Братьев своих ищи…

Семен Винокур, 2019

Перед вами второе издание книги, текст значительно обновлен и дополнен новыми рассказами. Семён Винокур – большой мастер, талантливый кинорежиссер, писатель и каббалист. Книга о вечных вопросах, которые не дают покоя: «Зачем я живу? Что разделяет нас и делает бесчувственными к чужим радостям и боли? Как услышать другого? Как его ощутить?» В ней собраны невымышленные рассказы о жизни, ее опасных поворотах, потерях и творческих удачах, семье, друзьях и случайных знакомых, учениках и, конечно, об Учителе. А еще о любви, которая над нами. Вокруг нас. О законе любви, который держит этот мир. Все новое начинается с вопроса. С предчувствия, что есть в жизни нечто особенное и оно – близко… Вот оно.

/ разорванный альбом /

Мне было 26 лет. А я уже работал старшим диспетчером Ижорского завода.

Помню, как впервые попал в диспетчерскую.

Это был шок.

Представьте себе: передо мной пульт, на нем — 120 горящих кнопок, за каждой кнопкой — цех, а в цехе — лихой диспетчер. Есть диспетчеры, для которых я — Семен Матвеевич, для других — Сеня, для третьих — «товарищ старший диспетчер». Ведь без меня цех премию не получит.

Вся готовая продукция должна быть отгружена из цехов до 18:00. Задача диспетчера — сделать это и доложить. Но чтобы выполнить ее, надо, по меньшей мере, иметь эту продукцию.

И даже если она готова, надо чтобы грузчики не запили прежде, чем погрузили ее. А это дело почти невозможное.

Вот и крутятся несчастные диспетчеры между мной и грузчиками. Это мое дежурство выпало на конец месяца. К вечеру я уже кипел. Не будь рядом Анастасии Ивановны (точно не помню, как ее звали, — пусть будет так), я бы не выдержал.

Анастасия Ивановна работала у меня вторым диспетчером.

Ее боялись все без исключения.

Если ей кто-то что-то обещал и не выполнял, этот человек мог больше не звонить и не появляться. Никогда. Он для нее просто уже не существовал.

Цветы и конфеты она выбрасывала в окно.

Более дорогие подарки могли разбиться на голове этого человека, поэтому знали, что ничего тяжелого ей дарить нельзя.

Но, с другой стороны, если уж она что-то пообещала, то можно быть спокойным, — будет сделано точно в срок.

Ну, так вот, ей было где-то под 65. Тогда она мне казалась старушкой, уже давно на пенсии, на которую она и не думала уходить, всегда причесанная, деловитая, молодящаяся.

…В ту смену мы с ней на пару «рвали и метали».

К середине ночи отпустило… Почти всю продукцию умудрились сдать, вывезти за территорию завода. Уже оставались только редкие звонки.

Выхожу покурить (тогда за 12 часов я выкуривал по полторы пачки устьманской «Примы»).

Покурил, возвращаюсь… Сидит она ко мне спиной и что-то листает. Тихо заглянул ей через плечо, вижу, что листает она альбом фотографий. И там она молоденькая такая, красавица, с открытой улыбкой. Вижу, обнимает ее парень в кепочке, с сигареткой в углу рта, в коричневом пальто с острыми плечами.

Она ему головку положила на плечо… хорошо так… Повеяло на меня временем моих родителей, любил я их снимки перебирать когда-то.

А вот уже другая фотография. Стоят трое, похоже, на Алтае. Двое мужчин держат ее под руки. Она так же лихо им улыбается, а они оба с нее глаз не сводят…

Это я все подглядываю. Она же сама не показывает.

Тут отвлек меня звонок. Отвечаю я…

И вдруг слышу какой-то звук, знакомый, резкий. Оборачиваюсь и вижу… она рвет фотографии.

Со спины ее вижу… Резкое движение рукой — раз. И все!

Встаю, делаю к ней шаг… И в это же время вижу, как выхватывает фотографию, где она с молодым парнем этим… И — напополам. Прямо по себе и по парню этому рвет. По улыбке своей, по его взгляду. Потом, раз — раз!.. еще напополам рвет… на четыре части. Пока думаю, что сказать, рвет она и другой снимок, тот, что с ребятами, в нее влюбленными.

Раз!.. И уже никто на нее не смотрит.

Летят обрывки вниз, в корзину.

И вот уже другая фотография, где она — маленькая девочка с косичками, а за ней папа и мама. Тридцатые годы… Удивительно красивые люди. Но, раз! — и нету их.

И тут я не выдерживаю.

— Анастасия Ивановна, — говорю.

Она даже не реагирует.

Я знаю, остановить ее невозможно… Но все-таки пытаюсь.

— Что Вы делаете?

— Не твое дело, — отвечает, не оборачивается.

— Анастасия Ивановна, Вы что?! Это же Ваша жизнь…

Рвет. Молча рвет.

Еще одна фотография, великолепная, свадебная, летит в корзину, забитую обрывками фотобумаги.

И тут я делаю шаг к ней и пытаюсь остановить. Беру ее за руку…

А она руку отдергивает и бросает на меня такой взгляд… Взгляд, от которого холодели все начальники смен. Да и не только они.

— Ты что? — говорит.

— А Вы что? Ну, понимаю, настроение, понимаю, сердитесь, может быть… Но это ведь Ваша жизнь…

Она так молча на меня смотрит, глаза прищурены, губы сжаты.

Спасло меня, что был я ее любимчиком, самым молодым диспетчером.

— А зачем мне они? — спрашивает.

— Как зачем?! — говорю, — Анастасия Ивановна… Ну, не Вам, так Вашим детям.

— У меня нет детей.

— Родственникам…

— И родственников.

— Ну, друзьям…

— И друзей.

Тут я не знаю, что ответить.

— Такого быть не может, — говорю, — чтобы никого не было.

— Никого нет.

— Умерли? — спрашиваю тихо.

— И не было, — добавляет.

— Ну, я же видел, — говорю и киваю на корзину, полную обрывок фотографий. — Вы же с кем-то там сняты.

— С мужьями своими.

— А где они?

— Нет их.

— Ушли?

— От меня никто не уходил, я от всех уходила.

Тут мне сказать нечего… Это-то я понимаю.

А она уже сама продолжает:

— Вот эти, — кивает на корзину, — двое… С одним на Алтае вместе строили дорогу, влюбились. Он молил меня с ним уехать к его матери на Украину. А мне было хорошо на Алтае. Держала его там и не видела, что тоскует, начал он пить. Я сказала ему, что не терплю пьяных рядом с собой. Сказала раз, два… — не понял. Тогда я взяла вещички и — фьюить… Как и не было ничего. Он и так, и сяк он за мной. Ночью воет под окнами, а я девчонкам говорю: «Окна закройте!» Он ко мне на работу, а я ему: «Иван Алексеич, у нас с вами все кончено».

Он спился совсем…

Потом, слышала, уехал к своей маме на Украину и пропал из моей жизни.

Второй, Митя, был инженером у нас на автобазе. Я уже диспетчером работала. Очень хотел детей. А я — нет. Мне все время казалось, что еще столько жизни впереди, и все тянула, пока не залетела. Он был счастлив! А для меня — траур. Он меня на коленях умолял оставить ребенка. Говорил, что сам его и кормить будет, и ходить за ним. А я жила, как хотела. Не говорила ему ничего, пошла и сделала аборт… Ну, кто тогда аборты делал на Алтае?! В общем, не получилось чисто… Вырезали мне все женское тогда.

Помню, как пришла домой, сказала ему прямо, не тянула — пусть сразу знает. А он смотрит на меня, как ребенок, и говорит: «Настя… Настенька…», — растерянный весь. А я ему еще добавляю, что не будет у меня больше детей… Никогда.

Убила его, в общем…

Помню его той ночью. Проснулась я часа в три. И вижу, сидит он на стульчике — скорчился, как жучок… Сидит с закрытыми глазами и мокрые салфетки на столе.

В общем, поняла я, что и с ним не будет мне счастья. И от него ушла. Не то, чтобы было мне больно, не то, чтобы трагедия какая-то — нет. Даже легче стало. Проще. Не будет детей и не надо.

Кто меня полюбит, тот полюбит меня, а не будущих детей.

Было еще два мужа. Я не церемонилась, рвала спокойно.

Жила, как жила… На работе уважали. Дома — сама себе хозяйка: хочу — телевизор смотрю, хочу — вино пью, хочу — живу, с кем хочу. Так и осталась… одна. На всем свете. Никому не нужная. Да и мне никто не нужен.

Тут Анастасия Ивановна посмотрела на меня как-то по-другому.

И сказала вдруг тихо, даже душевно: «Ну и кому нужны будут эти фотографии, когда я умру…»

Никогда не видел я ее такой, никогда.

А она кивнула головой, вытащила еще пачку снимков и начала рвать.

С каждой порванной фотографией во мне что-то рвалось тоже… Отдавалось болью, будто это мои родители «летят в корзину».

Я вдруг сказал: «Анастасия Ивановна, а дайте мне их!» Остановилась…

— Не могу, когда вот так рвут.

Тогда она посмотрела на меня очень пристально. И говорит: — Вот, второй у меня такой же был, с тонкой кишкой. Чуть что — в слезы… Не нужны тебе эти снимки. Зачем тебе моя жизнь… Никому она не пример… Вчера сидела, смотрела «Огонек» по телевизору и вдруг подумала, что вот так и жила, как последняя сучка… Никому никакого счастья не принесла… только горе.

Ничем себя не обременяла. Чуть что — прощай! И вот сижу одна, ни родных, ни друзей. Одна… И это мой жизненный итог?!

А потом думаю: если никому от меня тепла не было… Почему же мне что-то должно быть? Если никого не согрела, никому не помогла, так и умру… одна. Ну, а если так, то не хочу никаких следов оставлять. Пусть будет так, будто и не было меня вообще.

Я почувствовал, что мне надо срочно что-то сказать. И сказал: — Вы мне очень помогаете, — сказал я ей. — Почему говорите, что никому не помогли. Мне Вы очень помогаете! Я Вас очень уважаю, Анастасия Ивановна. Когда Вы со мной в смене, мне так спокойно… — Ты молодой совсем, — говорит, — птенец. Я ведь никого не замечаю, ну, ты, ну, Серега… — это она о нашем начальнике говорила, о Сергее Романовиче Бекеневе. — И то, потому что вы мои начальники. А других я в упор не вижу. Видно, отшибло у меня что-то в детстве. Дали мне только себя видеть. Вот так и профукала жизнь всю… Увидел я, как взгляд ее ушел куда-то далеко, за окно.

— Нечего меня жалеть, — сказала она очень ясно. — Я ведь никого не жалела.

Повернулась, давая понять, что разговор окончен, и дорвала весь свой альбом.

Вот так, на моих глазах, и ушла целая жизнь. Будто ее и не было.

Потом я долго думал о ее словах. Как она сказала: «Никому не шла на помощь… никого не согрела… Вот так и умру…»

Я думал, неужели нужно жизнь положить, чтобы понять, что нельзя человеку одному. Что не может человек никого не любить. Ни о ком не заботиться. Не может он жить для себя и быть счастливым, ну, не может!..

* * *

Я уехал в Израиль в 90-м, она еще была жива…

Приехал в 95-м в свой город, чтобы похоронить папу. Пришел на родной завод, встретился с Сергеем Романовичем Бекеневым. Он-то мне и сказал, что Анастасия Ивановна умерла. Похоронили ее на Колпинском кладбище, от коллектива возложили венок. И были только наши…

И еще один человек приехал, пожилой, седой, сказал, что он ее бывший муж.

— Он плакал? — спросил я.

— Нет, — ответил Бекенев. — Постоял… покурил и уехал. Даже на поминки не остался.