Семь клинков во мраке

Сэм Сайкс, 2019

У нее украли магию. Бросили умирать. Сэл Какофония была предана теми, кому больше всех доверяла, и теперь у нее не осталось ничего, кроме имени, истории ее жизни и оружия. Однако воля Сэл сильнее всякой магии, и она точно знает, чего хочет. Шрам – земля, которую раздирают могущественные империи, где скрываются маги-изгои и куда уходят на смерть обесчещенные солдаты, и именно в Шрам держит путь ассасин Сэл. С собой у нее клинок, револьвер и список из семи имен. Возмездие – вот ее награда.

7

Нижеград

Ты, наверное, гадаешь, зачем люди приезжают во фригольды, да еще и остаются там жить. Шрам — земля суровая, а если тебя не защищает ни Империум, ни Революция, дело совсем худо. Постоянно то один, то другая или оба сразу пытаются сжечь твой дом или водрузить на него свой флаг. А еще ведь есть звери, бандиты, кланы и, разумеется, скитальцы.

Ну и зачем открывать лавку в такой дыре?

По той же причине, по которой люди творят любые глупости: из-за секса или денег.

Секс в Шраме, конечно, ничуть не лучше, чем в более цивилизованных местах, но для коммерции есть ряд преимуществ. Например, мизерные налоги; а еще нет ни революционеров, жаждущих конфисковать и перераспределить твой доход во имя равенства, ни имперцев, которые сдерут с тебя штраф, если магу не понравится, как ты на него посмотрел. Сумел добыть, значит, оно твое.

Если, конечно, не явится кто-то типа меня и не отберет.

Поэтому я и очутилась в темном уголке Нижеграда, где стояла прямо под вывеской с изящным цветком, оплетающим слова «Аптека Черной Лилии: настойки, укрепители, эликсиры», и без толку колотила в дверь.

— Ну, давай уже! — заорала я. — Я знаю, бля, что ты там!

Получилось даже злее, чем я хотела. Честно говоря, сама не стала бы открывать, если бы за дверью стояла я.

Однако у меня было дело.

Я оглянулась и, удостоверившись, что на шум никто не спешит, отошла на десять шагов, примерилась к окну. Разбежавшись, прыгнула — ухватилась пальцами за подоконник, уперлась ногами в стену. Возиться с замком бесполезно, я знала, кто его изготовил, так что шепотом извинилась и двинула по стеклу эфесом. Мигом открыла створку, подтянулась, влезла.

То, что я сделала, меня не радовало. Как и то, что пришлось протопать по симпатичному бархатному коврику грязными ботинками. И вообще весь этот взлом с проникновением. Однако я знала хозяйку — и она не станет держать на меня зло.

Пол и стены внутри лавки были сделаны из отполированного до блеска красного дерева, правда, рассмотреть это было трудно. Каждый дюйм пола покрывали плюшевые ковры. Каждый дюйм стен занимали полки, аккуратно заставленные теми радостями, которые обычно предлагает аптека: пузырьками эликсиров, горшочками бальзамов, баночками сушеных трав, все блестят, везде скрупулезно подписаны ингредиенты и стоимость. Идеальный порядок, который настойчиво намекает, что людям, выглядящим (и пахнущим), как я, следует держаться отсюда подальше.

Но, думаю, уже давным-давно ясно, что я игнорирую намеки.

Дверь была заперта на замок и два засова — это на случай, если я еще не догадалась, что меня тут совсем не ждут. Прилавок ломился от всевозможных весов, порошков и прочих штуковин, однако место за ним пустовало. Я обошла его, стараясь ничего не уронить.

Оказавшись за прилавком, я сдвинула в сторону тяжелый стул и откинула коврик. Взору открылись доски, абсолютно непримечательные. И я поклялась бы, что это самый обычный пол, если бы не знала мастера.

Все-таки она очень любила свои секреты.

Я принялась шарить по полу ладонями, пока наконец не нашла его — почти случайно. Ноготь зацепился за краешек ловко спрятанного засова, столь крошечного, что два пальца толком не просунуть. Я застонала, пытаясь его поддеть; дверца, напротив, сохранила гробовое молчание. Как и лестница внизу, в кромешной темноте, скользящая в пустоту под аптекой.

Я перепроверила сумку — по-прежнему увесистая, ничего не разбилось, ничего не протекло — и глубоко вздохнула. Нервы трепыхались, словно перед встречей с Дайгой. Там, внизу, ждало нечто похуже.

Темнота душила, такая непроницаемая, что я споткнулась, когда через десять футов лестница сменилась прямым туннелем. Я нащупала левую стену, прижалась к ней и скользнула вперед.

Если б ты видела, как я ползла по коридору лицом в эту самую стенку, ты сочла бы картину довольно идиотской. Вот только тебе не приходилось лихорадочно вспоминать, на какой высоте натянут шнур, который открывает западню, надеяться, что люк не стал шире с прошлого раза, и гадать, чем выпалит последняя плита-ловушка — огнем, пауками или всем сразу.

А еще там царил сраный мрак, так что ничего ты не увидела бы, хер тебе.

После двадцати футов, на протяжении которых я ощупывала, нажимала и молилась, я увидела едва заметное свечение в конце коридора. Черный прямоугольник с тоненькими гранями из желтого света. Я нашла дверную ручку, довольная, что все ловушки остались позади.

Дернула.

Услышала громкое «щелк!».

И только тогда вспомнила про пилу.

Темноту взрезала серебряная вспышка. По ушам ударил визг металла. Не сказать, что я шибко обрадовалась, шлепнувшись на задницу, но в момент, когда меня чуть не рассекло надвое крутящимся лезвием, это было охерительно кстати. Пришлось пригнуться и ждать целую вечность, пока оно не скрылось обратно в стене, разочарованно скрежетнув напоследок.

Я соскреблась с пола. Толкнула дверь. И в тусклом алхимическом свете увидела то, что стоило всей этой защиты.

В душном воздухе висел чад. Над голубым пламенем горелок бурлили пробирки и пузырьки; ядовитые смеси, перегоняясь, извергали сиреневый и зеленый пар. Вдоль стен выстроились верстаки, уставленные алхимическими приборами или погребенные под грудой разнообразных механизмов — сродни тем, что пытались меня прикончить.

Где не было инструментов или пробирок, лежало оружие. Штык-ружья, пистолеты, клинки — я даже не знала, для чего нужны некоторые, помимо грязного убийства людей — на стойках, в ящиках, в связках. И каждый дюйм металла, дерева, камня был покрыт едва мерцающими письменами на языке, на котором столетиями никто не говорил. Озаренная голубым светом алхимических свечей, не погасших ни разу за шесть лет, эта комната была одновременно мастерской, оружейным складом и — в перспективе — взрывной воронкой.

Не заметить стоящую посреди всего этого девушку — легче легкого. Твою ж мать, да я сама ее не замечала.

По крайней мере, пока мне в лицо не ткнулась ручница.

Я перевела взгляд с коротконосого дула на сжимающие рукоять бледные пальцы. Из-за прицела и огромных очков на меня настороженно взирали широко распахнутые темно-карие глаза. Пряди черных волос, выбившись из растрепанного пучка, из которого торчали писчие перья, обрамляли прелестное личико с поджатыми губами. При виде меня оно исказилось, следом дрогнули руки, и она направила оружие мне в сердце.

В ожидании повода.

Я взглянула в эти большие глаза — не мигая, не заговаривая, — и шагнула вперед. Ощутила сквозь рубаху металл, упершийся мне в грудь.

Я подняла руку, медленно накрыла ладонью ее пальцы, теплые и дрожащие. Передвинула один с крючка, направила вдоль дула.

— Вот так, — произнесла я. — Двумя пальцами курок не спускают.

Она моргнула, на лице отразилось искреннее замешательство, которое лишь усилилось, когда я выпрямила ей руки.

— Руки прямо. И упрись ногами в пол. — Я скользнула ладонями на ее талию и надавила. — На ширине плеч. Для стрельбы нужна опора. — Цокнув языком, я слегка подтолкнула ее бедра. — Да твою ж налево, прогнись в пояснице. Выпяти задницу немного.

Замешательство сменилось обидой; она открыла рот, собираясь возмутиться. Я, однако, продолжала говорить.

— И самое главное — не направляй оружие на то, во что не собираешься стрелять. И не стреляй в то, что не собираешься убить. — Я снова поймала ее взгляд. — Собираешься стрелять?

А она поймала мой. Ее глаза вновь распахнулись шире, я видела, как презрение в них борется с сомнениями, а за кулисами ждет гнев, готовый сразиться с победителем. Мгновение затянулось, мне даже стало действительно интересно, вдруг все-таки выстрелит.

Я бы не обиделась.

Но она опустила ручницу. Съежилась, и без того хрупкая, до совсем крошечных размеров, положила оружие на стол. И хмуро глянула на меня через плечо.

— Ты просто устроишь полный бардак, — отозвалась она колкой трелью. — Как всегда.

Наверное, ты сочтешь странным, что мою жизнь спасло лишь обещание уборки. Но, с другой стороны, вряд ли ты знаешь много Вольнотворцов.

— Хочешь метко стрелять — работай над стойкой, — отметила я, наблюдая, как она возвращается к верстаку. — Тысячу раз говорила, отклячь задницу.

— А я тысячу раз предельно ясно давала понять, что мой тыл в данный момент тебя никак не касается. — Она села на стул и, выдернув из волос перо, продолжила наносить на короткий кинжал те же письмена, что покрывали все вокруг. — И поскольку твой тыл сейчас находится в моей мастерской, должна потребовать, чтобы ты его отсюда убрала, причем наискорейшим образом. Иначе мне придется просить тебя подождать, пока я переобуюсь в ботинки, с которыми его познакомлю.

Тебе, наверное, стало бы интересно, почему в ответ на это заявление я усмехнулась. Если, конечно, знала бы ее так, как я.

Ну, то есть просто знать — другое дело. Так-то ты ее точно знаешь.

Тебе наверняка доводилось слышать о том, как двери Величественно Неприступных Катакомб Уэйлесса расплавили ядреной кислотой. Ее рук дело. Или о том, как фригольд Дикоречье отразил атаку имперской эскадрильи стрелами, которые взрывались с мощью пушек. Тоже ее труды. А вот про фригольд Неумолчный — вряд ли, потому что одним прекрасным весенним утром он расщепился в ничто всего за полчаса, — но и это ее работа.

Революционеры, имперцы, простой народ — любой придурок слышал о Вольнотворце, чьи смеси нагоняют жуть по всему Шраму. У нее множество имен. Тебе наверняка известно то, под которым она работает.

Двадцать-Две-Мертвые-Розы-в-Надтреснутой-Фарфоровой-Вазе.

Нехило, а? У всех Вольнотворцов такие имена. Но когда я ее встретила впервые, она назвала иное.

— Лиетт. — И его звучание нравилось мне больше. — Я тоже соскучилась.

Я подмигнула. Судя по выражению ее лица, лучше б я выстрелила. Она вновь обратила пылающий взгляд на верстак.

— Будь сие правдой, по пути сюда ты бы из приличия попала не в одну ловушку, — проворчала Лиетт.

— Сомневаюсь. Когда я была нечестна?

— Сплошь и рядом.

— В смысле, нечестна с тобой.

— Сплошь и рядом! — Она воззрилась на меня поверх очков. — Не сомневаюсь, что ты соскучилась по моим навыкам, Сэл. Соскучилась ли ты по моему обществу — вот тут вопрос.

— Разве нельзя совместить? — Я рискнула опустить ладонь на верстак, легонько задела пальцы Лиетт своими. — Никто не может сделать для меня то, что делаешь ты.

Они задержались на мгновение — под ее тоскливым взглядом, — а потом Лиетт убрала руку.

— С твоим револьвером, неважно, насколько диковинным ты его считаешь, способен справиться любой Вольнотворец.

— Да, конечно, но никто не заботится о нем так, как ты. — Я уперлась в столешницу локтем. Лиетт демонстративно его спихнула. Я пристроила на то же место сумку, не обращая внимания на попытку Лиетт прожечь во мне дыру. — Ты нравишься Какофонии. После тебя он всегда лучше целится.

Она одарила меня коротким взглядом — другим. Не улыбкой. Хотя Лиетт в принципе не расточала улыбки, в прошлом она потратила на меня их слишком много. Но губы ее дрогнули, едва заметно, призраком смеха, который я когда-то прекрасно знала — и убила.

— Оружие не испытывает чувств, — произнесла Лиетт.

— Испытывает, когда ты над ним работаешь.

— И у меня нет времени. Чего ты хочешь, Сэл?

— Мне нужна кое-какая помощь.

— Многим нужна. Тем, кто сталкивается с тобой, например. Правда, им, как правило, помощь нужна медицинская или материальная за порчу имущества. — Она, сощурившись, продолжала выводить замысловатые письмена вдоль кинжала. — И так как я не намерена соглашаться, вынуждена настаивать на твоем уходе, прежде…

— Третий закон.

А вот это уже задело ее. Лиетт вытянулась в струнку, стиснув перо так, что оно треснуло, а разъяренный взгляд, который в меня вперился, был из тех, что обычно берегут исключительно для талантливых людей, способных обоссать могилы твоей матушки, бабули и прабабули одновременно.

Лиетт ненавидела, когда я вспоминала Законы Вольнотворцов.

Несмотря на строгую независимость, сборище гениальнейших и неудержимых создателей все-таки нуждалось в некотором подобии порядка. И хотя их излюбленные Законы были заковыристы и невразумительны — их выдумала компания отщепенцев-алхимиков, механиков и прочих мастеров, что еще тут ждать, — запомнить первые семь не представляло труда.

Например, мой фаворит, номер три.

— Всякий долг между Вольнотворцом и любым, кто оказывает помощь Делу, Вольнотворец обязан уважить, — наклонилась я ближе с улыбочкой, за которую сама бы себе съездила по морде. — Уверена, что сделала для тебя достаточно. Помнишь, как я добыла тебе запретный томик имперских письмен?

— Украла, — поправила Лиетт. — Ты его украла. И я отплатила тем, что предоставила достаточно патронов для твоего оружия, чтобы разорить небольшой город. Что ты и сделала.

— А еще я убила бандитов, которые сожгли твою предыдущую мастерскую.

— Отплатила исцелением твоих ожогов после того, как ты сожгла их укрытие вместе с моим исследованием, которое они стащили.

— А как насчет трупа того барона?

— Ты сказала, это подарок, — обиделась Лиетт.

— Ну, — я вздохнула, — видимо, хорошо, что я прихватила кое-что с собой, да?

— Бьюсь об заклад, что это не извинение.

Наверное, стоило оскорбиться. Но, откровенно говоря, я ведь и правда сволочь.

Я откинула кожаный клапан сумки. Заметив блеск стекла, Лиетт мгновенно подняла взгляд. Я усмехнулась, не спеша ее обрадовать. Не могла не растянуть удовольствие. И, как только извлекла банку из толстого стекла, до краев наполненную фиолетовым порошком, по выражению лица Лиетт я поняла — оно того стоило.

Видишь ли, в мире есть всего две вещи, которые Вольнотворец любит больше секретности: то, что ему непонятно, и то, что можно превратить во взрывчатку. И в мире есть одно-единственное вещество, соединяющее эти два свойства, и Лиетт, уронив челюсть, распахнув глаза, растеряв слова, смотрела на целую его банку.

Добыча ингредиентов для Вольнотворцов приносит приличные деньги. Но большинство падальщиков либо слишком умны, либо слишком трусливы, чтобы убивать скитальцев. Любой другой Вольнотворец с легкостью заплатил бы мне по меньшей мере двадцать фемуров за то количество Праха, которое я выставила на верстак. Запроси я столько у Лиетт после всего, через что мы прошли, она закатила бы истерику.

Разумеется, когда она узнает, зачем я пришла, истерики не избежать. А то и чего похуже.

Однако эту проблему я оставила на потом. А пока — наблюдала, как изящные ручки обхватывают склянку, и необходимость быть осторожной борется со стремлением исследовать. Как в глазах за линзами очков разгорается благоговение, как Лиетт прикидывает, сколько здесь Праха, сколько всего чудесного она с ним сотворит. Наблюдала, как она вдруг вновь становится той робкой малышкой, что я встретила так давно, девочкой с застенчивой улыбкой, которая попросила у меня самую дорогую выпивку в таверне после того, как я уделала ее юбки грязью.

Я не сдержала улыбки.

Лиетт заметила это и нахмурилась. Она подхватила склянку с Прахом и унесла к сундуку. Рядом с ней он казался гигантским. Лиетт всегда была худенькой, но сейчас ее одежда — заляпанные маслом штаны и рубаха с высоким воротом и длинными рукавами — висела чуть свободнее, чем раньше. Лиетт слишком мало ела. Или спала. Или и то и другое.

Я, наверное, тоже приложила к этому руку.

Но если бы спросила, к чему именно, начались бы неприятности. Так что я прикусила язык. Лиетт убрала склянку и достала небольшой кожаный футляр, знакомо звякнувший металлом внутри, когда она поставила его на столешницу передо мной. Я приподняла крышку, улыбнулась серебряным патронам, и они улыбнулись мне в ответ. На капсулах были подписаны чары: Изморозь, Геенна, Солнцесвет, Шокхват — все мои любимчики.

— Три дюжины, — глянула я на Лиетт. — Я тебе нравлюсь, а?

— Собиралась оставить часть на следующий раз, когда ты явишься мне досаждать, — ответила та. — Однако считаю их надлежащей платой за то, что ты мне отдала. — Лиетт уселась обратно за верстак и, бросив на меня взгляд напоследок, вернулась к работе. — Если это все, можешь идти. Постарайся попасть в ловушку по пути.

— О, это не все. — Я подняла палец. — Сказала же, что я кое-что для тебя прихватила, правда?

— Но ты только…

— То было для дела, — перебила я, убирая пули в сумку и доставая оттуда свой трофей. — А это — для тебя.

Да, мое наблюдение не распространяется на всех, однако те женщины, кого мне посчастливилось встретить в жизни, следовали этому правилу.

Если нужна услуга, принеси ей цветы.

Если нужно прощение, принеси ей украшения.

А если нужно и то и другое, принеси ей книгу.

И если все это кажется тебе глупостью, значит, тебе никогда не доводилось видеть, как у человека озаряется лицо, как оно озарилось у Лиетт, когда я положила перед ней «Третью монографию Эдуарме о естественных законах и контрсложностях Шрама». Ее глаза стали огромными, а губы сжались. Когда я показала ей Прах, лицо ее горело изумлением и пытливостью. Но когда я дала ей книгу…

В глазах Лиетт отразился голод.

— Это… — Она умолкла, сдержав порыв облизнуть губы. — Это крайне редкий текст. — Лиетт подняла на меня взгляд, уже не хмурый, но пылающий тем голодом. — Где ты его достала?

— Нашла.

Ложь, и Лиетт это знала. Не самая серьезная, что она от меня слышала. Даже не самая серьезная, что она услышит от меня в тот день, она знала и это. А еще понимала, что, раз я принесла ей книгу, значит, я в большой беде. И вот, крепко прижав эту книгу к груди, Лиетт спросила снова — с усталым вздохом, который разбил мне сердце, когда я впервые его услышала.

— Чего ты хочешь, Сэл?

И я улыбнулась. И наклонилась над верстаком. И попыталась не думать о том, какая же я сволочь.

И рассказала.