Игры скучающих купидонов

Татьяна Абалова, 2019

Евгения Ключева никогда не подозревала, что время, отведенное для сна, можно проводить интересно. Нет, спать девушка определенно любила и, как все люди, нуждалась в отдыхе, но с некоторых пор, стоило ей закрыть глаза, как она оказывалась в гуще событий, которые совершенно точно не имели отношения к реальной жизни. А всему виной успокоительные капли, которые Женя, по воле случая, прописала себе сама. Жаль, что пузырьков с чудо-лекарством всего пять, и один из них уже находится в руках таинственного мужчины.

Глава 5. О соседях и потерянной девственности

И умная барышня может сгодиться для всяческих глупостей!

© Дохтур Gugutцэ князь Бешбармакоff

— Не забудь у аптеки поцеловать взасос, — я гремела ключами, убирая их в просторную сумку, где, кроме свежего халата и шапочки, лежала сменная обувь. Хотя дойти до работы — это нырнуть в первую же попавшуюся дверь в торце здания, я никогда не выходила «в свет» в рабочей одежде. Мало ли кого встречу, совершая утренний променад, длиной в двадцать пять шагов? Еще больше волновало, кто может встретиться, когда я, замученная прожитым днем и кашляющими клиентами, только и думаю о предстоящей одинокой ночи. Холодная постель и все такое. Чтобы нарваться на принца во всеоружии, я всегда при полном параде и на высоких каблуках. Это в аптеке Женька Ключева превращается в безликую работницу красного креста и полумесяца, вне ее — я та, которая достойна лучшей женской доли. Хотя, стоит признать, на пути по большей части попадаются не принцы, а белые и совсем не белые их авто–кони, причем стоящие на самом проходе — там, где я должна гордо цокать набойками, а не прыгать через лужи, словно альпийская коза.

— По попе тоже погладить? — оскалилась Галка.

— Можешь даже пожамкать. Ой, здравствуйте! — этажом ниже стояли две старушки. Одна, вздыхая, перебирала ключи, другая в нетерпении позвякивала крышкой бидончика, литра так на полтора. Интересно, где в век всепакетирования бабушки находят разливное молоко?

— Здравствуй, деточка! — откликнулась та, которая не была занята примеркой очередного ключа к замочной скважине. — А почему без головного убора? На улице холодно.

— Да мне здесь рядом! — махнула я рукой и, вежливо попросив взглядом доверить мне связку ключей, с первого же раза открыла «упрямую» дверь. В образовавшуюся щель высунул голову любопытный кот.

— Спасибо, милочка, — поблагодарила старушка, принимая ключи, и тут же про меня забыла, цепко хватая норовившего прошмыгнуть между ногами кота — свобода как всегда манила котейскую братию. — Лямур, проказник такой, ты куда собрался? Мы тебе молочка принесли!

— Это кто такие? — Галка просунула руку под мой локоть — так на льду будет если не безопаснее, то определенно веселее: идти — так в одной упряжке, валяться на асфальте — так не в одиночестве. — Новенькие? Или родственники дяди Саши?

— Новенькие. А дядя Саша здесь больше не живет, сестра к себе забрала, — я вздохнула, вспоминая нашего лихого барабанщика. Военный оркестр когда–то определенно гордился им, но после–пенсионная деменция, усугубленная спиртным, почти в каждую полночь выгоняла бывшего музыканта на трамвайные рельсы, и наш район содрогался от барабанной дроби. Не знаю, где была сестра раньше, но однажды подъехала машина, и грозная женщина с высокой халой на голове увезла рыдающего дядю Сашу — ему не позволили взять с собой барабан. Он так и остался лежать на скамейке. Правда, провожающие видели, как круглые головки палочек высовывались из–под куртки дяди Саши, а значит, песня, живущая в душе барабанщика, еще не закончена.

— Жаль, прикольный был дедок.

— Угу, — я смотрела под ноги, коварный лед прятался под тонким слоем снега. — Эти старушки тоже ничего. Сразу видно из интеллигенции. Если и усядутся сплетничать рядом с нашими бабушками, спинку будут держать ровно, а лапки сложат на ридикюли. Ты видела, они обе в шляпках?

— Сестры?

— Нет, не похожи. У той, с бидончиком, нос остренький да глаза темные, а вторая сероглазая с тонкими, почти кукольными чертами лица. И ростом она поменьше. Хотя…

Мне вспомнилось, как остроносенькая поджала губы, когда соседский мальчишка обратился к ней «баб Вера».

— Вера Романовна, — поправила его сероглазка. — А меня, молодой человек, называйте Надежда Романовна.

— Баб Надя, — тут же исправился молодой человек пяти лет от роду, — можно вашу кошку погладить?

— Это кот, — оскорбилась за Лямура Надежда Романовна.

— Короче, раз обе Романовны, значит, сестры, — заключила Галка после вояжа в мою память. — И кот наверняка Романович. Такой же седой и интеллигентный, как и старушки.

— Он не старый, просто серой масти. Порода называется вислоухий шотландец.

— Ну почему так не везет? — вздохнула Галина. — Вот живут совсем рядом шотландцы, так и те вислоухие. Как ты думаешь, шотландцы носят под килтами трусы?

— Какая тебе разница? Тут бы просто мужика встретить. В трусах или без…

— За просто мужиком можно в парк сходить. Там один эксгибиционист из кустов как черт из табакерки выскакивает. Как раз без трусов.

— Вот и договорились. В воскресенье с утра — в парк. Так, про поцелуй не забываем… Кирюсик в машине сидит.

— Дин–дилинь!

— Ой, извините, опоздала, гололед! — я прошмыгнула в подсобку мимо Марь Степановны, демонстративно посмотревшей на наручные часы. Открыв шкаф, торопливо скинула пальто и сапоги, застегнула халат и, надевая на ходу шапку и маску, появилась в торговом зале.

— Эта в черной куртке подруга твоя была, что ли? — Марь Степановна скучала.

Я кивнула и прошла к кассе. Бросила взгляд на полку, где хранились бутылочки со спиртом. «Любарум» стоял на месте. Его, видимо, даже не трогали. Открыла было рот, чтобы спросить у Марь Степановны, что за новое снотворное, но вспомнив, что фонтан потом не заткнуть, благоразумно промолчала.

Гугл тоже не помог.

Черт. Черт. Черт.

Но какие же, гад, яркие сновидения вызывает! Если, конечно, это его работа. Тут одно из двух: либо мой «Фрейд» расшалился, либо «Любарум» то, что доктор прописал. Не буду сегодня его пить. Хоть и заявлено, что не вызывает привыкание, на такие сны и подсесть можно.

— Красавицы, привет! — Кирилл зашел в аптеку через заднюю дверь, ключи от которой были только у него и Светланы Сергеевны.

Марь Степановна, отдав руку для лобызания, залилась краской смущения, заправила перманентный локон за ухо и широко улыбнулась вставной челюстью.

— Даже не подходите, — прошипела я, щелкнув ножницами перед самым носом Кирюсика, плавно перетекшего к кассе.

— Злая ты, Евгения. И лжешь знатно, — он лениво расстегнул пальто. — Я на днях в кино ходил и видел, как кое–кто с мужчиной целовался. А здесь из себя недотрогу строит: «Ах, не подходите ко мне, мне мужская ласка противна!».

Марь Степановна бочком–бочком притиснулась поближе.

— Если вы сидели в кинотеатре, то должны были видеть, как кое–кто покинул его, не дождавшись окончания сеанса, так как мужская ласка ему действительно неприятна. А если будете настаивать, то я ради эксперимента разрешу вам меня поцеловать. Только давайте пройдем в туалет.

— М–м–м… — Кирюсик дернул ухоженной бровью, наверняка расчесанной специальной щеткой. — Всегда знал, что ты, Евгения, горячая штучка. Так куда идем, в мужской или женский?

Марь Степановна слилась с белым шкафом и, втянув живот, затаила дыхание.

— Да какая вам разница, в каком туалете вы будете держать мои волосы, чтобы я после нашего поцелуя их не заблевала…

Кирюсик побледнел.

— Так мы идем или нет?

Кирюсик молча застегнул пальто.

— Дин–дилинь, — проводили его колокольчики.

— Жень, а ты действительно не любишь мужчин? — подала голос Мария Степановна. — Я сегодня видела, как ты…

— Меня сейчас вырвет… — на полном серьезе сказала я и побежала в туалетную комнату.

Постояв над текущей из крана водой, умылась и взглянула на себя в зеркало. Шапка сбилась на бок, лицо бледное.

Точно с таким лицом шесть лет назад я стояла в туалете экономического университета.

— Ключева, к доске, — Алексей Харитонович оторвал взгляд от журнала, где его палец замер на строчке с моей фамилией, и без какого–либо интереса в глазах проследил, как я медленно иду между партами. Когда я поравнялась с ним, с растяжкой произнес: — А расскажет она нам об обратных матрицах и формулах Крамера.

Я повернулась к доске, взяла мел, подняла руку и застыла.

Ведь учила вчера. Специально потратила два часа перед сном, чтобы запомнить намертво.

— Ну же, Ключева…

В голове была звенящая пустота, и только голос Алексея Харитоновича бился о стенки черепа испуганной птицей: «Ну же… ну же… ну же…».

— Садитесь, Ключева. Два. Вечером подойдете к кафедре. Третий подряд неуд. Вы слышите, Ключева?

Я рассеянно кивнула.

— В семь, — Алексей Харитонович, словно для неразумного дитя, показал на пальцах и снова повторил: — Семь. Запомнили?

Я кивнула. Села за парту и положила тяжелую голову на руки.

Лажа.

Все было хорошо, пока занятия вел забавный старик с непроизносимым именем Магаш Муралиевич. Он, читая лекции, плевался, смеялся по поводу и без, вызывая к доске, подтрунивал, предлагал постелить под колени газетку, понимая, что низко висящая (под его невеликий рост) доска, заставит высоких девушек нагнуться, а короткие юбки смутят не столько их обладательниц, сколько студиозусов, у которых самая пора гормональных игр.

Но ММ заболел, а потом и вовсе уволился, и на кафедру высшей математики пришел новый преподаватель — Бойко Алексей Харитонович, о котором заговорили сразу все студентки, а незамужние дамы кафедры в срочном порядке записались к парикмахеру, в спа–салон и фитнес–клуб, преследуя единую цель — произвести впечатление на неженатого коллегу.

БАХ произвел великий бум. Среднего роста, плечистый, подвижный, не особо красивый, но с бьющей через край харизмой. И пусть тебя окружает хоть тысяча привлекательных мужчин, ты будешь видеть только его, слышать только его голос, ловить только его взгляд.

Высшая математика из его уст воспринималась как откровение.

Посещаемость лекций зашкаливала, поскольку «на Бойко» приходили студенты других факультетов.

Деканат не мог не нарадоваться показателям успеваемости.

Все было Ок.

Сплошной шоколад.

И салют.

Если бы не одна ложка дегтя.

Восемнадцатилетняя студентка, красавица и отличница Ключева Евгения начисто растеряла мозги.

Там, в черепе, где как раз под копной светлых волос отводилось место системам линейных уравнений и методам Гаусса, выл шквалистый ветер, вылизывая извилины до гладкости попки младенца.

Я, мать ее, еще со школы носящая кличку Софья Ковалевская, перестала что–либо понимать в математике, находясь рядом с Алексеем–свет–Харитоновичем. Простым языком — я влюбилась. До слабости в коленках, до пересохшего рта, до тремора рук.

Разбуди меня ночью, и я без запинки выложила бы формулы Крамера, но скользни Бойко по моему лицу равнодушным взглядом, и серое вещество превращалось в розовый кисель. А каких формул и уравнений следует ждать от киселя?

— Хочешь стипендию? — спросил он, найдя меня стоящей за дверью кафедры высшей математики. Я кивнула. Только этот предмет отнимал у меня возможность разжиться за счет государства. — Будешь приходить сюда два раза в неделю. Вот флешка с моими лекциями, посмотри вторую, третью и восемнадцатую. Жду завтра в семь часов.

Матрицы, которым научил еще Магаш Муралиевич, внимания не задержали. Несколько практических занятий отняли максимум полчаса, а вот восемнадцатая лекция, которая называлась «Евклидово пространство», ввела в ступор. Это была небольшая видеозапись, на которой Алексей Харитонович, глядя прямо в камеру, раздевался. Когда звякнула пряжка ремня, экран погас.

Шок прошел минут через сорок. Я посмотрела запись бессчетное количество раз.

«Что это? Случайность или…»

— Поняла операции над матрицами? — Алексей Харитонович был спокоен, деловит, на столе в его кабинете лежали учебники и тетради. Я сидела напротив и не знала, куда девать глаза. И руки. Он знал — сунул в пальцы шариковую ручку. — Пиши.

— Что писать?

— Определители квадратных матриц.

«Дура я, — придвинула к себе тетрадный листочек, — выдумала черт знает что, а он, наверное, и не догадывается, что Евклидово пространство занято его голым торсом».

Воспоминания заставили загореться лицо. Я непроизвольно приложила ладонь к щеке.

Он проследил за моим движением и задержал взгляд на губах.

«Или знает?»

— Что с тобой, Ключева? Тебе жарко? — Алексей Харитонович поднялся и открыл форточку. Осенний ветер пошевелил тетрадные листочки, дернул висящее на стене расписание лекций, принес аромат мужских духов. Хороших таких. Заставляющих мозг окончательно размягчиться.

Я расстегнула верхнюю пуговицу.

Не своей кофточки. ЕГО рубашки. Он не шевельнулся. Не стукнул меня по рукам. Не посмотрел осуждающе.

Когда звякнула пряжка ремня, ЕГО ремня, я уже стояла без кофточки. И даже без бюстгальтера.

Девственность я потеряла на столе, где в попу мне упирался учебник «Высшая математика для экономистов». Да простит меня Кремер Н. Ш.