Вестовые Хаоса: Игра герцога

Сергей Владимирович Доровских, 2021

XIX век стучал колёсами паровозов, мерцал лампами накаливания, звенел телеграфными столбами и оставлял о себе первые чёрно-белые снимки, когда пришёл он. Чёрный герцог. Кто этот загадочный человек в старомодном облачении, и человек ли? Что привело его из пропасти веков в холодные края, где зимы кажутся бесконечными? Что он будет делать, и как это поменяет мир? Знает ли он, что по его следу уже идёт охотник? И сможет ли хоть что-то изменить невинная Есия – дочка терпящего нужду крестьянина из захолустной северной деревни?..

Глава седьмая

Дела минувшие

Антон Силуанович после ужина велел приказчику Пантелею не беспокоить его. Дом — и без того пустой и серый, замер. Влачащий безрадостные дни в нищете и забвении молодой барин долго стоял у окна и смотрел, как сумерки обволакивают тёмным саваном угрюмый зимний парк.

На память приходили, дразня и кусая душу, столичные дни — такие близкие, и далёкие, невозвратные теперь. Как много надежд было!

Никто не знал, что ему удалось избежать по-настоящему сурового наказания за вольнодумство только благодаря случаю. Как сейчас перед ним всплыл в памяти тот полдень, когда он должен был встретиться с друзьями, в их тесном тайной кругу собирались обсудить в очередной раз, как можно и нужно переустроить царскую Россию. Антон Силуанович не попал вовремя только благодаря тому, что мчался стремительно, понукая извозчика, и от такой спешки, налетев на придорожный валун, отлетело колесо и лопнула рессора… Извозчик кланялся в пояс и винился, что никак не может продолжить путь. Молодой барин, тогда не знавший трудностей, щедро отблагодарил лихача за старания, дав денег на ремонт. И пошёл пешком, на счастье своё — теперь-то он знал — не встретив больше попутного транспорта.

Успей же он, отправился бы на каторгу, как сотоварищи по кружку. Оказалось, в их сплочённом коллективе был всё же доносчик. Тот выдал всех, и только из-за отсутствия прямых обвинений и главным образом благодаря тому, что Антон Силуанович не явился на тайное собрание, его не арестовали, а сослали на веки вечные в глухие родные края…

Каждый вечер вспоминал друзей и думал, где же они, и каково им теперь? И как живётся иуде, предавшему их светлые помыслы и чистые свободолюбивые идеи? Наверняка теперь занимает какой-нибудь пост в Петербурге, такие, как он, только и нужны сейчас царской России…

Он всматривался в парк, и на миг показалось, будто там, среди снегов и осыпанных белой бахромой деревьев, стоит девочка. Неужели эта она, милое светлое создание с красивым именем Есия? Барин присмотрелся — нет, мираж, причудливая игра теней. Но воспоминание на миг осветило его уставшее осунувшееся лицо.

«Ради таких, как она, все беды и лишения пали на моих товарищей, и на меня, — подумал он. — Таких, как она, тысячи в России, и настанет и для них ясный день».

Антон Силуанович подошёл к полкам. Каждый вечер он коротал за книгами, но всё чаще и чаще чтение наводило только тоску. Даже самые светлые книги, особенно такие, как «Город Солнца» Кампанеллы, дразнили невозможными, немыслимыми горизонтами, своей несбыточностью. К тому же все прочёл не раз, а на то, чтобы заказать новые, совершенно не было средств. Он несколько раз пробежался глазами по корешкам, и вдруг взгляд остановился на чёрном переплёте.

«Что за книга, не помню совсем» — подумал Антон Силуанович и, пододвинув стул, встал и потянулся за ней. Пролистнув несколько страниц, удивился ещё сильнее — это была рукопись! Что-то вроде дневника, и автор — кто-то из предков! Открыв первую страницу и вчитавшись внимательнее, понял, что это записи его давнего-давнего пращура, Алексея Ильича Солнцева-Засекина, жившего ещё во времена самого царя Петра! Как же так могло случиться, что он ранее никогда не видел её, словно неприметная книжица пряталась всё это время?

Он окликнул Пантелея, и тот явился, посмотрел близоруко заспанными впалыми глазами. Выслушав барина, сказал:

— Нет, ваше сиятельство, я никогда ранее не слышал ничего об этом. Право-право, удивительная находка.

— Протопи печь и зажги мне внизу свечи, я, пожалуй, уделю внимание…

Судя по первым страницам, чтение вряд ли предстояло интересное — предок описывал, как проходили день за днём, в скуке и однообразии тянулись часы неспешного барского уединения. Приёмы редких гостей, обеды, охота… Рассказы о тех далёких временах к тому же были полны однообразных деталей — жизнь описывалась также скучно, как и, собственно, протекала. Радовало лишь то, что чтение это было новым.

Уединившись, удобно расположившись в глубоком кресле, молодой барин принялся листать страницы. И вдруг глаза его округлились, когда он дошёл до середины бытописания:

«Должно мне теперь сказать и о делах минувших, да приснопамятных. Был у нас с визитом гость странный — и одеянием, и речью, и сам собою необычен. Представился не кем-нибудь, а великим герцогом! Откуда столь высокому гостью да с таким диковинным титулом оказаться в местах наших захолустных — не ведаю, и спросить о том не решился.

Оказался я в некотором замешательстве. Чем же удивить, как развлечь столь неожиданного гостя? По этому случаю произошёл, несомненно, большой переполох в нашем тихом спокойном местечке. Предложили мы господину различные охоты и забавы, да только он великодушно отказался. Затем и выяснилось, что же привело его в наши захолустные непроезжие края. Золото. Вознамерился сей господин соорудить шахту, и нанять моих крепостных людей на такое вот немыслимое начинание. И бумагу с высочайшим царским разрешением показал, и отплатил щедро и сразу.

Тут бы радоваться впору, но впал я в некоторое уныние. И отказать нельзя, да и отправлять людей на труд сей тяжкий и неблагодарный не годилось. Откуда быть у нас золоту, коли до сей поры и малой крохи его не встречали?

Дело тихо, но пошло. Подрядились вполне с охотою многие лучшие мои люди на сию стройку, и отдали ей немало времени и сил. Управились всё же до поздних затяжных дождей и первого снежка, и тут и произошло такое, что памятно останется во все дни. Ведь, кроме того, что мне как хозяину добро дал денег сей великий господин, также щедро наградил и всех работников. Никогда такого они ещё не видывали, и вскружило головы сие подношение.

Запил, закуролесил народ, да так, что дым пошёл по дворам да дорогам! Обернулось лихое загульное празднование окончания работ на шахте кровавым похмельем, отчаянной поножовщиной по всем околоткам да закоулкам нашим. Отошёл народ наш только после того, как пришло мне усмирять его силою, вынужденно приумножив пролитую кровь. Долго ещё ходила сия чёрная буря промеж людей.

Горькую жатву пожали, как счёт произвели всех убиенных да калеченных. И что мне до награды денежной того господина, коль вышел мне великий убыток, и случился у нас на другой год большой недород по хлебам и голод. Не сразу, но одумались, отошли мои крестьяне, хоть поздно, да оторопь их взяла. Обернулось то добро герцога злом несусветным. Хотя, коли рассудить, не его руками, а своими же, будто разбудил он в душах нехороший огонь, тлевший там до поры и до сроку. Мне же в сем удивительнее всего вышло, что не мог я никак управиться со своими людьми, хотя допреж считал себя хозяином рассудительным, верным и справедливым.

По прошествии времени только разумею, что верным было бы и вовсе отказать тому великому герцогу под каким убедительным предлогом, и не допускать его до подобных начинаний в моей вотчине. Но и как отказать, коль бумага царская у него имелась.

И ещё одного уразуметь не могу, для чего сие строительство угодно было, и за что же так щедро угостил и потому разбесил народ этот господин, ведь никто из работников в той шахте золота не видывал, и итогом всему вышла пустота суть. Многое почерпнул я странного, и большей частию нелепого из рассказов моих людей, на той шахте подвизавшихся. Божатся они, что непрестанно во все дни труда сталкивались они с разнообразною чертовщиною — то звуки да стоны слышали какие, после коих непременно кто из работников пропадал безвозвратно. И смех, и вой, и скрежет слышали, и пугающие глухие звуки некоего звериного нутра.

Уехал тот великий герцог из наших мест, как и не бывал, а след дурной остался, как и шахта, ныне никому, само собой, не потребная, и потому пребывающая брошенною».

Антон Силуанович отложил рукопись на мягкий валик кресла и долго сидел, почти не моргая глядя на пульсирующий жар в печи. Пантелей — вот странность, протопил сильно, чего раньше с ним не случалось, ведь этот скряга дорожил всем, даже дровами! Было так душно, но по спине бежал противный холодок, и молодой барин ёжился, сняв пенсне и нервно потирая переносицу. Он думал о картине с золотым кротом, что висела в кабинете на верхнем этаже. Представилось, что описанный две сотни лет назад загадочный герцог стоял сейчас там, рядом с ней, в своих дорогих заграничных одеяниях, и от грозного взгляда картина ожила, и землишник сошёл с неё грузно. Вот-вот он начнёт двигаться, ломая и круша всё в узком для него пространстве, а потом слепо найдёт путь к лестнице, съедет с неё огромной тушей, ломая ступеньки и осыпая бетонную пыль, а потом ворвётся сюда…

Ещё сам до конца не понимая как, младший Солнцев-Засекин увидел пугающую связь между этой картиной и прочитанным о шахте и странном госте, что бывал здесь когда-то, в забытую давно эпоху… Вспомнил он и сегодняшние занятия, слова старика, и выходило, что молва народная имела под собой какую-то почву. И почва эта теперь будто тряслась, ходила ходуном под его старым особняком.

Антон Силуанович сжал веки, в голове кружилось. Вот он откроет глаза, а перед ним — чудовище, и его грозный хозяин.

— Уморились совсем, ваше сиятельство! — он очнулся, и увидел скучное и обвислое, как у помятого кота, лицо Пантелея. — Поднимитесь лучше наверх, там посвежее будет вам. А, если желаете, можно уже и на покой — кровать я приготовил.

— Хорошо, — не сразу ответит он, и ушёл, покачиваясь.

Рукопись осталась лежать открытой на валике старого кресла, и Пантелей, проводив взглядом барина и усмехнувшись, перевёл взгляд на неё.

***

Зимний день и не заметишь — вот, казалось бы, зачинаться только начал, солнышко проглядывает, а уже и на убыль пошёл.

— Милый человек, надобно бы нам в город поспеть, в церковь, к концу службы — но быть! — сказал спокойно человек в странном одеянии, когда вернулся.

«Неужто помолиться решил, или свечу поставить, требу какую заказать? — перебирал в голове Пётр, понукая коня. — Не похож на богомольца-то».

Петра так и подмывало спросить о чём-нибудь этого дивного барчука-охотника, но заговорить он больше не смел. Так и протянулся в скучном молчании под монотонный звон бубенцов их путь до самого Лихоозёрска. И, когда подъехали к церкви, услышали они ровный, звонкий перелив колоколов в неподвижном зимнем воздухе. Укутанные бабы шли гурьбой после службы, поминутно оборачиваясь и крестясь на медовые маковки, поблескивающие на закате.

— Пожалуй, на этом отпущу тебя, мил человек! — сказал охотник, и протянул ещё одну монету. — Ловко мы управились, добрый ты оказался извозчик, таких ещё поискать!

Он перемахнул через плечо чехол, убрал ладонью льдинки с рыжих усов:

— Всё же, лучше никому не сказывай про меня, куда возил, что слышал, если слышал вообще что, конечно, — он усмехнулся. — Оно так спокойнее будет… Поверь, и мне, и тебе.

И, обернувшись у церковных ворот, добавил зачем-то:

— Какой у тебя всё же славный конь! Как по сугробам идёт, словно зверь какой! Я уж думал, перевелись такие, только встарь и были. Береги его, а пуще того сам берегись! Если кто такой же с виду странноватый, вроде меня, да при деньгах появится тут и предложит что, откажись наотрез, мой тебе совет!

Пётр сглотнул, когда до него донеслась последняя фраза:

— А то не сносить тебе головы!

…В храме уже никого не осталось, было пусто и тихо. Свечи потушили, и густо пахло восковым дымом и ладаном. Последние закатные лучи опускались через высокие окна, высвечивая кружащиеся пылинки. Они отражались на золочёных окладах и преломлялись так, что лица святых казались чёрными.

— Вам ещё чего нужно? — с досадой и даже злостью сказал визгливым голосом дьяк Евтихий. — Служба окончена, поздно явились, мне закрывать надобно!

Фока снял лисью шапку, погладил её, словно живое существо. Дьяк пока не видел его лица, но вот охотник сделал от входа несколько шагов к центру, где на аналое стояла праздничная икона, и сухощавый церковный служитель икнул от страха, попятился:

— Нет, я как раз успел вовремя, Евтихий, сын Никиты, потомок Геласия. Я пришёл. Ты ждал меня?

***

Еремей Силуанович сжимал в своей большой, как медвежья лапа, ладони украшенную старинными вензелями плотную карточку, и удивлялся невиданному типографскому качеству:

— Сие моя визитная карточка, ваша милость! — Гвилум, окружённый внимательными, напряжёнными слугами лихоозёрского барина, сделал почтительный старомодный реверанс, при этом саркастически ухмыляясь и поблёскивая глазами из-под чёрных бровей.

«Прям как у ворона зеньки-то!» — подумал Солнцев-Засекин, негласный хозяин этих мест, повертев неловко в пальцах картонку:

— Признаться, никогда ранее таких красивых и диковинных вещиц не видывал. Так вы, сударь…

— Изволю служить в должности обер-камергера, в точности как там и отмечено…

— Признаться, мы люди простые, совсем можно сказать… В наших палестинах и не слыхивали о том, что сегодня ещё где-то состоят на службе в таком, кхм, чине.

— Я человек не государственный, а нахожусь в подчинении у господина весьма знатного рода — благородного, известного, доложу я вам. Мой господин — великий герцог, и он имеет честь сегодня оказаться проездом в ваших краях.

— Великий герцог, надо же, ну как в сказке какой! — усмехнулся недоверчиво Еремей Силуанович, и протянул обратно визитку.

— Что вы, что вы, это вам на вечное, так сказать, пользование!

— Да, но зачем?

— Даёт возможность связаться со мной. Если я буду нужен вашей милости, и захотите передать что-либо моему господину, просто соизвольте взять в руки сию визитку, потрите чуть, и в скорости, как только позволят мне обстоятельства, я непременно окажусь к вашим услугам…

«Ерунда какая-то! — подумал барин, убрал визитку в карман, и посмотрел на слуг. Те недоумевали не меньше.

«Умом тронутый какой явился? Но это даже и хорошо, я уж боялся — кого ненужного принесло в такой… неудобный час», — барин не отпускал мысль о том, что в пыточной подвальной комнате висит подвешенный должник. Если тот крикнет истошно — стены массивные, вряд ли звук пробьётся, но кто знает…

«Вот отвлёк, мерзавец! Ну ничего, окажешься у меня в руках, испытаю на тебе одну новиночку!» — подумал барин, и посмотрел в глаза Гвилума. Они были глубокими — и такими, что Еремей Силуанович испугался их! Никогда ранее такого не случалось! Этот странный гость будто всё знал о нём, и даже прочёл последнюю мысль, ехидно посмеявшись.

— Чем же я могу служить? — наконец выдавил хозяин.

— О, не извольте беспокоиться, служить готов именно я! — Гвилум снова сделал реверанс, и барин недовольно цокнул языком. Ему стал надоедать этот нелепый концерт со светскими условностями.

Гвилум поджал ладонью смолистую бороду и распрямился после поклона, насколько позволял горб, и достал из-за пазухи свёрнутую трубочкой бумагу. Протянул её барину.

Слуги вытянулись в смирном молчании, когда Еремей Силуанович развернул свиток. Они хорошо знали хозяина — если у него начинает слегка трястись плечо, верный знак близкого гнева. Если не на горбе этого чудаковатого гостя, то уж на их спинах точно выместит он потом всю злобу! Но они выдохнули, увидев, как распрямились морщины на суровом лице барина:

— Неужели? — воскликнул он. — Но как? Я же искал! Я сбился с ног в поисках! Я столько многолетних накоплений своих вложил на поиски без пользы, всё перевернул, всё! Меня уверяли, что эта бумага потеряна!

Его плечи затряслись, но теперь это значило крайнюю степень возбуждения, близкую к восторгу:

— Да что же мы тут стоим! Не извольте гневаться на моё нечаянное такое… я, смею уверить, гостеприимный хозяин, и всегда рад! Милости прошу пройти со мной, и всё обсудить, а после отобедать! — и он громко, словно лая, дал короткие распоряжения, так что слуги за миг разбежались исполнять.

— Не стоило так беспокоиться, ваша милость! — сказал Гвилум, грузно переваливаясь по лестнице вслед за хозяином. — Мне поручено обсудить с вами некоторые детали, и тут же явиться на доклад к моему господину. Искренне буду рад отобедать, но в случае приглашения нас с великим герцогом…

— Непременно, безусловно, конечно же! — Еремей Силуанович пропустил вперёд гостя и, бросив острый взгляд в разные концы длинного пустого коридора, глухо захлопнул массивную дверь своего кабинета.