Отныне и навсегда

Роуэн Коулман (2023)

Его время на исходе. До сих пор Бен Черч никогда не совершал ничего экстраординарного. Теперь ему нужно наверстать упущенное, пока он еще может. Бен оставляет все привычное позади и оказывается перед своей любимой картиной Леонардо да Винчи. Все, что у нее есть, — это время. Жизнь Виты Эмброуз с нескончаемыми вечеринками, работой в галерее Лондона и потрясающей одеждой выглядит безумно гламурно, но на самом деле Вита не видит в ней никакого смысла. Она слишком много пережила и слишком многое потеряла. Вот почему она с головой уходит в изучение самой загадочной картины всей выставки. Связь Бена и Виты непосредственная, спонтанная и страстная. Но часики тикают. Смогут ли они вместе заставить время остановиться? Удастся ли им найти способ сделать так, чтобы их любовь жила вечно? Потому что каждое мгновение имеет значение, особенно если оно может стать последним… Для поклонников романов «Жена путешественника во времени» Одри Ниффенеггер, «До встречи с тобой» Джоджо Мойес и «Чужестранка» Дианы Гэблдон

I

Жизнь — это лишь тень. Тень летящей птицы.

Девиз солнечных часов

Глава седьмая

— Может, подберем вам подтяжки? — спрашивает меня консультантка Амелия.

Я решил закупиться новой одеждой, ведь умирать в джинсах из супермаркета мне совсем не хочется. Но у всего есть предел.

— Меня не пустят обратно в Йоркшир, если я куплю подтяжки, — говорю я. — Я просто хочу выглядеть, как интеллектуал, презентабельно, чтобы меня воспринимали всерьез.

Вот и обратная сторона импульсивных решений: я почти ничего с собой не взял. Я шатался по Чаринг-Кросс-роуд и наткнулся на этот бутик. Обычно я ограничиваюсь парой футболок, но не в этот раз. Отныне я буду париться обо всем, вдруг это на что-то повлияет. И потом, стоило нам с Амелией пересечься взглядами, как всякая надежда пройти мимо была утеряна. Она вышла из бутика и пригласила меня зайти. Я хотел сказать: «Нет, спасибо», но получилось: «Да, давайте».

— Ну что ж, тогда, — Амелия осматривает меня, — как насчет этого? Очень подходит к вашим глазам!

Она держит рубашку с короткими рукавами небесного цвета у меня под подбородком. Я смотрю в зеркало, хмурясь на мужчину, что в замешательстве глядит на меня в ответ.

— Очень красиво, — говорит она. — Подберем темные джинсы и накрахмаленную белую футболочку под нее, и будет что надо. Попробуете?

Примерив одежду, я понимаю, что Амелия права. Я выгляжу… вообще-то неплохо.

Амелия улыбается, когда я выхожу из примерочной, и хлопает в ладоши.

— Осталось подобрать обувь, чтобы завершить образ. Как вам эти, из Италии? Стильные и при этом удобные.

— Пойдет, — говорю я. — А можно…

— Надеть их сейчас? Конечно.

Я оплачиваю покупку, Амелия скрещивает руки на груди и оценивает свою работу.

— Удачи вам, — говорит она. — Отлично выглядите.

Амелия улыбается мне, и я почти уверен, что, если я приглашу ее выпить, она согласится. В конце концов, за этим я и приехал в Лондон — рисковать и жить на полную. Но я просто беру пакет и прощаюсь, момент упущен. Я чего-то жду. Только не знаю чего или кого.

* * *

Я выхожу на оживленную улицу, чуть не спотыкаясь в попытках найти, куда поставить ногу в бесконечном потоке людей. Курьеры на велосипедах заезжают и съезжают с тротуара, девчонки идут, взявшись за руки, и разбивают строй, чтобы, хихикая, обойти меня. Сильно пахнет жареной едой, к горлу подкатывает тошнота. Не помню, когда я ел в последний раз. Улица вдруг накреняется, и меня заносит. Ничего не вижу из-за вспышек света, поэтому вытягиваю руки и нащупываю что-то, за что можно ухватиться. Меня пробирает паника, когда я осознаю, что забыл принять лекарства.

— Осторожней, приятель, — говорит какой-то мужчина. — Не рановато ли напиваться?

Кто-то толкает меня, я отшатываюсь и врезаюсь в стену. Голову пронзает боль, перед глазами плавают мушки. Надо держаться за стену, пока это все не закончится…

Лоб прижимается к чему-то холодному и гладкому, я льну к поверхности, благодарный за поддержку. Вспышки света тускнеют, боль отступает. Я открываю глаза. Люди снуют мимо, будто я невидимка.

Что-то привлекает мое внимание. Я отстраняюсь от опоры, и меня встречает печальный взгляд карих глаз. Это плакат с картиной, на которой изображена женщина из далекого прошлого. Ее серьезные темные глаза смотрят уверенно и непреклонно. Я понимаю, что она чувствует, будучи пойманной в ловушку скорби, тяжелым камнем оседающей в груди; это бремя, от которого нельзя избавиться. Я сжимаю голову с обеих сторон, прислоняюсь лбом ко лбу женщины и жду, пока зрение сфокусируется.

Изображение мне знакомо, причем очень хорошо, настолько, что я перестал обращать на него внимание, пока оно внезапно не попалось мне в необычной обстановке, что позволило посмотреть на него с нового ракурса. Это лицо с обложки большой и тяжелой книги, которую мама в молодости купила в Париже еще задолго до того, как встретила моего отца. Если верить ее словам, она называлась «Картины и изобретения Леонардо да Винчи», вот только весь текст был на французском. Меня это не смущало. В детстве я обожал эту книгу, но тогда меня интересовали не сами картины, а наброски, записи и изобретения. Я садился за стол и делал копии чертежей гигантских арбалетов и анатомических рисунков головы, а Китти раскрашивала бесчисленные версии Моны Лизы. Мы втроем подолгу изучали мир через призму маминой любви к искусству.

Я смотрю на ее лицо, на которое до этого никогда не обращал столько внимания, и вспоминаю, как раньше детали картин да Винчи поглощали меня полностью. Теперь, глядя в эти знакомые, печальные глаза, я чувствую покой, как после встречи с давно потерянным другом. Ниточка из прошлого наконец указывает мне путь. Мне нужно найти эту картину.

Глава восьмая

Я открываю мало кому доступную и очень старую дверь, которая ведет на крышу особняка Бьянки. Только у меня есть ключ, и только я знаю об этой двери, спрятанной в темном углу чердака. Реставрация до нее тоже не добралась. За низким узким проходом находится что-то вроде королевства Червонной Королевы из «Алисы в Зазеркалье». Каменные балюстрады вместо шахматных фигур, фронтоны и башенки — эдакие идеально симметричные топиарии: тайное королевство, в котором я правительница. Главное, не светиться на камерах и оставаться в слепой зоне.

— Знаешь, если меня тут поймают, то уволят, — говорю я Джеку, который принес сэндвичи и полбутылки охлажденного розового шампанского для пикника на фоне небоскребов — так он любит называть наши периодические нарушения правил. Мой самый давний друг оказывает на меня дурное влияние — я рискую только ради того, чтобы он улыбнулся. Здесь стоит отметить, что сам Джек очень даже хорошо вписывается в величественный лондонский пейзаж.

— Очень в этом сомневаюсь, — говорит он, засунув руки в карманы и рассматривая улицы. Я наливаю нам вино. — Ты любимица в мире искусств, в мире музеев, не знаю, как вы там это называете. — Он смотрит на меня и поднимает бокал, готовясь произнести тост. — И я очень за тебя рад. Вита, у тебя получилось. Ты наконец принесла ее сюда. Разве ты не рада?

— Я не знаю, что чувствую, — говорю я, вставая рядом. Отсюда Лондон похож на миниатюру, такую иногда можно найти в садике у какого-нибудь эксцентричного человека. Под небом распростерлись сотни тысяч улиц, проспектов, дорог и небоскребов, заполняющих каждый свободный квадратный сантиметр города. Здесь живут миллионы людей, но сейчас они так далеко, что кажутся мне ненастоящими.

— Попробуй описать, — говорит он, поворачиваясь ко мне. Его карие глаза полны света.

— Я напугана, взволнована и подавлена, — отвечаю я. — Я смотрю на Прекрасную Ферроньеру и вижу, какая она молодая. Это разбивает мне сердце. Теперь я подобралась к ней так близко, что могу самостоятельно изучить картину и узнать, что она скрывает, а не читать чужие исследования. Надеюсь, она простит меня и даст ответы, которые я так долго искала.

— Все ответы? — спрашивает Джек, его улыбка гаснет. — Уверена?

— Уверена, что больше так не могу, — говорю я. — Не могу постоянно гадать, не зная наверняка.

— На мой взгляд, знание сильно переоценивают, — говорит Джек. Я замечаю в его голосе грусть и что-то еще, что-то еле уловимое. — Когда никакой загадки нет, становится скучно, уж поверь.

Я наклоняю голову набок и изучаю его чуть внимательнее.

— Так зачем ты на самом деле приходишь и убеждаешь меня нарушить где-то с сотню правил техники безопасности? — спрашиваю я.

Он глубоко вздыхает и опирается на балюстраду. Его бокал, теперь уже пустой, опасно покачивается, грозя выпасть из элегантных пальцев.

— Набираюсь смелости пойти посмотреть твою выставку, — наконец произносит Джек. — Не могу же я пропустить работу всей твоей жизни, верно? Думал, что начну здесь и постепенно спущусь. Наверное, понадобится целая бутылка вина… Или две.

— Ты не обязан, — говорю я. — Я все понимаю. Это больно.

— Если бы не он, мы бы не познакомились, — отвечает Джек. — Прошло столько времени с его смерти, я не хочу позволять ему иметь столько власти надо мной из могилы, что я не могу пойти посмотреть работы да Винчи. Это жалко. Мне уже даже не нравится думать о нем, все это в прошлом. И все же, наверное, я боюсь, что выставка напомнит мне, как сильно я любил его когда-то. Напомнит, что раньше я был молод, падок на приключения и… — он выдерживает паузу, подыскивая подходящее слово, — и у меня была вера. Я так долго выстраивал стену цинизма не для того, чтобы все труды пошли насмарку.

Он смотрит на меня.

— Не хочу вдруг обнажить перед всем миром потаенные уголки своего сердца. Предпочитаю тщательно их оберегать.

Улыбаясь, накрываю его руку своей.

— Давай ты вернешься после закрытия выставки, и я пройдусь с тобой? Только мы вдвоем.

— Не сегодня, — он долго смотрит на меня, потом слегка пожимает плечами. — Мне нужно поработать над этим с алкоголем разной крепости. Возможно, следующий на очереди будет коньяк.

— Я здесь, — говорю я.

— Ты всегда здесь, — отвечает он, осматриваясь. — Хотелось бы, чтобы так и оставалось.

— Ты же знаешь, о чем я.

— Да, но ты можешь снова стать частью всего этого, — в тысячный раз говорит он и кивает на город. — Проживала бы жизнь на полную, а не наблюдала со стороны. Ты можешь все вернуть, если захочешь.

— Но я не хочу. Мы с тобой разные.

Джек обожает своих любовниц на любой вкус. Непохожесть будоражит и увлекает его, как и секс, и хаос, приходящие вместе с ней. Но с меня хватит. С тех пор, как появился Доминик, мне это больше не интересно. Я позволяю своему сердцу очерстветь и совсем не жалею — оно приносит только боль.

— Обо мне не волнуйся, я в порядке.

— Я же не предлагаю тебе удариться в гедонизм, — говорит Джек. — Такая жизнь утомляет, и порою мне становится одиноко, хоть я и пытаюсь восполнить все, чего мне не досталось, — на мгновение он отводит взгляд. — Я пытаюсь сказать, что «в порядке» — это не лучший вариант. Существовать — значит бросаться в гущу эмоций, а не… плыть по течению, — внезапно он хватает меня за руку и притягивает ближе к себе. — Пойдем потанцуем. Только мы, как в старые добрые, но еще лучше. Позволь мне снова тебя осчастливить.

— Боюсь, мне слишком нравится плыть по течению, — поддразниваю я Джека и отталкиваю его ладонью. — Это мое призвание.

— Ты невозможна, — он глубоко вздыхает.

— Не невозможная, просто очень уставшая, — говорю я. — Мне нужно, чтобы это закончилось, Джек. Очень нужно.

— Все рано или поздно кончается, — отвечает он. — А что-то даже не начинается.

Меня удивляет скорбь в его голосе.

Глава девятая

Я так заплутал в собственных мыслях, что не сразу понял, что стою столбом перед кафе в склепе Святого Мартина. Выжидаю минутку. Приступов боли нет, голова не кружится, вижу нормально, хотя очки сидят немного неустойчиво. Я голоден и хочу пить. Спускаюсь по ступенькам в прохладное пространство с арочным сводом за чашкой чая и жареным сэндвичем с сыром.

Странно обнаружить когда-то безмолвное и мрачное место упокоения мертвых забитым болтающими людьми, которые ходят туда-сюда по надгробиям в полу. Прячусь в укромном уголке. Я так и не позвонил маме. Не знаю, как ей солгать, не знаю, как сказать правду. Это несправедливо по отношению к ней и Китти, но стоит мне лишь представить, что я им все расскажу, и вся смелость тут же испаряется.

Обо мне не переживай, просто привожу голову в порядок. Позвоню позже. Не забудь, Пабло любит спать со своим плюшевым мишкой. х

Я отправляю сообщение и выключаю телефон, чтобы она мне не звонила.

Глава десятая

С воспоминаниями мы все равно что некроманты: день за днем воскрешаем мертвых. Возможно, их стоит оставить в покое, — но как, если призраки — это все, что осталось? После пикника на крыше с Джеком и его рассуждений о днях минувших призрак Доминика сопровождает меня, когда я пробираюсь через густую толпу, возвращаясь из Национальной портретной галереи. Он, как и присуще воспоминаниям, материализуется внезапно, из ниоткуда. Сначала он смеется, темные глаза сверкают. Потом в голове возникает расплывчатая картинка: он хватает меня за руку и подносит ее к губам, заставляя сердце пропустить удар.

Образ настолько правдоподобен, что я чуть не спотыкаюсь о девчушку лет четырех с красными лентами в косичках. На ее милом личике сияет безграничная радость. «Автобус! Черное такси! Голубь!» — она поражается каждой банальной вещи. Мама виновато смотрит на меня, когда ее дочь снова принимается прыгать передо мной. Она тянет женщину за руку и настойчиво просит сфотографировать ее сидящей на голове льва.

— Мама, лев! — кричит она на французском, указывая на громадную бронзовую скульптуру.

Трагедия разворачивается за считаные секунды.

Девочка высвобождается из хватки матери и бежит вперед, прямо под автобус. Время ускоряется и замедляется. Только я могу ее спасти. Это факт, на который я не могу закрыть глаза. Я выбегаю на дорогу, хватаю девочку, прижимаю ее к себе и отступаю в узкое пространство между двумя полосами движения, стараясь занимать как можно меньше места. Визжат тормоза, водитель такси жмет на клаксон. Мир распадается полосками цвета и шума. Я чувствую горячее дыхание смерти на шее и подставляю щеку для поцелуя.

Кто-то кричит. Кажется, я не могу даже шевельнуть ногой или выдохнуть загрязненный воздух. Выхлопные газы осели в легких. Я не уверена, будет ли под моими ногами земля, если я сделаю хоть шаг.

Рука касается моего локтя. Доминик. Я смотрю, как он бережно отводит меня в безопасное место. Еще долю секунды я вижу две фигуры, после чего Доминик пропадает, оставляя после себя настоящего человека, высокого, стройного, светловолосого мужчину.

Девочка плачет и зовет маму, которая тут же забирает ребенка из моих рук, ругаясь и одновременно осыпая поцелуями каждый сантиметр заплаканного личика. Они обнимаются и оседают на тротуар. Женщина, дрожа, укачивает дочь и бормочет ей что-то в волосы.

Остаемся только я и он. Мы стоим и смотрим друг на друга. Шум машин исчезает, наступает тишина. Пошатываясь, я подхожу к незнакомцу и на короткое мгновение касаюсь его груди. Кто этот человек, разделивший тень с моей потерянной любовью?

— Это было нечто, — говорит он, разрушая чары. По крайней мере, частично. — Ты как? Тебя же могли сбить.

— Не было времени об этом думать, — отвечаю я. К рукам постепенно возвращается чувствительность, я шевелю пальцами и смотрю на ладони так, будто вижу их впервые. Беру себя в руки и перевожу взгляд на мужчину, ощущая внезапное стеснение. Голубые глаза прячутся за стеклами очков, на губах легкая улыбка. — Это ты остановил движение? Спасибо.

Мать с дочерью ушли: нити наших жизней распутались так же быстро, как переплелись. Я вижу, как ленты в волосах девочки пляшут, когда она бежит к стае голубей, позабыв о произошедшем.

— Ну мне пора возвращаться к работе, — говорю я.

— Типичный Лондон, — смеется он. — Противостоять смерти, а потом сразу возвращаться к электронным таблицам.

— Да? — теперь смеюсь я. — Я действительно не знаю, чем еще можно заняться.

— Неужели даже чашку чая не выпьешь? Ты же чуть не умерла! — он замечает брошюру у меня в руках. — Ты была на этой выставке? Там много людей? Я сейчас направляюсь туда и надеялся купить билет на месте.

— Серьезно? — восклицаю я. — Это моя выставка, я ее организовала. Столько лет собирала картины, и теперь мне лучше заткнуться, иначе меня не остановишь. — Я протягиваю ему руку. — Вита Эмброуз.

— Бен Черч, — говорит он, и наши пальцы соприкасаются. — Наверное, нам суждено было встретиться. Или же этому есть рациональное и логичное объяснение, — добавляет он, насмехаясь над самим собой.

— О, я верю в судьбу, — улыбаюсь я.

Глава одиннадцатая

Я искоса осматриваю Виту Эмброуз, пока иду рядом. В Хебден-Бридж мы привыкли к людям с причудами, но даже здесь, где каждый третий творец, она выделяется своей эксцентричностью. Ее макушка достает мне до плеча. Темные волосы ниспадают до середины спины, создавая контраст с ярким желтым платьем в крошечный белый цветочек. В своих зеленых конверсах и неоновых солнцезащитных очках она все равно что взрыв цветов, а я еще никогда не чувствовал себя таким монохромным.

Люди приветствуют Виту теплыми улыбками, когда мы проходим в прохладный мраморный вестибюль Коллекции Бьянки. Меня окружают позолоченные колонны, на потолке — картина с птицами и ангелами, на стене — огромный портрет женщины, похожей на Марию-Антуанетту, в напудренном парике и платье. Наверное, это и есть ранее упомянутая мадам Бьянки.

— Я займу нам столик, — говорит она, когда я встаю у прилавка в кафетерии. — Реми, мне, пожалуйста, как обычно!

Как я уже понял, проблема скорой и неминуемой смерти заключается в следующем: тебе кажется, что каждая секунда твоего дня должна быть наполнена чем-то важным, включая знакомство с Витой Эмброуз. Я жду какого-то открытия или прозрения, хотя в действительности всего лишь собираюсь выпить кофе. Я бросаю взгляд на девушку, которая уже погрузилась в какую-то книгу и ручкой делает пометки. По мнению моей сестры, так поступают только психопаты. Похоже, ее мысли витают совсем в другом месте.

Я подхожу к столику, Вита убирает волосы от лица и закрывает книгу, используя ручку в качестве закладки.

— Итак, ты собирался ко мне на выставку, — говорит она. — Поклонник творчества да Винчи?

— А кто его не любит? — говорю я. — Я любил его творчество, когда был ребенком. Сейчас я работаю инженером, — я замолкаю, вспоминая о своих чертежах на кухонном столе. — Его записи, изобретения и идеи удивительны. Но на самом деле я пришел не за этим. Я и не собирался сюда, пока не увидел ее, — киваю на портрет на лицевой стороне брошюры. — Тогда я понял, что нужно прийти поздороваться.

— Серьезно? Именно с этим портретом? — спрашивает Вита, слегка наклонив голову. — Почему?

— Она выглядит… — я колеблюсь и качаю головой. — Это очень глупо.

— Уверяю, ничего глупого в этом нет, — говорит она. — Любое отношение к искусству является правильным. И я говорю не только о великих картинах старых мастеров, а об искусстве в целом.

— Когда я посмотрел на нее, то увидел не да Винчи и не саму девушку, — говорю я. — Я увидел себя.

Вита откидывается на спинку стула, ее губы приоткрываются.

— Сказал же, глупость, — добавляю я.

— Нет, это совсем не глупо, — она делает глоток чая. — Во мне Прекрасная Ферроньера вызывает точно такие же чувства.

Я хмурюсь, и она продолжает:

— Девушку на картине часто так называют из-за фероньерки на голове. Ее настоящее имя никто не помнит.

— Печально, — произношу я. — Интересно, сколько лет должно пройти после смерти человека, чтобы все забыли, что он вообще существовал?

— Ну, взять, к примеру, да Винчи, — говорит Вита, — он будет жить вечно. Может, эту девушку никто и не помнит, но многие ею очарованы. Я почти всю жизнь пытаюсь раскрыть ее секреты.

— Какие? — заинтересованно спрашиваю я.

— Моя очередь говорить глупости, — она понижает голос и подается ближе, оглядываясь, будто боится, что нас подслушают. — В то время, когда Леонардо писал этот портрет, он строил планы по дискредитации алхимиков, так как считал их мошенниками и лжецами. Но если верить легенде, которую почти никто не помнит, все получилось с точностью до наоборот: он случайно совершил открытие, о котором алхимики грезили веками. Некоторые люди верят, что да Винчи смог раскрыть секрет вечной жизни, нашел лекарство от любых болезней, то есть обрел все, о чем ты читал в книгах или видел в фильмах. И секрет этой силы заключен в Прекрасной Ферроньере.

Вита выдерживает паузу.

— Не знаю, почему я тебе это рассказываю. Я никому об этом не говорю, но я одна из тех, кто пытается разгадать этот секрет. Другими словами, я сумасшедшая.

— Ты действительно веришь в вечную жизнь? — спрашиваю я, внезапно ощутив, как гулко в груди колотится сердце.

— Скажем так: я верю, что да Винчи совершил какое-то безумное открытие, которое современному человеку покажется невозможным, — отвечает она. — В его работах полно загадок, знаков и символов, так почему бы не включить в этот список портрет? Мне хотелось бы стать той, кто раскроет его секрет. Сейчас, пока картина под моей крышей, я провожу все возможные исследования, но пока не нашла ничего нового. Каждая сохранившаяся работа да Винчи уже проанализирована, просвечена рентгеновскими лучами и сфотографирована столько раз, что теперь я вряд ли найду секрет эликсира вечной жизни в складках платья Ферроньеры, — она вздыхает, и это похоже на искреннее сожаление. — Но я не могу сейчас опустить руки. Никому не говори, но я достала эту картину в надежде, что в реальности взгляну на нее по-новому, увижу то, что не смогли заметить другие. Это настоящая одержимость. Теперь понимаешь, я не шутила, когда сказала, что сумасшедшая.

Наступает тишина, я усердно пытаюсь подобрать слова. Надо быть осторожным. Нельзя, чтобы мое отчаяние обернулось безумством. Будь у меня все время в мире, я бы подавил волнение внутри, приглушил бы его прозаичностью бытия. Но времени у меня нет, поэтому я этого не делаю.

— Я не особо верю в судьбу, — говорю я. — Но, возможно, ты не зря врезалась в меня после того, как чуть не столкнулась со смертью. Я работаю в сфере, где вижу то, что не видят другие.

— Правда? — со скептичным видом спрашивает Вита, и мне это нравится.

— Я инженер-оптик, — отвечаю я. — Разрабатываю линзы для лабораторий. Говоришь, при исследовании картины уже использовали все последние высокочастотные технологии?

— Да, — медленно кивает Вита. — Ничего не нашли, даже никаких значимых перекрасок. Похоже, да Винчи точно знал, что и как хотел написать. По крайней мере, на этой картине.

— Хм-м, — мычу я.

— Хм-м что? — спрашивает она.

— Последние несколько лет я работал над линзой нового поколения, возможно, именно она тебе и нужна. Это высокочастотная линза с совершенно новым программным обеспечением, разработанным мной. Она разделяет отдельные элементы на молекулярном уровне и отображает слои представленного предмета, показывая, как его собрали и когда. Я думал приспособить ее к астрофизике и исследованиям в области химии, но она могла бы явить картину в таком свете, в каком ее еще никто не видел. Могу, не знаю, оставить тебе визитку, чтобы ты связалась со мной позж… — я обрываю себя на полуслове, не договорив. — Могу отправить изобретение, если ты захочешь.

Не знаю, какой реакции я ждал, но ее лицо непроницаемо.

— Очень мило с твоей стороны, — наконец говорит Вита. — Но, к сожалению, не все так просто.

— Вот как? — я отвожу взгляд, чтобы она не уловила в нем мое разочарование.

— Для того чтобы ты мог использовать специальное оборудование, нам придется заполнить кучу протоколов, не говоря уже о том, что Прекрасную Ферроньеру мы одолжили у Лувра. Я много лет вела переговоры, чтобы эта сделка состоялась, да и картину уже тщательно изучили с помощью самых передовых технологий. И… — она хмурится, — я понимаю, что твое изобретение может открыть что-то новое, но тебе не разрешат протестировать его на да Винчи. Сначала нужно будет его проверить, собрать данные, а еще обзавестись связями и получить рекомендации. В теории это выполнимо, но потребуются годы. В этом мире все движется так медленно. Мы примерно на два столетия отстаем от остальных.

Я киваю.

— Извини, должно быть, выгляжу идиотом, — говорю я, качая головой. — Я не планировал вваливаться в твой музей и указывать, как тебе выполнять свою работу.

— Нет, — с чувством произносит Вита. — Нет, ты не идиот. Я очень рада, что мы встретились, Бен. Твои чувства к ней, — она касается щеки девушки на портрете на брошюре, — все равно что дар для меня. Спасибо за них и за чай.

Мне приходится приложить все усилия, чтобы не рухнуть под тяжестью разочарования. Так я и сижу, не шевелясь, пока Вита Эмброуз слегка касается моей руки в знак прощания и уходит.

Глава двенадцатая

— Подожди. Ну-ка расскажи мне еще раз, что произошло, — просит Джек. Мы сидим в баре через дорогу и ждем, когда последние гости уйдут из Коллекции, чтобы я могла отвести его на выставку, где не будет «массы», как он любит называть всех, кто не он или я.

— Он появился из ниоткуда, — говорю я. Девушка-бартендер ставит передо мной огромный бокал вина, который я тут же осушаю наполовину. — Я вышла на дорогу, а там он, мы поговорили, и оказалось, что ему нравится Прекрасная Ферроньера, более того, он разделяет мое мнение о ней — это было прямо как глоток свежего воздуха.

— Могу себе представить, — говорит Джек и отпивает мартини. — Расскажи еще раз про случай на дороге.

— Там не было ничего важного, — быстро продолжаю я. — Важно то, что мужчина появился из ниоткуда, сказал, что Прекрасная Ферроньера напоминает ему самого себя, и предложил помочь с исследованиями. Он утверждает, что у него есть новейшая технология, которая проводит анализ изображения на совершенно другом уровне. Странно, да? Здесь наверняка что-то нечисто. Хотя мне показалось, что он действительно разбирается в теме, но я, конечно же, отказалась.

— Почему? — спокойно спрашивает Джек, рассматривая меня через свой бокал. Я не могу разобрать выражение его лица. — Потому что это звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой?

— На самом деле, думаю, он и впрямь не врал, — поразмышляв немного, говорю я. Мне запомнились выражение его лица и искренность в голосе. Я встречала более чем достаточно недобросовестных подрядчиков, и он на них не похож. — Но нынешние протоколы и страховые требования убийственны для такого рода вопросов.

— И что планируешь делать? — Джек отставляет бокал и жестом просит бармена повторить в двойном размере. — Все желаемое у тебя есть: портрет, его история, возможность проводить исследования. Прошло пятьсот лет, что нового ты рассчитываешь найти?

— Не знаю, — признаюсь я. — Я надеялась, что если соберу всю информацию в одном месте и изучу ее свежим взглядом, то все само встанет на свои места. Ждала озарения.

— Ты столько лет организовывала эту выставку, и все из-за смутной надежды на озарение? — спрашивает Джек. — Я в это не верю. Ты же гениальный человек. Все это время я был убежден, что у тебя есть беспроигрышный план.

— Не совсем, — теперь, когда я произношу это вслух, идея и впрямь начинает казаться безумной. — Мой план заключался в том, чтобы доставить ее сюда, что само по себе тяжело. Теперь я могу только начать новое расследование с уже имеющейся информацией, надеясь, что всплывет что-то еще. Старый добрый метод унылых и изнурительных поисков. Так и совершаются все самые важные открытия.

— Может, тот джентльмен, который так хотел показать тебе свое изобретение, и есть помощь свыше, что ты ждешь? — предполагает Джек. — Сама судьба вывела его на дорогу к тебе.

— Ты же не веришь в судьбу, — напоминаю я, размышляя о том ноющем чувстве внутри, которое преследует меня с тех пор, как я совершила чудовищную ошибку, отказавшись от предложения Бена.

— Не верю, — подтверждает он. — Ваша встреча — это всего лишь предсказуемое совпадение: если ты врезаешься в кого-то неподалеку от Коллекции Бьянки, очень велика вероятность того, что этот «кто-то» как раз туда и шел. Особенно учитывая тот факт, что весь Лондон обклеен афишами. — Он берет бокал, не обращая внимания на очевидные попытки барледи пофлиртовать с ним, и хмурится. — Вас свела не судьба, а маркетинг.

— Вот-вот, — соглашаюсь я.

— И тем не менее, — его губы медленно растягиваются в широкой улыбке, он дразнит меня, — шансы того, что ты встретишь кого-то с нужными тебе технологиями, гораздо меньше. Это уже называется «возможность», и вот в нее я верю.

— Возможность, которой я не могу воспользоваться, если хочу сохранить работу, — говорю я, потирая лоб. — По-моему, я окончательно теряю рассудок.

— Ты сошла с ума ровно настолько, насколько это было необходимо, чтобы выжить, — спокойно говорит мне Джек. — Послушай, почему бы нам не сделать перерыв после выставки? Полетим на другой конец света, совсем как раньше, но только в этот раз первым классом. Оживишься, отвлечешься от Прекрасной Ферроньеры. Проведем время вместе. Только ты и я. Иногда скучаю по тем временам…

На мгновение я задумываюсь над этой идеей, вспоминая дни, когда можно было сбежать и начать все заново, окунувшись в приключения. Тогда нам казалось, что весь мир принадлежит нам. С тех пор я сильно изменилась. Теперь я знаю: как не старайся убежать, это ничего не изменит, если ты и есть та самая проблема.

— Я не могу бросить Коллекцию. Не сейчас, — говорю я и вижу разочарование на его лице. — Куда бы мы ни поехали, что бы ни делали, ничего не изменится. Все это так глупо и бессмысленно.

— Ты правда так думаешь? — тихо спрашивает Джек. — И насчет меня тоже?

— Я… иногда, — признаюсь я, понимая, что ранила его. Он так добр ко мне, и я всегда могу на него положиться. А вот я была ему паршивым другом уже долгое время. Это нечестно. — Но дело не в тебе. Ты единственное, что заставляет меня двигаться дальше. Если бы тогда ты не был со мной… — я качаю головой, не в силах подобрать слова, способные описать, каким был бы мир без Джека.

— Слушай, я вижу, что тебе тяжело, я же не слепой, — говорит Джек. В его голосе слышится печаль. — Я надеялся, что выставка поднимет тебе настроение, а если нет, то ты позволишь мне сделать тебя счастливой.

— Все так и есть. И твоя дружба действительно делает меня счастливой, — это звучит неубедительно даже для меня самой.

— Тогда, быть может, тебе стоит искать ответы, в которых ты так отчаянно нуждаешься, а не переживать о возможной потере работы, — шепотом говорит мне Джек, подавшись вперед. Наши лица в паре сантиметров друг от друга. — Найди своего приятеля с технологиями и скажи ему, что передумала. Вряд ли это будет самый скандальный поступок из тех, что ты совершала.

— Наверное, ты прав, — медленно произношу я. Джек отодвигается, заметив взгляд бармена и его обаятельную ухмылку. Скорее всего, задуманные нами планы отложатся, чтобы он постарался избавиться от осколков разбитого сердца. — Но я не уверена, стоит ли втягивать другого человека в свое помешательство. Мне кажется, это неправильно.

— С чего ты взяла? — спрашивает Джек. — А что, если ты тоже предоставляешь ему возможность. Ты честным (или не таким уж честным) способом популяризируешь его изобретение. В конце концов, важен результат, так ведь? — Черты его лица смягчаются, когда я хмурюсь, раздраженная тем, что Джек, в отличие от меня, не утратил способность ясно мыслить. — Иногда позволительно просто делать не думая. Я обычно так и двигаюсь по жизни, работает неплохо. На самом деле лучше всего, когда я вообще перестаю думать. У тебя это раньше тоже довольно неплохо получалось.

— Но тогда у меня был Доминик, — говорю я. — Доминик был любовью всей моей жизни. Последней любовью. Так и должно быть.

«Так и должно быть». Теперь я только и могу, что размышлять о том, что все должно было быть иначе.

Глава тринадцатая

Я уже продолжительное время сижу в баре отеля и пью, размышляя о том, что конец всяких возможностей — это самое тяжелое из того, что ты осознаешь перед смертью.

Закрываю глаза и представляю параллельную вселенную, где я знакомлюсь с интересной девушкой вроде Виты Эмброуз и у меня в запасе еще лет сорок, которые я принимаю как должное. Я бы пригласил ее выпить, и, возможно, она бы даже согласилась. Может, мы бы сразу поладили, а может, и нет. Теперь я это уже не узнаю. Ведь «может» для меня больше не существует.

— Еще? — рядом со мной возникает бармен с бутылкой красного вина. Я киваю, морщусь и допиваю остатки в бокале. Это не совсем то, что я себе представлял, сбегая в Лондон. Хотя, по правде говоря, тогда я вообще ничего особо не представлял, рассчитывал, что приеду и все само собой образуется. На какое-то восхитительно наивное мгновение я действительно в это поверил. А в итоге я лишь накупил кучу модной одежды, которую не успею толком поносить, и опозорился перед искусствоведом.

— Бен? Земля вызывает Бена! — знакомый голос, вытягивающий меня из мыслей, звучит очень странно в этой обстановке. Сначала я думаю, что это слуховая галлюцинация. — Ты тут?

Она обращается к официанту:

— Мне то же, что и у него, пожалуйста.

Я открываю глаза. Сестра смотрит на меня, сведя брови.

— Китти? — спрашиваю я. — Ты что тут делаешь?

— Я вижу твою геолокацию, забыл? — Она садится рядом со мной на диван и бросает большую спортивную сумку себе в ноги.

— Нет, я не о том, почему ты в Лондоне?

— Из-за тона твоего голоса по телефону, — говорит она.

— Какого тона? — спрашиваю я, хотя прекрасно понимаю, о чем речь.

— Помнишь, когда ты узнал, что у тебя синдром Марфана, ты стал эмо? Читал Шелли, Китса и Байрона, разгуливал в кожаных брюках и рубашках с оборками, вечно пребывал в экзистенциальном кризисе, влезал в передряги, в которые можно было не влезать, и, как мне кажется, специально позорил свою крутую двенадцатилетнюю сестру. Вот я об этом. Во время телефонного разговора у тебя был такой голос, словно ты вернулся в свою эру мертвого поэта. По моему опыту, ничем путным это обычно не заканчивается.

— Эх, — говорю я, — ты слишком хорошо меня знаешь.

— Так что произошло в больнице?

Китти не отводит от меня взгляд. Ее бледные глаза чересчур жирно подведены карандашом для век.

— Аневризма, — говорю я. — Большая, у ствола мозга.

— Дерьмо! И что с этим делать? — спрашивает она. — Сколько времени потребуется, чтобы ушел гот Бен и вернулся скучный инженер Бен?

— Ничего не сделать, — отвечаю я, приближаясь к сути. От мысли о том, что нужно произнести эти слова вслух, меня начинает подташнивать.

— Потому что все в порядке и аневризма безобидна? — Ее речь замедляется под тяжестью осознания. — Или потому что все не в порядке?

— Все не в порядке, Китс, — выдавливаю я, не в силах посмотреть на нее.

— Ты уверен, что они не ошиблись?

— Уверен, — я вспоминаю лицо миссис Паттерсон. — Не ошиблись. Может, не говорить маме? Мне кажется, будет не так больно, если ей не придется этого ждать.

Китти мотает головой.

— Сколько… сколько осталось?

— Не очень много.

— Надо ехать домой. Расскажем маме. Еще с кем-нибудь проконсультируемся, поищем лечение за рамками нашего здравоохранения, организуем сбор средств… и… и… Подготовимся и победим эту заразу.

— Китс, я пока не собираюсь домой. Я не готов.

— Не готов к чему?

— К чему угодно, — я безнадежно пожимаю плечами. — И уж точно к выражению маминого лица, когда я расскажу ей правду. Не хочу, чтобы она ухаживала за мной, когда мне это не нужно. Не хочу каждый раз задаваться вопросом, будет ли прогулка с Пабло или пинта с Дэнни последней. Не хочу везти это, — указываю на свою голову, — туда, где мне все так знакомо. Хочу, чтобы меня окружало все необычное и другое, потому что я тоже необычный и другой, и я хочу узнать эту часть себя до возвращения домой.

— Ты прав, — говорит Китти. За ее бравадой просматриваются страх и шок. — Я все понимаю. Ну и как твои успехи?

Пауза. Я могу попытаться описать ей пустоту там, где раньше у меня было сердце, а теперь только склизкие лапы страха. Или мы можем просто поболтать и посмеяться, и хоть на какое-то время все станет так, как раньше. Китти пристально смотрит на меня.

— Да никак, — жму плечами. — Все обыденно, прямо как ты не любишь.

— Бен, — говорит она. — Ответь, не увиливая. Это правда может случиться в любую секунду?

— Да, — киваю я. — А может и не случиться. Давай на этом и сосредоточимся. Будем считать, что в ближайшем будущем все нормально. У тебя как дела?

— Мы виделись с тобой два дня назад, мало что успело измениться, — неуверенно произносит Китти. — Все было спокойно, а теперь… вот это. Помнишь, как раньше мы поднимались на холм и запускали воздушного змея, думая только о том, как бы удержать его в небе? И как мы с мамой раскрашивали ее термочувствительные футболки для рейвов всякими психоделическими красками, а потом измазывали ими лица? Тогда все казалось таким простым.

— Помню, — улыбаюсь я. — Хорошее время, да? Мы ведь были счастливы, верно?

— Были. И сейчас счастливы. — Китти смотрит на меня, ее улыбка дрожит. — Не могу представить себе жизнь без тебя. Что я буду делать…

Официант приносит наши напитки, Китти прячет лицо, наклонившись к сумке, и ждет, пока он уйдет.

— Китс, ты как? — Я касаюсь ее руки, но она качает головой, не жалуя проявление излишней сентиментальности в свой адрес.

— Не знаю, как быть, — говорит она. — Но я хочу хоть что-нибудь сделать.

— Так давай просто выпьем, — предлагаю я.

Китти внимательно изучает мое лицо в поисках какой-нибудь трещинки, которая поможет ей узнать, что я думаю на самом деле. Ее глаза наполняются слезами, она яростно мотает головой.

— Почему бы и нет, черт возьми? — говорит она.

— Хорошо, что ты приехала, Китти, — произношу я. — Правда, спасибо. До этого момента я не осознавал, насколько не хочу сейчас быть один.

— Понятное дело. Я всегда рядом, ты же это знаешь, — она выдавливает улыбку. — И потом, мне надо перекантоваться в твоем номере.

— Я сниму тебе отдельный, — говорю я. — Все равно прожигаю свои деньги.

— Ну раз так, пусть алкоголь льется рекой.

Глава четырнадцатая

Когда мой отец воспитывал меня, он часто повторял, что на каждого из нас у Бога есть свой план, и моя жизнь уже расписана, поэтому от меня требуется только следовать и подчиняться, а выбор — это просто иллюзия. Я давно оставила такое мышление позади, но из-за отголосков воспитания каждая моя мысль и чувство по-прежнему пропитаны этой идеей. Мне противна мысль, что всеми нами управляет один и тот же кукловод, дергая за ниточки, но зато я не удивляюсь, когда захожу в вестибюль Коллекции и вижу Бена Черча. Он смотрит на громадный, полноразмерный портрет мадам Бьянки в напудренном парике и шелковом платье. Своим великолепием она окружает гостей ее обожаемого дома с тех пор, как сюда повесили эту картину.

Отступив немного назад, в тень дверного проема, я наблюдаю за Беном. Он стоит абсолютно неподвижно, руки расслабленно висят вдоль тела, глаза изучают кокетливо склоненную голову мадам Бьянки и ее изящные кисти.

— Бен, — я подхожу к нему.

— Вита, — он поворачивается на звук моего голоса и улыбается. — Надеялся тебя встретить. Послушай, я хотел бы извиниться. Мне стыдно, что я предложил тебе изобретение, над которым работал у себя в сарае. Под сараем я, конечно, имею в виду домашнюю лабораторию по стандартам НАСА и чистое помещение, но знай, что он стоит у меня в саду…

— Чистое помещение в саду? — переспрашиваю я. — Круто.

— Немногие определят чистое помещение как что-то «крутое», — улыбается Бен, — но спасибо.

— А я не похожа на остальных, — говорю я.

— Я заметил.

День выдался ясный, и особняк буквально сияет: прелестные преломления света отражаются от всех поверхностей. В голову приходит идея.

— Сходил вчера на выставку?

— Нет, я виделся с сестрой, которая тоже приехала в Лондон, — он неопределенно взмахивает рукой.

— До открытия еще двадцать минут — этого хватит, чтобы избежать толпы. Позволишь мне устроить индивидуальную экскурсию и познакомить тебя с Прекрасной Ферроньерой?

— Серьезно? — Мое предложение, похоже, его очень обрадовало. — Было бы здорово. Спасибо, Вита.

Из его уст мое имя звучит непривычно.

— Наверное, здорово работать в подобном месте, — говорит Бен, оглядываясь по сторонам. — Такое великолепие и красота. Я часто работаю в своей спальне и смотрю разве что на поля да вересковые пустоши за домом. Хотя они тоже по-своему красивы.

— И на какие поля у тебя открывается вид? — спрашиваю я.

— В основном на Уодсворт, Хептонстолл и Студли-Пайк, — отвечает он. — Необузданная страна Бронте и все такое.

— Я как-то жила пару недель в этом районе, — говорю я. — Там действительно очень красиво.

— И что же ты у нас делала? — спрашивает он.

— Гостила у сестер, с которыми познакомилась в Брюсселе. У них была забавная и шумная семья, для меня это было открытием. Я очень завидовала тому, как они любят и ненавидят друг друга. В своей я чувствовала себя чужой.

— Ах, так ты была белой вороной, — говорит Бен. — Я тоже. Долгое время увлекался готической субкультурой, красил глаза подводкой и все такое.

— Смело, — отвечаю я, искоса поглядывая на него. — Да, наверное, можно и так выразиться. Но я скрывала это, а потом просто сбежала и не вернулась.

— Ого, — присвистывает Бен. — Видать, там целая история.

— Долгая и печальная, — заверяю я, удивившись тому, как легко призналась в этом первому встречному. Кроме Джека и, конечно, Доминика, у меня давно не получалось так естественно рассказывать о прошлом. Возможно, это связано с тем, что он кажется мне земляком: не по стране, а по мышлению. Но это уже опасно напоминает сонет. Джеку было бы что об этом сказать.

Освещение приглушенное, только картины, словно процессия прекрасных призраков, сияют во тьме.

— Потрясающе, — Бен делает глубокий вдох, проходя на середину зала и рассматривая первый портрет. — Дух захватывает.

— Спасибо, — отвечаю я, как будто сама их написала.

— Тебе есть чем гордиться. Это же просто невероятно, — он приближается к Джиневре. — Она выглядит очень печальной.

— Она и была печальна, — говорю я, подходя к нему. — Чувствуешь ее боль? В этом да Винчи не было равных. Он умел запечатлеть эмоцию, мысль и чувство так, чтобы они жили вечно.

Он задумчиво кивает, глаза изучают лицо Джиневры.

— Идем, посмотришь на Прекрасную Ферроньеру, пока остальные не пришли, — с улыбкой говорю я и маню его за собой, — сможешь побыть с ней наедине.

— А я ведь могу привыкнуть к обращению как с ВИП-персоной, — ухмыляется Бен. — О, вот и она.

Он быстро подходит к портрету, встречается с девушкой взглядом и наклоняется ближе. На секунду мне кажется, что он вот-вот ее поцелует.

— Еще миллиметр, и заработает сигнализация, — предупреждаю я его с улыбкой.

— Она олицетворяет собой все, что я чувствую, — он вздыхает, не отводя от нее взгляд.

От того, как Бен на нее смотрит и как о ней говорит, создается впечатление, что он уже знает все ее секреты.

— Ты действительно веришь, что секреты жизни и смерти, бессмертия и исцеления от всех болезней кроются где-то здесь? — спрашивает он и поворачивается ко мне, отчего-то разом напрягшись. — В портрете женщины, чье имя уже никто не помнит?

Мир вокруг вдруг опасно накренился.

— Я это знаю, — говорю я. — Но за все приходится платить. Ты бы хотел жить вечно?

Я ожидала, что он посмеется и отшутится, но вместо этого он всерьез задумывается над ответом. Я почти ощущаю, как тяжесть вопроса ложится ему на плечи.

— Да, — наконец говорит Бен. — Я бы все отдал за то, чтобы легенда оказалась правдой и даровала мне столько времени. Да, я хотел бы жить вечно.

Он глубоко вздыхает, и я чувствую напряжение, повисшее в воздухе.

— Правда?

Он невесело смеется.

— У меня аневризма, которую нельзя прооперировать, — тихо произносит он. — Не уверен, сколько времени у меня осталось, но точно знаю, что этого не хватит для осуществления всех моих планов. Я столько всего откладывал еще с самого детства и так много захотел сделать сейчас…

Наши взгляды встречаются. Сама того не осознавая, я хватаю его за запястье, словно это может помочь удержать его в этом мире.

— Бен, мне очень жаль.

Эти слова так бессмысленны и ничтожны, но они — это все, что у меня есть. Мужчина осторожно высвобождает руку.

— Извини, не стоило сваливать такое на незнакомого человека, — говорит он. — Я неспециально.

— Я рада, что ты со мной поделился, — обхожу Бена и ловлю его взгляд.

— В общем, если обнаружишь какие-нибудь секреты, можешь опробовать их на мне, — он пристыженно качает головой. — За этим я, видимо, и пришел — опять выставить себя дураком. Если тебе посчастливится раскрыть тайну вечной жизни, то из меня выйдет идеальный подопытный.

— А ты не боишься? — спрашиваю я. — Вдруг ты узнаешь правду и это знание тебя разочарует.

— Мне кажется, я уже ничего не боюсь, — отвечает он.

Когда-то я тоже так считала.

Глава пятнадцатая

Мы молча покидаем убаюкивающую, интимную тишину выставки. Я должен быть подавлен и смущен, но этого не происходит. Я думал, Вита испугается или ей станет некомфортно от моих слов, но она восприняла сказанное спокойно и с таким изяществом и серьезностью, какие встретишь не каждый день. Она не отвернулась от меня, скорее, наоборот, повернулась. Это превосходит все мои ожидания.

Мы заходим в светлый, позолоченный коридор, и ослепительный свет буквально вонзается в мой мозг. Горизонт кренится, голова кружится, атомы распадаются и отказываются воссоединяться. Боль накрывает меня.

Натыкаюсь на стену, облокачиваюсь спиной и сползаю то ли на пол, то ли на потолок. Руки дрожат.

Глубоко дышу: семь вдохов, одиннадцать выдохов. Боль повсюду. Из нее состоит весь мир и я сам.

Вокруг эхом раздается голос Виты:

— Чем тебе помочь? Вызвать скорую?

— Нет, нет, не надо. Можешь просто побыть рядом? — Я с закрытыми глазами пытаюсь нащупать что-то, что поможет мне отвлечься от боли, и прижимаю ладони к ледяным мраморным плитам.

Теперь остается только ждать, когда это закончится.

Цвета взрываются, мучительная боль волнами пульсирует во всем теле. Находясь в агонии, я внезапно ощущаю, как Вита касается моего предплечья.

Попробуй на этом сконцентрироваться.

Не понимаю, то ли я падаю, то ли пол поднялся ко мне, но чувствую, как щека вместе с коленями и бедрами прижимается к мрамору. Боль уходит медленно и мучительно, а мир собирается из маленьких, разбросанных кусочков. Неизменна только ее рука на моей.

— Бен? — Ее голос выделяется среди бессмысленного шума, за ним — шаги и голоса других людей, гул машин и разговоры, доносящиеся через открытую дверь. Еще, к своему удивлению, я слышу пение птиц.

— Извини, — шепчу я.

— Ты можешь сесть? Принести воды? — Я разлепляю глаза и вижу, что Вита склонилась надо мной, а ее волосы скрывают меня от людей, столпившихся вокруг.

— Мне уже лучше, — говорю я. — Ты можешь попросить их уйти?

— Нечего тут глазеть! — Вита прогоняет их, словно стаю гусей. — Голова разболелась, подумаешь. Идите смотрите на произведения искусства! Мо, поможешь?

— Так, сынок, я с тобой, — слышу мужской голос, чувствую, как меня подхватывают. Вита сжимает мою ладонь. Каким-то образом я оказываюсь в кресле в другой комнате, темной и прохладной. Кто-то — Вита — дает мне в руку стакан воды. Когда у меня не получается его удержать, она обхватывает мои пальцы своими и подносит стакан мне к губам. Спокойная прохлада воды разливается по всему телу.

— Ты как, приятель? — Я фокусирую взгляд на мужчине в форме охранника. У него длинная борода и добрые глаза. — Вызвать тебе скорую?

— Нет, — отвечаю я достаточно громко. Это прогресс. — Правда, не надо. Не хочу тратить время в больнице, раз мне уже лучше. Извините за доставленные неудобства.

— Все нормально, друг, — заверяет меня Мо. — Пустяки. Мне как-то пришлось выпроводить мужчину, который удовлетворял себя перед картинами с обнаженными женщинами.

— Мы можем тебе чем-то помочь? — спрашивает Вита, присевшая рядом. Позади нее мерцают черно-белые экраны с изображениями выставочных залов.

— Вы уже мне очень помогли, — уверяю я ее.

Дверь открывается, тьму прорезает яркий луч света, и к нам заходит очень элегантная женщина.

— Что случилось? — встревоженно спрашивает она Виту.

— Уже все нормально. Бену просто стало нехорошо. Он подозревает, что перегрелся.

Женщина, видимо, начальница Виты, наклоняется, чтобы посмотреть на меня.

— Вы уверены, что вам не нужна медицинская помощь? — спрашивает она.

— Уверен, но все равно спасибо. Чувствую себя немного глупо. Взрослый мужчина, а забыл выпить воды.

— Вита, побудь с ним, пока это не пройдет, — говорит она. — Я отправлю кого-нибудь из кафетерия принести воды и чего-нибудь перекусить.

— Я тоже отойду ненадолго, — говорит Мо и закрывает дверь. Мы остаемся вдвоем.

— Спасибо, Вита, — шепчу я. — Сначала я заявляю, что могу умереть в любую секунду, а потом и впрямь оказываюсь на грани смерти. Обычно я не разыгрываю такую драму.

— Тебе не за что извиняться. Я рада, что была рядом и смогла помочь. — Ее сердцевидное лицо очень серьезно, в темных глазах плещется беспокойство.

— Ты правда очень помогла. Мне, наверное, пора. — Мне отчаянно хочется уйти так, чтобы она, смотря мне вслед, видела обычного тридцатилетнего мужчину. — Со мной все будет в порядке.

— Я не могу оставить тебя в таком состоянии. — Вита мотает головой, в глазах читается упрямство.

— Я в норме, честно. — Потихоньку встаю. — Йоркширца какая-то головная боль не остановит.

— Но… — Она колеблется и опускает глаза, между бровями появляется небольшая складка.

— Мне пора, — повторяю я. — Со мной все хорошо. Прощай, Вита. Я очень рад, что мы встретились.

— Прощай, Бен.

Мы обнимаемся, Вита крепко сжимает меня, и на мгновение я ощущаю биение сердца под мягким теплом ее тела. Когда я отпускаю девушку, все вокруг воспринимается живее и острее, чувства обрушиваются на меня со скоростью цунами.

Я ухожу так быстро, как только могу.

Глава шестнадцатая

— Вита, ты как? Все еще расстраиваешься из-за того бедолаги? — спрашивает Анна. Она говорила без перерыва на протяжении последних нескольких минут, но я ни слова не услышала.

По правде говоря, я потрясена тем, как на меня повлияло короткое знакомство с Беном. Мы обнялись; я ощутила тепло его тела, видела пульсирующую венку на шее, чувствовала биение сердца. Как это всегда бывает, мне тяжело поверить, что в какой-то момент это все прекратится и человек исчезнет. Уйдет бесследно. Кажется, что такое невозможно, хотя уж я-то должна понимать, что это не так.

— Да, извини, есть такое, — я переключаю свое внимание на Анну и выдавливаю улыбку. — Я внимательно тебя слушаю, честное слово.

— Ты так много работаешь, особенно последние несколько недель. Сделай небольшой перерыв, если нужно, — мягко говорит она. — Я понимаю, что тебе не хочется в отпуск, когда открыта выставка, но пара выходных никому не повредит, — она указывает на картину Мадонны с младенцем, Святой Анной и Иоанном Крестителем, с докладом о которой я должна выступить перед посетителями Национальной галереи. — Скоро наступит небольшое затишье, извлеки из него максимум пользы.

— Спасибо, Анна, — вяло улыбаюсь я.

— Нам всем время от времени нужен отдых, — говорит Анна, похлопывая меня по руке, и поднимается. — Ты всегда можешь со мной поговорить.

— Знаю, — киваю я. — И я тебе за это благодарна.

Анна бросает еще один пристальный взгляд и выходит, оставляя меня в одиночестве. Все силы уходят на то, чтобы не уткнуться лбом в поверхность стола, куда падает солнечный свет, и не заплакать.

Бен взбаламутил спокойные воды моей жизни, воскресив воспоминания обо всех утратах. Чувствовать и помнить опасно — так разрушаются слои защиты, которые я так бережно выстраивала, а за ними прячется одна лишь боль. Я попрощалась с Беном час назад и теперь понимаю, что я не против этой боли. Она напоминает мне, что я живу, и я внезапно чувствую благодарность, хотя долгое время презирала жизнь. Я благодарна, потому что все, чего хочет Бен, — просто жить дальше, но он этого лишен.

Какое облегчение — остаться одной в белой комнате, обшитой панелями. Тишину нарушает только шум дороги, доносящийся через длинное окно. Компанию мне составляет картина матери с ребенком. Да Винчи в лучших своих проявлениях — спонтанный, ласковый и бесконечный. Видна рука мастера. Это не мультяшное изображение, как многие его воспринимают, а набросок. Набросок Мадонны, Иоанна Крестителя у нее на коленях и Анны, матери Марии, сидящей рядом, пока малышка играет со своим двоюродным братом. Казалось бы, просто фигуры, написанные углем и мелом на полотне, сшитом из обрывков холста, но именно эта картина играет особую роль для христианского мира. Как оно и бывает с да Винчи, все гораздо глубже, чем видится вначале. Эта работа — портрет материнства: Анна смотрит на свою дочь, зная, что ей придется пройти через ужасные потери; в ласковой улыбке Марии читается сладкая печаль, словно она предвидит будущее, в котором потеряет детей по воле Бога и человека. Это выражение лица матери, которая осознает, что ребенок недолго будет оставаться рядом с ней.

Я знаю, что такое потеря. Давным-давно, в другой жизни, еще до того, как я освободила себя, я была женщиной, хватавшейся за то, что она не могла удержать.

Быстро выключаю белый экран и поворачиваюсь к нему спиной. Я отпустила эту часть своей жизни, потому что запрещала себе думать о ней, изо всех сил стирая из памяти то, что со мной сделали Бог и человек. У меня не было выбора. Я должна была выжить и двигаться дальше.

Еще задолго до встречи с Домиником я родила мальчика. Сына у меня забрали раньше, чем ему исполнился день.

Что-то в выражении лица Марии заставляет воспоминания подниматься из самых темных глубин. Внезапно я вижу моего ребенка в мельчайших деталях: сияющая кожа медного оттенка, темный пушок на голове, руки сжались в маленькие кулачки, а он сам решительно жмурится, встречая рассвет своей жизни.

Он родился в голубоватом свете раннего утра. Длинные серые тени ползли по комнате, за окном — сельская местность цвета жженой умбры. Я была так молода. В руках уютно устроился мой сын, маленький, но идеальный, готовый к любым возможностям, какие предоставляет жизнь. Помню, как он прижимался к моей груди, и его ушко в виде спирали Фибоначчи. Потоки любви, которые я ощущала к нему, стерли все болезненные, отчаянные и жестокие события, ставшие причиной его появления. Мой драгоценный малыш, которого я полюбила еще до того, как увидела, и с кем я готовилась попрощаться еще до того, как мы встретились.

Тени стали длиннее, пылинки в воздухе начали подсвечиваться золотом восходящего солнца, и какое-то время мы с моим мальчиком нежились в приятном тепле. По небу разлились ручейки расплавленной меди, когда день стал подходить к концу.

Ноги свело судорогой, мочевой пузырь протестовал, спину ломило, между ног не переставая шла кровь. Но я не шевелилась и не отпускала сына, зная, что совсем скоро его заберут, и я больше не буду его мамой.

Когда она пришла за ним, луна висела высоко в небе.

— Куда вы его забираете? — спросила я, отворачивая сына от ее протянутых рук.

— В хорошее место, — сказала она. — Он будет в безопасности, и его будут любить.

Ее слова меня не утешили. Мое материнство подходило к концу. Я не была готова.

— Разве он не может остаться со мной? — умоляла я. — Клянусь, я все сделаю так, как надо, только прошу, не забирайте его.

— Нельзя, — просто ответила она. — Пора.

Я осыпала его лицо поцелуями и шептала обещания.

— Я тебя никогда не забуду, — сказала я. — Буду рядом всю твою жизнь, даже если ты не увидишь меня и не узнаешь. Клянусь, я буду с тобой. Я каждый день буду думать о тебе и о том, как сильно я тебя люблю.

Потом его забрали, и на коже опустевших рук я чувствовала лишь холодный ночной воздух.

После потери Доминика я никому не рассказывала о том, что моего ребенка забрали у меня ясной весенней ночью в монастыре недалеко от Милана в тысяча четыреста девяносто восьмом году, больше пяти веков назад. Никто и не подозревает, что секреты, скрытые в портрете той грустной, потерянной девушки, мне так важны, потому что я и есть она. Я не знаю, что произошло со мной той ночью, как и почему, но вот уже сотни лет я пытаюсь найти способ исправить то, что было сделано со мной без моего согласия.

Веками я наблюдала, как все начинается заново. Любовь, потери, надежды. Я больше не могу выносить этот мир, но сколько бы я ни пыталась покончить жизнь самоубийством и сбежать в объятия смерти, он меня не отпускает. Против моей воли мое сердце каким-то образом сделали неуязвимым.

В своих работах Леонардо скрыл так много секретов. Я из последних сил надеюсь, что в картине, на которой он изобразил меня, бессмертную женщину, пытающуюся умереть и повстречавшую мужчину, который хочет жить, он спрятал ключ к моему освобождению.