Радость моя

Светлана Владимировна Романова (2024)

Повествование ведется от лица Юлии Кузнецовой, обычной советской девушки из интеллигентной семьи, которая взрослеет при распаде СССР, выживает в перестройку, и в следующем веке уже сама выстраивает свою судьбу."Радость моя" — название с двумя смыслами. Так к Юле обращалась мама, которую та потеряла семнадцатилетней. Горе толкнуло на поиск счастья. Юля отважно стремится к радости несмотря на обстоятельства.В первых частях "Хорошая девочка" и "Стерва" события охватывают период с 1984 по 1997 гг. Юля открывает и себя, и мир, ошибается, меняется, справляется с личными и семейными катастрофами на фоне уходящей эпохи. Путь Юли — пример силы и стойкости, наивности, женственности и безграничной любви к жизни. Это не только персональная участь, а наша история с проблемами и победами, которая откликнется ностальгией, научит верить в себя и не сдаваться.Вся серия описывает сорок лет судьбы женщины, которая выстояла и сумела не только осознанно находить, но и создавать радость.

Часть первая.«Хорошая девочка» (1984–1989 гг.)

Радоваться, даже если погасло Солнце. Весна 1984

По-моему, многие люди не умеют радоваться. Они бредут, как в тумане, и волокут жизнь за собой, как вериги, словно их главная цель — добраться туда, где все мы будем.

А мне кажется, от жизни нужно получать радость. Есть много поговорок «смех без причины — признак дурачины», «где грех, там и смех», которые учат тому, что нечего смеяться да радоваться, а то за дурака сойдешь. Но, как сказал Далай-лама, радость — особая мудрость, а способность находить ее в каждом дне — настоящее искусство.

Я решила начать рассказ о своей жизни с момента, как я повзрослела. Случилось это за один день. Перелом произошел, когда умерла мама. Мне было семнадцать лет, и я заканчивала первый курс химического факультета МГУ. Веселилась и наслаждалась студенчеством, но скучала в разлуке с родителями. На майские праздники поехала домой в свой город пообщаться с ними, но… маму уже не застала. Жизнь разделилась на до и после. Радостное беззаботное время до и черную пустоту после. Мама. Умерла. Самая близкая, незаменимая, она всегда выслушивала и понимала, никогда не наказывала, нежно целовала в макушку, заплетая косички, и пекла самые вкусные булочки. По выходным меня будили ароматы горячей сдобы, которые, смешиваясь с запахом высушенного на свежем ветре и тщательно отглаженного белья, на подсознательном уровне связались в памяти с нашим уютным домом, наполненным любовью. Мама научила быть чистюлей и хорошо шить, но главное — не унывать при провалах и продолжать стремиться к цели.

— Держи хвост пистолетом! — смеялась она, нежно оттягивая мои волосы назад.

— Никогда не сдавайся! — вытирала мне слезы, успокаивая при неудачах.

И как… как жить без нее? Ответ, который вскоре стал понятен, был суровый, но простой: рассчитывать только на себя. Именно этот тектонический сдвиг судьбы навел меня на идею осознанно искать и находить радость в каждом прожитом дне. Страшная потеря подтолкнула ценить простые удовольствия и отличать неприятности от горя.

До этого момента у меня было счастливое детство хорошей девочки из благополучной интеллигентной семьи. Я была умной дурочкой. Умной, потому что схватывала всё на лету. Дурочкой, потому что совершенно не знала жизни. Была наивной, счастливой и беззаботной.

Мое детство было традиционным советским. Ясли — сад — школа. Я послушно посещала эти «заведения», но меня угнетала неволя. В моих самых ранних полубессознательных воспоминаниях острой занозой торчало сопротивление контролю. Я не любила, когда мной командовали, заставляли ходить строем, напрягало, что нас держат, как в клетке, в комнате или на тесной огороженной площадке. Ребенком я не могла это сформулировать, но хорошо помню, что меня обижали строгие ограничения и жесткие, часто бессмысленные, требования взрослых. Но только не родителей: они обходились со мной как с личностью и не приказывали, а объясняли и предлагали найти выход самой. С ними я чувствовала себя и в безопасности, и на свободе.

Чем старше я становилась, тем больше независимости получала. В первом классе главной радостью стала возможность оставаться дома одной после школы. Я была счастлива, что проводила время до вечера так, как сама хотела. Мама и папа доверяли мне, и я их не разочаровывала. Учеба мне нравилась. За полчаса делала все уроки, а после выходила во двор с ключом на шее и носилась вместе с ребятами.

Чуть позже в моей жизни возникло и фортепьяно, по клавишам которого я тоскливо отбарабанила полных семь лет. К этой сфере искусства была полностью равнодушна — лишь сожалела, что приходится выполнять нудные обязанности, которые не затронули ни мысли, ни душу.

Правда, с уроками музыки отчасти были связаны самые первые сексуальные ощущения. Я ездила в трамвае на занятия одна через весь город. Дорога занимала минут двадцать, и я обычно забиралась на свободное место и смотрела в окно. А как-то раз залезла на кресло, расположенное над мотором. Трамвай был старым, весь дребезжал, и я тоже мелко тряслась. Постепенно вибрация снизу проникла в тело и как-то странно подействовала. Я не поняла, что случилось, но трусики стали мокрыми. Когда вышла на остановке, то сразу об этом забыла. Я в то время пребывала в каких-то мыслях, мало обращая внимания на окружающие мелочи. Но через некоторое время села на тот же трамвай и на то же самое место, и снова, пока вибрация сотрясала меня, внутри что-то происходило. Впрочем, я была настолько невинна, что объяснить это не смогла и выкинула из головы. Однако вспомнила, когда стала целоваться с одноклассником Колей. Его медленные поцелуи постепенно вызывали у меня подобные странные ощущения. Целовались мы всего несколько раз, а в основном гуляли, взявшись за руки.

К семнадцати годам я выросла худенькой девушкой, тонкокостной и с пропорциями весьма далекими от стандарта 90–60–90. К тому же, была невысокой: рост не превышал 164 сантиметра. Небольшая грудь, неширокие бедра и худоба делали меня похожей скорее на мальчика-подростка, чем на молодую женщину. Если была одета в куртку с капюшоном и джинсы, то часто ко мне так и обращались: «мальчик».

Да и «русской красавицей» назвать меня было нельзя. Мама была наполовину мордва, и от нее я унаследовала миндалевидный разрез зеленых глаз и пухлые губы. От папы, который имел чисто славянские корни, — высокий лоб и кудрявые каштановые волосы. В моем облике проскальзывали и едва уловимые восточные черты, полученные от неизвестного предка. Интересная внешность получилась, замес из разнообразных генов.

Однажды, когда я подкрасила брови слишком ярко, надменная женщина в метро бросила мне в лицо:

— Понаехали тут… татарва.

Помню, как засмеялась. Никогда не думала, что этот «комплимент» будет адресован в мой адрес. Хотя для меня было неважно, какой я национальности, по паспорту была русской и носила соответствующее имя: Кузнецова Юлия Владимировна.

В конце школы я совершенно не представляла, куда поступать. Главное — учиться, причем непременно в Москве. Мне одинаково легко давались и точные науки, и гуманитарные. Родители задумались; оба окончили университет в провинции: папа — физико-математический, а мама — химический факультет. На семейном совете мама мягко порекомендовала пойти по ее следам. Она не настаивала, просто предлагала:

— Радость моя, это хорошая профессия.

А мне было всё равно. «Почему бы и нет? Пойду на Химфак МГУ». Выбор был сделан. Но сделан не мной. Я не понимала, насколько серьезное это решение.

Я оставалась инфантильной домашней девочкой, продолжала играть в куклы и искренне полагала, что семейные пары столько раз занимались сексом, сколько у них родилось детей. Даже отношения с Колей не поколебали этого заблуждения. С ним мы начали “ходить”, тогда это называлось таким словом, незадолго до выпуска. Впрочем, определение довольно точное, так как уединиться было негде, и мы наматывали километры по улицам. Дальше осторожных касаний не зашли, первые эксперименты на этом и закончились. А потом мне просто не повезло, и реальное знакомство с интимом было гораздо безрадостней, чем те поездки на трамвае.