Артисты и клоуны. Роман

Сергей Курган

Вы никогда не жили в актерской семье? А я жил и даже выжил. Хотите увидеть все изнутри? Гениальный папа, талантливая мама, одаренные дети и необычные друзья и родственники… Но все совсем не просто в такой семье. Бури эмоций, взрывы остороумия, игры интеллекта, а в общем, «сумасшедший дом переезжает»…

Глава 1: «УСТАМИ МЛАДЕНЦА»

— Гаворыць Мiнск! Сем гадзiн. Перадаем апошнiя паведамленнi.²

Нарочито-бодрый радиоголос врывается в пространство кухни и сразу же заполняет его. Сначала он делится радостью по поводу того, что зернобобовые собраны на тысячах гектаров и засыпаны в закрома Родины. Потом, глубоко удовлетворенный тем, что в колхозах все в порядке, голос с энтузиазмом переходит к международным новостям. Будто делясь чем-то сокровенным, он доверительно сообщает, что состоявшиеся переговоры прошли в обстановке полного взаимопонимания и в духе братского сотрудничества.

Эх, если б хотя бы немного этого взаимопонимания, куда уж там полного — хотя бы частичного — да живущим в этом доме…

…Утренний свет уже заливает кухню, в которую заходит Бабка, Мария Степановна, — и начинает сновать: зажигает плиту, ставит чайник, делает бутерброды. Потом выставляет на стол тарелочку, сметану в стаканчике-стопке и только что приготовленные бутерброды, и, наконец, торжествено водружает в центр этого ансамбля стакан в подстаканнике. Натюрморт (живущий в этой квартире Саша любит говорить «натюрморда») готов. Главное место в композиции занимает, несомненно, ажурный стальной подстаканник, точно так же как и центральное место в душе Бабки занимает тот, кто пьет из него. А из такой посуды пьет в этом доме чай только один человек, и именно его пришествия в кухню ожидает Бабка. Поскольку это может произойти в любой момент — с равной вероятностью это может случиться и через час, и сию минуту — Бабка постоянно настороже и периодически выглядывает в коридор — не идет ли дорогой Вова, которого более всего любит ее сердце.

Вообще-то, любит она в этом доме лишь троих: нет, разумеется, не мужа («чурбана с глазами»), и не дочь, к которой она относится довольно прохладно. И, уж тем более, не зятя — этого «профессора кислых щей». Любовь ее и забота простираются только на внуков, ради которых она, собственно, и живет тут — в далеком и не совсем понятном ей Минске — за тысячу с лишним километров от ее родной Волги…

В кухню входит Мать троих детей — дочь Марии Степановны, Ирина. Сорокалетняя блондинка, все еще сохранившая привлекательность и обаяние, она давно уже оставила свою профессию актрисы и работает теперь режиссером музыкальной редакции на радио. Сама она в минуту веселого настроения называет свою профессию «реже сёр — чаще сёр».

Она по-деловому ставит на стол свое зеркало и начинает красить ресницы, отодвинув стакан и остальное в сторону. О святотатство! — Бабка отодвигает зеркало и ставит стакан обратно на его «законное» место.

— Ты чего тут уселась, как у праздника? — говорит она дочери, сильно «окая» — с волжским акцентом, — Сейчас Вова придет, ему поесть надо.

— Но, мам, он же еще не встал, — отвечает Мать, ставя зеркало обратно, — Он еще час в постели проваляется.

— Неважно, — Бабка убирает зеркало и вновь ставит стакан на место. — Может, проваляцца, а может, нет. Что, нельзя ему, что ль?

Она выглядывает в коридор — не идет ли Вова.

— Мам, но его ж все равно пока нет. Я подкрашусь и уйду.

— Он щас придет. Ты его место не занимай.

Они продолжают, как автоматы, переставлять стакан туда-сюда, ведя при этом разговор. Мать предпринимает последнюю, слабую попытку завершить, все-таки, свой утренний макияж там, где ей удобно, и вновь отодвигает подстаканник.

— Но здесь же против света…, — вяло возражает она, — Не видно ничего.

Но это уже так — по инерции.

Бабка, чуя победу, триумфально возвращает Вовин подстаканник в центр любовно сооруженной композиции и дает, наконец, выход своим чувствам:

— Ребенку поесть надо, совсем он худой, несчастный. Пришел вчера, бедный, как не в себе. Совсем его эта стерва носаста замучила.

— А чего по крышам среди ночи бегать? В окна заглядывать? — хрипловатый мужской голос — голос многолетнего курильщика — доносится еще из коридора, но с каждым мгновением приближается, и с завершающими словами в кухне появляется Дед, Борис Сергеевич.

Это мужчина лет шестидесяти пяти, худой и по виду словно изможденный, с совершенно седой, но густой шевелюрой, с выпирающим кадыком и с пальцами, пожелтевшими от курева. Разговаривает он тоже на волжский манер — «окая», но легонько: его речь, хотя и сохраняет колорит, в общем правильная, гладкая. Чувствуется образование. Зайдя в кухню, он тут же закуривает «беломорину» (здесь вообще курят папиросы «Беломор») и, гася спичку широкими качаниями правой руки, продолжает свою мысль:

— Подумаешь, какая разница, погасили они свет, или не погасили? Мужик он, или нет? Другую найдет, мало их, что ль?

У Бабки эта, как представляется Деду, вполне резонная мысль вызывает возмущение.

— Ты не говори, чего не понимашь, чурбан с глазами, — зло бросает она мужу. Но он не «заводится» и не огрызается, а только легко вздыхает и совершенно беззлобно, словно жалея жену, произносит:

— Ну чего ты такая злая,… Мария?

Поистине, Дед — человек голубиного нрава. Весь в своего отца — сельского приходского священника Отца Сергия…

Риторический вопрос деда повисает в воздухе.

Тем временем Мать пытается краситься на другом месте, ей неудобно, но она терпит.

— И что за девка така? — внезапно изрекает Бабка. — Глядеть не на что. Ни сиськи, ни письки. Тьфу ты! —

— Мам, — одергивает ее дочь, — ну что ты такое говоришь, да еще громко. Он же услышать может.

— А че я такого сказала? Баба должна быть в теле.

— Какой там в теле? Мам, да ты на него самого посмотри. Глиста форменная.

— А че ему? Он же мужик. А мужик от крокодила отличацца, и хорошо.

— Отличается в какую сторону?

— Не поняла.

— Ну, в лучшую или в худшую?

— Да ну тя! — Бабка делает отмашку рукой, словно отгоняя назойливую муху, и вновь выглядывает в коридор.

Дед усмехается, а затем произносит нечто удивительное:

— Нон фигура вáлет, сед áнима! — чеканные и изысканно-строгие звуки латыни на фоне предыдущей беседы звучат совершенно сюрреалистично. Как всегда в таких случаях, Бабка злится:

— Чего-чего? Ты чего там «келе-меле» опять свое бормочешь?

— Это не «келе-меле». Это по-латыни: «Не лицо важно, но душа».

— Да кака там душа? В чем она держаться-то будет?

— Да ладно тебе, мам, дурь пороть, — вмешивается Мать. — Парень добрый, хороший. Ему бы нормальную бабу, а эта крутит им направо и налево. А он за ней бегает, как хвостик. Извелся весь.

И в этот момент раздаются из ванной громкие фырканья и сморкания. Бабка презрительно комментирует:

— О, этот еще сейчас придет. Профессор кислых щей.

— Ну, мам…, — укоризненно смотрит на нее дочь.

Дверь ванной с шумом открывается, и звучат торопливые шаги, словно по коридору пробежало небольшое стадо бизонов, а вслед за этим внезапно взрывается громкий, как труба, великолепно поставленный, роскошный голос, который нарочито бодро выпаливает:

— Ух, ты! — сказали рабята! — эта радостная декларация сопровождается оглушительным хлопком в ладоши.

Бабка опирается рукой о стол и демонстративно отворачивается к окну как раз в тот момент, когда в кухню вбегает Илья — Отец семейства — рослый, крупный мужчина лет сорока пяти, уже с лысиной и брюшком. Он еще пребывает в процессе одевания, который, по своему обыкновению, совершает на ходу, поэтому он в брюках, но пока что в майке — «алкоголичке», однако уже тщательно выбрит. Подбежав к плите, он трогает чайник, и на лице его возникает выразительная гримаса досады — «не горячий!»; он торопливо зажигает соседнюю конфорку газовой плиты и ставит чайник на нее. У Бабки открывается рот.

— Да я ж его только сняла, — удивленно произносит она.

— Я… привык пить… горячий чай, — отвечает зять с непередаваемым сарказмом. — Нормальный кипяток.

Отчеканив свой «ответ Чемберлену», он убегает из кухни. Теща пожимает плечами и, вновь отворачиваясь к окну, пренебрежительно бросает:

— Какой там чай? Кобыльи ссаки.

Присутствующими этот комментарий принимается без возражений.

Внезапно Дед заявляет:

— Мяса хочу, мяса!

— Яйцо со сметаной поешь, сыру возьми, — предлагает Бабка.

— Мяса хочу, мяса, — упрямо повторяет Дед, делая ударение на слове «мяса».

На этот раз ему отвечает дочь:

— Пап, я отрежу тебе колбасы.

Она идет к холодильнику, открывает его, приседает, заглядывает внутрь, встает опять и поворачивается к Бабке.

— Мам, а где колбаса?

— Как где? Кончилась. Еще вчера съели. Да тут ребята Вовкины вчера днем приходили, на гитаре играли, я им дала, чего было.

В этот момент опять прибегает Отец — уже в рубашке. Он не ходит, а именно бегает по дому, от него исходит поток клокочущей энергии. Он все время охвачен буйной, но несколько нарочитой активностью — словно он подключен к электростанции. Он в очередной раз хлопает в ладоши и взвинченно-бодро, с «посылом» восклицает:

— Бенц! Кипяточек готов!?

Он ищет вчерашнюю заварку, доливает ее в чашку, лезет в холодильник, достает оттуда масло, паштет, огурец.

А тем временем на арене событий появляется новый персонаж. В кухне уже и так не протолкнуться, но новоприбывший занимает совсем мало места: это младший из внуков — Сережа.

Ему восемь лет, и это — ушастое существо с большими выразительными глазами с «поволокой», которое по большей части пребывает в состоянии более или менее глубокой задумчивости.

Бабка реагирует немедленно: в ней словно кто-то повернул рубильник, переключив ее в другой режим. Она всплескивает руками и начинает суетиться.

— Ой, уже встал! — восклицает она. — Я те щас солдатиков сделаю! — и тут же начинает резать бутерброды с сыром мелкими кусочками — «солдатиками».

Ответ Сережи стандартен и предсказуем, как армейский Дисциплинарный устав:

— Не хочу! — произносит он — впрочем, как-то вяло, похоже, просто «для порядка».

Отец, глядя на него, одобрительно смеется, его глаза лучатся благожелательностью, а на лице расцветает улыбка: ушастое существо вызывает у обеих враждующих сторон поразительно схожие чувства.

— Сергей Ильич, не плачь не хнычь! — произносит Отец с размягченной, немного глуповатой интонацией, какой часто взрослые разговаривают с детьми, и тыкает тыльной стороной ладони ребенку в нос. Сережа стоически терпит это. А, может, он этого просто не замечает? Похоже на то, что он сосредоточенно думает о чем-то и отвечает автоматически, по необходимости.

— В принципе, мне достаточно компота, — сообщает он: просто в порядке информации. До взрослых это все равно не дойдет, но кто знает? Может, в этот раз что-то, наконец, изменится…

Отец одаривает и этот перл благодушной улыбкой. Бабка, демонстративно не замечая этого, пытается переключить внимание Сережи на «солдатиков», которых она успела нарезать:

— Смотри сюда, — говорит она. — Вот они уже пошли. Вот полковник, а это генерал. И все пошли, пошли…

Отец смотрит на тещу скептически — улыбка его увядает.

Переключить внимание Сережи на еду не удается: он по-прежнему погружен в себя и лишь крайне неохотно, словно смирившись с неизбежностью, начинает жевать ближайшего «солдатика».

— Я вам всем сейчас яйца всмятку положу, — Мать решает подключиться к суете вокруг ушастика.

Она вынимает из кастрюли ложкой яйцо, затем второе, после чего кладет их на тарелки и ставит себе и перед Сережей. К ней подбегает Отец. Предупреждая дальнейшие действия жены, он для себя достает специальную подставку для яиц, ставит яйцо в нее и нравоучительным тоном произносит:

— Люблю все делать хорошо!

Он тянется за чайником, желая долить себе чая, и задевает подставку, переворачивая яйцо, которое падает на пол и разбивается. Мать смотрит на мужа и с потрясающим сарказмом, с наигранно-серьезным видом повторяет:

— Люблю всё делать хорошо! — И добавляет: — Лучше и не скажешь!

Здесь должен был бы, по идее, последовать всеобщий веселый смех: мало того, что Отец так оконфузился, так ведь это еще история с предысторией…

Как-то раз, на заре совместной супружеской жизни, Отец уже попал в точно такое же положение: увидев, что батон белого хлеба лежит у жены в авоське просто так, ни во что не завернутый, он возмущенно отчитал супругу и, взяв газетку с намерением завернуть хлеб в нее, потянулся за батоном, назидательно и с неподражаемым апломбом («делай, как я»! ) произнеся именно эти слова:

— Я люблю все делать хорошо!

После чего батон, выскользнув у него из рук, со смачным хлюпаньем шлепнулся в грязь. И вуаля! — очередной дубль сцены наступания на грабли! (А сколько дублей еще впереди…)?

Но смех так и не раздается, поскольку смеяться некому: Дед не расслышал. Он сидит в самом углу у окна и отрешенно курит, старательно выдувая дым в форточку и думая о чем-то своем, к тому же, он слегка глуховат. Бабка, может, и посмеялась бы — надо же, в какое глупейшее положение попал нелюбимый зять! Но чувство юмора среди ее добродетелей (а они у нее есть!) не фигурирует. А Сережа еще слишком мал, да и не знает предыстории… Да и вообще, похоже, как это часто с ним происходит, он находится в «отключке» от окружающего и пребывает, на самом деле, совсем не здесь — в этом миниатюрном сумасшедшем доме, а… Кто знает? Может быть, в средневековой Франции, а возможно, на берегу юрского моря? По-любому — далеко…

Отец смущенно покашливает, разводит руками и присаживается есть бутерброды.

— Ну, сегодня я буду……без яйца, — произносит он так, словно корона на его голове даже не шелохнулась.

Мать, усмехаясь, убирает с пола бренные останки.

Внезапно «просыпается» Сережа:

— А от Земли до Луны 384 400 км, — заявляет он (так вот о чем он думал!), — и Луна в четыре раза меньше Земли по диаметру. А Солнце вообще в 109 раз больше Земли и в 333 000 раз больше ее по массе.

Оппонирующих выступлений не следует.

— Дипломные на носу! — начинает Отец любимую арию про свою работу в театральном институте. — Всё, мы переходим на сцену. И, итить-твою — он хлопает себя по лбу, — как всегда, она занята! Что я могу сделать?! Не знаю!

Он поднимается до патетики:

— Не знаю!!! После киностудии побегу в институт. Студенты будут сидеть на мастерстве у Булдакова, потом на сцендвижении. После этого, может быть, может быть! — мы попробуем порепетировать на большой сцене.

Супруга патетикой не проникается, хотя знает, что сцена одна, а студентов много.

— Так, опять на ночь в институт? — спрашивает она недовольно. — И, конечно, с Шуриком, с Юрой? Заседание кафедры? Обсуждение?

— У меня экзамены на носу. Разве ты не понимаешь? Меня там, на кафедре, сожрут, если что.

— Ай, ну ладно. Всегда все успеваешь. В первый раз, что ли? Ты с Орловым работал.

— Ирочка, если бы все было так просто! Его уже нет, а на кафедре — ой, ты знаешь! Там же теперь…! — он делает страшные глаза, разъяренно вдыхает носом и отчаянно машет руками.

— Ну да, террариум единомышленников. Да плюнь ты на них! Тебе какое дело? Ты ж работу делаешь!

— Ирина, можешь себе представить, подходит ко мне Судакова, эта ядреная замдекана, и предлагает мне анкетку — мол, заполните ее — сколько студентов у вас способных, а сколько талантливых?

Мать вынимает папиросу изо рта, который широко открывается.

— Что, прямо так и написали? — спрашивает она после краткого ступора. — Талантливых?

— Да, милая! И это я должен заполнить и сдать. Отдать ей в руки. Она что, совсем уже…?!

— А зачем ей это надо? Это им откуда-то принесли?

Отец иронически умиляется — зарядом сарказма, звучащего в его интонации и светящегося в его взгляде, можно убить слона. Нет, стадо слонов.

— Не-ет, — отвечает он, — они сами составили, додумались! Сведения «наверх» подавать будут.…И что я должен там написать?!… Ну что?

Он воздевает руки к небу, словно призывая Бога в свидетели прискорбной человеческой глупости. И его драматический «вопрос без ответа» находит отклик благодарного слушателя:

— Ну, они у тебя, Илья, совсем опупели! — комментирует Дед.

— Напиши,…что у тебя все будут гениальными артистами через 20 лет, — советует жена. — Пусть проверят.

— Твой потрясающий юмор!

— А когда у тебя экзамены на 3 курсе?

— Десятого! Когда я все успею?

— Ой, не дури голову. Есть еще полтора месяца.

— Это всего ничего! Хрен собачий! Времени — с гулькин нос. Я же не могу себе позволить быть хуже кого-то еще! Это же я экзамен сдаю, а не студенты. У нас же все не как у всех нормальных людей!

— Илья, — втискивается в этот драматический монолог дед, — ты бы мне «Беломор» купил в магазине возле радио. В нашем вчера не было.

— Борис Сергеич, я вам куплю. Даже если я сдохну. Я найду время. Сколько пачек Вы хотите?

— Четыре. Да, ладно, Илья, ты не беспокойся, если не сможешь. Я понимаю — работы много.

Дед уже жалеет, что напряг своего трудягу-зятя. «Мужик вкалывает, устает», — говорит тесть о нем. Когда, после нескольких работ, вымотанный и в добром подпитии («расслабился мужик — выпил каплюшку») зять сидит в прихожей, клюя носом, тесть заглядывает ему в глаза и участливо спрашивает: — Голубь! Тебе плохо?!

— Борис Сергеич, работы — по горло! — Отец действительно проводит рукой поперек кадыка. — Вы меня понимаете — вы всю жизнь вкалывали. Вот сами подумайте: я должен и на радио читать — и в эфир, и на записи бегать, а потом еще и киностудия. А у них — бес его ведает, когда все начнется, не то, что закончится! А институт? А студенты, которые без меня не могут — им нужно объяснять, показывать. С ними нужно выкладываться на полную катушку, чтобы они что-то сделали, что бы они разобрались, твою маковку, чтó они читают, чтó они играют. И они меня ждут. И я с каждым, как ишак, тяну. Ведь из него может быть артист, вы понимаете, артист! И я мотаюсь, как проклятый, потому что — … Это нельзя объяснить словами!!! У меня со студентами отношения… — просто патологические!

— Это в каком же смысле? — уточняет жена.

— Ну, ты же понимаешь!

— Ну-ну… Так ты сегодня поздно придешь? Мы опять с тобой вместе в мебельный не сходим. Мы же хотели шкаф посмотреть. Что, мне одной идти? Мне самой покупать? Хорошо. Я сама все куплю. Папа, папиросы я тебе тоже сама куплю.

— Ну, какой шкаф, Ира?! Сходим на следующей неделе.

— Ага, в следующем тысячелетии…

И в этот момент она вспоминает всё: и как они не сходили на прошлой неделе, и как они не сходили в прошлом месяце, и как она сама холодильник покупала без него, как они телевизор полгода выбирали, как он ей обещал договориться с ремонтом стиральной машины и не сделал ничего. На родительское собрание ни разу в школу не сходил… Да, собственно, почти ничего не сделал — из того, что она планировала, на что рассчитывала. Рассчитывала… как дурочка, как будто не понимала, что всё это — полная безнадега…

— Толку от этих мужиков никакого, — с горечью и злостью высказывает она наболевшее. — Ерунду, и ту не могут нормально сделать. Трепологии только на час. Ничего им поручить нельзя. Одно самолюбование. На что они вообще нужны?

Для нее, естественно, это просто риторический вопрос. Но у Сережи ответ есть:

— Но, мама, кто бы тебя тогда оплодотворял? — спрашивает дитя.

На какое-то короткое время воцаряется глубокая тишина, а вслед за этим Мать, почувствовав внезапную слабость в ногах, садится на табуретку и, заведя глаза к потолку, начинает мелко трястись — вначале тихо, но затем ее прорывает, и она уже безумно хохочет — согнувшись почти вдвое, давясь и задыхаясь от смеха: она и плачет, и стонет. Неизменная «беломорина» выпадает у нее из пальцев.

Из головы у нее моментально вылетает злость, обида, чуть не до слез душившая ее еще пару минут тому назад. Она, конечно, ничего не комментирует — во-первых, поскольку высказывание дорогого чада и не нуждается в комментариях, а во-вторых, потому что, даже будь они у нее, она просто не в состоянии была бы их проговорить.

Отец вначале краснеет, вид у него, надо признать, довольно дурацкий. Но через какую-нибудь минуту он, в свою очередь, начинает тихо вздрагивать, не открывая рта, прикрыв глаза до щелочек — в пароксизме тихого хохота. Наконец, его тоже прорывает, и он несколько раз прыскает губами, отведя глаза к окну и подперев голову рукой.

Взаимное недовольство и тяжелая напряженность, только что густым чернильно-черным облаком висевшая в кухне, волшебным образом улетучивается. Но «виновник» этого чуда не понимает, в чем дело: почему взрослые давятся от смеха? — Разве он сказал что-то смешное? Он просто уточнил, внес ясность. Объяснил им то, что они и сами должны бы понимать, но… Вечно им приходится что-то объяснять! Он уже все реже и реже спрашивал взрослых о чем-нибудь — всё равно вразумительного, четкого и ясного ответа, скорее всего, не дождешься. Так, пробурчат что-то неопределенное. Поэтому Сережа взял себе за привычку ответы на все свои вопросы искать в книгах. И они там были! Вот и тут: он совсем недавно прочел в энциклопедии статью об оплодотворении.

Мальчишки в школе всё подначивали его, намекая на какие-то особенности процесса размножения — тайные, запретные. Только для взрослых. Якобы об этом нельзя говорить, потому что «за это наказывают». Но они всё равно об этом говорят — с ужимками, подмигиваниями и всё такое. — Не знаю, — подумал Сережа, прочтя статью (и, как всегда, тщательно отложив ее в памяти), может, их — дурней и лупят отцы — наверное, есть за что. Но по-моему, тут нет ничего такого особенного: надо же как-то размножаться! А большинство животных размножаются именно половым путем, и это понятно — так лучше для потомства: оно получает полезные признаки от обоих родительских организмов. Вот и всё. И ничего тут нет запретного — об этом открыто пишут в энциклопедии — и без всяких глупых намеков, точно и подробно. Нужно только потрудиться взять с полки такой привычный толстый том — тот из томов, что на нужную букву. И ничего тут нет смешного — в научных описаниях никогда нет ничего смешного.

Бабка, никак не реагируя на хохот, перебивает мысли Сережи:

— Да ты ешь солдатиков-то, ешь, — настойчиво повторяет она. — Ох, всегда одно и то же! Со вздохом смирения Сережа продолжает свой подвиг стоицизма — и берет очередного «солдатика». Когда же они закончатся?!

Внезапно спохватившись, Отец стучит себя ладонью по лбу:

— Так, всё. Без двадцати пяти. Я должен убегать. Я вечно должен бежать. Мне некогда! Мне работать надо! Мне в эфир читать!

— Пф! Кака там работа! — пренебержительно замечает теща. — Поговорил, и всех делов!

Отца охватывает гнев.

— Что вы понимаете?! — в бешенстве кричит он. — Я бегаю, вкалываю. Мне в десяти местах надо быть одновременно!

Ну натурально, она не понимает! Именно, что не понимает — и откуда она может это понимать? Она далека от этого, как от Луны. Она — портниха, дамская портниха. Хорошая портниха — когда-то в Куйбышеве у нее было немало заказов — у нее шили охотно. Во время войны она шила обмундирование для генералов, а после войны обшивала их жен. В ее понимании работа — это что — то материальное, то что можно потрогать, взвесить, съесть. Вот сшить что-нибудь или испечь, или даже пельмени слепить — это работа. Вот она всю жизнь работает — шьет, варит, убирает. Все время чем-то занята, и здесь, в Минске, тоже: семья большая, всех надо накормить, обстирать, да много еще чего — зять-то этим не занимается. У него дома никаких обязанностей нет — он на работе «пропадает». А что это за работа? Говорит да говорит. Она чуть не каждый день слышит его по радио. Стихи какие-то читает, да новости с бумажки. Нешто это работа? Вот ее отец, Степан Семеныч, был мебельным мастером, краснодеревщиком. И какую мебель он делал! Загляденье! Потому, понятно, и зарабатывал хорошо. А этому вон сколько платят. А за что? За то что языком мелет. Да здесь, в доме, все с утра до ночи языком мелят — и что? Нам за это платят?

Так она на это смотрит. Да, она не совсем права. А местами даже — совсем не права. Но так на это смотрят 80 процентов населения, — то есть, собственно, народ. Тот самый народ, о котором интеллигенция, и Отец тоже, так любит порассуждать. В романах почитать — и повосхищаться. Они народ уважают, они его понимают. На картинке. А вот он, народ, так сказать, в натуре — прямо у тебя под боком — и где понимание? Может, не стоит беситься и трясти кулаками, а объяснить что-то спокойно? Уважить тещу? Поговорить с ней по-родственному? Похвалить за что-нибудь? Ведь есть за что! Она ведь дом тянет. Так поговори — вдруг поймет? А если и не поймет, то всё отношения получше станут, а? Что если попробовать быть попроще? Снизойти?

Ты умный, знающий, образованный — так сделай первый шаг. Она на твой уровень подняться не может, — так спустись к ней. «Сходи в народ». Не надо, как граф Толстой, ходить босиком и в косоворотке, да веревкой подпоясываться — так «в народ» ходить не нужно, не от ума это. А просто прояви уважение к тому, что она делает. Да, она не знает, кто такой Шекспир, это верно. Но ей это и не нужно! Не всем это нужно — знать Шекспира: они без этого жили всегда, и дальше спокойно проживут. Да, им непонятны будут метания Гамлета — если им об этом рассказать. Они сочтут, что он, извиняюсь, с жиру бесится. И будут, кстати, по-своему правы. Ну, не дано им понять! Зато они умеют многое такое, чего не умеешь ты: печь, шить, строить и многое другое. Они нужны обществу никак не меньше, чем ты (а, может статься, и поболее). Просто они живут на другом уровне, и это — очень важный уровень.

Но нет: апломб и характер не позволяют снизойти. Да и у нее тоже — характерец еще тот! Так и уперлись оба рогами… А ведь можно было бы общий язык найти — было бы желание, добрая воля, но куда там! Вот и продолжается коррида.

— В 8:30 у меня эфир, в 9 запись у Соньки Сурич, — зять поднимает глаза к потолку, — ёппрст! Потом я бегу на киностудию. И хрен знает, сколько я там проторчу, а в пять — у меня уже индивидуальные в институте! А потом я притащусь домой, если не сдохну. И… вот это…, — он скрипит зубами, — А завтра заседание кафедры! Мне посрать некогда!

— Выпить и закусить-то время всегда есть. — не унимается теща.

— Вы… Вы!… — он не находит подходящего слова, для того чтобы охарактеризовать тещу, и лишь взбешенно трясет кулаками. Его душит гнев. Наконец, сорвавшиь с места, он, топая, убегает из кухни.

— Мама, ну что ты такое говоришь? — упрекает Бабку дочь.

— А че, вчера трезвый был что ль?

— Ты, правда, Мария, чего к Илье привязалась? — подает реплику Дед.

— А ты помолчал бы, немила харя, тебе-то он тоже наливат, глаза б не видели.

— Ну, чего разошлась, подумаешь, какое дело! Мужик с работы, устал. Что, он выпить каплюшку не может? Ох, Мария, и чего ты такая злая? Ну, выпили самую малость.

— Малость? Две «чекушки»? С утра уж зенки-то налил, а потом еще добавил. Мало тебе! Ему-то чего — он двужильный. А ты? — Бабка делает отмашку рукой.

Дед, крякнув с досадой, выходит.

И в этот момент — совершенно неожиданно — входит Вова. Бабка всё утро поджидала его, всё время была начеку, и надо же! Как раз когда она на минуту забыла об этом, ребенок пришел. Заболтали ее эти немилы хари!

Двадцатичетырехлетний «ребенок» явно не в настроении — он недоволен и сильно раздражен.

Бабка, всплескивая руками — что у нее предвещает очередной приступ активности, начинает бурно суетиться:

— Ой, Вова! Садись скорей, я сейчас яйцо сварю, а пока бутерброды поешь.

— Бу-тер-броды… — произносит Вова, кусая ногти, с выражением вселенской скорби и одновременно бесконечного сарказма. — А цианистый калий у тебя есть?

— Какой такой калий? Нету. — Бабка обеспокоенно оборачивается к дочери: — Ирин, а где его взять? Я сегодня на базар иду.

— Мам, это не еда, — объясняет Мать, — это Вова так шутит.

Она подходит к сыну и, гладя его по голове, успокаивающе говорит:

— Не переживай, все пройдет, воспоминания только и останутся.

— Как это не переживай? — взвивается он. — Она ушла, понимаешь, она ушла?

— Вернется, все будет хорошо.

— И почему я маленьким не умер? — произносит Вова, глядя в бесконечность. Жизнь разбита, всё кончено…

Но Мать, увы, не может себе позволить и дальше предаваться с Вовой мировой скорби — у нее, на минуточку, есть еще дела…

— Мам, вот тебе деньги на продукты, — возвращается она к прозе жизни. — Я в буфет на работе зайду, если будут сырочки, то возьму. Давид должен привезти 20 кг капусты. Пусть на балконе поставят, потом разберемся. Все я пошла.

И с этими словами она уходит.

А в кухне «продолжается бой»: Сережа стоически пытается доесть «солдатиков». Но силы и терпение его уже на исходе. Ему кажется, что больше от него уже просто невозможно требовать. Но Бабка, преданная своему долгу кормления до полной победы, непреклонна:

— Ты должен доесть до конца, — говорит она ему. — Че осталось, надо доесть — это твоя сила!

Сережа любит бабушку, но как же она назойлива! Что с ней делать?

— Я уже наелся, — объясняет он. — Больше не хочу. И вообще, я ничего не хочу, совсем ничего.

— Хошь-не хошь, а кушать надо! Совсем худой будешь — помрешь! — она в ужасе спохватывается. — Ой! Да че я тако говорю-то, дура старая? Доедай, доедай. Один генерал остался.

— Я не хочу есть генерала, и вообще, зачем их есть?

— А чего ты хочешь?

— Я не знаю… Селедку и водку.

— Наверное, это вкусно, — думает он, вспоминая, как Отец недавно, когда у них были гости, сказал: «Водка и селедка — это гениально! И просто, как всё гениальное…». А эти «солдатики»… Сережа не хочет произносить плохое слово — даже мысленно, но оно так и крутится в сознании. — Эти бутерброды, — продолжает он свою мысль, — они, как вата, никакого вкуса!

— Сорок человек на сундук мертвеца, и бутылка рома, — глядя на брата, иронически комментирует Вова это «меню».

Этого Бабка не понимает, но водка… Только этого и не хватало!

— Батюшки! — восклицает она, обращаясь к Сереже, — Водку не надо тебе. Это така дрянь. А селедку я те приготовлю.

— Марусь! — произносит Вова (так он, а вслед за ним и Саша, любят называть Бабку) — Слышь, Марусь! А мне приготовь яду змеиного. Чай, есть у тебя.

В этот момент его прорывает, и он ревет в голос:

— Не могу я больше! Почему всякие говноеды все могут иметь, а мне нельзя?

— Да ты че, Вова? Плюнь ты на девку эту!

— Ты опупела, да? Я его… Нет, я себя…. — он сжимает кулаки.

Бабка не совсем понимает. Она обеспокоена, и даже напугана. Просительным тоном она обращается к внуку:

— Ты бы яичко съел.

— Отстаньте от меня! Яичко! Ха-ха-ха! — Вова начинает истерически хохотать, — Я неправильно сделанный? Я зеленого цвета, да? Он с ней спит, а я яичко ем.… Гляжу — артист! Подхожу ближе — клоун!

— Яйцо-то холодное будет.

— Яйца полезны для здоровья! Кушайте яйца! — с воплем Вова швыряет яйцо всмятку в Бабку. Она успевает увернуться. Яйцо разбивается о стекло буфета. Вова в отчаянии убегает из кухни.

Бабка сидит какое-то время молча — в ступоре, а затем — удрученно и в недоумении тихо произносит в пространство:

— И чего я тако сказала?

Примечания

2

Говорит Минск! Семь часов.. Передаем последние известия. (бел.)