!

Господа! Если б вы видели мою невесту… Я отроду не видал таких красавиц! Конечно, по Невскому можно встретить, но там, знаете, магазины; а в магазинах ленты, звезды, портреты знатных обоего пола особ; поневоле развлечешься и не обратишь внимания — хозяйки же у меня были все сварливые и до крайности почтенные женщины; а у нашей братьи жены и сестры и племянницы, вы знаете, тоже хозяйки в некотором смысле: есть полненькие, кругленькие и как будто любезные — да куда! Ни одеться так не умеют, ни огненной комнаты не имеют, а поговорить — что и говорить! Конечно, если насчет дров и Сенной площади, насчет того, как блины приготовить и где башмаки дешевле купить, — в этом нужно им отдать справедливость — в Семеновском полку могут перещеголять Надежду Львовну, но зато уж в чем другом, знаете, насчет деликатностей, приятности в обхождении, они перед нею пас.

Владимир Андреич отрекомендовал меня Надежде Львовне как своего друга и сослуживца (ей-же-ей, не лгу!). Я, разумеется, не беру на себя лишнего — не очень-то разговорчив и ловок с женщинами… Я как сел на диване, так и прирос к дивану; глаза у меня растерялись, и язык примерз… а она тут все около меня, знаете… говорит со мною, да вдруг так пристально взглянет на меня, что во мне вся душа задрожит, — чуть не пропал я в тот вечер; не помню, что я говорил, тогда, кажется, только и говорил, что «да» и «нет-с», а они между собою все говорили, и даже Владимир Андреич за меня отвечал несколько раз, когда она вдруг было что-нибудь спросит у меня — живая такая; а глаза… как взглянет на вас вдруг, так и обдаст жаром; уж я краснел, краснел и так досадовал, что не знал приличного обхождения. Однако ж ничего. Она вовсе не замечала, какой на меня столбняк напал, и пригласила меня с собою в театр. Можете представить! Я взглянул на Владимира Андреевича, и он сказал мне: «Как же, как же! Я довезу вас» — и точно, в семь часов покатили мы все втроем в Большой театр. Ни словечка я там понять не мог, притом же растерялся до крайности: Владимир Андреич ушел в кресла, а мы остались в ложе в третьем ярусе. Надежда Львовна почти беспрерывно говорила со мною, а я сижу себе как пень, не знаю, как тут быть… ну, да уж заодно и рубну что-нибудь с плеча — ну, словом, был в таком отчаянном положении, что рад был, рад, когда по окончании оперы пришли Владимир Андреич да и отпустили меня, а сама Надежда Львовна просила меня пожаловать вместе с Владимиром Андреичем через день, кажется, обедать. Тут уж, господа, на третий день я немножко освоился с своим положением, а может быть, и не освоился бы, если б не помогал тут Владимир Андреич.

Не помню уже, как это все велось, только помню, что я был настоящим женихом Надежды Львовны, что наконец потерял свою робость, попривык к своему положению и совершенно влюбился в свою невесту. Я даже заметил, что очень понравился ей, и только о том и бредил, чтоб поскорее кончить все церемонии… Ну, церемонии все были кончены благополучно, и я приехал с Надеждой Львовной в ее квартиру законным ее мужем… Благодетель мой, Владимир Андреич, разумеется, был с нами. Это было вечером часов в десять. Ни души посторонней, кроме нас, не было. Мы поужинали… я таки, нечего сказать, на радостях славно тогда поужинал и выпил порядочно, несмотря на то что сидел за одним столом с Владимиром Андреичем. Вот, знаете, мы поужинали, потолковали, чай пили, и время этак часов до двенадцати провели вдвоем с Владимиром Андреичем, а жена моя ушла в свою комнату. Наконец Владимир Андреич сказали мне, что они теперь исполнят остальные свои обязанности ко мне по уговору, и затем уж мне останется исполнить свои: тут они вынули из бумажника билет ломбардный на мое имя да еще наличных толстенькую пачку и отдали мне — всего было на двадцать тысяч. Потом сказали: «Теперь живите себе счастливо, господин Переулков, — живите, как знаете и где знаете, никто с вас отчета не спросит». Я кланялся и благодарил, а Владимир Андреич, посмотрев на часы, продолжали: «Скоро полночь. Пора нам домой. Не угодно ли, я довезу вас до вашей квартиры…»

«Как так, до моей квартиры?» — спросил я Владимира Андреича. «Да так же, как всегда. Что вы это?» — сказали они с усмешкою. Столбняк на меня нашел, и глаза у меня помутились, и в ушах зазвенело… «Да неужто я не у себя?.. Где же это я, Владимир Андреич?» — «Какой вы странный человек! Не помните, что ли, что вы, то есть мы оба здесь в чужой квартире, в гостях у кол-леж-ской асес-сорши Переулковой?» — «Да ведь она жена моя, Владимир Андреич, моя законная жена!» — «Конечно, конечно, жена ваша, никто в этом не сомневается, да квартира-то не ваша и не моя. Так вот и следует, что мы должны благополучно отправиться, без подробнейших объяснений, которые ни к чему доброму не ведут. Едем, едем же!» — сказал он мне вдруг, и в первый раз после сватовства моего сказал собственным своим голосом, таким тихим, шипучим голосом, который бросает в пот и дрожь и против которого никакое человеческое сопротивление невозможно. Я испугался и растерялся… «Шинель господина Переулкова!» — сказал Владимир Андреич, отворив дверь в переднюю… Я вышел за ним столб столбом, дурак дураком… Трехполенный верзила, Тимофей, накинул на меня шинель и обхватил мне обеими руками шею, застегнул воротник с такою манерою, как будто хотел тут же и задушить меня… Делать было нечего! Не помня себя, я пошел следом за Владимиром Андреичем. На лестнице они мне сказали: «Что вы, как ребенок маленький, — опомнитесь. Сегодня мы хорошо поужинали, так и следовало; но завтра вы порассудите хорошенько. Хотите, чтоб я довез вас?» — «Нет-с, всенижайше благодарю! — отвечал я, испуганный до крайности. — Я уж сам как-нибудь…» Он и не усиливался. «Как вам угодно, — сказал он. — Прощайте, желаю вам счастья. Теперь вы имеете средства — прощайте».

Тут он подал мне указательный палец, и я со страхом сжал обеими руками холодный перстень на пальце. Потом они сели в карету и поехали себе, а я остался тут на улице и с полчаса мерз и дрожал, не понимая, что это такое случилось со мною; в голове что-то шумело, и в глазах искорки сверкали… Я думал, думал и ничего не придумал, а домой, к себе, то есть на квартиру, как-то стыдно было; так уж я рассчитался и хоть багажа своего не вывез оттуда, но заявил, что женюсь и переезжаю в женину квартиру… Ах, какая тоска на меня напала — тоска от того, что в толк я не мог взять ничего, сам себе не мог поверить, что со мною случилась такая комедия наяву, а не во сне, не в театре. Вот я и пошел себе куда глаза глядят… иду и голову ломаю соображением, а сердце-то так и рвется от тоски и горя… вдруг глядь в сторону: красный фонарь мелькнул перед моими глазами; дай-ка, подумал я, зайду сюда, в трактир, порассудить о своем положении, отогреться немножко и душу замученную отвести чайком. Я и зашел в этот самый трактир, где и теперь нахожусь. Зашел я в трактир и вижу, что наша братья гуляет… то есть не столько гуляет, сколько ругается с буфетчиком и свою амбицию выставляет в разных видах на посмеяние подлой черни, служителей трактирных… Тут только вспомнил я, какая страшная куча денег у меня в кармане; вспомнив об том, я почувствовал облегчение в душе и приказал подать пуншу. Выпил пунш, потребовал еще чего-то, потом еще, а потом уж стал без толку угощать всех, кто тут ни был, да и напился я при этом случае до крайности. Тут я в первый раз в жизни моей напился как следует и узнал, почему это так любят пьянствовать бедные люди — потому, господа, что горе гнетет бедного человека, что нужда ест бедного человека, что здравый рассудок, проклятый здравый рассудок беспрерывно говорит бедному человеку такое страшное, беспощадное, что не знает он, куда деваться, где забыться от своего безжалостного мучителя, здравого рассудка, не знает, где утопить свой здравый рассудок, потому что на кой черт, в самом деле, здравый рассудок бедному человеку, если не на его погибель и уничижение! Вот и нашел бедный человек одно спасенье в питье, и пока он пьет и пьян, здравый рассудок в нем спит, а он сам, бедный человек, живет, то есть не мучается, а всякие приятные ощущения испытывает и воображает себя свободно, чем только ему угодно, и сам верит тому, что о себе воображает.

Та к вот, господа, при этом-то горьком случае я напился в первый раз в жизни и тут же всем моим приятелям, с которыми, впрочем, в первый раз встретился, рассказал свою горестную историю…

Тогда все начали смеяться надо мною, так что я, как ни был пьян, все-таки чуть не умер от стыда. И стали они с разными насмешками надо мною расспрашивать меня обо всем подробно; я решился уж заодно признаваться и подробно — признался и в том, что не больше как полчаса тому получил от Владимира Андреевича двадцать тысяч, которые у меня в кармане. Когда я признался во всем этом откровенно, они вдруг перестали смеяться надо мною и начали глубоко сожалеть обо мне, сказали, чтоб я распорядился об ужине, и вдруг сами начали распоряжаться всем, а потом начали громко сожалеть обо мне и осуждать мою жену и Владимира Андреича. Потом начали шуметь и сговариваться о чем-то таком… Стали поздравлять меня и просить у меня денег, и я бросил им свой бумажник; они кинулись на него и снова зашумели между собою. Мне было очень весело, и я все хохотал, а приятели мои уже затевали драку. Тут явился трактирщик, разобрал дело, отобрал у них мои деньги, пересчитал и отдал буфетчику на сохранение, а мне оставил какую-то небольшую бумажку. Приятели сначала горячились, а потом уговорили меня идти с ними ночевать куда-то. Трактирщик хотел отправить меня домой с своим служителем, но я не захотел: мне было так весело на ту пору, что я хотел провести время с приятелями, и так как я уже был совершенно «готов», то меня вели под руки два человека, еще не совсем готовые… Ну и привели меня куда-то, бросили на диван, вынули у меня из кармана бумажку, которую оставил мне трактирщик, и больше я уж ничего не помню: я совершенно обеспамятел и очнулся только на другой день, часов в десять, от толчков, которые кто-то давал мне под бок.

Я открыл глаза и увидел одного из вчерашних приятелей. Он сказал мне, чтоб я вставал и шел поскорее с ним. Я повиновался; голова у меня трещала, и я чувствовал уныние смертельное.

Приятель уже на пути признался мне, что он даже в должность свою не пошел для того только, чтоб сохранить меня, что скоро, может быть, через час, а не то так и следом за нами появятся прочие приятели, которых я угощал вчера; что они будут всячески стараться искусить и соблазнить меня, потому что они известные во всем Петербурге мошенники и живут только тем, что шляются по всем трактирам, привязываются к хорошим посетителям, подбираются к пьяным и обирают их или затевают ссору с мастеровыми и простыми русскими людьми, сами на себя накликают пощечину или другой какой гостинец, а потом уж тянут бедного, запуганного человека в полицию: ты, дескать, кто таков? Я вот каков — благородный дворянин; плати, говорит, такой-сякой, — бесчестие по рангу — наличными деньгами! Вот какие были приятели, на которых наткнулся я в этом трактире, и я был очень благодарен ему, что он предупредил меня; он притом напомнил мне, где я оставил деньги на сохранение по его совету, и пояснил, что готов даже на виселицу и к самому черту, только бы сберечь меня.

Мы пришли в трактир. Я потребовал свои деньги, и мне их отдали; потом я хотел угостить приятеля за его попечения обо мне, но он поблагодарил меня и сказал, что ничего от меня не хочет, а старался за меня по доброте души, как за своего брата родного, как за себя самого, а впрочем, если мне угодно, он готов сделать мне компанию, чтоб меня не обидеть, только не здесь, а в другом месте, потому что сюда, того и смотри, нагрянут вчерашние приятели. Я согласился идти, куда он хочет, и он повел меня отсюда в другой какой-то до крайности гадкий, но, по его словам, совершенно безопасный для меня трактир. Там он посоветовал мне опохмелиться, чтоб голова не болела, и тут же сам распорядился о похмелье… При этом случае, господа, я в первый раз узнал, что значит для пропащего человека похмелье, и почему он тоскует с похмелья, и почему он напивается усердно с похмелья…

Потом он стал рассказывать мне, какая с ним самим случилась история: есть у него жена и дети, а содержать их нечем, и холодно притом, места порядочного или хоть какого-нибудь он не имеет, а времена пришли скверные, дворник из квартиры гонит, да сверх того его обокрали на днях — все будто бы именье, какое там у него было, повытаскали из квартиры. После того он заплакал горькими слезами и потребовал закуску и вина; потом кинулся ко мне на шею и начал меня целовать и называть благороднейшим человеком в мире. При этом случае пришло мне в голову, что я не знаю даже, как зовут моего приятеля, и спросил у него. Он отвечал, что имя и звание человеческое ничего не значат, главное дело — душа, впрочем, он не отпирается, что зовут его Лукьян Карпович Судаков и звание имеет — как все, а денег — ни гроша. Я предложил ему двадцатипятирублевую бумажку, чтоб его не обидеть, взаймы. Он залился горючими слезами и сказал мне, что век свой не встречал такого благородного человека и что недаром он почувствовал ко мне приятельское расположение еще вчера, как только я вошел в трактир город Новый Китай. Потом признался он мне, от искреннего сердца, что если уж так, то дал бы я ему сто рублей ассигнациями на две недели, что ли, а он по гроб свой не забудет моего добра. Я снова начинал хмелеть; головная боль у меня прошла, и мне становилось почему-то весело, так что я часто ни с того ни с сего принимался смеяться и хохотать. Я дал ему сто рублей и предложил съездить со мною в мою квартиру; он согласился. По дороге мы останавливались у разных заведений, чтоб подкрепиться, и я уж не помню, как очутился в своей квартире. На другой уже день хозяин мой, все тот же Макар Иваныч Горчицын, сказывал мне, что приехал я с кем-то в жалостном состоянии, что человек, который меня привез, очень заботился о том, чтоб уложить меня спать, и долго со мною возился, и ушел тогда уже, когда я уснул. В это время я чувствовал те же страдания, что и накануне, — и вдруг вспомнил, что можно поправиться.

Но представьте, господа, мое положение, когда я не нашел у себя ни гроша из нескольких тысяч рублей, которые со мной были! Оставался один ломбардный билет на десять тысяч… А голова у меня трещала. Лукьян Карпыч, Владимир Андреич, Надежда Львовна беспрерывно мелькали перед моими глазами и как будто дразнили меня. Я дрожал от страшного холода, который замораживал кровь. Я, наконец, не мог опомниться и одуматься хорошенько. Хозяин спрашивал, что со мною случилось, где жена моя и прочее; я рассказал ему. Потом, кинулся я к менялам и, обратив свой ломбардный билет в деньги, снова зашел в какое-то заведение, чтоб поправиться, а потом уж и за разум взяться…

Тут, господа… да и к чему уж повторять все подробности! Этот день я провел так же, как и предшествующий, следующий день тоже, и так целый месяц жил в каком-то новом для меня мире. Около меня, наяву или в воображении, мелькали разные лица: они жили со мною, угощали меня, обирали меня, и я ничему не противился. Я спешил тушить каждую искру сознания, зарождавшегося во мне после долгого сна. В тот месяц я совершенно изменился во всем…

Несчастное происшествие, доставившее мне деньги, было забыто… Только тоска иногда грызла меня даже в час опьянения… Я рвал на себе волосы в отчаянии, чувствуя свое бессилие остановиться и опамятоваться… Наконец я остановился и опамятовался… Первое, что я вспомнил и почувствовал, было то, что все деньги мои издержаны и мне нечем поправиться… Три дня после того я пролежал больной, все еще в чаду, истощенный и обезумевший от всего, что случилось со мною. Потом я решился выйти и как-то случайно очутился у одного дома, где погубили меня безвозвратно. Я думал, думал — и решил, что имею же какое-нибудь право прийти к своей жене, и пришел. Меня, впрочем, попросили подождать в передней, а в зеленую комнату и не пустил трехполенный мерзавец, даже спросил, как обо мне доложить, но, посмотрев на меня пристально, узнал меня — вероятно, что узнал и мою историю… Он ушел к моей жене и через несколько минут вышел ко мне с ответом, что барыня нездорова и никого не принимает, а вот вам, говорит, пять рублей ассигнациями. Я… ах, господа! Если б вы знали, какую грозу готовил я жене моей, какие планы насчет справедливости и правосудия строил я, и все разрушилось вдруг перед синей ассигнацией!.. Деньга, деньга!.. Как только я взглянул на нее, разум мой помутился совершенно… Я был и болен, и голоден, и, главное, хотел пить, то есть выпить! Я взял бумажку, поклонился мерзавцу и вышел…

На этой фразе Рожков остановил рассказчика.

— Та к вы так-то с тех пор и живете себе одни? Все тем же порядком?

— Все тем же порядком! — отвечал он. — Нет ли, господа, табачку?

— Табачку нет, а если чего-нибудь другого…

— Холерной, вы думаете?

— Да, например, холерной…

— С благодарностью за ваше здоровье, господа.

— Та к прикажите. Гей, буфетчик! Вели подать господину… этому господину…

— Переулков, Евстигней Лукьяныч, — шепнул рассказчик.

— Господину Переулкову вели подать туда, в ту комнату, этой гадости…

— Холерной.

— Да, бишь, холерной, что ли. Ну и закуску хорошую, какую ему угодно.

— Московскую…

— Московскую закуску.

— Нет-с, это селянка такая есть, московская: весьма отличный вкус имеет.

— Ну, селянку…

Холерная янтарного цвета двинулась на подносе в сияющем сосуде, и вслед за нею поплелся в другую комнату радостный желудок господина Переулкова.

— Заставил же ты меня выслушать эту историю!

— Она тебе кажется не любопытною?

— Пошлою, потому что это весьма обыкновенная история.

— Для меня в ней другой интерес… Но ты идешь?

— Мне пора, пора. Вот тебе мой адрес. В одиннадцать часов, не позже, ты должен быть у меня… Теперь, если хочешь, поедем вместе, пока тебе одна дорога.

— Ты довезешь меня до господина Макарова, в Мещанской: господину Макарову поручил я на сохранение мой гардероб. Прощай, Иван Моисеич, до свидания! Видишь, ты заметил, что у меня дела поправляются. То-то! Я к тебе, Иван Моисеич, через недельку, на днях, может быть… до свидания…

Таким образом кандидат Зарницын выходил из трактира «Нового Китая» с совершенно восстановленным духом и вообще настроенный, как следует, по-праздничному. Усевшись с Рожковым на извозчика, он обратился к своему приятелю с вопросом:

— Как ты думаешь… Ты ни к какому заключению не пришел после того, что выслушал историю господина Переулкова?

— Пришел.

— Именно?

— Пришел к тому заключению, что не он первый и не он последний в Петербурге бедный муж, да утешит его эта аксиома!

— Не то! И в другом смысле говорю: мне кажется, что она, эта история, имеет связь с моею маскарадною историею, которую я тебе рассказывал.

— В самом деле?.. И то может быть!

III. Новый год

В квартире Рожкова собрался избранный кружок своих людей, самых близких и родных, как следует для скромной, сердечной встречи Нового года. Рожков мог гордиться тем, что все, бывшие в эту замечательную ночь в его гостиной, питали к нему беспредельное сочувствие — от жены, обворожившей гостей его своею неистощимою любезностью и сохранившей к нему страстную, энергическую привязанность, до Бориса Александровича, который заступал место отца родного и походил более на патриарха, нежели на Бориса Александровича.

Полночь приближалась. Гости вели оживленный разговор о каких-то «семи в червях», должно быть, очень важных червях, потому что Борис Александрович очень горячились, пристойно, величественно, с улыбкой на устах, но все-таки было заметно, что горячились, и нет сомнения — основательно горячились. Собеседники с глубоким сочувствием слушали рассказ его о «семи в червях» и прерывали его в самых патетических местах замечаниями о том, что это случается — редко, очень редко, но действительно случается, даже с ними однажды случилось. Тут собеседник, с которым «это случилось», рассказывал, каким образом, при каких необыкновенных обстоятельствах и в какую незабвенную пору жизни его все это случилось, чем сопровождалось, кто да кто был при том и может подтвердить, что все это не сказка. Даже дамы принимали горячее участие в «семи в червях», и они-то исключительно рассказывали такие случаи со всеми подробностями и были молчаливо, значит — внимательно, выслушиваемы. Мужчины по привычке излагали дело вкратце и не успевали изложить его до конца, как были прерываемы другими лицами из своей братии, жизнь которых тоже была ознаменована точно таким же редким и весьма достопримечательным происшествием. Вообще, по всему видно было, и сюжет оживленного, горячего разговора окончательно определял, что общество, собравшееся к Рожкову для встречи Нового года, было общество избранное, европейски образованное, имеющее свои положительные, независимые стремления в жизни, и если уж говорить, хорошо поговорить, провести время в умной беседе, то знает, о чем и поговорить.

Изредка в пылу разговора гости и хозяева бросали заботливый взгляд на часы. Стрелка приближалась к двенадцати. Зарницын еще не являлся, и Рожков с досадою подумал: «Опять закутил!» В это время он услышал звонок в передней и вышел в залу.

Пришел наконец Зарницын, почти непохожий на прежнего Зарницына: такую совершенную благовидность приняла его давешняя растрепанная, небритая и нравственно расстроенная личность. По наружности решительно нельзя было узнать в нем петербургского пролетария.

— Ну что же ты… Экой ты, братец! Ну, можно ли так! Чуть не опоздал, — заметил Рожков, встречая своего университетского товарища.

— Я, однако ж, торопился… прождал у Федорова, у того, знаешь, у которого были на сохранении мои «домашния обстоятельства», и потом, представь себе, представь, иду я к тебе… это было часа два тому…

— Что ж мы стоим здесь? Идем…

— На секундочку: там нельзя этого говорить…

— А! Ну-ну, только потише. Я, наконец, почти завидую тебе — твоей независимой жизни, хотя и не каюсь, что женился, — я счастлив! Ну что же такое, что? Опять интрижка…

— И какая… Иду я по Невскому… я терпеть не могу ездить на извозчиках…

— Без подробностей, идем, я тебя познакомлю с женою.

— Постой же, доскажу. Иду я, знаешь, ну, в отличном расположении…

— Боже мой, меня ждут…

— Вдруг встречаю… чудо! Я за ней, то есть за ним, за моим чудом, она, то есть оно, чудо-то, с картонкой… понимаешь!

— Ничего не хочу понимать — после! Идем… — воскликнул Рожков, схватив Зарницына за руку.

Зарницын сделал несколько шагов и, приостановившись в дверях залы, из которой открывалась анфилада комнат с группами гостей Рожкова, вдруг подался назад.

— Да что это с тобою, Зарницын? Ты, никак, с ума сходишь! — заметил Рожков, глядя с изумлением на своего приятеля.

— А! Ничего, ничего! Маленькое потрясение… Это со мною случается. Идем…

Зарницын отправился вслед за Рожковым, прошел две комнаты и очутился в третьей, где мелькали однообразные черные фраки и разноцветные дамские платья.

— Вот, Варинька, мой лучший друг. Дмитрий Алексеич Зарницын — ученый муж и страх мужей! Рекомендую. Я совершенно неожиданно встретил его после четырех лет… Прошу полюбить…

Варинька покраснела, смутясь на мгновение… и молча поклонилась лучшему другу своего мужа… В то же время часы зашипели и медленно стали бить полночь…

Разговор умолк. Все, присутствовавшие в этой комнате, сгруппировались вокруг большого стола, на котором стояли бокалы с длинными шейками. Никто не обратил внимания на вновь появившееся лицо Зарницына, а появилось оно каким-то особенным, замечательным образом. Притом же Зарницын успел оправиться от своего мгновенного беспамятства; он тихонько присоединился к группе, устремившей внимательные очи на Бориса Александровича, который стоял отдельно от нее, собственно, ни на кого не глядя, но, так сказать, пребывая в торжественном самосозерцании.

С последним ударом часов пробка хлопнула и покатилась по полу. Благородная струя полилась в бокал… Борис Александрович, подняв бокал, окинул все собрание величественным взглядом…

Вообще, в лице Бориса Александровича, особливо в эту торжественную минуту, было много патриархального. Его сияющая лысина — куда, лысина! — можно даже сказать его почтенное чело покраснело или, справедливее, просияло еще более от сильной деятельности мозга, приготовлявшего приличную случаю речь.

— Господа! — произнес наконец Борис Александрович. — За здоровье и благоденствие всех благородных людей, за успехи и процветание доброй нравственности…

— Послушай, как ты находишь мою жену? — шепнул Рожков Зарницыну. — Скажи откровенно, без лести.

— Да, я нашел ее… нашел… — отвечал смущенный Зарницын, действительно нашедший свою маскарадную незнакомку.

— И семейной жизни, — продолжал Борис Александрович со страстным одушевлением.

— Да что! — заметил Рожков шепотом, лукаво ущипнув Зарницына. — Ты нынче скуп на любезности, ты бережешь их…

— За укрепление чистых, нравственных уз, связующих всех нас, так сказать, в одно семейство! — продолжал Борис Александрович, совершенно воспламенившись своею ораторскою речью и даже начиная понимать глубокий смысл своей речи.

— Для расхода в маскараде, — отвечал Зарницын вполголоса.

— И, наконец, — заключил Борис Александрович, — за преуспеяние всего человечества на пути истины и добродетели с наступающего Нового года!

— Ур-р-р-р-ра! — закричали двадцать голосов, весело выпивая свои бокалы и, значит, встречая Новый год в добром здоровье, взаимном согласии и совершенно приятном расположении духа.

1848

Примечания

1

Яков Петрович Бутков (1820–1856) — русский писатель, один из ярких представителей «натуральной школы».

2

Подчасок — помощник часового на посту (воен.).