Цвет тишины

София Шуленина, 2021

Маленький город Лумиукко затерян в северных островах. Южного парня по имени Тахти судьба забрасывает в этот суровый край. Он заводит новых друзей и скоро начинает понимать, что у каждого здесь свои секреты. Общее прошлое связало людей прочнее, чем кровное родство. Тахти оказывается втянут в историю, которая началась много лет назад. Все в ней связано и запутано. И круги по воде все еще идут. Это история о дружбе. О принятии, прощении, потерях, страхах, доброте и любви. Она о людях, которых мы считаем семьей, и о месте, которое называем домом. Публикуется в авторской редакции с сохранением авторских орфографии и пунктуации. Содержит нецензурную брань.

3

***

Лумиукко — это и название города, и области. Сам по себе Лумиукко — это город на острове. Но к нему относятся еще близлежащие городки и поселки. Например, тот же Маатальви. Если человек скажет, что он из Лумиукко, он может иметь ввиду как сам город Лумиукко, так и область Лумиукко в целом. То есть, когда Тахти жил на ферме в Маатальви, он мог все равно сказать, что он из Лумиукко, а мог уточнить, что он из Маатальви. Немного путаная система, но в Лумиукко было именно так. Со временем привыкаешь, на самом деле.

Тахти переезжал из Лумиукко в Лумиукко. То есть их Маатальви в пригороде Лумиукко в сам город Лумиукко. Он ехал заселяться в общежитие и начинать учебу. Переезд получился простым. Полупустой рюкзак, билет на автобус. Сигги похлопал Тахти по плечу, чуть не сбив с ног.

— Теперь все в твоих руках, — сказал он. — Но ты всегда можешь сюда приезжать, не забывай этого.

— Спасибо, Сигги. Спасибо за все, что вы для меня сделали.

За год он так и не научился называть Сигги на «ты», хотя он просил миллион раз. Сигги не стал его поправлять.

— Точно не хочешь, чтобы я тебя подвез?

— Спасибо, но я справлюсь. Правда.

Тахти хотел проехаться на автобусе в одиночестве. Наверное, круто подъехать к общаге на машине, обняться с кем-то из взрослых, кто приехал тебя проводить. Ему бы помогли донести сумки, расположиться в комнате. Но он хотел проскользнуть внутрь один. Войти в высокие просевшие двери старого здания. Когда-то там была библиотека, теперь — общежитие. Когда-то он жил дома, теперь — он кочевник.

Сигги пожал ему руку, смотрел, как Тахти садится в автобус. Пустой салон, пыльные стекла, запах бензина. Тахти помахал ему через эти стекла, наблюдал, как удаляется его силуэт, как исчезает за сопкой ферма. Дом, Сигги, овечки, поле, камень в море.

Тахти повернулся по ходу движения и стал смотреть в лобовое стекло. Его жизнь — она не в зеркале заднего вида. Она — впереди.

Но посидеть и спокойно посмотреть в окно ему не дали. Сначала позвонил Аату с вопросом, устроился ли он уже в общаге и как ему там все нравится. Оказалось, что Тахти еще только едет, и он взял с Тахти обещание позвонить ему и все рассказать, когда все утрясется. Тахти пообещал.

Потом позвонил Вилле. Отругал за то, что Тахти опять ходил без шапки. Где Вилле его видел, Тахти не понял, а он не признался, зато еще раз напомнил, что отит — это не шутки и что ему нельзя простужаться. Тахти пообещал ему, что он больше его без шапки не увидит. В смысле, он будет гулять там, где не гуляет Вилле. Чтобы Вилле не видел, как он гуляет без шапки. Потому что даже в шхерах бывали теплые дни, когда можно расстегнуть парку и снять дурацкую шапку. Вилле потребовал, чтобы Тахти пообещал. Тахти пообещал.

Позвонила Тори, предложила встретиться вечером. Тахти предложил кино, но она сказала, что хотела бы просто пройтись, потому что вечером обещают штиль, небо ясное, и наверняка будет видно полярное сияние. Она никогда не говорила Северное сияние. Полярное. Как написано в энциклопедиях. А Тори — это ходячая энциклопедия. Тахти сказал ей, что погулять пойдет с удовольствием, но он только едет в общагу и не знает, когда точно сможет выйти, потому что заселение — это всегда дольше и муторней, чем кажется. Пообещай мне позвонить, когда освободишься, сказала она. Он пообещал.

Нана тоже успела позвонить. Ей он тоже пообещал перезвонить позднее. Потому что когда она позвонила, они приехали. Тахти так и не проехался наедине с собой, хотя ехал в салоне один. Всю дорогу со ним были люди. Они говорили и говорили, а потом он приехал. Он подхватил рюкзак и вышел на улицу. Три дома вверх по улице — и вот оно, старое здание из потемневшего камня. Когда-то — городская библиотека, теперь — общежитие института кинематографии. Тахти толкнул двери — для этого понадобилось навалиться всем телом — и вошел внутрь.

За расшатанными дверями пряталось общежитие института кинематографии. Звучало красиво, богемно даже. На деле оказалось, та еще дыра. Снаружи — серое здание на серой улице. Бронзовая видеокамера на ступеньках перед входом единственная намекает на то, что это не обычный дом. Внутри — не бог весть что, облезлые обои и расшатанные половицы. И все же у этого дома была своя история. Раньше общежитие располагалось в похожем сером здании выше по улице, но потом переехало сюда. По дороге потеряло вывеску, коробку черно-белых видеопленок и часть прошлого, но выжило и теперь свило гнездо здесь.

Узкие окна в рассохшихся рамах позеленели от времени, отпечатков пальцев и постоянной влажности. Света они пропускали всего ничего, и внутри клубился густой зеленоватый полумрак, как на болоте. В гулкой прохладной глубине кабинетов звучали голоса, и эхо ползло по каменному холлу и лестнице, наслаиваясь и искажаясь. Темные силуэты людей — таких же, как он, студентов, — маячили на фоне теней. Вспыхивали подсветки мобильников, высвечивали лица и руки, словно призраки появлялись из темноты, как в фильмах ужасов.

Тахти нашел администрацию. Таблички на двери не было, ни номера, ни подписи, и кто-то прилепил скотчем лист бумаги для принтера. На нем от руки, кривым почерком нацарапали «администрация». Причем «т» в процессе забыли и втиснули позже, а «ия» и вовсе не влезло на той же строке, и теперь болтались ниже. Писали те еще умельцы.

Самое интересное здесь — не здание, а люди. Художники, писатели, музыканты, осветители, актеры, режиссеры. Те, кто строит свою собственную реальность, потому что так надо. Разноцветный народ обгонял его, пока он карабкался по лестнице — на пятый, самый верхний этаж. Люди в полосатых свитерах и драных на коленях джинсах, люди в пестрых юбках и широченных бушлатах, люди в трениках и люди в пачках и плащах — они сновали вверх и вниз, и в глазах рябило.

Тахти остановился на лестничном марше где-то между вторым и третьим. Дал отдых колену. Девушка в черном комбинезоне обогнала его, обернулась.

— Хотите яблочко? — она протянула ему надкусанное яблоко.

— Нет, спасибо, — сказал Тахти.

Она напомнила ему, что сегодня он ничего не ел. Ему было не до этого. Она пожала плечами и вспорхнула вверх по ступеням, так, словно это ничего не стоило. А Тахти карабкался по лестнице со скоростью улитки.

Он прошел конкурс, он сдал все экзамены, его зачислили на бесплатное отделение — победа. Но заплатил он за нее собственной кровью — бессонными ночами, криком в подушку, метрами отснятых пленок, красными глазами и нервными срывами. Победил. Он был счастлив — и вымотан. И теперь шел в свой новый дом. Он жалел только об одном: в общаге не было лифта. По иронии именно парня, который еле ходил, поселили в здании без лифта на самом верхнем этаже.

Комната в длинном коридоре таких же комнат оказалась маленькой. Две кровати с промятыми пружинными матрасами на панцирной сетке, две тумбочки, один платяной шкаф, квадратный стол, два стула. Обои на стенах размокли и поотклеились. Узкое окно выходило на внутренний двор — забетонированную стоянку с помойкой. Краска на подоконнике растрескалась кракелюрой. Радиатор у стены грел едва-едва. С потолка свисала лампа накаливания — на голом шнуре без абажура. Тахти присел на кровать, и матрас прогнулся, словно гамак. На подушке лежало постельное белье. Целлофановый пакет, как в вагоне поезда дальнего следования.

За дверью осталось движение, звуки — шаги, голоса, похрустывание паркета под ногами, жужжание колесиков чемоданов. Внутри, в его новой комнате, стояла тишина. В ушах словно лежала вата. Он словно долго барахтался в воде, а теперь море выплюнуло его на берег и откатилось, и он остался один на пустом пляже.

Он бывал в разных местах. Он переезжал по тем или иным причинам, каждый раз оставляя за спиной частичку наработанного, но ускользающего тепла. Он привязывался к местам, потом они уезжали, и все приходилось налаживать с нуля, и все же он все время чувствовал спиной точку отсчета, какой-то абсолютный ноль, откуда все начиналось и к чему стремилось. Константу, непоколебимое начало координат. Он чувствовал дом.

А потом в жизнь пришли холода. Он вымотался, и сил не осталось. Как бы он хотел сейчас завернуться в плед и выпить чашку чая. И выкурить сигарету. И поспать. Тупо поспать. Ночью он ведь глаз не сомкнул. Все смотрел в потолок до самого утра.

В дверь поскреблись, потом ручка дернулась, и дверь распахнулась. На пороге возникли чемоданы и сумки. Сумки, чемоданы и коробки. Среди которых он даже сначала не увидел человека. Парень стоял с ключами в руках и рассматривал помещение.

Его новый сосед.

Соседом по комнате оказался парнишка с факультета звукорежиссуры. Он приехал с таким количеством вещей, что когда он внес в комнату все свои чемоданы и сумки, места в ней не осталось. Тахти со своим полупустым рюкзаком выглядел как бедный родственник. Ни кола, ни двора. Не так уж далеко от правды, если что.

Тахти протянул ему руку:

— Тахти.

— Рильке.

Рильке не был похож на местного. Коренастый, крепкий парень с раскосыми глазами и темными, непослушными волосами. Он чем-то напоминал индейца.

— Давно ты приехал? — спросил Рильке.

— Только что, — сказал Тахти.

Парень потрошил чемоданы, вытряхивал на кровать одежду, книги, еду. Потом он вытащил магнитолу, и они стали искать розетку. Голые стены, ободранные обои, чуть теплый радиатор, пыль под кроватью, паутина за шкафом. Ни одной розетки. А потом Тахти лег на живот и заполз под кровать и нашел там розетку, которая держалась на соплях. Рильке тоже заполз под кровать и теперь светил на нее экраном мобильного телефона.

— Не думаю, что это хорошая идея, — сказал Тахти. — Так выглядит… как будто током шарахнет.

— Да лан, ща все будет, — сказал Рильке.

Тахти сидел на полу около кровати и смотрел, как Рильке копается в коробке с отвертками и гаечными ключами. Он подкрутил винты в розетке, а вилку придавил бутылкой с шампунем, и магнитола зашуршала сбитой волной. Тахти выполз из-под кровати в сером от пыли свитере. Рильке настроил магнитолу на первую попавшуюся волну, и комната наполнилась музыкой.

— Ну как-то так, — сказал Рильке.

— Круто, — сказал Тахти. — Работает.

Из рюкзака Рильке вытряхнул пакетики лапши быстрого приготовления. Тахти смотрел на его вещи и думал, что он сам приехал совершенно не подготовленный. Ничего с собой не взял, даже еды.

— Хочешь есть? — спросил Рильке. — Лично я умираю с голоду.

— Да я тоже, — сказал Тахти.

— Не знаешь, тут кухня же есть где-то?

— Должна быть, но я еще не успел ничего найти.

— Пойдем искать?

И они вышли в коридор, в шум и толкотню. Тахти шел за Рильке, растерянный и сбитый с толку. Рильке как будто знал, что где, шел как у себя дома.

— Слушай, где тут кухня? — спросил он парня в толстовке с принтом в виде клавиш.

— Прямо по коридору и налево, — сказал парень.

Вот так просто. И никто тебя не съест, если ты спросишь. Но Тахти так не умел.

Ужас, подумал Тахти. Во что я ввязался?

Но он был рад, что ввязался во все это. Странные пестрые люди, раздолбанная общага, бряцанье гитары где-то в комнатах, толпы, шум — он был рад стать частью всего этого. Все лучше лысого побережья перед фермой, где нет ничего, кроме бесцветной тишины.

В коридоре пахло старым деревом, сыростью и табаком. Под ногами скрипели старые половицы. Где-то в комнатах бурчал телевизор. На кухне их встретили горы грязной посуды и ребята в вытянутых трениках. Тахти вошел и прилип подошвами к засохшей луже чая на полу. Висел плотный запах табака, потных носков и хомячков.

Рильке пошарил по полкам, нашел чистую кастрюльку.

— Могу позаимствовать? — спросил он.

— Само собой, — сказал кто-то из ребят.

Вода из крана текла мутная, белесая. Рильке налил полкастрюли, и они вернулись в спальню. В открытые двери просматривались кусочки спален — вывернутые чемоданы, вещи на полу, заваленные кровати. Гитары, клавиши, этюдники, штативы. Кто-то привез с собой чайники и плитки, хотя это было против правил.

В спальне Тахти щелкнул свет, и в комнате стало как-то уютнее, по-домашнему. Чемоданы, шмотки, кастрюлька с водой, магнитола на волне с хрипотцой. Словно здесь действительно кто-то жил. Рильке выудил из рюкзака кипятильник. Шнур был перемотан изолентой, на тэне собралась белесая накипь. Рильке воткнул кипятильник в розетку, и все вырубилось — свет, магнитола, зарядки. Комната потонула в сером полумраке. Снаружи упало что-то тяжелое, и кто-то из ребят грязно выругался.

— Ученье — свет, а неученье — звук, — сказал Рильке.

Тахти обвел взглядом темную комнату.

— Что случилось?

— Пробки, — сказал Рильке. — Это все из-за кипятильника.

— И что теперь?

Рильке открыл дверь.

— Пойду поищу рубильник.

— Подожди, — сказал Тахти. — Я с тобой.

Рильке обернулся и улыбнулся широко, обнажив кривые зубы, среди которых отсутствовал левый резец.

Тахти улыбнулся в ответ. Тогда он еще не знал, что приключение только начинается. Приключение, которое обернется угрозой для жизни.

***

С Тори они встретились, когда уже стемнело. Что в этих местах не показатель — осенью здесь темнеет в три часа дня. Тахти мерз в парке, она замоталась в шарф по самые уши. Ее нос покраснел от ветра, волосы разметались, на шерстяные перчатки налип слой мелкого снега.

— Знаешь, я тут однажды встретила одного человека, — сказала она, и сердце Тахти ушло в пятки.

Они же не расстаются, нет?

— И? — спросил он.

Она шла так близко, что он касался плечом ее плеча. На нем не было перчаток, в замерзшей руке он сжимал ее руку. Шерсть ее перчатки колола пальцы. Он не отпускал ее руку. Пока она сама не попросит, он не отпустит ее руку.

— Вон на тех волнорезах, — она показала рукой в сторону черного моря.

Фонари светили с перебоями. Электричество на острове то и дело вырубалось. Иногда на несколько минут, иногда — на несколько дней.

— Кого?

— Юдзуру.

— Юдзуру… Серого?

— Я тогда не знала, что он не слышит. Звала его, а он не отзывался.

— Да, я тоже не сразу понял. И что было дальше?

— Я полезла на волнорез. Знаешь, мне тогда было страшно, но не за себя, а за него.

— Почему?

— мне показалось, он хотел спрыгнуть. Хотел утонуть. Я никогда еще не встречала тех, кто вот так хотел… Ну, знаешь… — она передернула плечами, — А я даже не узнала его сначала, представляешь? Подошла, и только тогда поняла, что мы виделись. Он даже в аппаратах ничего не слышит, ты знал?

— Я поначалу вообще думал, что он призрак.

— Призрак? Почему?

— Ну, на него никто не обращал внимания, даже Хенна. Я подумал, что только я его вижу.

Тори засмеялась.

— Ты как маленький.

— Не смешно, я в тот момент действительно начал верить в привидения. Но потом выяснилось, что он просто не слышит, поэтому Хенна ему ничего не говорит.

— Наверное, это ужасно сложно. Когда не слышишь, — сказала Тори. — Ни с кем же не поговорить толком! Мы переписывались, но это же не то. Получается, можно поговорить только с теми, кто знает язык жестов. Вы тоже переписывались?

— Нет, я немного знаю язык жестов, — сказал Тахти, — но совсем чуть-чуть.

— А мне не сказал! Откуда?

— У меня был — есть — друг, Ханс. У него есть младшая сестра, она глухая. Ну, вернее как, глухая, слабослышащая. В аппаратах она слышит, но так, не все. Ханс стал изучать язык жестов ради нее, и я тоже с ним пошел на эти курсы. Мы все вместе ходили, с их родителями.

— Не каждые родители вот так пойдут изучать язык жестов.

— Им повезло с родителями. Когда Ханс играл в хоккей, родители всегда приходили посмотреть игру, поддержать его. И Ирсу тоже не кинули. Поддерживают и его, и ее. Когда Ханс ломал на игре ноги, они ездили к нему в госпиталь каждый день. Когда понадобилось изучать язык жестов, они взялись изучать язык жестов. Потому что они семья. Так всегда Ханс говорил. Мы же семья.

— Да, — Тори кивнула, — повезло.

Теперь все это было в прошлом. Картинка потихоньку стиралась из памяти. Сейчас, на темной набережной, плечо к плечу с Тори, Тахти попытался вспомнить их лица — своего отца, Ханса, Ирсы, их родителей. Общие черты вспомнил — дорогие костюмы отца, его темные волосы, привычку сдвигать брови на переносице. Вспомнил широкую спину Ханса и тоненькую фигурку Ирсы, рядом с ним она всегда выглядела как ребенок. Но написать по памяти портрет он бы уже не смог, даже если бы владел кистью. Постепенно настоящее вытесняет прошлое, и мы уже помним не прошлые события, а истории, которые рассказывали другим. Так работает память. Так она пытается уберечь нас от боли. Не очень успешно.

— Придумала! — сказала Тори. — А давай ты меня научишь языку жестов? Я тогда тоже смогу с Юдзуру разговаривать.

— Да я ж сам его не знаю толком.

— Но вы же как-то разговаривали?

— Вот именно что как-то. Серый меня по сто раз переспрашивал.

Тори заглянула в его лицо.

— Почему ты называешь его Серым?

— Он сам попросил, — Тахти пожал плечами.

— Почему?

— Не знаю.

— Научи, — сказала Тори. Она обогнала Тахти и теперь шла спиной вперед, и глаза ее слезились от ветра. — Мне грустно, что он всегда один.

— Ладно, — сказал Тахти. — Но я тебя предупредил.

Она засмеялась и снова пошла с ним рядом. Они шли рядышком, словно так им было теплее.

Вот она, совсем рядом, навьюченная и уютная в своем бесконечном пушистом шарфе. Тахти хотелось зарыться лицом в ее шарф, обнять ее, коснуться груди… Как в тот день, когда они впервые переспали. Что бы он ни делал, все равно возвращался к тому дню, лелеял его в памяти. Они сидят за одним столом, ее волосы падают вдоль тонкой, белоснежной шеи. Она не улыбается, и ее поэтичный, слегка нуарный образ выглядит болезненно и прекрасно. От нее пахнет мятой и ириской, как из китайской шкатулки, она сидит совсем рядом, и их колени соприкасаются. Ее руки играют с невидимыми птицами, то и дело порхая у его плеча. Тахти уже не дышит, он забыл как это делается, он весь принадлежит ей, он дышит ей.

И как только все это получилось, что он встречается с девушкой, чья молочная кожа соткана из света полной луны, и может дотянуться до ее души, коснуться кончиками пальцев горячего, невесомого птенца, которого она лелеет в своих тонких руках? Он знал ее так интимно. Знал ее привычки, настолько личные, что сводят с ума.

Она смеется как колокольчик. Когда она касается его плеча, ее касание мягче перышка. Когда она шепчет на ушко всякую чепуху, по его спине бегут мурашки. Когда она сворачивается клубочком около него, внизу живота разливается тепло.

Они шли по набережной. С моря летел ледяной воздух вперемешку с колкими брызгами. Море бесилось в темноте. Дома бросали на набережную прямоугольники света. Тахти посматривал на окна. Там, в тепле и тишине, прятались от непогоды люди. Как бы он хотел оказаться сейчас в одном из таких окон, там, внутри. Они бы пили чай, говорили о чем она захочет. Тори грела бы руки о чашку чая, он бы накинул ей на ноги плед. Он хотел, очень хотел спрятаться от ледяного ветра, и утащить Тори с собой. Запереть дверь. И быть с ней.

///

Тахти было пятнадцать лет, когда он получил травму на соревнованиях. Он помнил, как открыл глаза, и оказалось, что он лежит на земле, а вокруг него на коленях стоят люди. Он не помнил, как оказался на земле, не помнил, что произошло. От боли он метался, кричал, а тело было как будто не его. Медики, тренер, ассистенты — множеством рук его подняли на носилки, закрепили ремнями и увезли. Он запомнил их темные силуэты против света, он смотрел на них снизу-вверх, свет мелькал, становился то слабее, то ярче.

Под капельницей в реаномобиле ему стало чуть легче, боль притупилась, перед глазами все плыло туманом. Он лежал на спине, с него срезали одежду, укрыли торс пледом. В ушах стоял монотонный пульсирующий гул, не то голоса, не то шорох колес по шоссе, не то галлюцинации. Только позже он догадался, что это сирена. Его везли в госпиталь с сиреной и мигалками.

Он не помнил, как его растянули на операционном столе, как подняли повыше левую ногу, месиво из осколков костей, мышц и крови.

В следующий раз он открыл глаза в реанимации. Он лежал на больничной кровати, укрытый тонким одеялом, над головой висел пакет капельницы, на лице, руках и между ног были трубки, левая нога была плотно перебинтована, подушки под головой не было. Он не помнил, как оказался в госпитале, не мог вспомнить, что произошло. Его вроде куда-то везли, но он не мог вспомнить, кто, куда и почему, и было ли это вообще на самом деле, или ему приснилось.

Он увидел отца — тот стоял по ту сторону стеклянной двери. Врач ему что-то говорил, отец не отвечал. Тахти попытался поднять руку и помахать ему, но тело было слишком слабым, и ему не хватило сил. Он попытался улыбнуться, позвать отца, но отец его не услышал — потому ли, что Тахти звал слишком тихо, или потому, что не захотел. Он уехал, так и не зайдя в палату.

Зато приехали родители Ханса. И сам Ханс. И Ирса тоже. Они улыбались ему и уверяли, что все будет хорошо. Он пытался улыбаться, кивал едва заметно. Ирса присела на краешек его кровати, положила рядом с ним плюшевого медведя, осторожно подхватила его ладонь. Ханс стоял с ней рядом, он сжимал ручку на боку кровати, и костяшки его пальцев побелели, но голос оставался спокойным. Родители улыбались и говорили ласковыми, негромкими голосами. Половину слов Тахти не понимал, но был благодарен им уже просто за то, что они зашли. Медсестра их еле выгнала из палаты спустя полчаса вместо положенных десяти минут.

Позже, когда Тахти вернулся в школу на костылях, отец не подвозил его, и он ездил на автобусе вместе со всеми. Одноклассники отбирали у него костыли, дурачились, сначала безобидно, потом опасно — стали ставить подножки и закидывать костыли на шкаф. Это Ханс помогал ему подняться по ступеням и спуститься, это Ханс приносил ему еду из столовой и доставал со шкафов костыли. Однажды Тахти облили грязной водой из ведра, водой, которой только что мыли полы. Тахти не смог погнаться за ними и запустил в них костылем, а потом не мог подойти, чтобы подобрать его. Он так и сидел на полу в мокрой грязной одежде, пока учителя отчитывали его, и ни один из них не помог ему встать на ноги.

В тот раз домой его вез отец.

Отец Ханса.

В другой раз ему подставили подножку, он упал и остался лежать. Вокруг топтались люди, звенел смех, его называли «тряпкой», «пидором», «неваляшкой», «дрянью». Это Ханс растолкал всех и сел на колени, наклонился к нему. Он не пытался его поднять, только положил ладонь на его спину и заглянул в лицо, коснувшись лбом пола.

— Тахти, ты слышишь меня? Можешь сказать, что болит?

Ханс не трогал его — по хоккею он знал, что травмированного человека нельзя двигать, или может стать еще хуже. Он сидел рядом на коленях, на полу, наклонившись к Тахти, а Тахти едва слышно объяснял, что на самом деле произошло. Ханс побежал за помощью, и Тахти унесли в медкабинет на носилках, и отца вызвали в школу.

В медкабинете собралась небольшая толпа — директор, классный руководитель, завуч, врач, отец. Тахти лежал на спине на кушетке, его мутило от боли. Школьный врач вызвал бригаду скорой помощи. Ханс тоже был здесь. Его пытались выставить за дверь, но он выворачивался из рук. Тахти отвечал на вопросы односложно и по сути ничего не сказал. Ханс единственный знал правду. Но когда его спросили, что произошло, он сказал, что ничего не видел. Отец молчал. Люди вокруг говорили наперебой, и голос Тахти тонул на фоне их голосов. От боли перед глазами все расплывалось, и стало полегче, только когда врач ввел ему обезболивающее.

Ханс проводил их до самой машины. Ни слова, только его сильное плечо под плечом Тахти. Отец шел впереди. Он ни разу не обернулся.

Это Ханс помог Тахти сесть на заднее сиденье машины. Они посмотрели друг на друга, и Ханс кивнул. Тахти не мог говорить. Не сейчас. Ханс понимал его, как никто. Он понимал Тахти, но не мог понять его отца. Ведь они же семья. Ведь у Тахти нет мамы. Разве не нужно поддерживать его еще больше?

Ханс мягким хлопком закрыл заднюю дверь машины и пошел обратно в школу. Он шел, засунув руки в карманы. Тахти смотрел в его ссутуленную спину. Отец захлопнул водительскую дверь. Тахти остался с ним в салоне один на один. Он полулежал на заднем сиденье, заново обколотый обезболивающими.

— Мужчина со всем справляется сам, — сказал отец. — Не ноет, не ябедничает. Упал — встал. Получил — ответил. Не будь тряпкой, ты же мужик.

Отец на него не смотрел. Тахти видел его правое плечо и затылок. В ушах стояла вата, во рту — привкус пыли и крови.

— Прости, — сказал он.

***

Кафе Старый Рояль официально работает до восьми часов вечера. После этого двери запирают, кассу считают, снимают зетку и закрывают смену. Серый протирает столики оранжевой салфеткой из микрофибры, расставляет ровно и аккуратно разномастные стулья и кресла, возвращает на полки книги. После этого они выключают свет и уходят домой.

Здание кафе стояло в переулке между двумя маленькими улочками, и скорее отпугивало прохожих, чем приглашало зайти. Краска пооблупилась, на крыше выросли березки, а дверь, когда-то украшенная арочным окном с витражными стеклами, потрескалась и скрипела как телега. Дом стоял в центре города, вот только это ему никак не помогало. Остановка трамвая была далеко, офисных зданий поблизости не было, широких улиц тоже. Так что посетителей здесь можно было по пальцам пересчитать. Чаще всего хватило бы пальцев одной руки. А кофе, вообще-то, здесь был хороший. Только об этом никто не знал.

Возможно, с коммерческой точки зрения это было непатриотично, но Серому нравилось, что в кафе так мало посетителей. Ему было сложно взаимодействовать с новыми людьми. Не то чтобы он не умел объясниться. Он общался со слышащими, он научился жить среди них. Просто трудно быть выключенным из общения. Не иметь возможности дотянуться. Так что он был рад, что мог молча протирать столики, переставлять книги и разбирать посуду.

Здание было старым, с износившимися коммуникациями, и все время что-то ломалось, и они все время что-то чинили. Иногда сами, своими силами, иногда, совсем редко, обращались за помощью. Тогда техники озадаченно качали головой и говорили, что им бы лучше перебраться в здание поновее, потому что чинить это — все равно что приклеивать антенну на крыше скотчем. Чуть дунет ветер, все опять отвалится.

Хозяин кофейни, Триггве Андерссон, только кивал, сбивал цену за ремонт, если получалось — мол, сами видите, как дела обстоят, и улыбался в свой клетчатый кашемировый шарф. Он был человеком творческим, непривычным, порой до абсурда нелогичным. Кофейню он берег и лелеял, хотя и не занимался ее пиаром. Были у него на этот счет свои мысли, и он не спешил ими делиться.

В кофейне была особая атмосфера. Разномастная мебель выглядела не то как антиквариат, не то как хлам со свалки. На стенах висели абстрактные акварели, листы с нотами из книжек с партитурами, выцветшие афиши давно прошедших кинофильмов. Книжные стеллажи вдоль дальней стены были составлены из башни старых книжных полок, из тех, что раньше устанавливали на шкафах дома. Книги были старые, в рассохшихся, добротных переплетах, бумага в них была теплого желтого цвета, медового, и пахла как ваниль, а шрифт был мелкий, с засечками, теперь такой уже не использовали, он вышел из моды.

Откуда-то появилась уличная табличка с названием улицы. На полках стояли латунные канделябры, которые весили, навскидку, килограммов по пять, и были невозможно старыми. Библиотечные стулья со спинками, обтянутыми затертым бархатом, кожаное кресло с высокой спинкой, словно трон, кухонные табуретки, у которых все время норовили открутиться ножки, и которые Серый каждое утро подтягивал, чтобы никто не свалился. Старые столы, круглые, квадратные, прямоугольные, даже был один полукруглый. Откуда взялись все эти вещи, оставалось загадкой, из тех, которые, может, и не стоит разгадывать.

Зато кофемашина, новая, огромная, добротная, занимала почетное место в сердце бара. Собственно, когда ее поставили, свободного места в баре не осталось. С ее помощью здесь варили очень хороший кофе.

Так, в тишине и покое, шли дни.

А потом Сати привел сюда своих друзей. Если бы не это, ребята с курсов никогда бы не нашли эту крохотную кофейню без вывески, свившую гнездо на втором этаже старого потрепанного дома довоенной постройки.

Сначала они приходили время от времени, занимали столик около книжных стеллажей, заказывали литры кофе и разговаривали. Потом стали засиживаться до закрытия. Так у кафе появились постоянные посетители. А вслед за ними потянулись и те, кому не все были рады.

***

В тот раз Тахти пришел в кофейню раньше всех. Помещение тонуло в коричневом полумраке, такой бывает, только когда занавески задернуты, а на улице светит солнце. Под потолком теперь раскачивались бумажные журавлики. Белые, красные, желтые, словно забытый осколок праздника. Серый протирал чистые кружки за пустым прилавком. Даже Хенны не было. Тахти забрался на барный стул, и Серый поднял голову.

* привет, — Тахти помахал ему рукой.

Серый улыбнулся и кивнул.

* Хенна ушла на почту. Но я могу сделать тебе кофе.

* С удовольствием выпью кофе.

Серый оставил в покое кружки, с тщательностью хирурга вымыл руки и принялся жужжать кофемашиной. Он не спросил Тахти, что ему приготовить. Он сварил ему его любимый раф, самую большую кружку. Рукава он закатал до локтя. Предплечья покрывали лиловые синяки. Потрепанная фенечка намокла от воды.

* Что случилось? — спросил Тахти и указал на синяки.

* Ничего, — сказал Серый. Он смотрел на чашки. — Упал. Все в порядке.

Тахти нахмурил брови.

* Ничего себе. Это…

Брякнул колокольчик, оборвал фразу на середине. Тахти посмотрел на дверь, Серый проследил его взгляд. На пороге стоял Сати. В распахнутой куртке поверх разноцветного вязаного свитера.

— О, ты здесь, — сказал он Тахти. — Я думал, еще нет никого.

— Да я сам недавно пришел, — сказал Тахти.

Сати посмотрел за стойку и увидел Серого. Они обменялись рукопожатиями. Рукава Серого были опущены до самых пальцев.

* Чего нового? Как дела дома? — спросил Сати на языке жестов.

* Нормально, — сказал Серый и посмотрел на Тахти.

— Вы знакомы? — спросил Тахти.

— Ээээ… да, — Сати кивнул. — Мы учились вместе.

Сати дублировал слова на язык жестов, и Серый тоже слушал.

* Мы жили в одном интернате, — пояснил Серый. — В Хатке.

* В интернате? — переспросил Тахти на языке жестов.

* Это в шхерах, — Серый кивнул и указал куда-то за окно, в сторону моря.

* Я не знал, — сказал Тахти.

* Ты знаешь язык жестов? — спросил Сати Тахти.

* Немного.

Серый поставил в кофемашину еще одну кружку, для Сати. Его он тоже не спросил, что приготовить. Просто взял кружку и поставил в кофемашину.

* Ты очень хорошо говоришь, — сказал Серый.

* Слушай, а…

Снова бряцнул колокольчик

— Всем добрый вечер, — заявил с порога Киану.

Он пожал всем руки — Тахти, Сати, Серому и поставил на барную стойку крафтовый пакет.

* Фрукты, печенье, — сказал он. — Чай.

Серый кивнул.

* Помощь? — спросил Киану.

Серый покачал головой. Тахти покачал ладонью перед лицом Киану, как делал с глухими.

* Ты тоже знаешь жесты?

Киану посмотрел на Тахти и кивнул, а потом его брови взлетели вверх.

* Ты? Ты говоришь?

* Вы тоже вместе жили? На одной хате? — спросил Тахти.

* На хате? — переспросил Киану.

* Ну или как вы здесь говорите, — Тахти решил, что опять перепутал диалекты. С ним это часто случалось.

— На хатке?

Киану посмотрел на Серого, потом на Сати.

* Не понял, — сказал он руками и в голос.

Сати посмотрел на Тахти озадаченно, потом глаза его рассмеялись.

* А, — Сати хохотнул. — Хатка — это не хата. Это название шхеры, где был интернат.

Вот поди пойми, что к чему в этом Лумиукко.

Серый перекладывал печенье в глубокую тарелку. Сати грел руки о чашку и улыбался.

* Год, — сказал Киану. — Жили вместе — год.

* Я только сейчас узнал. С кем-нибудь еще — из наших?

Киану поднял руку, чтобы ответить, но опустил ее, так и не назвав ничьего имени.

* Нет, — сказал Сати.

Серый поставил на стойку блюдо с печеньем. Приготовил для Киану большую чашку американо.

* А ты? — спросил Киану.

Серый указал на себя и вопросительно поднял брови. Чего, мол?

* Кофе, тоже, — сказал Киану. — Вместе.

Хенна застала их посреди разговора на языке жестов. Серый спрятал чашку под барную стойку и отпрыгнул к кухонной двери с такой скоростью, что чуть не врезался в полки.

Киану улыбнулся:

— Здравствуйте.

— Привет, — сказала Хенна. — Помешала?

Хлопнула дверь — Серый сбежал в кухню. Сати посмотрел в ту сторону и вздохнул.

— Ну вижу же, что помешала. Сати, позови Юдзуру, пожалуйста. Скажи, что я не сержусь и он может спокойно вернуться, я не буду его ругать.

Сати ушел в кухню, тихонько прикрыл за собой дверь.

— Так вы все знакомы? И все знаете язык жестов?

— Мы учились вместе, — сказал Киану.

— Вчетвером?

— Втроем. Сати, Серый и я.

— А ты, Тахти?

— Мы уже здесь познакомились, на курсах.

Сати вернулся один, покачал головой.

— Понятно, — Хенна вздохнула.

Она взяла кружку Серого и ушла с ней в кухню. Сати приоткрыл занавески, выглянул на улицу.

— Пойдем, покурим? — сказал он.

Киану и Тахти переглянулись. Было непонятно, обращается ли Сати к кому-то конкретно или к ним обоим. Они вышли на лестницу и оттуда — на небольшой открытый балкон. Он выходил во внутренний двор и с улицы было не видно, когда они там курили. Поэтому Хенна им разрешала. В самом кафе курить было нельзя.

— Как тебе в общаге? — спросил Сати Тахти.

— Хуже, чем дома, но лучше, чем на ферме у Сигги, — сказал Тахти.

— У Сигги было сложно жить? — спросил Киану.

— Просто это чужой человек, — сказал Тахти. — Чужой дом. Такое ощущение, что все время все не так делаешь.

— Везет, — сказал Сати.

— В смысле, везет? — спросил Тахти.

— Меня никогда не брали к себе другие люди, — сказал Сати.

— Сати, а ты?..

— Сирота, — Сати кивнул совершенно спокойно.

— Прости, я не знал, — Тахти понимающе кивнул. Ему сделалось неловко. Никогда не знаешь, как себя вести, когда слышишь подобное.

— Тут ничего такого. Мои родители были наркоманами, я родился в наркологическом центре и сразу прошел реабилитацию. Сам я этого не помню, это мне медсестра однажды рассказала.

— Подожди, а Уилсоны? — спросил Киану.

Тахти переваривал услышанную откровенность. В голове как-то не очень укладывалось. Сати покачал головой.

— Насовсем они меня не взяли, я только пару раз ездил к ним в гости. У них огромный дом за городом, три этажа, бассейн. Поплавать, правда, мне не разрешили, но это ничего. Но… Не думаю, что еще когда-нибудь к ним поеду.

— Они тебе не понравились? — спросил Киану.

— Скорее я им. Они такие, знаешь, вежливые и безучастные. Ну, могу их понять. Я им чужой человек, еще и потенциальный торчок. Никто такого родственника не захочет. — Сати посмотрел на Тахти. — Прости. Уилсоны — это дальние родственники, их недавно нашла служба опеки.

— Вот оно что, — Тахти кивнул.

— Я так надеялся, что ты к ним переедешь, — сказал Киану.

— Обойдусь я и без их огромного дома, — Сати засмеялся, но веселья в смехе не было.

— Я не дом имел в виду, — сказал Киану. — Просто не хотелось, чтобы ты опять… Ну, было бы лучше иметь крышу над головой.

— У меня есть крыша над головой, — сказал Сати. — Во всяком случае, сегодня.

— А Серый? — спросил Тахти.

— А что Серый, — Сати затушил сигарету о каменный парапет. — Нет у него никого.

— Не говори так, — сказал Киану. — У него есть ты.

Сати улыбнулся, и тепло, и грустно.

— Вы родственники? — спросил Тахти.

— Мы братья, — сказал Сати.

— Все четверо, — сказал Киану.

— Трое, — поправил Сати.

Пройдет еще много времени, прежде чем Тахти узнает, кто был тот, четвертый. И что с ним произошло.

Эта история разорвет его сердце в клочья.

Но самое страшное, что она так и не завершилась. Они и сами не знали, что уже мчались к новой трагедии, причем на полном ходу.