Жора, Иваныч, Саша и Сашенька

Сергей Алексеевич Минский, 2015

Главный герой всех рассказов – ирония. Она везде: даже там, где, казалось бы, иронии вообще нет места. Просто довольно часто ирония – на грани фола, и ее можно распознать, лишь поднявшись над ситуацией. Но у персонажей, ввергнутых собственными судьбами в непростые с точки зрения повседневной обыденности условия, не всегда хватает на это ума. Они реагируют на раздражители так, как у них это получается.

Ондатровая шапка

Ее первую любовь — еще школьную, как, впрочем, оказалось, и последнюю, звали Семеном. Семен, мало того, что косая сажень в плечах, так еще и лицом вышел — хоть куда. А потому на девчушку прыщавенькую — ни рожи, ни кожи — внимания так и не обратил, сколько она вокруг ни вилась. Вот такая она случилась в ее жизни — любовь: хоть и безответная, но все же любовь. Другим и такого счастья не достается: сладко мучиться ночами, повторяя имя любимого. Потому и сына, появившегося после одной из спонтанных вечеринок — уже ближе к тридцати, когда временами хотелось выть от постоянно сопровождавшей несправедливости жизни, она назвала Сенечкой. Не задумывалась особо — почему: раз — и назвала. Мать спросила — как назовешь ребенка, и она ответила. Не задумываясь. Как сомнамбула. Потому что оно — имя — когда-то слишком часто вертелось в голове. Потом утонуло в бессознательной сути, а вот нынче — когда понадобилось оно из нее и вынырнуло. И оказалось кстати: чувства всколыхнулись, словно тот Семен ее и обрюхатил, словно от него пацаненка родила. Короче, получилось, как в тестах на ответы без осмысливания. Близкий человек? Мама. Гриб? Белый. Фрукт? Яблоко. Поэт? Пушкин. Так и здесь. Имя? Семен. Это потом уже всякие чувства стали приходить — навалились приятной тяжестью: человек же всегда хочет лучшего от жизни. А это и оказалось самым лучшим, что случилось за короткое при отсутствии вереницы значимых событий существование. Точно — существование: его и жизнью-то назвать язык не поворачивается.

Так вот аккурат к пятидесятой годовщине Октябрьской революции Семен и появился на белый свет. Получив с легкой руки бабушки отчество в честь такого события, он был зарегистрирован Барановым Семеном Владленовичем — от Владимир Ленин. По поводу последнего — в смысле отчества — одна из ее подруг, помянув Господа нашего Иисуса Христа, можно сказать, всуе, тихонько, чтобы ее никто не услышал, посокрушалась о том, что ведь как назовешь корабль, так он и поплывет.

А по поводу фамилии вообще все просто: бабушке она досталась от ее отца — прадеда Сенечки, переживавшего, что Бог, наградив его кучей детей — аж пятерыми, не дал ему сыновей. Очень уж переживал, бедный, что некому передать фамилию. Ошибся, однако: ни бабушка Семена замужем не побывала, ни мать. Услышаны, видимо, были молитвы старика: кровь его, струившаяся по жилам потомка, оказалась не просто животворящим чудом, смешавшимся с другими потоками крови, чтобы, в конце концов, потерять свою идентичность. Нет, она — благодаря какой-то эзотерической, божественной правде — до сих пор превалировала над остальными, оставаясь, пусть даже и формально, кровью этого рода. Она, словно вода в реке: сколько бы ее не втекало со стороны, на название этот факт никакого значения не оказывает.

Вот так Сенечка и стал не каким-то там Ивановым, Петровым или Сидоровым — завсегдатаями всяких-разных анекдотов, а Барановым. В этой фамилии стержень чувствовался — о-го-го! Так иногда думал Сеня, когда подрос, когда иногда долгими вечерами лежал тихонько, прежде чем заснуть. Думал: одно то, что желание прадеда настолько пережило его самого, уже о чем-то говорит. Да не просто о чем-то: о духовной силе, заставившей не угаснуть родовое имя. Ему так хотелось ощущать себя большим и сильным после того, как днем большие и сильные называли его «бараном» или «овцой». А еще обиднее, когда это делали ровесники — те, что посильнее. Но особенно отвратительно становилось, когда это же он слышал от мелких, чьи старшие братья становились залогом их неприкосновенности: эти гаденыши особенно задевали растущее вместе с его обладателем самолюбие.

В раннем детстве, да и уже в школе Сеня очень часто болел, а потому занятия спортом обошли его далеко стороной. Что говорить о спорте, когда и физра-то для него оказывалась лишь делом эпизодов, после которых он снова простывал и снова получал на долгий срок освобождения. А когда в какой-то короткий срок не сопливил и не температурил, и отмазаться по справке от врача не удавалось, он давил на материнскую жалость, и она писала записки классному руководителю, чтобы тот сделал на сегодняшний день Сенечке исключение. А в следующий раз тот счастливо заболевал или так искусно изображал какое-либо недомогание в школьном медпункте, что отказать ему в справке было просто невозможно.

Вот так и дорос Семен до самого старшего класса: но мало того, что по природе барановской косой саженью в плечах не обзавелся — не то что его прототип, так еще и по слабости бабкиной, да материнской оказался тщедушным. Стыдно сказать, но со стороны любая бы его ровесница, заговори с ней о Семене — ну, типа, как он тебе, точно бы спросила: «Это который? Тот — плюгавенький? Да вы, чо — совсем…?»

Ну, это с той стороны — со стороны противоположного пола. А со стороны Семена, не смотря на всю его тщедушность, интерес к этому противоположному полу был всегда начеку. Ни одного эпизода, наверное, пытливое внимание подростка не упустило: ну, если, например, кто-то из одноклассниц нагибался за чем-либо упавшим или ветер на улице подол чуть выше обычного приподнимал. Взгляд Семена в такие моменты был тут как тут: он прямо-таки опережал событие, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте.

Когда пришел срок идти Семену в армию, начался его забег по осмотрам да комиссиям, по результатам которых, в конце концов, сложилась ситуация — не дай бог кому. Забраковать его не забраковали, но и на службу не взяли — дали отсрочку на год: типа — давай, сынок, не подкачай. Ты, мол, в последнем резерве у нас: некому будет идти, и ты сгодишься. А, может, типа — мы в тебя, сынок, верим: ты обязательно позанимаешься физрой и станешь за этот год кандидатом в супер солдаты, и вот тогда у тебя появится возможность стать гордостью и матери, и Матери-Родины.

Через год с Семеном не случилось ни того, ни другого, и его еще раз замариновали. И снова сложилась ситуация — ни себе, ни людям. Казалось бы, живи да радуйся: пацаны, вон, делают попытки откосить, да у них ни хрена не получается, а ты переживаешь. Бери — женись, пока суть, да дело. А там, смотришь — один в люльке, а другой уже в животе. Ну, и какая после этого армия?

Мысль — она такая приставучая штука: как влезет в голову, попробуй с ней поспорь. И сколько не говори себе «не надо об этом даже думать», это то же самое, что и «не думай про белого бычка». Только сказал себе так, и все — попал.

А началось, вроде, не из чего. Один из знакомых Семена, некий Витюха, у которого одна нога от рождения оказалась короче другой, и армия для которого была заказана раз и навсегда по этому поводу, на его сетование, закатил целую тираду веских аргументов по поводу отсрочек:

— Во-во! Николая, ну этого… — он пощелкал пальцами, — ну, как его? А-а, не-е… точно, ты его не знаешь, — он закатил глаза под лоб, — точно. Ладно… — махнул рукой, — так вот его мурыжили до двадцати шести, а потом забрали. А ты знаешь, как, говорят, фигово, идти в армию после отсрочек, — со знанием дела, затянувшись беломориной, заявил Витюха, — Будет тебя там потом молодняк дрочить, — он, кашлянув, сплюнул, — Не-е, западло: лучше или со своим годом, или ваще — жениться. Ты хочешь, чтоб какой-то щегол над тобой изгалялся? Ну, тогда давай: сиди — жди…

— А то я сам всего этого не знаю, — отмахнулся Семен, — Сам знаю все. А жениться, думаешь, лучше? Ярмо себе на шею повесишь на всю жизнь… Или два года тебя подрочат, или всю жизнь… кто его знает, что лучше.

— Ну, ты даешь: жениться-то все равно придется. Так какая тебе разница — сейчас или потом? Как это…? Раньше сядешь, раньше выйдешь… — загоготал Витюха, — я имею в виду детей: быстрее вырастут.

— Слушай, Витюха, да пош-шел ты со своими подколками. Друг называется: я ему серьезно, а он — хиханьки-хаханьки…

Вот, пожалуй, с этого дня все и завертелось в голове у Семена: стал он и на девчонок по-другому смотреть. Как-то так, словно до этого они почти все на одно лицо были, потому что больше на фигурки их обращал внимание: на ножки, там, попки, грудки. А тут вдруг все разные стали. Лишь в одном все остались похожи: не в сторону Семена поглядывали. Мимо.

Стал Семен и на себя по-другому смотреть. Подойдет к зеркалу, полюбуется: вроде, ничего себе парень. И причеха нормальная, и бреется уже, и одет не чмошно: как-никак уже два года работает после школы — есть за что. Правда, вот шапки ондатровой еще нет: все никак не сподобится. Раньше, вроде, особой надобности в ней не было. И кроличья — чем не шапка. «Но теперь… теперь да, — прилетела шальная мысль, — Теперь обязательно. Девчонки на такое клюнут. Это тебе не какая-то там кроличья… ушаночка. Это шапка — всем шапкам шапка. Шапище, можно сказать. В этом году уже не куплю точно: пока туда-сюда и лето придет. А вот к следующей зиме — обязательно: в доску разобьюсь».

И потекло время в раздумьях о той — другой жизни: в ондатровой шапке, с женой, с детьми и без армии, в которую врачи-сволочи не пустили его два года назад, и в которую теперь он не хочет идти ни за что. Зачем? Затем, чтобы какие-то балбесы — его ровесники, которые уже стали старослужащими, гоняли его? Как засранца, учили премудростям армейской жизни? Да ну.

Ближе к Октябрю — к дню рождения шапка была куплена: бабушке через трех знакомых с огромной переплатой удалось-таки достать вожделенный предмет гардероба, который должен был изменить жизнь Семена до неузнаваемости. Шикарное приобретение даже в руки брать сразу оказалось боязно: не дай бог, не так как-нибудь притронешься и что-нибудь испортишь. А как Семен смотрелся в зеркале! «Ну, прынц — да и только!» — раз за разом повторяла бабушка. А мама даже прослезилась, сказала: «Какой же ты у меня красивый, сынок!» Они продолжали квохтать, пока Семен не прикрикнул на них: мол, сколько же можно болтать об одном и том же, хотя и у самого душа аж заходилась от радости. А тут еще Витюха позвонил, сказал, что «есть две биксы неслабые — с квартирой», и что он «договорился с ними о встрече назавтра в четыре часа», а еще с них — с Семеном — алкоголь.

— Как прошлый раз? — съехидничал Семен, — В тот притонище? — полушепотом заговорил он, чтобы не услышали домашние, — К тем старушкам тридцатипятилетним?

— Тебе что — плохо было? — обиделся Витюха.

— Если бы не пойло, точно было бы…

— Знаешь что… — Витюха замолчал на какое-то мгновение, но лишь на мгновение, — Да пошел ты…

— Витя, Витя, не кипеши, дружбан, я пошутил. Чем дерьмом плеваться, приходи лучше ко мне: покажу что-то офигенное.

— Что ты, чувак, можешь показать мне такое, чему бы я удивился? — все еще обиженно проговорил дружбан, но уже гораздо более спокойно.

— Ну, приходи, увидишь. Слабо на пару этажей подняться?

— Иду, — словно бы отмахнувшись, лениво откликнулся Витюха.

Когда он вошел и увидел шапку, настроение его явно ухудшилось: его мимика этого скрыть просто была не в силах. Но достаточно быстро он взял себя в руки.

— О! Анекдот в тему. Мужик купил себе ондатровую шапку, — Витюха даже не остановился, чтобы, как обычно, задать риторический вопрос — «а, может, ты его знаешь?» — Идет себе, а навстречу ему шобла пацанов: «Мужик, дай закурить?» А он говорит: «Я не курю». Ну, они его покачали и шапку забрали. Через какой-нибудь месяц мужик снова идет, и снова в шапке — еще одну купил. Опять ему навстречу шобла. Говорят «дай закурить», а он снова говорит, что не курит. И опять его отметелили, и шапку забрали. Через некоторое время та же история повторяется — опять «дай закурить». Мужик снимает шапку с головы и — на — ее оземь со словами «когда же вы, суки, уже накуритесь?»

Семен засмеялся, но как-то получилось у него это невесело. Наверное, раньше бы обхохотался. Но теперь слухи о том, что не только по ночам, но даже днем умудряются снимать с людей дорогие шапки, уже не были для него чем-то отдаленно абстрактным. Теперь это касалось его напрямую, и он вдруг очень четко ощутил неприязнь к подобного рода людям. Но постарался не зацикливаться на этом.

— А что за девчонки, о которых ты говорил? — спросил.

— Обыкновенные. Не боись: лет по восемнадцать-девятнадцать. Подружки моей Тоньки по училищу. Как сестра смеется — девчонки суперкласс: не красавицы, зато все, что полагается, все при них по высшему разряду. Потискать будет что. Не дрейфь, старик, — Витюху растащило в улыбке, — может, судьбу свою завтра встретишь?

На следующий день, в субботу Семен полдня готовился: намывался, брился, наглаживался, по ткани пальто даже зачем-то прошелся щеткой, обувь привел в порядок, хотя и так все смотрелось великолепно. Шапку только не трогал. Зачем? Новая же.

Наконец, к двум все готово. Вот-вот раздастся звонок телефона, и Витюха скажет — пора выходить. Ехать-то — аж на другой конец города. Волнение от ожидания того, что подспудно подразумевало подсознание, начинало зашкаливать, выливаясь в нетерпение и в спазмы в животе. «Ну, когда уже этот хрен позвонит? Сколько ж можно…?» — его мысль оборвал звонок.

— Да? Слушаю?

Через три минуты они встретились у подъезда. А минут через сорок подъезжали к привокзальной площади. Там предстояло пересесть на другой троллейбус.

И тут Семену стало невмоготу: живот свело. По всей видимости, перенервничал. А потому миновать вокзал с его отхожим местом не представлялось никакой возможности.

Все случилось быстро и нелепо. Семен забежал в кабинку. Понял, что закрыться не сможет — оторван шпингалет. Понял, что перейти в другую уже не позволит живот, успевший почувствовать конец затянувшегося ожидания. Он быстро расстегнул и стянул штаны, глубоко вдохнул и…

Дверца со скрипом распахнулась, громко, словно кто-то выстрелил, ударившись о стенку перегородки. В проем кабинки шагнул здоровенный мужик. Одной своей огромной ручищей он схватил новую ондатровую шапку Семена, другой — свою старую кроличью, и, сопровождая свое деяние сиплой одышкой и таким же сиплым обращением — «малец, ты и в этой пос…шь», поменял шапки местами и вышел задом вперед, хлопнув дверью.

Семен было попытался подняться, но ощутил ватность в обессиливших ногах и понял всю бесполезность, а потому нелепость это намерения. А через секунду он уже ничего не видел — глаза заволокло слезами.

Первое время все, что было потом, происходило, словно во сне: и то, как приводил себя в порядок, как пошел в железнодорожный отдел милиции, как его отговаривали подавать заявление, еле сдерживаясь от смеха.

— Что — так и сказал: «Ты и в этом пос…шь»? Так прямо и сказал?

— Да! — зло, сквозь зубы процедил Семен, — Так и сказал. Что здесь смешного?

— Да ничего. Я и не смеюсь. С чего вы это взяли? — давился смехом и едва сдерживал улыбку, оттягивая подбородок вниз, а глаза закатывая вверх, дежурный офицер, — Просто я пытаюсь вам объяснить, потерпевший, что шапку вашу мы все равно не найдем. Знаете, сколько у нас подобных случаев? — почему-то спросил он, — Хоть бы свой какой был, а то по вашему описанию точно гастролер какой-то. У нас таких громил…

— Нет! — категорически отрезал потерпевший, — Я хочу подать заявление. Вы его должны найти и посадить.

— Ну, хорошо, хорошо, — вроде бы, согласился дежурный, — но даже если мы его поймаем и посадим, вы думаете — к вам вернется ваша шапка?

— Ну не шапка, так деньги за шапку, — настаивал Семен.

— Наивный вы человек, потерпевший, — произнес со вздохом, явно сожалея о сложившейся ситуации, дежурный. В его спонтанном эмоциональном всплеске и виделась, и слышалась такая вселенская усталость, такая безысходность от того, что процедуру эту приходится повторять снова и снова: с Ивановыми, Петровыми, Сидоровыми. А вот теперь еще и с Барановым. И все потому, что за каждое заявление подобного рода с него спросится. И, может быть, даже не просто спроситься, а еще и вычтется, — Вы поймите, молодой человек, — вернулся он к разговору после напряженной паузы, — ну, даже если его посадят и назначат выплачивать вам н-ную сумму, то вы свои деньги будете получать копеечными переводами долгие годы. Поверьте мне.

— Ну и пусть, — вконец заупрямился Семен, — зато и маме, и бабушке будет что сказать.

Они еще долго препирались, пока дежурный, которому давно уже было не до смеха, наконец, не сдался. Он, уже почти молча, задавая лишь кое-какие конкретные вопросы, оформил протокол и дал его подписать Семену.

— Ну что — доволен? — он уже не думал о профессиональном такте, — Ни себе, ни людям: и сам ни хрена не получишь, и мне нагадишь.

— Да, доволен, — зло и как-то весело парировал Семен, — словно в нем заговорил дух прадеда, — по всем параметрам доволен. А самое главное мое удовольствие знаешь в чем? — перешел и он на «ты».

— В чем? — машинально спросил дежурный.

— А в том, — засмеялся, облегченно выдохнув, Семен, — что я теперь точно не женюсь, — он поднялся со стула, — не обращая внимания на удивленный взгляд своего визави, взял выделенный ему экземпляр протокола, повернулся и вышел из опорного пункта.