Слуга великого князя

Сергей Чечнёв

Отроку Никите боярскому сыну Плещееву придётся помешать вероломным планам Галицкого князя Дмитрия Шемяки убрать с дороги своего двоюродного брата великого князя Московского Василия II, распутать убийство стольника Шемяки Завида Лыкова и спасти княжескую «калиту» – таинственную казну из недоданных в Орду податей, за которой идет охота.В повести «Слуга великого князя» реконструированы подлинные исторические события XV века и только некоторые персонажи являются вымышленными.

Глава 5

13 февраля 1446 г.

Село Ховринка близ Радонежа

Глаза эти бросили на Никиту мимолетный гневный взгляд и тут же устремились на боярина, но Никита, словно завороженный, подался в их сторону, повинуясь одному желанию: смотреть, смотреть… Черные как смоль, узкие брови выгнулись горделивой дугой, длинные ресницы неподвижно застыли над решительно сведенными веками, тонкие черты лица казались выточенными из камня искусной рукой фряжских мастеров: смуглые, нежные как паволока щечки с ямочками в уголках рта, чуть вздернутый носик и глаза — в жизни своей Никита не видел таких глаз — большие, бездонные, точно омут. Омут, в котором Никита безнадежно тонул…

— Вы не смеете, тятенька, не смеете разлучать нас! — твердый, разгневанный голос девушки показался Никите пением райской птицы. Любава остановилась на почтительном расстоянии от отца, но ее ладошки сжались в решительные кулачки, а стройные руки, вытянутые по бокам, напряглись, точно борясь с желанием вскинуться в порыве гнева. Прямой сарафан скрадывал ее очертания, но там, где длинная, тугая, иссиня-черная коса приминала за спиной легкие одежды, проступал не менее райский чем голос изгиб девичьего стана. — Без Завида мне не жизнь! — промолвил все тот же волшебный голос.

Краем глаза Никита заметил движение одновременно и справа и слева от Любавы: справа Прошка сначала попытался встать на ноги, потом стал быстро-быстро пятиться назад как был, на четвереньках, покуда не скрылся за дверью, а слева боярин Федор, опершись руками о стол, выпрямился во весь рост словно каменная глыба, словно Змей Горыныч, вывалившийся из своей пещеры и изрыгающий языки пламени.

— Да как смеешь ты, дерзкая девчонка, врываться к отцу?! — боярина душила ярость. Его глаза побагровели, на скулах заходили желваки. Он чуть приоткрыл рот и хватал губами воздух, словно захлебываясь в потоках слов, которые собирался сказать. — Как смеешь приказывать мне?! Как смеешь перечить?!! — На последнем слове, произнесенном растяжно, истошно, лицо боярина перекосилось от гнева, и его пудовый кулак с размаху ударил в дубовый стол, будто хотел разрубить его напополам. Миски, плошки, чаши, все подпрыгнуло и задребезжало как по команде. Боярин выдохнул и замолчал, только глаза его, широко раскрытые, метались из стороны в сторону, не в силах усмирить своевольную дочь.

Любава не дала ему опомниться, заговорила горячо, страстно:

— Зачем вы мучаете меня? Зачем губите жизнь мою? Разве мы тайком с Завидом сговорились? Разве не по чести просил он меня в жены? Разве он худого рода, или именьями обделен? Зачем же обидой своей счастье мое отнимаете?

Боярин тяжело дышал:

— Пока я тебя за косу в девичью не оттащил, да на хлеб и воду не посадил, уймись сама! — боярин покачал головой, заговорил тише, медленней, выдавая каждое слово точно увесистую оплеуху, — А что до обиды, не моя это обида, всего рода Ховриных, а ты, — боярин поднял на Любаву тяжелый палец, — хочешь, чтобы я на Москве посмешищем стал? Чтобы люди говорили «видал, мол, Лыковы-то старому дураку Федору Ховрину поруху в отечестве учинили, а он им за это дочь свою отдал? Завид-то Лыков Федорова сына заехал, местом потеснил, а тот нет чтоб великому челом бить за сына, свадьбу играет! Пусть, мол, теперь Ховрины ниже Лыковых будут, что с того, главное дочку порадовать!»

— Это дело Ивана! — горячо воскликнула Любава. Боярин Федор хотел было ее осадить, да видно не смог, и Никите показалось, что в его глазах на мгновение шевельнулись жалость, сострадание. Показались и так же быстро исчезли. А Любава продолжала свою речь, — Что он с Завидом не поделил, в том ему и разбираться! Разве я за брата страдать должна?

Боярин Федор помотал головой:

— Брат твой свое получил, поделом ему. А Господь меня потому годами умудрил, чтобы я за бабьи слезы родовую честь не заложил. За места наши отцы умирали! Что я внукам своим оставлю? Чем перед правнуками оправдаюсь? Как позор с рода смою? Лучше молчи, Любава, не доводи до греха!

Глаза Любавы вдруг наполнились слезами, и у Никиты екнуло сердце.

— Да как же это, тятенька? — взмолилась она, совсем по-девичьи, отчаянно, безысходно. — Как же? Один он у меня суженый, один моему сердцу мил…

— Брось, брось, — боярин Федор замахал рукой, прерывая дочь. — Ты опять за свое? Это ты с мамками да подружками в девичьей будешь про суженых-ряженых рассусоливать. Есть у тебя суженый, да получше Завида. Михайло-то Сабуров уж к нам так зачастил, что в пору прямо сейчас свадьбу играть. А Сабуровы Лыковым не чета: природные бояре, московскими государями аж от присной памяти Даниила Александровича обласканы! К тебе, дурехе, счастье само в руки плывет, а ты заладила «Завид, Завид». О Михайле тебе думать надо, о Михайле.

— Да ведь не люблю я его! — глаза Любавы распахнулись так широко, словно она не могла взять в толк, как можно этот самый главный, самый важный довод не брать в расчет.

— Вздор! — боярин Федор поморщился. — Знаешь, как люди говорят «стерпится — слюбится». Не маленькая, уж девятнадцатый год пошел, пора бы блажь-то эту из головы выбросить, за ум взяться! — боярин Федор пристально посмотрел на дочь. — Добром прошу тебя Любава — не дури. Все равно, по-твоему не бывать. А вздумаешь меня заново пытать, не посмотрю, что ты мне дочь — отдеру за косу да и остригу ее, чтоб наука была!

На мгновение бездонные глаза Любавы застелила пелена из подкативших слез. Но уже в следующий миг прекрасные ресницы одним своим взмахом осушили их, и решительные брови выгнулись упрямой дугой:

— Стригите, на то ваша отцовская воля! — сказала девушка тихим голосом. — Да только с Завидом вам меня не разлучить!

— Вон! Вон отсюда, непокорная девчонка! — зарокотал боярин чуть не с пеной у рта. — В девичью! Под замок! На хлеб и воду! Вон!

Любава медленно, горделиво повернулась и, не промолвив больше ни слова, легкой, быстрой поступью, направилась к двери.

— Если явится Завид — собаками затравлю, так и знай! — прокричал ей вслед боярин.

Любава даже не обернулась. Никита проводил ее глазами и, как только она скрылась из виду, услышал за спиной звон бьющейся посуды. Он дернулся, обернулся. На полу лежали осколки глиняной плошки, а у стола, тяжело дыша и вращая в исступлении глазами, стоял боярин Федор. У Никиты похолодело в груди. Они остались в горнице одни. Стоило ему привлечь внимание, как он почти наверняка попадет под горячую руку окольничего. Он затаил дыхание и ждал.

Вдруг боярин Федор прокричал куда-то в пустоту, словно разговаривая сам с собой, и его грозный голос чуть не оглушил Никиту:

— Прошка! Прошка, собачий сын!

Боярин Федор продолжал смотреть куда-то в стену, когда дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился тот, кого так яростно окликали. Прошка глядел на боярина насупившись, видно знал свою вину и ждал наказания. Боярин поднял брови:

— Ты что же это, пес, за моей спиной меня дурачить вздумал? Думаешь, не знаю, кто Любаве весточки от Завида передает? Ступай на конюшню, да вели Фильке вымочить розги, я тебя сам поучу, чтоб неповадно был…

Тут блуждающий взгляд боярина наконец добрался до Никиты. Он резко вскинул глаза:

— А ты почему здесь, змееныш?

В груди у Никиты забил ключ праведного гнева: «почему здесь», «змееныш»… нет, как вам это нравится? можно подумать, меня кто-то просил уходить? Но перечить боярину он не решился. А тот уже продолжал — спавшим, почти усталым голосом:

— Вон поди! Да завтра с петухами ко мне, в дорогу собираться. Прошка, — боярин покосился на дворового, — сперва этого отведи, понял? — Прошка кивнул. — Ну, что встали, как истуканы, прочь пошли, оба.

Прошка угрюмо посмотрел на Никиту, кивнул на дверь. Никита бочком попятился назад, Прошка следом. Они уже были в дверях, когда боярин окликнул их:

— А ты, Никита сын Плещеев, коли язык за зубами не удержишь, без него и останешься. Ступай.

«Сам знаю,» — буркнул про себя Никита и, не желая больше испытывать судьбу, проворно вышел в сени.