Обеты молчания

Сьюзен Хилл, 2006

В соборном городке Лаффертон неизвестный стрелок охотится на молодых женщин. Первой жертвой становится счастливая новобрачная, второй – девушка из клуба, третьей – молодая мать. Что связывает эти на первый взгляд случайные убийства? Киллер с винтовкой и киллер с пистолетом – это один и тот же человек? Или полиция столкнулась с двумя смертоносными снайперами? За дело берется детектив Саймон Серрэйлер, однако его отвлекает трагедия в семье. Напряжение нарастает, и каждая упущенная возможность влечет за собой новые жертвы…

Шестнадцать

Вечерний воздух пах кострами. Кэт Дирбон шла к восточному входу в собор в сгущающихся сумерках, и дым от горящих веток, разносимый ветром, рождал в ней ностальгию по детству, школьным портфелям, ее первым годам в качестве младшего врача, когда она через всю больницу неслась из своего кабинетика на вызов пациента, а дворник сжигал во дворе листья. И по ее матери в саду Галлам Хауза, такой высокой и элегантной в своих джинсах, хоть ей было уже за семьдесят, сгребающей высохшие остатки летней живой изгороди в пылающее сердце маленького, аккуратного и безопасного костра.

Кэт на секунду остановилась, у нее перехватило дух от живости этого воспоминания, и ей захотелось оказаться сейчас там, сделать кружку чая, поболтать, обменяться новостями.

Собор был тих, неподвижен и почти опустел к концу дня. Служки меняли свечи в огромных подсвечниках у высокого алтаря. Кто-то подметал пол в глубине, за кафедрой, и прутья с шуршанием царапали камни.

Службы не было. Кэт должна была занести письмо в Новую песенную школу. Она всегда пользовалась возможностью посидеть в соборе несколько минут, когда могла, чтобы сконцентрироваться, поразмышлять и даже иногда мысленно привести с собой своих пациентов с их проблемами, чтобы оставить их в мире и святости собора. Она только-только вернулась к практике. Появились новые пациенты, старые возвращались с новыми проблемами, но пока ничего особо драматичного. Ее энергия уходила на то, чтобы бороться с некоторыми нововведениями, учиться работать с другими, сражаться с системой. Крис, пока до конца не оправившийся от продолжительного джетлага, отказывался спорить, отказывался искать компромиссы и был непривычно раздражителен. Но она была решительно настроена победить хотя бы на одном фронте, настроена выезжать на некоторые ночные вызовы и навещать своих пациентов, когда они больше всего в ней нуждались. Все должно было устроиться.

Она закрыла глаза. Ее мама снова была здесь, она поддерживала огонь, подкладывая туда палочки и сухую траву.

«Что бы ты сделала, мам?» И голос ответил: «То, что мне подсказывает моя профессиональная совесть, разумеется — усмиренная здравым рассудком. И не называй меня “мам”!»

Кэт улыбнулась. Услышала шаги, раздавшиеся в проходе рядом с ее скамьей. Подняла голову и кивнула служке. Запах плавящегося свечного воска настиг ее, призрачной волной прокатившись по нефу. Она склонила голову, помолилась пару минут и ушла, остановившись только, чтобы взглянуть на величественно раскинувшийся над ее головой сводчатый потолок и каменных ангелов на верхушках колонн, дующих в свои позолоченные трубы.

Она скучала очень по многому, когда они были в Австралии, а по этому собору, наверное, больше всего.

Когда она вышла навстречу теплому вечеру, ее телефон сигнализировал ей о сообщении из отделения.

«Срочный звонок Имоджен Хауз отв Карин М»

Карин Мак-Кафферти. Последний раз она разговаривала с Кэт еще до Австралии, но потом прислала пару имейлов. Она сообщала, что здорова, все еще здорова, снимки чистые — через два года после поставленного диагноза! — и что онколог из Бевхэмской центральной «приятно поражен и удивлен». «Могу поспорить, к тебе это тоже относится!» — заканчивала свое письмо Карин.

Карин отказалась от любого классического лечения поздней и агрессивной формы рака груди и пустилась, вопреки всем убедительным рекомендациям Кэт, в путешествие по миру разных холистических, натуральных, альтернативных видов медицины — как давно всем знакомых, так и, как называл их Крис, «мракобесных». Муж Карин ушел от нее и жил с другой женщиной в Нью-Йорке, но ее карьера ландшафтного дизайнера и садовода процветала, как и она сама. Несмотря на объективные факты и все медицинские доводы, она выздоровела и оставалась здорова.

Крис называл это статистической погрешностью, Карин — триумфом. Кэт одновременно и радовалась, и… злилась. Ей было сложно это обсуждать — поэтому она ответила на последнее письмо Карин очень кратко.

А теперь она пораженно смотрела на сообщение в своем телефоне.

Она пошла к машине, набирая на ходу сообщение. Она предупреждала Криса, что едет в хоспис. «Возьми карри в холодильнике».

Насколько сильно врачу хочется доказать свою правоту, если это подразумевает страшную болезнь и смерть пациента? Как сильно Кэт хотелось одновременно и чтобы Карин поняла, что она глубоко, целиком и полностью заблуждается, и чтобы она оставалась здорова? Что бы сказала на это ее мать? Ей отчаянно хотелось это узнать, но образ Мэриэл в ее воображении уже перестал быть таким живым. Мэриэл отдалялась. Она оставляла ее, чтобы Кэт разобралась с этим сама. «Я тебе не нужна», — слышала она ее слова.

Господи, но ведь нужна, думала Кэт, застыв на месте, боясь ехать в хоспис, не желая знать, что происходит с Карин, и ощущая в воздухе последние следы аромата сожженных листьев.

Имоджен Хауз. Здесь тоже произошли изменения. Новое крыло было достроено, прежние старшие медсестры ушли на пенсию, пару других, которых Кэт хорошо знала, повысили, появилось несколько новых. Но Лоис за вечерней стойкой регистрации была все еще здесь, и она поприветствовала Кэт теплым взглядом и дружескими объятиями. Именно Лоис была первой, кого видели пациенты, прибывающие в хоспис ночью, — обычно настолько же восприимчивые, насколько и безнадежно больные. Лоис встречала родственников, которые были испуганы и расстроены. Она делала все, чтобы они почувствовали себя как дома в ее любящих и заботливых руках. Лоис всегда была улыбчивой и позитивной, но никогда — слишком веселой. Лоис помнила все имена и пыталась впитать в себя столько тревоги и страха, сколько могла.

— Карин Мак-Кафферти? — сказала Кэт.

— Поступила на прошлой неделе. Она отказывалась кого-либо принимать, но сегодня спросила, вернулись ли вы.

— Как она?

Лоис покачала головой.

— Будьте готовы. Но дело не только в ее физическом состоянии, которое на самом деле улучшилось после того, как мы разобрались с болеутоляющими. Кажется, она очень зла. Я бы даже сказала, обижена. Никто не может до нее достучаться. Может быть, вам повезет.

— Может быть. Я догадываюсь, из-за чего она злится. Однако я удивлена, что она захотела увидеть меня — Карин очень гордая, она не захотела бы терять лицо.

Зазвонил телефон.

— Люди, — сказала Лоис перед тем, как взять трубку, — ведут себя непредсказуемо. Вы знаете это так же хорошо, как и я. Невозможно угадать, что на кого как повлияет. Она в комнате 7. — Она взяла трубку: — Имоджен Хауз, добрый вечер, это Лоис.

Ощущение мира и спокойствия, которое всегда испытывала Кэт, проходя по тихим коридорам хосписа ночью, пришло к ней сразу, как только она вышла из зала регистрации, хотя из нескольких палат доносились голоса и кое-где горел свет. Кто бы как ни относился к смерти, думала Кэт, на любого человека здешняя атмосфера оказывала воздействие — это отсутствие спешки, какого-то шума и суеты, неизбежных в обычных больницах.

Она повернула в крыло Б. Здесь комнаты с 5-й по 9-ю группировались вокруг общего пространства с креслами, низкими столиками и двойными дверьми, ведущими на террасу и в сад. Пациенты, которые чувствовали себя достаточно хорошо, днем сидели здесь, или их вывозили на каталке или даже в койке, чтобы они насладились хорошей погодой. Но сейчас двери были закрыты и помещение пустовало.

Или так казалось. Когда Кэт направилась к комнате 7, кто-то сказал:

— Я здесь.

Карин Мак-Кафферти сидела на стуле, который ближе всех располагался к зашторенным окнам. У стула была высокая спинка, и он был отвернут в сторону света. Кэт поняла, что не заметила ее не только поэтому, но и потому, что Карин, которая никогда не была высокой, теперь, съежившись на этом стуле, выглядела совсем как ребенок.

Кэт подошла к ней и хотела нагнуться, чтобы обнять, но Карин одним движением уклонилась и отодвинулась от нее.

— Я боялась, что умру, — сказала она, — прежде чем ты вернешься домой.

Смотря на Карин в свете лампы, стоящей в углу, Кэт понимала, что это вполне могло случиться. Плоть, казалось, едва покрывала ее скелет, кожа приобрела мертвецкое прозрачное сияние и бледность. Ее пальцы на подлокотнике выглядели как желтые кости, оплетенные синими веревками вен. Ее глаза казались огромными в глубоко ввалившихся темных глазницах.

— Не надо злорадствовать, — сказала она, тяжело глядя на Кэт. — Не надо торжественно объявлять о своей победе.

Кэт пододвинула к ней один из стульев.

— Ты очень плохо обо мне думаешь, — сказала она. — Мне жаль.

Глаза Карин наполнились внезапными слезами, и она отчаянно замотала головой.

Кэт взяла ее за руку. Она почти невесомо легла в ее ладонь.

— Послушай — все оказывается ерундой. Рано или поздно. Все. Мы даже приблизительно не знаем столько, сколько прикидываемся. Ты делала то, во что верила, и это подарило тебе время — причем хорошее время, а не то, когда ты постоянно оправляешься от побочных эффектов лечения, остаешься без волос, вечно чувствуешь тошноту и усталость и восстанавливаешься после серьезных хирургических операций. Ты нашла в себе смелость отказаться от классического пути. И для тебя очень долгое время это работало. По поводу чего мне торжествовать? Ты могла пройти операцию, химио — и радиотерапию и умереть через шесть месяцев. Никаких гарантий.

Карин слабо улыбнулась.

— Спасибо. Но ерундой оказалось это. И меня это злит, Кэт. Я верила, я правда искренне верила, что это излечит меня навсегда. Я верила в это больше, чем во что бы то ни было в жизни, и это подвело меня. Это была ложь. Они лгали мне.

— Нет.

— Я все равно умираю — а я не должна была умереть. Я должна была оставаться здоровой. Я думала, что победила его. Так что я чувствую себя жестоко преданной, и если меня спросят, стоит ли идти той дорогой, которую выбрала я, то я отвечу: нет, не надо, не стоит. Не надо тратить свои деньги, энергию, веру. Расходовать свою веру ни на что. Тут нет ничего хорошего.

Слезы закапали на руку Кэт, и теперь Карин сама наклонилась вперед, чтобы Кэт ее обняла.

Никто не может до нее достучаться. Может быть, вам повезет. Вот что сказала Лоис.

Кэт чувствовала, как хрупкое тело Карин сотрясается от страшных рыданий. Она ничего не говорила. Тут нечего было сказать. Она просто обнимала ее, позволяя выплакать всю усталость и боль, разочарование и страх.

Это заняло много времени.

В конце концов Кэт помогла ей дойти до постели, отправила сообщение домой, взяла им обеим чая и вернулась к Карин, которая была такая же белая, как и наволочки на ее высоких подушках, изможденная, но спокойная.

— Ты связывалась с Майком?

Рот Карин сжался.

— Нет, не связывалась.

— Может быть, он хочет знать?

— Тогда пусть хочет дальше. Я оставила это позади.

— Ладно. Это твое дело.

— Дело в том, что… — Карин с сомнением замолчала. — Я хочу поговорить об этом. О смерти.

— Со мной?

— Ты знаешь, что случилось с Джейн Фитцрой?

Джейн была капелланом в Имоджен Хаузе и священницей в соборе.

— Нет, но я могу выяснить. Она уехала в монастырь — я взяла адрес, прежде чем улетела в Сидней, — и, если она уже не там, может быть, они знают, куда она отправилась.

«Саймон может это знать», — подумала она, но вслух не сказала.

— Мне нравилась Джейн. Мне хотелось бы поговорить с ней.

— Я сделаю, что смогу.

— Постараюсь не умереть раньше времени.

Кэт поднялась.

— Хочешь, я еще приду повидать тебя?

— Если сможешь привести Джейн.

— А если не смогу?

Карин отвернулась в другую сторону.

Через минуту, не говоря ни слова и больше не дотрагиваясь до нее, Кэт тихо вышла из комнаты.

Ее телефон завибрировал, приняв новое сообщение, пока Кэт шла по двору Имоджен Хауза.

«Чувствую себя паршиво иду спать. Сай здесь злой как собака. Поторопись. xx».