Сборник редакторских анонсов литературного портала Изба-читальня. Том второй. Проза

Группа авторов, 2016

В сборник редакторских анонсов литературно-художественного портала Изба-читальня (второй том) вошли лучшие прозаические произведения наших авторов за период с мая 2015 года. Представленные творческие работы современников – своеобразный сгусток духовной жизни. Их авторы относятся к разным поколениям, имеют разные жизненные взгляды, жизненный опыт, но их внутренний мир требует выражения в слове, хотя глубина и сила этого слова у каждого из них своя и определяется глубиной и силой таланта. В представленных творческих работах разных жанров читатель найдёт размышления о вечных ценностях, тонкий и светлый лиризм человеческих отношений и поиски опоры в корневых устоях национальной жизни.

Иланка

Сказка о том, как Диван-Царевич Новый год встречал С. Васильев. Юмор. 01.11.2015

Жил да пил (горькую) на бледном свете Диван-Царевич.

И любил он встречать-провожать разные праздники, хоть и нелёгкое это дело.

Вот пришла однажды Пора да сказала, не подумав:

— Пора Новый год встречать.

Всё бы ничего, может, и обошлось бы — не такие напасти переживали, да царевич ненароком услышал. Поднялся он ни свет, ни заря и пошёл ходить-бродить в потёмках по терему. Бродил-бродил, да на двор и выбрел, только там мороз оказался, а не праздник. Тут Диван-Царевич с расстройства и проснулся. А как проснулся, принялся пуще прежнего Новый год ждать. Ждал-ждал, уж двух индюшек съел, медовухи соответственно званию отпробовал, а Нового года всё нет. Может, замешкался где, а может, заблудился.

Время нынче такое — многие заблуждаются.

Говорила ему жена — царевна Несметана (спасибо родителям за имячко):

— Ну, что ты надулся, как мышь на сундук? Рано ещё…

Только что толку, если охота пуще неволи, пуще прежнего, пуще горькой редьки и пуще чего-то там, кроме перечисленного. Не дослушал жену Диван-Царевич, потому что царевна и не договорила — махнула рукой да пошла почивать далее.

И царевич не стал долго кручиниться — решил сам идти-ехать праздник встречать. Сел на Богатырского коня, своего-то у него не было (его ещё позапрошлым годом Скверный волк съел). А тут богатырь в гости, не подумав, заехал, на Богатырском коне в яблоках, вот царевич его коня и оседлал. Простился мысленно с супругой своей суженой — пересуженой и отправился навстречу Новому году (судьба, значит, такая).

Ехал-ехал, вдруг вспомнил, что что-то забыл. Развернулся лицом к родной сторонушке, глядь, ан нет уж дороги назад — всё быльём поросло хвойной породы.

Тут из леса с одной стороны добры молодцы выбежали, добрые-добрые, а с другой стороны красны девицы, красные-красные. Ёлками машут, видно по всему, что поздравлять друг друга собираются, может быть, даже с праздником (праздники они без ущерба для здоровья хуже будней — время прошло, а вспомнить нечего).

Почуяли конь с Диваном-Царевичем разудалую и многообещающую атмосферу, стали назад-вперед поворачивать.

Повернули, а там поле чистое, как подмёл кто перед торжествами — ни дорог, ни мостов, ни указателей каких-никаких (просторы не всегда радуют).

И поскакали они, куда глаза глядят.

Да, слишком любознательным царевич с утра оказался, интересно ему, что вокруг.

Вот он головой то туда, то сюда и начал крутить-вертеть. И конь то влево скакнёт, то вправо кинется. Надоело коню Богатырскому (вместе с яблоками) скакать, куда глядят глаза Дивана-Царевича, и присел он отдохнуть. Тянет-потянет царевич за уздечку да причитает на чём свет стоит, только опять всё без толку (толк — он не часто встречается, а присутствует ещё реже). Тогда царевич громкости прибавил и не устоял свет, покраснел да ушёл за горку — сумерки наступили.

Устал и Диван-Царевич, сел рядом отдохнуть.

Отдохнули они с конём десятком куропаточек, брагой — опять же каждый соответственно своему званию-положению, ну и тем, что ещё нашлось.

Поправились, оправились и в путь отправились.

Сначала долго ехали, потом коротко, потом опять долго…

Глядь, дорога лежит прямо под ногами, никто не берёт. И они не взяли, пусть лежит, раз, два, три и больше никому не нужна. А посреди дороги как положено камень стоял — гордый такой, его каждый положить норовил, а он стоял (привычка, она важнее разума).

И были на том камне надписи написаны да чертежи начерчены. Но конь в них разбираться не стал, а Диван-Царевич и подавно — у коня-то голова больше.

Оно и верно — ненароком прочтешь что, потом переживать будешь за культуру и образование в государстве. На реформы потянет, а это — дело неблагодарное и бесполезное.

Едут дальше (коль ближе не случилось), а навстречу им Скверный волк.

И говорит он человеческим голосом, раз по-другому не понимают:

— Здравствуй ещё немного, Бурдюк-Царевич, съем я тебя сейчас. За что люблю царевичей — их пока съешь, и выпьешь и закусишь.

А царевич ему отвечает:

— Вот конь Богатырский в яблоках, тоже выпивши. Ты лучше коня съешь — он больше, только яблоки оставь. Они нам ещё пригодятся ёлку наряжать, да и на закуску.

Поел-попил Скверный волк и спрашивает:

— Куда же ты, царевич, путь держишь?

А Диван-Царевич ему в ответ:

— Да вот, то держу, то бросаю… Новый год ждал-ждал, не дождался, решил сам ехать. Где столкнёмся, там я его и встречу.

Почесал Скверный волк сначала за ухом, а потом брюхо (последовательность — дело важное) и промолвил значительно:

— Как сказать…. А может, его уже кто перевстретил и у себя празднует? Что тогда делать? Поедем лучше к мудрёной Василисе за советом. Может, чем и угостит ещё.

Не то что летописцы с биографами, а и сказочник не ведал, добрались они до Василисы или нет, но до дома её добрели уж точно.

Та, как водится, стол скатертью накрыла, штоф поставила, остальное самобранка, хоть и поворчала, но достойно представила.

Улыбнулась Василиса загадочно и спросила вежливым голосом:

— Что за интерес у вас, гости дорогие?

И ведь угадала с характеристикой — тут же Диван-царевич часть сервиза расколотил ненароком. Засмущался, икнул и молвил извиняясь:

— Дык, это…

— Где бы нам Новый год встретить? — перевёл Скверный волк, ему человеческим голосом привычнее изъясняться было.

А мудрёная Василиса ещё загадочнее стала:

— Главное — не где, главное — с кем и как.

Не осилили гости такой загадки — от растерянности ещё часть посуды в осколки перевели. Самобранка взялась спасать уцелевшее, а гости с угощением расставаться не хотели — как без закуски-то. И неизвестно ещё, чья бы взяла, да тут хозяйка осерчала (от недостатка внимания и из приличной девушки баба Яга запросто получается).

Ничего она им не присоветовала и проводила со Старым годом вместе, а то тот тоже засиделся, хоть и немолодой уже был. Куда их Василиса проводила, царевич не очень понял, поскольку ультразвук воспринимал плохо, но штоф с собой прихватил. Не для себя, а из уважения к вековым традициям — негоже початую бутыль оставлять (да и примета дурная).

Старый год они с волком на завалинке примостили — Старый ведь, а не Новый, да и не транспортабельный. А сами дальше двинулись, хоть дальше уж некуда было.

Тут Диван-Царевич и закручинился, что маловато будет им на троих — он да ещё два Скверных волка. Один ещё ничего, а другой совсем Скверный, откуда только каждый раз является? Где до поры скрывается?

Не сдержался Диван-Царевич и вдарился от расстройства оземь, оборотился, поднялся и опять ударился оземь, но второй раз оборотиться уже не смог, так и остался.

Очнулся царевич в палате белокаменной. Кругом персонал суетится, а в ногах Скверный волк сидит. Не стал царевич утруждать себя воспоминаньями — промолвил вопросительно-утвердительно:

— Долго же я почивал!?

И волк не смолчал:

— Вечно бы ты почивал, кабы не я. Вот определил тебя в лечебницу. Тут и мне прививку сделали — теперь не пью.

Глянул Диван-Царевич в окно, а там месяц светит.

Присмотрелся он, а то уж месяц май.

Так и не встретил царевич Новый год.

Расстроился, достал зеркальце волшебное, увидел лицо своё неприглядное и уж хотел изречь кое-что глубокомысленное…

А зеркальце ему в ответ:

— Не встречай Новый год раньше времени.

P.S. Скоро сказка сказывается, да не скоро удаётся от неё отделаться.

Принял Скверный волк очередную дозу снадобий и сформулировал вполне осознанно:

— По определению сказка — это ложь, содержащая истину. Но! Нормальный потребитель предпочитает поглощать плоды без косточек.

Изрёк и задремал до следующего пробуждения, а тут теперь думай, к чему это он?

Рябчики-пешеходы (охотничья тропа) Провинциал. Рассказ. 07.10.2015

«Са-а-ашаааа… Подъё-ё-ёём!..», — доносится еле слышно издалека… Этих призывных звуков было достаточно, чтобы мой сладкий предутренний сон дрогнул, пошёл трещинками и стал беззвучно распадаться на куски…

Возвращение к реальности бывает иногда забавным — оказывается, что все события в последних актах твоего сна вели только к этому, финальному крику главного героя. Преодолев Бог знает сколько препятствий в лабиринтах моих сновидений, он, наконец, победно взмахнул мечом над головой затравленного чудовища, как вдруг, неожиданно для себя и окружающих, закричал некстати совсем чужим голосом: «Са-а-аша!!.. Подъё-ё-ём!»… Конь нашего героя от этого крика всхрапнул в испуге и присел на задние ноги, чуть не скинув своего седока. И, что странно, — звук его храпа подозрительно напоминал треск раскрываемой молнии на моей палатке. После этого наш храбрый герой и его верный конь закатили к небу свои глаза и стали терять свои очертания, начали рушиться, распадаться на мелкие кубики, крошиться и таять подобно утреннему туману. Декорации сна куда-то вдруг пропали, исчезли вовсе. Перед ещё закрытыми глазами остался только черный зыбкий экран. На его глубоком фоне, как в мультфильме «Ёжик в тумане», ещё раз зазвучал издалека крик нарисованного медвежонка, неожиданно крепнущего и обретающего тембры голоса Володи: «Ну, ты встаёшь?!»…

Уже вполне земной, немного охрипший с утра голос приятеля спрашивал меня через тонкий полог палатки. Реальность вернулась, но должно было пройти ещё несколько секунд, необходимых на осознание своего возвращения и восстановления координат пребывания. И, наконец, я, прокашлявшись, отвечаю утренним басом: «Встаю! Встаю!.. Сейчас…». Конечно, встаю! Пора на охоту. Для этого мы с друзьями и приехали за тысячу километров от Москвы. И будем жить здесь, на берегу таёжного озера, ещё почти три недели. Жить в палатках и греться у костра лесного.

Поёживаясь от капающих с потолка холодных капель конденсата, одеваюсь и выползаю из палатки. Лагерь уже не спит: кто-то режет бутерброды на дневной перекус в лесу, кто-то умывается на берегу озера или, уже сидя за столом, проверяет оружие и набивает патронташ. Говорят все негромко — остающийся в лагере очередной дежурный ещё сладко спит в своей палатке, а народ у нас подобрался деликатный. И вообще, — не хочется нарушать утреннюю тишину неуместным, резким звуком…

А утро, надо сказать, занимается прохладное, с ветерком. Непростое утро-то. Сейчас, в сентябре, в такую погоду хорошо лося искать на вырубках — шум ветра в листве глушит шаги охотника, и скрадывать зверя гораздо легче. Тем более что лось разгорячён осенними любовными битвами и мало обращает внимание на посторонние шумы. Он сейчас — Царь тайги, он — главный, и посмей кто перечить ему или стать у него на дороге — даже медведь отступится.

Но в нашей компании нет зверовых охотников — ребята все как один страстные приверженцы боровой охоты. Тетерев, глухарь и, конечно, рябчик — вот наша цель и желанный трофей. За ними мы с друзьями и ездим каждый год в вологодскую тайгу, подгоняя наши отпуска под сентябрь. Ещё вчера вечером, подумав, я решил сегодняшнюю свою охоту целиком посвятить маленькому скрытному и капризному лесному петушку. А то как-то так получалось, что конкретно по рябчику я давно не ходил, — брал при случае, как говорят рыбаки — он был «в прилове». А тут вдруг так захотелось «посвистеть» ряба — не спеша, вдумчиво. И ни на что больше не отвлекаться — ни на тетеревов, распевшихся на болотах, ни на глухаря, клюющего мелкие камешки на песчаных дорожках.

Всё-таки странная птица — этот рябчик. То он летит как подорванный, стоит только свиснуть манком, а то засядет в крепи и никаким калачом не выманишь под выстрел. То поёт, выдавая трель за трелью, а то молчит как немой, сердито перепархивая с ветки на ветку. То наладится резать круги вокруг охотника, беззвучно планируя между деревьями, а то идёт пешком, напрямик, загребая лапами сухую опавшую листву и гремя ею на весь лес. Но этим-то он и интересен, наш русский лесной петушок, плотно и незаметно населяющий леса и рощи.

В лагерь уже пришло полное утро — огненные стрелы от показавшегося над дальним лесом солнца молнией пролетели над озером, ударили в наш берег и зажгли его ярким светом. Глазам открылась водная гладь, ещё плотно укутанная по краям ночным туманом. Но поднявшийся утренний ветерок игривой собачонкой принялся трепать эту подушку тумана, отрывал от неё целые куски и гнал по воде, завивая в причудливые фигуры. Эти призрачные клочья — химеры в розовых развевающихся одеждах неслись, едва касаясь ножками водного зеркала, кружились в вальсе и исчезали в дальнем конце залива, пропадая в чащобе прибрежного ельника.

Пора трогаться. Манки, патронташ с «семёркой», компас, сигареты, «тормозок»… — я проверяю карманы и рюкзак и, захватив одного из наших охотников, трогаюсь в путь. Ехать нам от лагеря километров пятнадцать — сначала по лесовозному грейдеру, а затем по старой, заброшенной лесной дороге.

По пути я высаживаю приятеля, предварительно договорившись о месте и времени встречи. Его цель — отходящий от основной дороги тракторный зимник, ведущий, как показывают карты, к далёким и сокровенным лесным озёрам. Туда-обратно верных два десятка километров, но у друга ноги лёгкие, резвые — ему дальние дороги в удовольствие. А на тропе в нехоженой тайге чего только за день не увидишь! Вот вернётся он и расскажет за столом…

Ну, а я потихоньку еду по старой, давно неезженой дорожке, задеваю свисающие ветки кустарника и пристально вглядываюсь в новый, незнакомый рельеф дорожного полотна. Иногда приходится выходить из машины и убирать стволы деревьев, уложенных поперёк летним буреломом. Помогает трос и мощный мотор, иногда — пила. Проехав несколько километров, я останавливаю машину на невысокой гряде. Там в сторону от дороги отходит старая, ветхая, полусгнившая лежнёвка. Судя по карте, идёт она по старым вырубкам, уже поросшим молодым березняком, проходит над широким моховым клюквенным болотом с сосновым бором на другой стороне. И дальше, дальше — через перелески и лесные боровые острова. Самое то, чтобы походить тихонько, поманить рябчика, никуда не торопясь, вдумчиво и терпеливо.

Утро совсем разошлось — солнце показалось над ельником, осветив всё вокруг осенними, прохладными лучами. Туман рассеялся. Небо уже совсем голубое. Серо-белые клочья редких, холодных облаков — предвестников скорых заморозков, резво бегут к западу. Крепнущий ветерок гуляет в вершинках молодых берёзок, разбирая и расчёсывая золотые, поредевшие к осени пряди. Берёзки гнутся и стонут в приступе истомы, подчиняясь властной руке холодного ветра. А я неспешно иду по почти ушедшим в землю старым, полусгнившим бревнам брошенной лесовозной дороги. Эта дорога хороша тем, что идти по ней легко и не шумно. Правда, приходится внимательно смотреть под ноги, чтобы не провалиться невзначай в щель между трухлявыми стволами.

Сейчас дороги в тайге предпочитают отсыпать песком, добываемым тут же, в песчаных карьерах. Но раньше основными путями для вывоза леса были лежнёвки — дорожки, выложенными длинными брёвнами. Эти брёвна скрепляли проволокой по три штуки вместе и укладывали продольно двумя колеями под размер грузовика. Клали их на деревянное же основание, сделанное из сырого кругляка, брошенного поперёк дороги в таёжное болото. И водителям лесовозов требовалось недюженое умение, чтобы провести тяжелую машину, загруженную длинномером, по двум нешироким бревенчатым «рельсам». Малейшая неточность — и машина соскакивала колесом вниз, и нужно было изрядно постараться, чтобы вернуть её на дорогу. И такие дороги тянулись из дальних кварталов до большака на многие километры. Водители знают, как не просто порой заезжать на смотровую яму в автосервисе. А здесь, считай, та же «яма», только длиной в несколько вёрст! В конце лежнёвок и в местах развилок настилались широкие бревенчатые площадки, позволяющие разъехаться встречным лесовозам или развернуться в обратный путь.

Время шло. Лес порубили и лежнёвки стали никому не нужны. Так и лежат они, забытые, по вырубкам и по молодым березнякам, зарастая травой и кустарником, постепенно рассыпаясь и уходя в таёжную землю. Зато по весне, возвращаясь с глухариного тока, можно было загрузить свой рюкзак молодыми, ядрёными строчками, которые любят расти на подгнивших остатках деревянной дороги. Тогда в лагере в обед пахло жареными грибами, что было особенно приятно на фоне тающего вокруг весеннего снега.

На осенней охоте я тоже любил ходить по старым лежнёвкам. Они не спеша вели меня через дремучие заросли к самым заветным тетеревиным токам и кормовым местам. При этом относительная высота дороги позволяла хорошо видеть взлетевшую птицу, а бесшумность ходьбы по брёвнам давала возможность подбираться к дичи почти вплотную.

И сейчас я не спеша шёл по полусгнившей деревянной дороге, время от времени посвистывая голосом петушка, останавливаясь на какое-то время в «перспективных» для рябчика местах. Вот и сейчас впереди открылась небольшая уютная полянка. Очень хорошая полянка. Здесь от основной дорожки вправо уходила короткая ветка, почти не видимая в зарослях рябины и каких-то кустарников. Место хорошее и явно «рябушиное».

Я не спеша присел на крайнее бревно помоста, спустив ноги на мох, и начал посвистывать манком: «Ти-и-и-и-ииии, ти-и-и-и-ииии,… ти-ти-ти…!» или, как мы придумали с ребятами вариант: «А-а-а-а-аааа…ты-ы-ы-ыыыы…кто такой?!». После нескольких «куплетов» я, наконец, услышал ответную, неуверенную пока трель рябчика. Птица пряталась в кустах напротив меня. «Так! Хорошо! Поединок начинается…», — подумал я. Сейчас главное не спешить, не вспугнуть петушка своей излишней агрессивностью. Но рябчик ещё раз ответил мне и смолк. Наступила тишина!..

Прошло минут двадцать — я сидел неподвижно, манил, пробовал даже манить самочкой — всё было напрасно! Рябчик не отвечал. Не было слышно и мягких звуков его перепархивания. Эти звуки, будучи признаком возбуждения птицы, верно выдают её присутствие в лесу. Тишина была вокруг, но всё равно — меня не покидало чувство близкого присутствия птицы. Сейчас надо быть особенно осторожным — рябчик боится резких движений. Он спокоен, когда охотник передвигается плавно, мягко, когда руки его движутся согласно движениям клонящихся под ветром веткам дерева, когда присутствие человека в лесу не выбивается из общего лесного хоровода.

Хотя, конечно, бывают исключения. Я до сих пор с улыбкой вспоминаю, как сидели мы с другом в лодке под лесным берегом озера и ловили окуней. Мы громко разговаривали, обмениваясь впечатлениями и обсуждая пойманных «матросиков». Вдруг совсем рядом в лесу запел петушок, я тут же потянулся к манку, висящему на шее. Пересвистывались мы с ним несколько минут, после чего рябчик с шумом вырвался из ельника и устроился в ветвях сухой, корявой сосны, стоящей на берегу в десятке метров от нас. Он нагло красовался перед нами и расхаживал по длинной, голой ветке — словно знал, что ружей у нас с собой в лодке нет. Я свистел ему — он останавливался, прислушивался, склоняя голову набок, после чего отвечал, забавно вытягивая шею и тряся головой. Близость человека его совершенно не пугала, несмотря на наши активные манипуляции с удочками — окуни то и дело топили поплавок и просились к нам в лодку. Его нахальство и бесстрашие дошли до того, что, когда я в отчаянии стал высвистывать манком популярную кричалку спартаковских болельщиков: «Спа-а-арта-а-аак — чем-пи-он! Спа-а-арта-аак — чем-пи-он!!!» — рябчик всё равно не улетал и отвечал мне своей обычной песенкой. В отчаянии мы стали махать руками и кричать в голос, пытаясь согнать нахального ряба, но всё напрасно — он плевать на нас хотел! Исчерпав все возможные шумовые эффекты, мы с другом успокоились и вернулись к рыбной ловле. А рябчик продолжал возиться в вершине сосны, разгуливал по веткам и чистил свой клюв. Но иногда он затихал, усаживался поудобнее и с нескрываемым любопытством рассматривал двух беспокойных людей в маленькой лодке. Так продолжалось с полчаса, после чего петушок зевнул и не спеша скрылся в глубине ельника. Вот и скажи теперь, что рябчик пугливая птица!

Ну, это всё — воспоминания, а сейчас, доставая очередную сигарету из кармана, я вдруг обратил внимание на какой-то посторонний предмет, появившийся на другом конце бревна, на котором я сидел. Видно было плохо, мешала высокая трава, торчащая между брёвен. Я пристально вглядывался некоторое время, но тёмный силуэт не шевелился и всё больше своими очертаниями напоминал мне старый небольшой пенёк на краю помоста.

«Фу ты! Померещилось!» — я отвёл взгляд, закурил и продолжил манить рябчика, теряя, правда, последнее терпение: «Ещё пять и минут и всё! Не хочет — так не хочет! Только время теряю…». И тут, ещё раз скосив глаза на подозрительный «пенёк», я вдруг явственно заметил, как он шевельнулся и немного передвинулся в мою сторону! Это был ряб! Он, оказывается, давно уже вышел пешочком из кустов, уселся рядышком на бревно и всё это время терпеливо и с любопытством рассматривал меня. Затаив дыхание, я медленно поднял двустволку и повернул её в сторону рябчика. Чтобы не разбить птицу, беру немного выше, целясь в голову. Выстрел! Я вскакиваю с места и чуть не бегом бросаюсь в сторону сидевшей птицы. Ура! Вот и он — красивый упитанный петушок с тонкими красными бровками и чёрным пятнышком на горлышке. Просто загляденье!

Я поднял птичку и оглядел со всех сторон. Бита чисто. Дробь прошла верхом — только несколько дробинок «зацепили» рябчика. Но и этого оказалось вполне достаточным. Главное — птица цела и не разбита дробовым зарядом, что, учитывая пять-шесть метров, разделявших нас, сделать было очень непросто. Бережно уложив рябчика в рюкзак и перезарядив ружьё, я отправился дальше. Пройдя больше километра и миновав стороной красивое широкое болото, разделённое сосновой грядой на два залива, я вышел на большую бревенчатую площадку.

Когда-то, лет десять-пятнадцать назад, на этом месте грузились лесовозы, разворачивались и ползли потихоньку наверх, к основной дороге, вывозя к узкоколейке плети строевого леса. Сейчас, правда, ничего здесь не напоминало о прежней бурной деятельности человека — только старая помятая цистерна из-под солярки неуклюже торчала из кустов. Люди ушли, забрав с собой почти весь лес, но тайга всё равно упрямо возвращалась и отвоёвывала себе всё, что было так грубо и нагло отнято у неё нерачительными и жадными до перевыполнения плана лесорубами.

Площадка проросла травой, побегами молодых берёзок и ёлочками в пару ладоней высотой. Теневой край платформы уже плотно затянут зелёным моховым покрывалом. Мох ярким бильярдным пятном выделялся на фоне полусгнившего дерева и притягивал к себе взгляд. И, о чудо, эту красивую полянку уже заняли! Десятки недавно народившихся миниатюрныхи пушистых ёлочек стройными рядами расчертили зелёное сукно. Они были очаровательны, как маленькие дети, такие же правильные в своей нетронутости и точёности силуэта. Я стоял, смотрел на них, — на этот «детский сад», и любовался.

И вдруг, в какой-то момент, они показались мне не малышами, а уже взрослыми и мощными деревьями. Настоящим еловым лесом. И мой сапог, стоящий между ними, уже был не моим сапогом, а ботфортом сказочного великана из детских историй братьев Гримм. И сам я великаном стоял в этих ботфортах, расставив широко ноги над еловым бором и, упираясь головой в облака, смотрел вниз с высоты птичьего полёта. Стало необычно хорошо, как в детстве, когда ещё так легко верилось в чудеса, когда Дед Мороз был реальным, Снегурочка тревожила своей красотой и маленькая железная дорога была полным воплощением счастья на земле. Особенно если прищурить глаза…

Прошло немного времени. С трудом оторвавшись от завораживающей картины, я поднял глаза и осмотрелся. Сразу за площадкой с миниатюрным ельником начинался нетронутый еловый остров — уже настоящий, без обмана, окруженный по краю молодым подлеском. Место перспективное — надо присесть и поманить подольше. Устроившись на обращенном к лесу краю помоста, я снял рюкзак, расстегнул куртку, выпуская жар от ходьбы, и затянул свою «рябушиную песню». Свистнул раз, через минуту — второй и сразу из леса раздалось ответное пение петушка. И так же, как в первом случае, певец, обозначив себя единственной руладой, замолчал. Я продолжал манить, в этот раз уже с большей уверенностью в конечном успехе. Такое случается у рябчиков: приходит день, когда они наотрез отказываются петь и лететь на звук манка. Но любопытство всё-таки пересиливает, и они начинают подбираться кчужому «рябчику» пешком. Молча. Видимо, сегодня пришёл именно такой день. И я продолжаю выманивать своего противника из леса, не отрывая взгляда от моховых подушек на краю ельничка. Почему-то мне кажется, что именно туда должен выйти лесной петушок.

Что-то мелькнуло за еловой лапой, опустившейся на брусничную кочку. Я насторожился… Ещё мгновение — и на сцену буквально выскочил он — рябчик, собственной персоной! И именно там, где я и предполагал! Он вышел из-под ветки и остановился, вертя головой и оглядываясь, пытаясь определить, откуда доносились эти подозрительные, чужие звуки. Выстрел! Петушок мягко лёг на мох, оставив в воздухе несколько мелких, выбитых дробинкой пёрышек. Они медленно поплыли по ветру и исчезли в темнеющем ельнике. Совсем как утренний туман над озером… Второй рябчик в рюкзаке — надо идти дальше.

Заброшенная лежнёвка ведёт меня вдоль опушки. Я медленно продвигаюсь вперёд, периодически свищу манком, пытаясь сходу заставить притаившихся недалеко от дороги рябчиков выдать себя. Но лес молчит, и я меняю тактику. Надо просто выбрать подходящее место, усесться поудобнее и начинать манить, ожидая, когда бравый петушок сам пешком придёт к тебе. Такой сегодня день — день рябчиков-пешеходов. Вот и третий рябчик показался в мелком березнике на краю заросшей вырубки. Он мелькает за тонкими стволиками, останавливается, осматривается и идёт дальше. На его пути старый пенёк, покрытый зелёным мхом. Уж его-то рябчик точно не минует — с него так удобно оглядеться вокруг. Он вспорхнул на этот пенёк и на какое-то время застыл неподвижно, сидя на самом виду. Чеканно застыл! Здесь уж невозможно промахнуться! И третий «пешеход» вскоре перекочевал в рюкзак.

Прошло совсем немного времени — я сижу на краю лежнёвки. Рюкзак открыт. Я ладонью оглаживаю сегодняшнюю добычу и перекладываю их поудобнее. Мои рябчики!.. Красавцы… Закуриваю, с наслаждением пропуская дым в лёгкие… Голова кружится немного… Азарт охотничий утих и идти дальше уже не хочется. А хочется просто лечь спиной на настил лежнёвки, смотреть вверх, провожая глазами клочья облаков, резво бегущих на Запад. Я знаю, — это к заморозку!

Роюсь в дальнем кармане и в первый раз достаю свои часы. День-то, оказывается, уже давно перевалил за полдень. Пора собираться в обратный путь, к машине: в три часа в лагере ждёт обед, и у нас не принято опаздывать к столу.

Нехотя поднимаюсь. Ещё раз обвожу глазами красивую вырубку, лесной остров, надеваю потяжелевший рюкзачок и спрыгиваю с высокой лежнёвки на мох. Сокращая обратный путь, иду к машине напрямик через вырубки. Глаза по привычке ощупывают следы на земле и на подсохших лужах, обыскивают разбросанные по вырубкам вековые осины, не тронутые лесорубами. Уши реагируют на любой звук вокруг. Но это всё на «автопилоте» — голова занята другим: я уже начинаю вспоминать сегодняшнюю охоту как событие, отошедшее в анналы, пытаюсь анализировать и чувствую, как понемногу в уме начинает собираться рассказ для друзей-охотников — рассказ о рябчиках-«пешеходах».

Да, нужно ещё друга на обратном пути забрать. По времени ему тоже уже пора выходить из леса. Интересно, какие рассказы он собрал в лесу….

Вадим Ионов Совершенство — Миниатюра. 02.10.2015

Иван Кузьмич сидел на любимой скамейке, смотрел на сохнущее соседское бельё, что болталось на верёвке, и думал о прищепках. Если кто полагает, что думать о прищепках — это легко и просто, то он глубоко заблуждается.

Легко и просто думать о вечной любви, о хлебе насущном и о мировой революции. Однако эта лёгкость и простота, по печальному опыту Кузьмича, всегда была чревата нехорошими последствиями.

Потому как в этой задумчивости можно такого понаворотить, что ни с того, ни с сего, взять да и вляпаться в томление духа или в паранойю богатства, а то и попасться в какую партийную секту. В минуты таких не радужных перспектив Ивана Кузьмича посещала оторопь. Посещала, принюхивалась и брала…

А взяв, держала в своих объятиях, приговаривая: «Ух ты, мой родненький Кузьмичик! Голуба ты моя, головастенькая!» Объятия эти были Кузьмичу неприятны и даже омерзительны, но и отвязаться от них он не мог по причине временного остолбенения.

В связи с этим им и были отвергнуты мысли общественно-замусоленные, затёртые говорильней и сомнительными лозунгами. Тем более что за этими лозунгами призрачной злобной тенью всегда стояла она — оторопь…

Закончив с анализом своего лирического отступления, Иван Кузьмич поёрзал на скамейке, сложил руки на груди и вернулся к думам о фундаментальной значимости прищепок, как категории скрепления двух родственных начал.

Занимательным здесь было то, что сами родственные начала — бельевая верёвка и штаны всевозможных конструкций, скреплялись быстро и надёжно какой-то деревянно-пружинной пустяковиной. Скреплялись без капризной клеевой липкости и без единого гвоздя. Чик — и готово! Чик — надевай и отчаливай! И что интересно — всегда вот это самое «чик» без каких-либо мучений и досадных чрезмерных поломок.

Но самым удивительным Ивану Кузьмичу показалось то, что конструкция этой самой пустяковины, за всё обозримое прошлое, почти не претерпела каких-либо существенных изменений. Она была изначально замечательно-гениальной. И как любая замечательная гениальность, проявленная в качестве совершенства, чихать хотела на все эти стрессы-прогрессы, на все эти «давай-давай» и «дуй до горы»! Чихать громко, всласть, без оглядки на этикет и условности приличия.

Утвердившись в своей мысли об отчуждённости и равнодушии всякого совершенства, Кузьмич шумно вздохнул и, сокрушённо покачав головой, был вынужден признать, что в нём, в этом самом совершенстве, отсутствует, и отсутствует полностью, запас какой-либо суеты, чаще всего называемой движением. И что оно либо благосклонно позволяет собой пользоваться, либо безучастно принимает своё же забвение, при этом не проявляя никакого интереса ни к Кузьмичам, ни к Поликарпычам, и нет в нём к ним никакого сочувствия и желания наставлять на путь истинный.

Когда соседка, оповестив о своём присутствии басовитым: — Здоро́во, Кузьмич! — стала снимать сухое бельё, Иван Кузьмич подошёл к забору и сказал: — Семёновна! Будь любезна! Одолжи мне пару прищепочек, — и, чуть помолчав, добавил, — с отдачей.

Семёновна обернулась и, подойдя к Кузьмичу, протянула ему прищепки, при этом она улыбнулась и пробасила: — Сосед, дорогой, с какой отдачей? Вещь-то копеечная! Бери так! Пользуйся!

Иван Кузьмич поблагодарил щедрую женщину и пошёл в сарай за пассатижами. Надо было разобрать на части это копеечное совершенство и, в конце концов, всё-таки понять, что же там у него внутри…

Алексей Брайдербик. Избыточность — Рассказ. 17.09.2015

Избыточность — ловушка безвыходности. При избыточности все перекрестки, повороты и изгибы приводят к фатальному тупику.

Пустота — избыточна. Например, есть пустая комната. Пустота, заполняющая ее, избыточна, так как, кроме нее, нет ничего. Пустота перестает быть избыточной только тогда, когда в помещении появляется что-либо. Нечто своим существованием уравновешивает ничто.

Вдалеке между выжженной землей и пустотой неба виднеется расплывчатое пятно зари. У нее два бледных хвоста, один — сверху, другой — снизу. Первый хвост опущен в небо, второй едва касается тверди.

Заря — надежда? Нет! Она — символ повторяемости смерти. Заря — очередная атака врага — и вновь гибель людей. Вчера, сегодня, завтра…

Руины города — царство войны. На мглистых полях смерти — улицах и площадях города — война разожгла пожар боли, отчаяния и крови. Скелеты строений просеивают пламя страданий сквозь сплетения железных костей.

Две стены — холода ночи и тепла от многочисленных костров — стояли, прижавшись друг к другу.

На куске бетонной плиты сидел солдат и размышлял:

«Любовь представляется мне уродливой и неуклюжей. Это чудовище потрошит людей, выдирает из них корни мыслей, логики и рассудительности и уносит с собой растерзанные тела. Монстр рождается из обычной человеческой привязанности, из семян симпатии и цветов дружбы. Он волочит нас, мы машем руками и ногами, отбиваемся, что-то кричим, кого-то зовем — безуспешно. В чудовище сплетены преисподняя и рай, ему чужды звуки, и оно не способно рождать слова.

Одиночество по-своему интересно, оно может уничтожить мир — или спасти человеческую душу. Одиночество заставляет смотреть во всякое лицо любви — красивое, уродливое, искаженное. Ненависть, к слову, тоже чудовище, только это — промежуточная ипостась любви. И на самом деле любовь заканчивается не ненавистью, а безразличием. Сначала мы любим, затем ненавидим, а после нам всё равно.

Я стремился к женщинам, чья душа — утонченная осенняя грусть, нежность сумерек после жаркого дня, прозрачная и нежная, как шелк, прохлада. Но всегда натыкался на женщин с огненными вихрями в сердце, обжигающим жаром души, темпераментом бури. С такими женщинами у меня не получалось создать семью.

Я хотел видеть своей второй половинкой женщину, сущность которой была бы подобна благоухающим плодородным дубравам и рощам, освежающим горным родникам и зеленым лугам. Однако почему-то несколько раз женился на женщинах, в чьей природе присутствовала твердость скал и рифов, сухость раскаленных песков безжизненной пустыни, стужа антарктических равнин.

Я от раза к разу начинал избыточностью и заканчивал ею — две избыточности противоположны друг другу, а умеренность где-то над и под ними. Я был на одном уровне с двумя избыточностями, причем точно посередине между ними.

Каждый живущий на земле человек находится под присмотром высших сил — я не исключение, но могу ли я своего покровителя назвать другом? Разумеется!

Он всегда пребывает на грани умеренности между острой чувствительностью и абсолютной бесчувственностью — между умением плавать как рыба и неспособностью держаться на плаву. Он глыба бытия на перепутье прошлых событий, настоящих свершений и предстоящих возможностей.

Лето прикрепляет к его спине крылья. Зима покрывает его шерстью. Весна превращает его руки и ноги в плавники, а легкие — в жабры. Осень возвращает его телу человеческую кожу.

Но он не человек, не животное, не призрак и не пришелец с другой планеты. Он не смерть и не жизнь. Он — промежуточная форма между человеком и животным, переходное состояние между жизнью и смертью. Он нечто среднее между призраком и пришельцем. Тот, о ком я говорю, — химера, рожденная от слияния каждой из промежуточных форм.

Мой друг — единственный, кому я рад всегда. Я никогда с ним не ссорюсь, как с двумя старшими братьями и родителями. Мы разные — как огонь и вода, земля и воздух. Буря и тихая солнечная погода. Нет таких интересов, занятий, мыслей, которые объединяли бы нас. Почему так? Неизвестно. Возможно, всё дело в уникальности внутреннего мира каждого из нас. Одинаковость сущностей двух внешне не похожих людей таится в непреднамеренном договаривании друг за другом фраз, мыслей. Понимание того, что человек с тобой рядом очень близок тебе по духу, наступает буквально с первых минут общения с ним.

Я не чувствую духовного родства с членами семьи. В идеале все наши интересы, стремления, общие темы для бесед и мироощущения должны сразу же скрепляться, склеиваться, срастаться, однако на деле всё перечисленное происходит лишь «параллельно».

Я не плохой, не злой, не жестокий — тогда почему я родился в семье таких людей?

Если меня представят к какой-нибудь награде, например, за мужество, — я. впрочем, пока не совершил ни одного героического поступка, но, надеюсь, у меня еще будет такой шанс, ведь пока ни одна из сторон не проиграла войну, — то пришел бы я на церемонию награждения со своей семьей или с другом? Думаю, что друг искренне порадовался бы за меня».

Солдат вместе с сослуживцами пережил и бомбежку, и обстрелы. Даже врага сокрушали вместе. Они все были связаны смертью, кровью и болью. Печально осознавать, что только это может роднить некоторых людей, раз и навсегда делать их единым целым — избыточность и крайность. Может ли в будущем наступить умеренность? Да!

Ирина Артюхина. Обычная история — Сказка. 07.09.2015

Случилась эта история несколько лет назад. Как-то в разгар листопада, погожим днём, во влажном осеннем воздухе кружилось семечко. Его нашёл ветер где-то среди шелеста листьев, подхватил и потащил за горизонт. Семя то взлетало ввысь, то падало вниз, то кубарем каталось по земле, путаясь в сухих травах и старых ветках, а то опять, подхваченное порывом ветра, взлетало высоко-высоко над землёй. Обрамлённое в полупрозрачный белый шарфик-крылышки, летело семечко всё дальше и дальше. Пока не выдохся ветер. Пока не наступила ночь…

— Здравствуйте! — радостно приветствовала всех вокруг крохотная Веточка, пробившая толстый слой земли своей маленькой головкой. Вздрогнув на мгновение от прикосновения теплого, ласкового солнечного света, она откатила листочком от себя подальше комок земли, выпрямилась и улыбнулась новому миру, обступившему её. — Вот я и проснулась!

Её окружили местные жители, с интересом глядя на новенькую, и стали шумно делиться впечатлениями друг с другом.

— Какая маленькая… — прошелестела Травка, разглядывая Веточку со всех сторон.

— Какая миленькая… — захлопала в ладошки Ромашка.

— Какая наглая… — фыркнула Крапива и растопырила свои ядовитые иголки в разные стороны.

— Какая звонкая… — пропел Колокольчик, раскачиваясь в такт с ветром.

— Какая красивая… — засмущались Незабудки и зашушукались между собой.

— Какая крупная… — озадачился Одуванчик, надув жёлтые щеки.

— Какая сильная! — восхитились Сорняки, видевшие, как ловко Веточка откатила большой ком земли.

Они обсуждали её рост и размер, восхищались силой маленького стебелька и сияющей поверхностью её листочков, умилялись над уверенностью малышки и её жизнерадостностью. Шумело, шелестело взволнованно зеленое население, пока свой голос не подал всеми уважаемый житель этой местности Шиповник:

— Тихо все. Что расшумелись или никогда не видели, как просыпаются росточки? Напугаете её своим гомоном. — И, уже обращаясь к малышке: — Не бойся, здесь тебя никто не обидит — расти спокойно. А как тебя зовут?

— Я не знаю, — сказала Веточка. — И не помню, как оказалась здесь. Помню только, что долго играла с ветром, летала по воздуху, потом устала, упала на землю и уснула.

— Она не знает, она не знает… — захихикали Незабудки.

— Хм… — хмыкнула Крапива и отвернулась.

— Ну, и что, что не знает? — весело подмигнула Ростку Ромашка.

— Это не важно, как тебя зовут, а важно — кем и какой ты вырастешь, но ведь нам нужно к тебе как-то обращаться? — рассуждал задумчивый Одуванчик.

— Пока ты не подрастёшь и не обретёшь свою настоящую форму, мы так и будем назвать тебя Веточкой, — сказал Шиповник и зашуршал своей листвой.

На том и порешили. И стала маленькая Веточка полноправным жителем большой Зеленой страны…

Не день и не два Веточка обретала свою форму. Она очень старалась найти своё настоящее имя. Каждое утро она умывалась прохладной росой. Каждый день Веточка, улыбаясь солнышку, тянулась к нему. Шепталась с ветерком и махала ему вслед. Тихо стояла под дождиком, растопырив листочки, которых становилось всё больше и больше на её тельце. И однажды мудрый Шиповник, с удивлением поглядев на Веточку, сказал:

— Малышка Веточка, теперь я знаю, как тебя зовут. Ты подросла за это время, вытянулась, похорошела, и я вижу, кем ты стала.

— Кем же? — воскликнули жители Зелёной страны.

— Говори скорее, Шиповник, — заволновались, зашелестели Травы.

— Кто же я? — взволнованно спросила Веточка, глядя на важного Шиповника.

Шиповник улыбнулся, ласково погладил Веточку по листочкам и сказал:

— Твоё имя, малышка, Берёзка.

— Ура! — радостно закричали все.

— Какое красивое имя у меня, — смутилась Березка и зашелестела зелёной листвой.

С тех пор растёт Березка среди Одуванчиков, Незабудок, Трав, Колокольчиков, Ромашек и других растений там, куда занесло её ветром однажды, и где она впервые проснулась…

Ирина Бауэр Труба Фрица — Другое. 31.08.2015

У Фрица в голове обитала труба. Когда приходили на землю осенние ветры, когда первозимок вьюжил, вытягивая жилы из небесного рая, сквозняк в трубе стоял неимоверный. Фрицу казалось, что тысяча голосов поселились в его голове и живут своей жизнью, самодостаточны вне зависимости от держателя квартиры: переговариваются друг с другом, телефон не замолкает ни на минуту, голоса ходят друг к другу в гости, напиваясь до отвала даровой водочкой, машины выруливают на зернистом асфальте, отдавая в висок болью, клянчат, скулят, по-собачьи лепечут, выгибая спины, голоса бунтуют, предают, защищают, словом, бредят, и все это обилие страстей почему-то прописалось на территории трубы Фрица. Шуршащее, орущее, мычащее братство одного единого, вобравшего в себя плоть пространства звука. И тогда Фрица захлестывали воспоминания. Цветной лоскут, горсть соли на дощатом столе, пьяный дьяк, отпевавший мать, крал за алтарем вино между приступами слёз отца, отречение Фрица, радость родственников, герань на столе.

Жизнь в коллективе Фрица не устраивала, он презирал всякого рода стадность, содрогаясь от необходимости жить в тесном сгустке голосов. Подвижность воздуха внутри трубы бесила его до одурения, ведь Фриц стремился к статичности, поэтапному устроительству жизни в трубе, аккуратности при выборе знакомых и недопущения к трубному миру родственников, упаси Бог, и, конечно, всякого рода приятелей. Строго памятуя, что дружба — бремя, всякий раз, когда появлялся на пути Фрица друг, требовалась жертва, от Фрица пытались отломить краюху пожирней. Дружба вещь обременительная, утомительная и потому — никакой дружбы.

Фриц обожал до слез ярко-красный зонт, зонт, под которым он жил в гармонии с внешним миром, который терся о его, Фрица, ноги. Но голосá, подлые голосá с новой силой наваливались, скрутив по рукам и ногам, обезоруживая разноголосицей, тормошили Фрица, не давая ему уснуть. О, Дуда! Если бы не ты, Дуда, кто знает, в какие дебри ужаса завели Фрица голоса. Дуда приходила к нему вначале редко, случайно, затем все чаще и чаще. А ведь каких трудов стоило Дуде забраться Фрицу на плечи, а уж оказаться на высоте, там, на холке тени, границе между тем и этим миром, на высоте, где маячит знакомый зонт. Тем более что в январе земля слабеет, на высоте остаться непросто, тень Фрица сжималась, становясь кукольной, но место упруго и властно держит за руки хозяина, а зонт не сдвинешь. Что пришлось по сердцу Дуде? Разве женщина расскажет всю правду до конца мужчине, но мне, соглядатаю и фискалу в одном лице, мне, осеннему ветру, знать приходилось многое. Наверняка Дуде нравилась стабильность жизненного пространства Фрица, та уверенность, с которой он никогда не расставался при всей его ноюще-плачущей физиономии. Женщина пообвыкла, шмыг запросто под зонт, все реже стала она покидать насиженное место, крапленое пространство, так много съевшее кусков от воображения наивной Дуды.

— Грудастая Дуда, сахарная тянучка! Счастливец тот, кому выпадет счастье прижаться губами к белой, пахнущей корицей коже, подбородку, сытому, отяжелевшему белому телу, горячим дыханием оберечь нежную Дуду, целовать пупок, величиной с маслину, — лепетал Фриц во сне.

А когда подолгу наблюдал за Дудой, испарина выступала на коленях, словно соль сквозь уставшую гимнастерку, а сердце с разбега уходило в пятки, одержимое единым припадком: Фриц хотел эту женщину. Сразу и всю! Фриц знал наверняка: стóит ему пожелать Дуду, невидимый Бес, давний недруг его зонта, встанет в тень пирамиды и примется наблюдать за Фрицем, возьмет в плен его, Фрица, сознание. Он хотел Дуду не так, как вчера, но сильней, чем сегодня. Время, в том числе и наши желания, имеет изнанку, стертая облицовка по волокну. Ну, не растут пальмы в Сибири, а хочется! В бедламе для Фрица находился душок подлости и предательства, причем настолько весомый, что Фриц не мог совладать со своими желаниями, не находя покоя. В теле у Фрица обитала вялость, в каждом суставе, в каждой клетке, в каждой волосинке. Но когда прижимал он Дуду, именно эту женщину, когда целовал ее влажные губы, к которым пристал волос медного цвета, выбившийся из-под заколки, во рту, вязком от слюны, метался незримый шарик, и потому Фрицу нужно непременно попасть в лузу, иначе нельзя, для того она, луза, и сооружена, чтобы припереть к стене игрока.

— Извращенец, — смеялась Дуда, впиваясь болезненными поцелуями в мясистый, потный нос Фрица.

Однако налетали ветры, свидание комкалось, сквозняк, враг человечества, усиливался в трубе, и тогда Дуда начинала тихонько плакать, припадая плечом к ворсистой обивке шезлонга, устав от слез, сворачивалась волчком и засыпала. До лучших времен, Фриц! Но чаще она читала, причем делала это своеобразно. Вначале, удовлетворившись эпилогом, затем нехотя, с опаской, начинала с первой страницы, скука торжествовала над любопытством, напускная серьезность, уступала место флирту с книгой, а затем уже лень, мягко, мягко изворачиваясь, вставала на караул у изголовья. Всем видом Дуда показывала облюбованную жертвенность, вот, дескать, трачу время на сладенький романчик, целýю Фрица, сижу в шезлонге, слушая изо дня в день ветер, застывший в кронах деревьев, идут ливни, не прячусь под зонт, пренебрегая временем и здоровьем.

Частенько Дуда, взяв широкую белую скатерть, спускалась в долину, поближе к лесу, зазывала, таким образом, летучих мышей в гости. До утра компания пила вино Фрица, мыши вели себя по-хамски: истребив медовые яблоки, громко хрюкали, захлебываясь весельем, кружили Дуду, посадив на крылья, плевали сверху на Фрица, бросая на землю крупные сколы града, затем бесконечно таскались в туалет, аукали, как заведенные, забравшись в трубу. Казалось, что мучить Фрица (мыши не давали и ему толком выспаться) является главной целью их визита. Наутро, когда усталость, соседка бессонной ночи, трепала холки кустам сирени, мыши, не прощаясь, исчезали, и Дуда, присмирев, курила принесенные липучками (так Фриц называл мышей) сигареты, нехотя болтая босой ногой перед лицом Фрица.

— Подлые потаскушки, — ругал мышей Фриц.

Табачный дым, попадавший в отверстие трубы, доставлял настоящие мучения, голова шла кругом, во рту вязкость горьковатой слюны, тоска сжимала грудь. Препаскуднейшее ощущение! Дуда, казалось, не замечала метаний Фрица, лежала себе, расслабленно уставившись в небо, впав в оцепенение; чувствовалось, она устала от праздника, сладко потягиваясь, глядела на Фрица и не видела, широко разметав белые ноги.

«Лесбиянки чертовы, — клял мышей Фриц, — в следующий раз изничтожу липучек, развратниц».

Но наступал новый день, Фриц успокаивался, разглядывая с высоты людей, которые толклись у домов, сидели в палисадниках, бегали, как заведенные машины, товарные вагоны, слепые инстинкты требовали пищи, геологи отправлялись в экспедиции, словом, все как всегда укладывалось в схемы и коды жизни. Так бы и жили себе Фриц и Дуда, если бы не письмо, злосчастная бумажка, перед всесилием которой Фриц чувствовал себя фиговым листком, способная уничтожить человеческий мир и надежды, разом быстро и бесшумно.

— Это катастрофа, Дуда, — у Фрица дрожали губы.

— Ветры утихли. Скоро родится новый месяц, — пыталась обнадежить женщина.

— Нужно срочно возвращаться на землю и закрасить дороги, перерисовать мир, изменив его, как можно быстрей, — настаивал Фриц. — Посмотри, Дуда, прежде я не замечал, как много на земле канав, оврагов, как обильно исполосовали дороги, пахнущую сырцом, землю.

Все следующее утро Дуда и Фриц красили, перекрашивали, поменяв местами деревья, шоссе и трассы, откатили прочь камень, границу мирозданья, вправо, галочьи гнезда таскали с места на место, позже, растерявшись, пересыпали гнездами травы, самые крупные водрузили на сосны и ели. Помогло? Бумажка подкралась, неведомая и сильная в незнании своем, жадно вгрызалось уведомление, создавая преграды на пути двоих. Там, на земле, незнакомый ангел, самозванный герой, кроил нимбы из терновника и пчел, гудели змеиные свадьбы, забытый шаман бил в бубен и оставалось либо закрыть глаза, либо потерять себя.

На сороковой день от получения бумаги прикатил дядя. Весело помахал рукой в знак приветствия; там, на земле, дядя казался ростом с муравья, Фриц в первую минуту, увидев дядю, устыдился прежних страхов, что же касается дяди, сила родственной крови была настолько сильна, что переборола первое замешательство. Гость бодро принялся карабкаться на недосягаемую, на первый взгляд, высоту. Стабильность шезлонга Фрица дядя учуял сразу, как чует гончая запах взбесившейся лисы. Нежно вгрызаясь в пространство, дядя всасывал запахи родственника, ворковал, вздрагивая огромным избытком живота. На высоте жить так сладко, по разумению дяди здесь мало ответственности и много изобилия! Не порядок, нельзя для одного Фрица так стараться небу! Радость была односторонней, бурной и оттого недолгой. Искоса рассматривая племянника, сидевшего в шезлонге, дядя настырно прицыкивал языком.

— Н-да, — прервал он молчание. — Меня предупреждали, что вид твой, прямо скажем, не того, но чтобы до такой степени, это умудриться нужно! — положил начало знакомства с племянником малознакомый родственник.

Фриц, насупившись, молчал, строя недружелюбную мину, всем видом говорил он, что чужероден ему незнакомый толстый человек, сидевший у ног, человек в малиновом пальто с черной папкой, более того — противен. Но такие пустяки мало заботили дядю, как и холодный прием племянника, уродство которого не смогло поколебать дядиных принципов, выработанных под действием времени и желаний. Дядя устроился поудобней, растолкав свои вещи как придется, утирал с полнокровного лица пот, причем делал это неловко, то и дело размахивая носовым платком, и вскоре стал накрапывать дождь, сплошь и рядом из капель дядиного пота, соленый и едучий.

— Жарковато здесь у вас, — освоился дядя и снял пальто. — А у тебя, племянник, чисто, красиво, прямо рай земной. И шезлонг премиленький, и женщина твоя, ну прямо, как ее, Клеопатра.

Дядя изобразил на лице, по возможности, жгучую улыбку бывалого сердцееда, высморкался под ноги, и тут же принялся посылать Дуде один за другим воздушные поцелуи.

— Фу, он слюнявит губы, — морщилась Дуда.

Фриц не слушал ее, давно заприметил он павиана, чья красная, извините, задница мелькала у подножия тени его шезлонга, более того, павиан истреблял яблоки, тут же гадил, при этом поглядывал на Фрица, издавая угрожающие звуки. Фриц с раздражением поглядывал на дядю, сообразив, что лишь этот толстяк, обжора и неряха, мог так бесцеремонно поступить, привести животное, посадив на цепь, мучить его жаждой.

— Ничего, ничего страшного, — сообщил дядя, — во всяком случае, пусть посидит внизу. На кой мне павиан, тем более такой прожорливый.

Однако Фриц настаивал, и дядя был вынужден кормить павиана, давать ему воду, хотя ближе чем на пять-шесть шагов к животному не приближался. Павиан, завидев дядю, смотрел на хозяина внимательным взглядом, смотрел грустно, при этом сжимал в лапе помидор, и дядя, всякий раз приблизившись к своему спутнику, бледнел, сжимался, усыхая на глазах (сытая прежняя гладкость покидала его), и поспешно подсовывал миску, бросаясь наутек. Между рейдами на землю и обратно дядя занимался разнообразнейшими делами, а именно: изобразив жгучую улыбку заядлого сердцееда, эдакого свойского парня-любовничка, посылал Дуде жгучие поцелуи. Дядина забава — недоеная блоха, скачет от Дуды и обратно, дядя пожирал ее взглядом, постанывал, он, даже изрядно утомившись от бесполезных кривляний, искал иные виды развлечений. Открывал тщательно охраняемый портфель, сетуя, что прежде за сохранность вещей отвечал павиан, а нынче не на кого положиться, тем более в гостях, доставал яйцо, сваренное вкрутую, и незамедлительно съедал его вместе со скорлупой. Покончив с завтраком, дядя снимал носок с правой ноги, долго и вдумчиво его рассматривал. Затем ковырял пальцем сухую пятку, чистил между пальцами грязь, обтирая о брюки остатки пота, подносил к носу измазанные пальцы, обнюхивая, кряхтел. Покончив к вечеру с туалетом, ни слова больше, ложился, где сидел, и вскоре его храп проникал во все уголки пространства, захваченного благодаря отважным вылазкам разведчика, часами наблюдавшего из дупла дерева за изменяющимся цветом шезлонга Фрица. Храп проникал эхом в трубу, сверлил мозг, Фриц не мог в такие дни сдерживаться, пинал дядю ногами, проклиная спящего последними словами.

— Чертов дядя! — шумел Фриц. — Откуда подлец знал ко мне дорогу?

— Дай ему денег, — предлагала Дуда.

— Свинья, — стонал Фриц, закрывая ладонями уши. — Это конец.

К ночи стало свежо, похолодало основательно, большие звезды, словно медные пуговицы, освещали зонт Фрица безразличием. С каждой минутой густели тени, вторя уснувшим бабочкам, Дуда мечтала о минуте отдыха, о забвении прошедшего дня, мечтала расправить затекшую спину, выгнув ее наподобие клейкого зеленого листа и еще о том, что Фриц был так одинок, он ведь вынужден оберегать трубу. Тогда взгляд ее становился влажным, блуждал среди светящихся на болотах гнилушек, сердце Фрица становилось податливым, теряя прежнюю возвышенность, более того, он становился ласковым, покладистым, Дуда, смешав ночь с днем, получала, наконец, согласие, таким образом, под ногами Дуды появлялась опора. Оттолкнувшись, против всех законов физики, Дуда, растворяясь в шумах и запахах, из ладоней Фрица попала на грудь, и дальше, мягко взлетев, уперлась тугими пятками в плечи. Затем Дуда впрыгнула в трубу и тихонько побрела извилистыми коридорами. Фриц от удовольствия смежил веки. Его пальцы дрожали, набегали волны удовольствия, горьковатая истома лишь усиливала приступы счастья. Дуда проявляла небывалое упрямство и настойчивость. Она все шла и шла вперед, труба изнутри сияла, и Дуда, не утерпев, прикоснулась губами к трубе, оглаживала в удивлении окружавшее изнутри золотое великолепие, золото, за которым охотилось так много соискателей, но мало кто мог видеть дары, предназначенные не для каждого. Лишь промысел дарил Фрицу счастье жить с Дудой, когда ощущение восторга, привкус безубыточного счастья, удовольствие от ласк предназначались его трубе.

— Я свободна, — шептала Дуда.

Ветер шевелил волос на висках, она не верила в очевидность собственного освобождения.

Дуда даже пела, рождая мелодии, одну прекрасней другой, не показная сортировка чувств, ведь на самом деле мироздание всего лишь игрушка из детского магазина, мир величиной в трубу. Раз за разом, восторг не управлялся с удовольствием, Дуда тихонько целовала трубу, чувствуя ее силу. Дуда растворилась в таинственных ароматах, она словно обретала на минуту забвение, и вот уже ломит затылок горечь промерзшего на степном ветру шиповника, лисы, почуяв первый снег, объедают ягоды, на глазах растут люди, утопая в мягкой бессвязности ласк трубы. Отчего так мучительно мало дней для счастья?

Обессиленная, возвращалась Дуда, мягко ступая вслед за парой лебедей, обживших самовольно трубу, птицы иногда выходили из укрытия поплавать на свободе. В такие редкостные вечера Фриц брал Дуду на руки, укачивал ее, укрывая кромкой тени, словно малое дитя. Дуда закрывала глаза, уставшая, счастливая, однако освободиться от лепета звезд не могла. Но и возникавшие мелкие колкости казались в сравнении с храпом дяди мельчайшими недоразумениями, храп преследовал, душил, подрезая на ходу легкий шаг Фрица. На исходе недели павиан привязался к Дуде, выискивая глазами знакомый абрис фигуры, терпеливо поджидал женщину, не притрагиваясь к пище до тех пор, пока долгожданный помидор из ее рук не окажется на тарелке. В воскресенье павиан совершил побег, безжалостно перепилил цепи, сложнейшие механизмы которых создал дядя, всякий раз не без гордости подчеркивая собственное значение перед дикой природой, скрылся в неизвестном месте, чем взбесил дядю, вспышки веселости которого стали беспокоить Фрица, приобретая затяжной характер. Черт, съешь подлого дядю!

По утрам Дуда мучалась головной болью, дядя был, наоборот, свеж и бодр, радостно пожирал яйца, ловил мотыльков, которым незамедлительно отрывал крылья, выбрасывая под ноги бьющиеся тела, много смеялся.

— Скотина, — ярился Фриц. — Смотри, что выделывает.

Оставшуюся до отъезда неделю, как утверждал дядя, он решил посвятить поиску павиана, однако не сдвинулся с места. Павиан нашелся сам собой. Животное внезапно возникло на соседствующей с тенью Фрица пирамиде, где при любой погоде, днем и ночью животное, выставив блинообразный зад, дразнило с азартом дядю. Павиан нарисовал на спине дядин портрет, исковеркав лицо до карикатурного минимума, подписи были самые скверные, уличали дядю во многих грехах, показав Дуде скрытые таланты, на первый взгляд, твари, место которой в клетке, как любил пофилософствовать дядя. В любую минуту, когда вздумается павиану самовыразиться, он начинал ходить на четвереньках, вертел задом, надоедливое действо вошло в привычку, когда не до смеха, не до скуки, а так муть и брезгливость набегают на строку.

— Н-да, — смеялся дядя.

— Каков хозяин, таков и павиан, — не сдерживал негодования Фриц.

Глупая Дуда плакала, впрочем, как все женщины ее типа.

— Труба твоя гудит, покоя на земле нет. Нужно тряпочкой дырку прикрыть, на кой нужно, чтобы ветра переговаривались? — ворчал дядя.

Вскоре Дуда, начисто позабыв об осторожности, продолжила свои блуждания по трубе, перестав обращать внимание на взбунтовавшегося павиана, и дядя, с его мешкообразным животом, отдалился, он словно съехал вбок, потерял для Дуды всякое подобие осмысленности. Лишь единое всегдашнее предприятие забавляло Дуду, она по-прежнему держалась в трубе солнечной стороны. Наутро в четырнадцатый день совместного долготерпения Дуда и Фриц не обнаружили дядю на прежнем месте, и это было так неожиданно, выглядело нелогично, но можно сойти с ума от счастья. Пора возвращать себе маленькие радости прежней жизни, однако обнаружилось, что мешали долги дяди. Малиновая шуба, которую всегда надевала Дуда, отправляясь на болота к старому знакомому, кучерявому Бесу, исчезла вместе с родственником. Одно позитивно: старый негодяй испарился, бабочки вздохнули с облегчением, стрекозы с прежней страстью парили в небе, а старая слепая медведица Фифа на радостях зазывала в гости. Дуда отложила свой визит. Носилась вокруг шезлонга. Одержимая счастьем, перепрыгивая через мост между тенью Фрица и трубой, передразнивала павиана, добровольно подставлявшего облезлый зад под удары кислых яблок.

Дядя вернулся через два часа живой и невредимый, воспользовавшись отсутствием Дуды, занял ее шезлонг. С видом победителя почесывал живот, то и дело неприязненно косился на Фрица. С того дня Дуду как подменили. Она осунулась, почернела, часами просиживая на руках Фрица, безмолвствовала, и никакими ухищрениями невозможно было от нее добиться подобия слова. Смотрела на дядю с затаенной обидой ребенка. Но дядя потерял всякий интерес к женщине племянника, он зычно икал, его живот, убежище Молоха, урчал, а воздух, такой прозрачный и наивный, пованивал, едва гость начинал ворочаться в Дудином шезлонге.

— Я хочу, — нарушила вековое молчание Дуда, озадачив расстроенного Фрица, — чтобы на твоей могиле разбили парник, в котором вырастет огромный ржавый огурец, я накормлю им павиана.

Дядя после сказанного три ночи хохотал, прикладывая к слезящимся глазам ладони, Фриц морщился, сфальшивленные заоктавы мучили золото трубы напускными предостережениями. Дядя украдкой лез под платье к Дуде, дядя пах плесенью, впиваясь острыми корнями в колено женщины, за что был немедленно отстеган тонкими ивовыми прутиками по жирным ляжкам. Дуда все меньше становилась, похожа на саму себя, Фриц даже предполагал, что виной этому снег, что не может так долго стоять снег у порога, Дуда страдала от того, что степь вскоре уснет, припрятав до времени ветер. Так думал Фриц. Обессилено уронив голову, Дуда впадала в оцепенение, из разжатого кулака на колени Фрица выпал пушистый комок перьев, Фриц в первую минуту похолодел от ужаса, дядя, замахнувшись, прошипел:

— Вкусные были птички, что ни говори. И нечего жалеть, раскудахтался, раб трубы!

— Они жили во мне! — растерялся Фриц.

— Больше не будут, — успокоил заботливый дядя.

Орешник, разрастаясь в глубоких оврагах, посылал к Дуде своих сыновей, да стрепеты переговаривались, замирая в небе, посматривали на дядю, с каждым днем разрастался незримый круг выжженной земли вокруг гостя, иссякли струйки вьющегося воздуха, земля перестала гулять весенние свадьбы, и птицы ушли вслед за мерцающим жаром степных закатов.

— Нужно искать новую тень, — шептала во сне Дуда.

— Нет, — решил Фриц, — нам нужен новый ветер.

— Куда там… — зевнул дядя. — Разве вам недостаточно меня одного? Им еще ветер подавай! Да ты что, племянник? Едва ветер меня накроет, пиши, пропал дядюшка.

— Новый ветер, — Фриц одержимо смотрел на Дуду, прося ее согласия, но женщина, теряя прежнюю уверенность, лишь слабо улыбалась, тень, оттиск слюдяного ангела, некогда упавшего в золотые травы степи.

— Есть ветер настоящий, а есть фальшивый, — дрожащими руками Дуда беспорядочно набивала в сумку вещи.

Натружено пели лягушки в любовном раже, чуя шкурой: скоро, очень скоро место под зонтом опустеет, Дуда и Фриц покинут облюбованный рай, растворясь в безвоздушности, ведь тысячи сквозняков вселенной в одном озере или болоте (вода она везде вода) соединены воедино. А уходить Дуде и Фрицу придется, дядя непреклонен, дядя не отдаст так запросто захваченный шезлонг. Когда двоих не стало, исчез зонт, спасавший от неверия многообразие форм жизни, для павиана не нашлось помидора, способного в руках Дуды превратиться в некий знак одобрения нелепых плакатов, раскрашенных его неумелой рукой, оставшимся стало мерзко жить. Что же станется с несчастными лягушками, откуда черпать страсть? Их песни, отраженные в трубе Фрица, теряли свою прелесть, превращаясь постепенно в огульное лягушачье кваканье. Чувствовалось, как тоска засела по углам недружным кордоном, лягушки хотели бы вновь стать трубами в чужой голове, да кто пустит на постой это племя? Через неделю, одурев от тишины, павиан сбежал по щербатым ступенькам с пирамиды. Огибая выбоины в камнях (там, в балках, еще теплилась вязкая жизнь), до самого вечера ловил прожорливого дядю, согнав из шезлонга, а дальше, настигнув старика, ухватил за венозную лодыжку и со всего маху швырнул в пустеющую балку, поросшую едва различимой травой. Еще через неделю эфирной тишины ветер, принесенный в карманах дяди, искал то пристанище, ради которого он вынужден был отправиться в столь рискованное путешествие, но не найдя трубы, место Фрица вымерло, мучался без сквозняка, без легкости и тяжести одновременно. Выбросили шлепанцы Фрица на помойку, выбросили да не забыли.

Красное море покраснело, сорваны травы, вывернуты корни, те самые корни, которыми прирастает человек к сердцу, мозгу матери, первой матери, родившей человека, способного не столько брать, сколько отдавать, матери, научившей любить мироздание, тем, кто не наелся добром вдоволь. Дуда, словно цветок, сорванный с корнями, шла вслед за Фрицем, оставляя за собой разводы красных пятен, след на белых покровах туманов, кровь Дуды пополняла моря, истекая в озера, умирал Дудин, не родившийся, сын. Фриц, прижав к груди бесценную ношу, утешал Дуду, как мог, гуляя по облакам.

Не знаю, была ли утешена Дуда. Каждую ночь люди встречали Дуду в разных местах, она посаженой матерью присутствовала на свадьбах змей, хоронила акулу, пила вино с моряками в старом баре за молом. Но всегда возвращалась к Фрицу, памятуя, что не так просто забыть поцелуи и запахи, пятнистые проплешины на рубахе, разогретой безжалостным солнцем. Дуда так и не смогла привыкнуть к мысли жить на руках мироздания, ощущая себя сосной, вырванной ураганом из песчаной плоти. Корни теряли намоленный рай.

«Руки Фрица заняты, — размышляла Дуда, — ребенку негде жить, некуда преклонить голову. Мои руки не станут его руками. Сын уходит от меня. Я кровоточу».

Огромный желтый бык поджидал Дуду у ворот Иерусалима. Но войти в них Дуде не суждено было, еще только затеплился рассвет, как бык увез младенца, так и не ставшего сыном, отцом, дедом, вернув себе взятое у земли. Дуда не просила помощи, она не издала ни звука. Хотя миры и мириады воздушных Див соединились над головой, концом путешествия стал крик последнего петуха, глупой птице положено было петь именно так, а не иначе, волос Дуды взлетел паутиной кверху, соединяясь в круги, по которым шляется человечество в поисках счастья. И здесь не было места для трубы Фрица, его шезлонг не нашел для себя подходящую тень, пора, пора возвращаться к Красному морю. Дуда выкурила сигарету, долго и настырно искала она ржавый ключ от дома, где некогда была счастлива, но, увы, от дома остался пепел, пирамиду омыли ветры, не давая покоя царям, вынужденным вместо трубы Фрица терпеть голоса людей, притихли лягушки, а павиан пошел бродить по лабиринтам подворотен.

— Мы вернулись. Здесь, Фриц, мы вновь будем пускать корни, — решила Дуда.

Фриц согласился, вновь запестрел его зонт на прежнем месте.

Разве история Фрица и Дуды окончена? Нет, так будет до тех пор, пока в Океане таится до времени белая пухлая лилия, частенько посматривая в небо, ищет она посох, гремящий об облака, и дело, в общем, не в том, куда направлен взгляд Дуды, а в настойчивом желании Фрица хоть сколько дать трубе петь, нет, не достучаться до кругов вечности, какой прок от идола, молчащего вверху, если сам Фриц надел на голову убор из жерновов, если Бог Фрица не в состоянии разглядеть самого обычного человека.

Отец наш небесный, дай силу обрести шезлонг, для каждого свой! Что же ты молчишь? Или ты получился из средства для выведения пятен, ну уж не ты приложил руку, чтобы уберечь трубу Фрица.

Валентин Мурзов. Козёл. — Миниатюра. 28.08.2015

Дело было в те далёкие времена горбачёвщины, когда действовал «сухой закон». Сначала «Великим Указом» с прилавков исчезла водка, затем пропали сигареты, потом… полетело всё в тар-та-ра-ры!

Но не о том речь, а о козле, жившем в затерянной в поволжских лесах казачьей станице. Надо сказать, что все эти нововведения коснулись и его. Не подумайте, что о человеке речь. Я бы тогда написал козёл с большой буквы — Козёл. Ну вот, выяснили… Козёл, он, стало быть, и есть козёл. Здоровущий такой, с огромными рогами и званием — мирской. Так как в станице коз было целое стадо, а он один, то кормили его всем миром, а потому и мирской. Кличка его была по молодости — Васька, но с годами все стали его звать Василием Алибабаевичем, как известного героя кинокомедии «Джентльмены удачи», иначе он просто не откликался. С приходом всеобщей демократии и вседозволенности всё это пришло и к Василию. Был он гордый и строгий. Чуть чего — в стойку и кидался на обидчика, стараясь долбануть его так, чтобы мало не показалось. Вот такой он был козёл Василий Алибабаевич! Но я этого не знал, пока не познакомился… при встрече. И вот как это случилось.

Понадобились мне как-то в хозяйстве доски, и поехал я договариваться со станичниками, которые уже в то время взяли у лесхоза пилораму и участок леса в аренду ввиду того, что этот лесхоз напрочь перестал платить зарплату и начал бурно распадаться и исчезать. Для хорошего разговора (правильного разговора) я взял с собой три десятка пачек сигарет «Прима». Водку брать не стал. Доски столько не стоят. Да и «разговор» может затянуться на пару дней. И не факт, что о чём-то хорошем договоримся. Пьянка — она и есть пьянка! А где я всё это «богатство» брал? А там, где и все! Брат, сват. Соображать надо!

Приехав в станицу, я увидел следующую картину. Пилорама стоит, а около двух десятков лесорубов и рабочих пилорамы сидят в тени деревьев и молча то ли спят, то ли думу думают. На моё «здрасте» откликнулся только один голос.

— И здоровее видали… Чо надо?

— Да доски хотел бы купить.

— Нет досок. Видишь?

— А что нужно, чтобы были?

Все два десятка молчаливых статуй с заинтересованным видом повернулись в мою сторону.

— Чо-чо… Курить дашь — будет разговор.

— Не проблема. Угощайтесь!

Две пачки разошлись за секунды. Брали по две сигареты — одну в зубы, другую за ухо. Все, блаженствуя, закурили.

— И сколько, мил человек, тебе досок надо?

— Да куба три.

— Дорого стоить будет…

— Сколько?

— Куб досок на куб сигарет!

— А морда не треснет?

Все захохотали. Разговор пошёл с шутками-прибаутками. Рассказали, как они забастовали по причине того, что курева не стало, как их Голова не смог достать сигареты и, закрыв пилораму на два замка, ушёл со вчерашнего дня в запой. Сговорились о цене — пятьдесят пачек сигарет за кубометр досок.

— Ну, а теперь, друг, иди будить Голову или, хотя бы, ключи у его бабы выклянчай и завтра можешь приезжать за досками.

Дом Головы находился метрах в трёхстах от пилорамы за небольшой речушкой, через которую перекинут мост. Мост был довольно широкий, добротный, рассчитанный на проезд тяжёлой гружёной техники и тракторов. Никакого ограждения на нём не было. Речушка метров около пяти шириной стремительно неслась меж высоких глинистых берегов. Пройдя мост, я вышел на высокий пригорок, на котором красовался дом Головы. Он был большой и красивый. Резные окна, крыльцо и двери были действительно искусством деревянного зодчества.

Пройдя через двор, я постучался в двери дома. Через минуту вышла миловидная средних лет женщина.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! Вы к мужу?

— Наверное.

— Да спит он, паразит! Вчера со всей станицей переругался из-за этого треклятого курева и загулял. Теперь неделю отдай. Да, кстати, Вы не помогли бы? Посередь хаты, как улёгся, так и спит. Ни пройти ни проехать.

Когда я следом за женщиной зашёл в дом, то увидел здоровенного усатого мужика лет пятидесяти в одних трусах. Он лежал на полу, на спине и так лихо храпел, что и усы и все занавески ходуном ходили. Я хоть и не хилый человек, но вдвоём мы еле-еле затащили Голову на кровать. Женщина предложила мне чай за труды праведные. Я не отказался. Поговорив о том, о сём и объяснив ситуацию, я получил заветные ключи и направился к пилораме.

Выйдя из дома и закурив, я сразу увидел на мосту огромного козла. Путь был один — только через мост и только через этого козла. Подойдя ближе, я увидел, что козёл как-то странно шлёпает губами, коротко мекает и дорогу мне уступать не собирается. Делать нечего, и я решительно направился чуть правее, как мне позволяла ширина моста с надеждой, что удастся проскочить нежданное препятствие. Но не тут-то было! Козёл встал в стойку и мощно кинул своё рогатое тело на меня. С трудом мне удалось увернуться. Козёл наступал и его нападения вот-вот могли достичь цели. Минут пять можно было наблюдать зажигательный танец козла и человека. Зная, что бегством от этого рогатого животного не спастись, у него четыре ноги, я решил закончить это дело кардинально. Когда козёл встал очередной раз в стойку, я вместо того, чтобы уйти в сторону, резко шагнул вперёд, схватил козла за рога и, провернув его вокруг себя, закинул супостата в речушку. Оглядевшись вокруг и убедившись, что никто ничего не видел, я пошагал к пилораме.

— Ну, что? Как успехи?

— Вот ключи.

— Молодцом! А у нас не получилось. Ну, что закурим?

— А куда от вас денешься. Курите.

Раздав ещё две пачки сигарет, присел покурить за компанию «на дорожку». Вдруг откуда-то появился козёл. Весь мокрый и измазанный глиной. Он, минуя всех, направился ко мне. Я инстинктивно стал забираться на сложенные в штабель брёвна. Козёл, не доходя до меня метра три, стал опять шлёпать губами.

— Это ты его искупал?

— Ага…. А что это он губами шлёпает?

Все долго и весело смеялись, а потом один мужик пояснил, что козёл-то курящий и просит закурить.

— И всего делов-то?

— А ты дай, не жалей!

Я прикурил и дал сигарету козлу. Тот, вытянув шею, принял «угощение». Пять глубоких затяжек в течение какой-то полуминуты, и «курильщик», обжигая губы и выделывая ими невообразимые гримасы, выплюнул коротенький окурок на землю. Затем он опять повернулся ко мне и зашлёпал губами. Под одобрительные возгласы присутствующих я дал ему вторую, а потом и третью сигарету. Всё повторялось под заразительный хохот мужиков. Козёл затребовал ещё одну сигарету.

— А ты не жмись! Уважь животину ещё раз! Увидишь то, чего кроме нас никто не видел!

Ну, я и дал… Козёл успел сделать три затяжки и затем, как подкошенный, упал с сигаретой в губах. Глаза стали как стеклянные.

— Сдох…

— Ты смотри, что дальше будет!

Минут через двадцать козёл зашевелился, встал на дрожащие ноги, посмотрел на нас, придурков, безумными и ставшими косыми глазами, повернулся, и, мотаясь из стороны в сторону, падая, вставая, с потухшим окурком в губах, пошел куда-то в лес. Я авансом отдал оставшиеся сигареты. На следующий день забрал доски и, покурив ещё раз с мужиками и с козлом по кличке Василий Алибабаевич, уехал домой.

Вот так достала козла демократия и вседозволенность! Так же, как и людей…. Так же, как козёл, все девяностые мы шлёпали губами, выпрашивая чего-то у кого-то. Так же были пьяны от вседозволенности, водки, наркотиков…. И, слава Богу, что закончились эти мерзопакостные девяностые годы, и мы опять постепенно становимся людьми.

Зинаида Соколова-Сафонова. Логика (Из цикла «Сны Разума…») — Миниатюра. 09.08.2015

Проснувшись раньше всех (считается, что раннее утро помогает размышлениям), Разум продолжал обдумывать ситуацию, сложившуюся в пространстве реальности. Привыкший раскладывать свои расчеты по полочкам, он с удивлением и досадой вдруг понял, что сегодняшнее утро, как и вчерашний вечер, тоже не в его пользу. Может быть, потому, что ночь он плохо спал — мысли о главном не давали ему покоя, и он даже во сне пытался что-то сообразить. Непорядок, когда Разум в течение вот уже многих часов ничего не может сообразить! Если вариант нулевой, то надо звать Логику, но ещё только шесть часов, и она спит.

Всё же решение не терпит отлагательства, и Разум попытался растолкать Логику, хотя это удалось ему с трудом.

— Что опять? — сердито спросила Логика.

— Ты должна мне помочь. С фондом благотворительности ничего не получается.

— Хорошо. Я попытаюсь тебе объяснить на примере, но только на прогулке.

— Это же нескоро! — возмутился Разум.

— Ничем не могу помочь. Тише едешь — дальше будешь!

* * *

— Видишь, сколько голубей вокруг? — загадочно спросила Логика.

— Вижу, что с того?

— Смотри, один бежит к нам. Доставай свои семечки, надо его покормить.

Разум разорвал пакетик с семечками, бросил несколько штук на асфальт. Голубь стал поспешно клевать, но к нему тут же слетелась небольшая стайка голубей, затем по направлению к ним крылья зашелестели со всех сторон…

— Так я могу остаться без семечек! — взмолился Разум.

— На этом примере я показала тебе тщетность твоих попыток найти коррупцию в фонде благотворительности. Если бы ты даже отдал всё содержимое пакетика, ты не накормил бы всех слетевшихся голубей, не говоря уже об остальных, и сам остался бы без своих любимых семечек. Ты это знаешь и без меня.

Логика поняла, что Разум уловил суть её примера, и тут же попыталась скрыться в мыслях, — это было единственным выходом из ситуации, чтобы не мешать Разуму и не вмешиваться в эти дела самой. Она дала только намёк, а принять решение должен теперь именно он. И хотя чаще всего решения принимаются без учета её мнения, тому, кто их принимает, мешать не стоит.

Алексей Александрович Федотов. Черный карликовый тигр. Фэнтези 13.07.2015. Зверландия

В Зверландии кто только ни жил! И говорящие звери, и сказочные существа. Людей, правда, было мало: слишком уж высокие требования к ним здесь предъявлялись. Считалось, что человек должен быть во всем безупречен — и честный, и благородный, и добрый, и смелый. А если нет — иди в местную полицию и меняй паспорт человека на паспорт гоблина — гоблин любым может быть.

Но вообще-то в этой стране всем находилось место. Нельзя сказать, что все в жизни ее обитателей было безоблачным — простые и справедливые ее законы после истолкования правил их применения местными управителями бывали очень тягостными; и сами жители нередко ссорились друг с другом. В то же время преступности почти не было, не то что в соседних Гоблинландии и Лепреконии, эмигранты из которых получали вид на жительство в Зверландии только после многочисленных проверок их благонадежности. Голода здесь не было, каждый имел жилье и работу.

Царем Зверландии был Крылатый Лев. Мудрый и благородный, он думал о каждом из своих подданных, чтобы любой мог реализовать свои таланты. Он считал, что самое большое благо для живого существа — это свобода, нужно дать каждому шанс проявить себя, а вмешиваться лишь в крайних случаях. Но получилось так, что талант занимать места начальников в высшей степени был хорошо развит у лепреконов и гоблинов, поэтому из пяти губернаторов провинций этой страны было два лепрекона, два гоблина и только один старый мудрый тигр. Жители его провинции благоденствовали, но сами этого не замечали. Им казалось, что они лучше решили бы все проблемы, и роптали на власть.

А вот губернаторы остальных провинций, занимая эти посты, принимали местные акты, уточняющие общие законы. Например, Крылатый Лев дал всем право на труд. Они же «для блага местного населения» трактовали его как право работать двенадцать часов в день с одним выходным. Им, конечно, хотелось бы, чтобы рабочий день составлял 16 часов, а выходной отличался тем, что в него можно работать всего лишь 8 часов. Но самый хитрый лепрекон сказал, что тогда вмешается Царь. Или Крылатый Лев гарантировал всем подданным право на жилье. В четырех провинциях это право трактовалось как право самим нести все заботы о содержании жилья. А для лучшей организации этой заботы были созданы специальные компании, помимо которых невозможно было ни отремонтировать дом, ни отапливать его зимой. Прибыль от этого шла на «местные нужды».

Разумеется, Царь обо всем этом знал. Он вообще мог в любой момент встретиться с любым жителем страны, стоило тому лишь очень сильно этого захотеть и мысленно позвать Крылатого Льва. И неизвестно откуда Царь тут же мог возникнуть перед ним. Но он не откликался на пустые и корыстные призывы. Более ценным для него представлялось то, что находилось в сердцах и в головах его подданных, чем то, будет их дом одноэтажным или четырехэтажным, и будут они есть два раза или восемь раз в день. Кстати сказать, наиболее недовольными были именно те, кто имел шестиэтажные дома и ел десять раз в день. Причины их недовольства были обусловлены тем, что им сложно было переварить такое количество пищи, и тем, что, находясь на одном этаже дома, они думали, не залезли ли воры на другой. Хотя воровство в Зверландии было крайне редким. Зато те люди, звери и сказочные существа, которые без ропота переносили все трудности, поддерживали среди них друг друга, чувствовали какую-то незаметную, но реальную помощь Крылатого Льва. Все-то у них получалось как бы само собой; имея самую простую еду, они умели радоваться ей как пиру, в самом скромном жилище им было уютнее, чем в любом дворце. И тот, кто жил с ними рядом, глядя на них, тоже хотел стать лучше.

Конец ознакомительного фрагмента.