Близко, но далеко

Руслан Бекуров

«Близко, но далеко» — сборник рассказов и рассказиков, написанных давно и недавно. Истории эти — разные: большие и маленькие, хорошие и плохие, смешные и грустные. Одни сочинялись легко и с удовольствием, другие — еле-еле. Для кого-то они будут близки, для кого-то — далеки. Ну и ладно.

Раздельное питание

Летом в Берлине по-разному. Выходишь из дома утром — зябко, и ты поднимаешь воротник пиджака, закуриваешь сигарету, спешно направляясь к остановке электрички на Friedenau. Только открываются булочные, и запах свежего хлеба бежит за тобой, нагло преследует, и ты сдаешься, сворачиваешь в переулок, чтобы прихватить горячие булочки или французский багет с хрустящей корочкой. Ты ждешь на платформе, отламывая ломтик за ломтиком, и накрывает тебя это абсолютное чувство комфорта — внутреннего и внешнего, когда даже переполненный перрон и неуклюжие велосипедисты с велосипедами не вызывают раздражения.

Ну а чего злиться, если будет день, вечер, ночь, и будут хорошие люди, и у некоторых из этих людей будут ХОРОШИЕ груди, и мы будем хорошими. Напьемся, забудем о плохом, и плохое наше будет берлинским хорошим, ибо нет в Берлине чего-то плохого.

Днем над городом висит немецкое солнце и жара ощущается даже тактильно. Мы торчим в аудиториях Института Гете, а в перерывах бежим через дорогу в ближайшую кафешку за ледяным Bionade. Потом сидим на скамейках в тени возле медиатеки, курим, пьем лимонад и разглядываем берлинских девчонок.

И позже приходит по-настоящему летний вечер. Люди несут пиджаки, перекинув их через руки, в открытые окна кафешек залетает прохладный ветерок, играет ленивая музыка, и мы, уже сытые, но еще трезвые, вальяжно полулежим за столиками.

— Смотри-ка, плоская как доска!

Луис — такой. Почти как дагестанец. Пялится на девушек, отпускает сомнительные шутки. Говорит, что девушки любят, когда им грубят. В такие моменты мне стыдно за него. Или, наверное, больше за себя: я-то с ним поддерживаю разговор и даже смеюсь над его избитыми афоризмами.

— Черт, Луис, ну на фига! Она же слышала!

— А что такого-то? Если хочешь знать, «плоская как доска» — это комплимент!

Ночь. Мы торчим на веранде бара Kirk. Плоская как доска девушка сидит через два столика от нас. С ней — типец в желтом кардигане. Смакуют коктейли и болтают. Луис допивает вторую кружку Berliner Kindl, берет сигарету и идет к ним. Я вижу, как он спрашивает что-то. Желтый кардиган протягивает зажигалку. Через пару минут мы уже с ними — распиваем бутылку холодной водки. Пить водку с берлинскими девушками — беспроигрышный вариант. Луис это знает.

— Как тебя зовут? Я Луис! А это мой друг Хетаг.

— Я Берта! А это Николас.

— Берта, в моих краях таких, как ты, называют богинями, — мурлычет Луис.

Как-нибудь я честно скажу ему, что он тупица.

— Прелесть! И в каких таких краях скучных немецких девушек называют богинями?

— Канада!

Луис любит свою страну. В этом нет сомнений.

— Ну а ты, Хе…

— Хетаг.

— Ну а ты, Хетаг, откуда?

— Из Владикавказа.

— Это где?

— В России.

— Как бы меня называли в твоих краях?

— В моих краях тебя бы называли немкой.

— Ух, так ты русский? — это уже Николас оживился.

— Николас пишет диссертацию о свободе слова в России, — рассказывает Берта.

— Нет, я осетин, — отвечаю я.

— Слушай, но паспорт-то у тебя русский?

— Паспорт русский.

— Тогда ты — русский!

— Нет, Николас, я осетин.

— Ладно, скажи мне честно: есть ли в России свобода слова?

— Есть. Люди болтают, что хотят. В газетах тоже полный порядок. Вот только мы свободны от свободы слова.

— Как это?

— Ну, например, министр ест детей. Об этом пишут, снимают репортажи. Люди выходят на улицы. А министру плевать. Сидит себе и рассказывает о том, что есть детей это нормально и даже полезно.

— Черт, кажется, у них там полная задница со свободой слова! Берта, представляешь, министры едят детей! — это Луис, продолжается вечер канадского юмора.

— Типа того. Такие уж мы, русские. Пьем водку, играем на балалайках и едим детей. А ночью спим с медведями. Так теплее.

В какой-тот момент я понял, что пью один. Николас испарился. Луис и Берта танцевали. Целовались под Satelite of Love Лу Рида. Луис — профи в таких вещах. Знает, что, как и когда сказать. Не такой уж он и дурак, этот Луис.

Satellite’s gone

Up to the skies,

Thing like that drive me

Out of my mind.

Хорошая, конечно, песенка, но бывают моменты, когда я вдруг сам себе задаю странные вопросы. А где они, эти спутники любви? В каком КОСМОСЕ летают? Над чьими головами бороздят просторы Вселенной? Блестят ли на солнце их алюминиевые антенны?

По логике Лу Рида, если ты влюблен, то там, за облаками, даже нет, не за облаками, а в стратосфере висит и пикает ТВОЙ спутник. Он подает тебе сигналы любви, от него исходят флюиды желаний и все такое.

Но вот, черт возьми, я влюблялся и не раз, и сердце прыгало туда-сюда, а спутники любви мне ну никак не попадались. Я часами пялился в небо. Я видел луноходы похоти, летающие тарелки секса, звездолеты надежды, орбитальные станции разочарований. Но ни разу — спутники любви.

Однажды я влюбился в девушку-астронома. Ночевал с ней в обсерватории — мои трусы висели на ее телескопе. Опять же, никаких спутников любви.

Грустно, что уже и Лу Рида об этом не спросишь.

Спать мне пришлось в гостиной. Луис любит валяться с девчонками в моей комнате. Там, видите ли, романтичный вид из окна.

Я лежал на диване и пустыми глазами смотрел ток-шоу об ожирении. Гигантская женщина рассказывала о себе: «Понимаете, у меня семь дипломов!»

— Семь дипломов? Когда же ты жрала?

В этот момент из комнаты выползла Берта. Как пишут в дурацких журналах, из одежды на ней были только розовые трусики. Идиотская фраза, конечно, но что-то в ней есть. Нельзя же сказать, что девушка голая, когда она в трусиках? «Полураздетая» — тоже не то. К тому же у Берты действительно были розовые трусики. Розовые трусики, большое сердце и маленькие груди.

— Хе…

— Хетаг.

— Хетаг, извини, а где тут ванная?

Из ванной Берта вышла уже в джинсовой рубашке.

— Нашла ее в корзине, — сказала она.

И еще она сказала, что не хочет спать с Луисом. Он ужасно храпит и не дает одеяло.

— Спи здесь.

— Ну, не знаю. Слушай, а что такое «немка»?

— Ну это German girl. Или German woman. Без разницы.

— Странное слово.

— Хочешь водку?

— Водка с берлинскими девушками — беспроигрышный вариант?

Мы пили водку с черешней и смотрели Somewhere Софии Копполы.

— Слушай, Берта, а ты хотела бы изменить свою жизнь? Ну как изменить — понять, что полжизни занималась фигней, и в ту же секунду измениться?

— Измениться и изменить жизнь — как бы разные вещи.

— Ладно, тогда такой вопросик. Чего бы ты хотела больше — измениться или изменить свою жизнь?

— Подожди-ка, а я разве сказала, что хочу и то, и другое? Если честно, даже не думала что-то менять в своей жизни. И уж тем более — изменяться. Я нравлюсь себе. И жизнь моя мне очень даже нравится.

— Что же тебе конкретно нравится в твоей жизни?

— О господи! Не знаю. Ливень нравится. И то, как пахнет после него, тоже нравится. И даже ты мне нравишься. Вот такой, как сейчас, — пьяный в три ночи.

— То есть, ты довольна?

— Наверное. Мне не о чем грустить. У меня было фантастическое детство в том маленьком курортном городке на берегу моря. И мама с папой не мешали. Я влюблялась (это уже было немного позже). Я бросала, и меня бросали. Но даже это я не хотела бы менять. Потому как, когда тебе плохо, в этом есть что-то хорошее.

— Когда тебе плохо, в этом есть что-то хорошее? Чушь какая!

— Именно так! Что-нибудь еще?

Я дал ей подушку. Она легла на диван. Я накинул на нее темно-синий плед.

— Хочешь футболку? — мне казалось, ей было не очень комфортно в этой джинсовой рубашке. — Или спи голая — я не буду тебя лапать.

Я и не лапал. И спал нормально. Берта не занимала много места. Она была плоская. Как доска.

Я, если честно, знал, что и эти непонятные отношения будут очередным «не тем». Но, как обычно, где-то глубоко таилась робкая надежда, что мы единственные исключения из идиотских правил. Нет, конечно, мы не исключения. Не «то» и не «те». Обычные.

Не знаю, но почему-то в прошлом мы видим только хорошее, а о плохом забываем. Получается, думаем о прошлом как о каком-то идеальном, совершенном мире. И это мешает нам жить в настоящем и будущем, мы до последнего цепляемся за это «хорошее» прошлое. Ну а что если забыть о хорошем и хранить в голове только плохое? Что если это единственный шанс выбраться из трясины и жить дальше и, кстати, дольше? Не цепляйся за прошлое, Хетаг.

Хорошая штука влюбляться и любить. Появляется человечек, с которым хорошо, даже когда плохо. Ты сидишь плачешься ему и совсем не хочется быть одному. Ну а если один, то точно знаешь, что где-то она. Думает о тебе, знает твои странные привычки, не забывает твой день рождения и не злится, когда ты напиваешься и пишешь чепуху.

Понятно, что в любви больше эгоизма, чем любви: мы и любим-то в других себя. Но от этого она не получается нечестной. Вранье в любви как раз и проявляется в глупой болтовне о преданности и понимании. Если кто-то чешет тебе подобные штуки, беги — ни фига это не любовь.

Как-то где-то я написал, что, когда любишь по-настоящему, не думаешь о сексе. Глупая подростковая бравада. Секс и есть любовь. Даже случайный пьяный секс происходит по любви. Тебе нравится ее тело. Или щербинка между зубами. Мне кажется, это и есть любовь. Тот факт, что она быстро проходит, ни о чем не говорит. Любая любовь заканчивается быстрее, чем мы думаем. Ну а после мы думаем, что любим. Скажем так: мы очень любим думать, что мы любим. Мы смотрим на счастливые пары в аэропортах, и нам хочется, чтобы и у нас была такая любовь. Находим кого-то и думаем, что любим. Ну а секс, как мне кажется, это максимально честная форма любви.

Представьте, если бы люди занимались сексом и уже после знакомились, дарили цветы и ходили по киношкам и кафе. Мы же, если честно, и ходим на свидания и ужины, чтобы в итоге оказаться в постели. Ну а если наоборот, то эти, казалось бы, циничные вещи превратились бы в реальную чистую радость. Никаких тебе целей, планов и амбиций.

Хуже, если любишь того, кто далеко и не любит тебя. Но и тут существует миллион хороших вещей. Какое кино мы любим? Фильмы о несчастной любви и грустных отношениях, которые плохо заканчиваются. Или никак не заканчиваются. Есть в этом какая-то романтика: что-то же нравится нам в этих плаксах и неудачниках! Нам нравится в них странная и, наверное, даже идиотская манера идти до конца. Идти против обстоятельств, логики и чего-то там еще. Мы смотрим, как им плохо, как они сжимают сигареты в зубах, как бегут в никуда под сентиментальные саундтреки. Смотрим и понимаем, что мы на их стороне. Даже если они и проиграют эту войну.

Так вот, когда любишь того, кто далеко и не любит тебя, ты тот самый типец из фильма. И тебя мало интересует, что ты никогда не будешь с ней. Достаточно чувствовать какие-то штуки, названия которым никто еще и не придумал.

Любовь на расстоянии идеальна хотя бы потому, что не требует никаких обязательств. А обманывать себя это, пожалуй, самая честная штука на нашей маленькой глупой планете.

Ну и потом, люди такие красивые. Когда они далеко.

В августе Луис вернулся в Канаду. Занятия в институте закончились — я так и не сдал финальный экзамен. Но не очень и расстроился: хороший повод приехать еще.

Я много гулял по Берлину в те последние дни. Не было смысла, желания и денег напиваться в барах, а потому я чувствовал странную легкость. Как будто сбросил гигантский рюкзак, с которым таскался все лето. И вроде как в рюкзаке этом было много душевного и теплого — того, с чем не очень и хочется расставаться. Но вот избавился от него — и хорошо.

По вечерам я любил бродить по набережной реки Шпрее. Бывает же такое: идешь, настроение неплохое, люди улыбаются и жара такая, что ну никак нельзя грустить и отплевываться. И вот гуляешь ты, пялишься в каждую вторую витрину, и каждая вторая витрина кажется тебе такой красивой, что хочется написать о ней рассказ.

— Эй, Хетаг!

На другом берегу в кафешке на Markisches Ufer сидела Берта. Я доплелся до моста Гертруды и через пару минут уже пил с ней яблочный Bionade. Не с Гертрудой, конечно. С Бертой.

— Как ты, дружище? — спросила Берта.

— Нормально!

— А я вот в Венецию собираюсь. Не хочешь со мной?

— Нет, мне и здесь неплохо!

На Markisches Ufer гуляют люди. Идут себе, никуда не спешат, будто смакуют последние дни своей жизни. Я сижу с красивой и умной девушкой, смотрю на гуляющих людей и думаю о том, что, наверное, и я хочу так жить. Без нытья и размышлений. Жить и наслаждаться жизнью, которая еще осталась. А в той жизни, которая прошла, уже ничего не исправить. И никого не вернешь — как бы ты этого ни хотел.

Если так и не понял, каким был дураком и в какой-такой момент профукал свой шанс, нечего думать об этом сейчас. Подмигни этой девушке — кто его знает, как у тебя с ней получится. Это же только кажется, что такой, как она, больше не будет. Будет другая. Будут еще миллионы других. Хуже, конечно, но какая уже разница?

— А почему Венеция?

— Не знаю, но тошно уже от Берлина. Здесь все такие счастливые и… И гладкие, как таксы.

— А в Венеции не так?

— Та же фигня, не спорю, — ответила Берта.

На ней было темно-зеленое платье с открытыми плечами. А я еще долго трепал языком — больше для себя, чем для нее. Страшно хотелось выболтаться. Но, в конце концов, я не плакал и не жаловался.

— Слушай, а поехали ко мне! — сказала она.

Мы сидели в ее квартирке на Kurfuerstendamm, ели черешню на балконе и швыряли косточки в прохожих. Я попал в расфуфыренную блондинку, которая гуляла с каким-то индусом. Она еще долго ругалась на немецком. А индус смотрел на нее и смеялся.

И я, наконец, понял, что такое раздельное питание.

Это когда он и она едят отдельно. За разными столиками. В разных ресторанах. В разных городах. В разных странах. На разных планетах.