Этюды о конце света. Как умирала империя и рождалась Европа

Татьяна Альбрехт, 2022

Идея цикличности истории не просто не нова, она появилась раньше, чем возникла сама история как таковая. А фраза «В истории все повторяется, сначала в виде трагедии, потом в виде фарса» стала штампом. Конечно, уловить параллели сегодняшних событий и явлений с тем, что происходило не 50, не 100 и даже не 200, а полторы тысячи лет назад – для этого надо обладать богатым воображением, определенной долей дерзости и творческой фантазии, даже если ты неплохо знаешь историю.Однако я ничего не придумываю и не подгоняю факты под схему. Я просто излагаю в статьях свой взгляд на то, что происходило в ту отдаленную эпоху. А есть ли в этом сходство с событиями сегодняшними, каждый решит для себя.Этот сборник – попытка осмыслить удивительную историческую эпоху и понять, как те далекие события перекликаются с нашей реальностью.Надеюсь, вам будет интересно и захочется со мной поспорить, объяснить мне то, что очевидно вам, но совершенно непонятно мне, доказать мою неправоту и так далее…

Часть 1

О Риме и римлянах

Рим! всемогущее, таинственное слово!

И вековечно ты, и завсегда ты ново!

Уже во тьме времен, почивших мертвым сном,

Звучало славой ты на языке земном.

Народы от тебя, волнуясь, трепетали,

Тобой исписаны всемирные скрижали;

И человечества след каждый, каждый шаг

Стезей трудов, и жертв, и опытов, и благ,

И доблесть каждую, и каждое стремленье,

Мысль светлую облечь в высокое служенье,

Все, что есть жизнь ума, все, что души есть

страсть —

Искусство, мужество, победа, слава, власть,–

Все выражало ты живым своим глаголом,

И было ты всего великого символом.

Мир древний и его младая красота,

И возмужавший мир под знаменем креста,

С красою строгою и нравственным порядком,

Не на тебе ль слились нетленным отпечатком?

Державства твоего свершились времена;

Другие за тобой слова и имена,

Мирского промысла орудья и загадки,

И волновали мир, и мир волнуют шаткий.

Уж не таишь в себе, как в урне роковой,

Ты жребиев земли, покорной пред тобой,

И человечеству, в его стремленьи новом,

Звучишь преданьем ты, а не насущным словом,

В тени полузакрыт всемирный великан:

И форум твой замолк, и дремлет Ватикан.

Но избранным душам, поэзией обильным,

И ныне ты еще взываешь гласом сильным.

Нельзя — хоть между слов тебя упомянуть,

Хоть мыслью по тебе рассеянно скользнуть,

Чтоб думой скорбною, высокой и спокойной

Не обдало души, понять тебя достойной.

Петр Вяземский

Особый день в биографии Константина Великого

25 июля 306 года в Британии умер его отец тетрарх Констанций Хлор.

Однако перед смертью он успел оказать любимому сыну последнюю услугу: убедил подчиненные ему легионы признать сына цезарем.

Констанций был любимцем армии. Легионы Галлии и Британии в принципе верили и подчинялись только ему. Собственного, именно это обстоятельство спасло отцу и сыну жизнь, когда они бежали из Рима после неожиданных назначений Диоклетиана — под защитой верных легионов они могли не опасаться покушений. Ведь тогда — в конце 305 года — больной и немощный Диоклетиан под давлением соправителя Галерия назначил цезарями не тех, кого хотел, не способного юношу Константина, сына давнего соратника, а ставленников Галерия Александра Севера и Максима Дазу. И вот в довершение бед Констанций умирает на руках сына.

Отец и сын искренне любили друг друга, и Констанций перед смертью решил сделать Константину последний подарок. Убедить легионы поддержать его сына было просто — юноша еще при жизни отца заслужил любовь солдат и репутацию умелого воина и командира. Так что, думаю, легионеры итак поддержали бы его кандидатуру в качестве нового претендента на корону.

Но был один нюанс, который превращал поступок Констанция из формальности в необходимость. Старый воин был тетрархом, законным соправителем Диоклетиана и Галерия. Соответственно, его сын имел все права на титул цезаря, тем более он с детства жил при дворе и учился искусству управления. Так что Констанций фактически узаконил права сына и прозрачно намекнул армии, что Галерий узурпировал власть. Легионеров долго уговаривать не пришлось. Галерия в армии не любили за его необузданную жестокость и свирепость. А вот семейство Констанция уважали. А в те смутные времена кто пользуется поддержкой армии — тот и властитель. Ведь эпоха солдатских императоров еще не была забыта даже после 20 лет относительно стабильного правления Диоклетиана.

Именно очевидная поддержка солдат заставила Галерия признать за Константином право на титул и участие в управлении. Ведь сам он прекрасно знал об отношении к нему армии.

Так что именно с этого дня, с последнего поступка умирающего отца началось возвышение Константина Флавия, будущего императора Константина I, известного в истории как Константин Великий.

Через 20 лет 25 июля 326 года император Константин впервые в истории Римской империи отказался от выноса языческих идолов — обычной для любого общественного праздника церемонии.

После Первого Вселенского (Никейского) собора (325 год) и всех явных проявлений благоволения к христианской церкви это, казалось бы, вполне естественный шаг. На тот момент «первый христианский император» был язычником (в принципе есть большие сомнения относительно того, принял ли он крещение, многие ученые склоняются к мысли, что нет).

Это был поступок, продиктованный не религиозными чувствами (честно говоря, сомневаюсь, что Константин вообще во что-то верил, кроме собственной удачи), а чисто прагматическими соображениями. После собора, где Константин председательствовал, было бы нелогично демонстрировать свою приверженность древним языческим традициям. Тем более, примерно в это же время его деятельная матушка занималась раскопками в Иерусалиме в поисках христианских святынь.

Конечно, такое нарушение древней, освященной всем величием истории Рима традиции не осталось незамеченным. Император еще раз продемонстрировал, на стороне какой религии его симпатии. А если учесть, что за 2 года до этого Константин, наконец, стал единоличным правителем империи, устранив последнего соперника Лициния, христианские иерархи могли ощущать себя победителями.

Но вот что удивительно. Во-первых, Константин при всем явном покровительстве церкви, не пошел на последний шаг — не объявил христианство государственной религией и не завещал детям сделать это.

Во-вторых, император оказал церкви медвежью услугу: введя церковных иерархов в управленческие структуры империи, он заставил их подлаживать содержание религии под идеологические установки империи.

Ну а Феодосий I, сделав никейское христианство единственно допустимой формой для подданных империи (эдикт «О вселенской вере», 380 год), введя церковь в ее управленческий аппарат, окончательно лишил церковников выбора и не оставил им пути к отступлению.

Так христианство вступило на путь утраты чистоты учения, его искажения в угоду идеологическим потребностям государства, что в результате и привело к таким явлениям, как инквизиция, массовые избиения еретиков и язычников, преследование инакомыслящих, насильственное крещение огнем и кровью. Государственная церковь из общин верующих, объединенных любовью и стремлением к чистой жизни, чувством ответственности друг за друга, превратилась в машину подавления и угнетения.

Конечно, Константин в этом не виноват. Но великий император невольно положил этому начало.

Битва у Мульвийского моста и рождение официальной церковной идеологии

«Однажды, в полуденные часы дня, когда солнце начало уже склоняться к западу, — говорил василевс, — я собственными очами видел составившееся из света и лежавшее на солнце знамение креста, с надписью: “ΤΟΥΤΟ ΝΙΚΑ”».

Евсевий Памфил.

Жизни блаженного василевса Константина.

28 октября 312 года произошла битва у Мульвийского моста, с которой связана одна из самых знаменитых и важных для истории официального христианства легенд — предание о явлении креста императору Константину I.

Подобных рассказов о чудесах с исключительно политической, утилитарной подоплекой слишком много в истории церкви. Однако это превратилось в общее место уже несколько позже. А данный рассказ эрудита IV века, основоположника церковной истории как раз и стал прообразом таких вот церковно-политических сочинений, положил начало именно церковной традиции (которая, естественно, просто заимствована у других религий, у тех же римлян, например) возлагать «ответственность» за политические и военные успехи или неудачи на Божью волю. Достаточно вспомнить, что рассказ о видении короля франков Хлодвига I перед битвой с королем вестготов едва ли не слово в слово повторяет эту легенду.

Впрочем, обо всем по порядку.

Сначала о том, что это была за битва и почему она произошла.

Началось все с административной реформы Диоклетиана (293 год), в ходе которой он разделил империю на четыре части, назначив для каждой отдельного правителя при сохранении единого административного центра, единой политики, единой системы управления.

Реформа решила многие насущные проблемы, но, естественно, создала благодатное поле для постоянных узурпаций, заговоров и борьбы за власть (которые в Риме итак были привычным делом). Мало того, что правителей много. Так еще и титулы разные: август, цезарь… А поди разберись, где кончаются полномочия одного и начинаются другого. Тем более, в ту смутную эпоху, когда зачастую более всего требовалась быстрота реакции и умение воспользоваться моментом, а не споры о сферах влияния. Соответственно, зыбкость этой грани, неясность в вопросе наследования, да просто само существование тетрархов открывали обширные перспективы для властолюбцев всех мастей.

Потому стоит ли удивляться, что после отречения Диоклетиана (кстати, тоже практически вынужденного: пожилой измученный недугом император физически не мог противостоять яростному напору энергичного и властолюбивого тетрарха Галерия) в 306 году в Риме началась очередная смута.

Диоклетиан и его верный товарищ Максимиан, бывший его соправителем еще до разработки системы тетрархии, ушли в отставку. Галерий заставил Диоклетиана назначить цезарями не тех, кого хотел император, например, Константина, сына его давнего соратника Констанция Хлора, а своих протеже Максимина Дазу и Лициния.

Константин и Констанций, которых более всего опасался Галерий в качестве соперников, едва успели бежать и укрыться среди верных галльских легионов, признававших, в сущности, только их, а затем уплыли в Британию.

Сын Максимиана Максенций воспользовался ситуацией и захватил власть в Риме…

В общем, вместо 4 правителей появилось 7, и август Галерий, который начал все это (с расчетом на совсем другой результат, естественно), уже не контролировал ситуацию.

Сперва ему пришлось примириться с существованием Константина и даже назначить его цезарем.

Тетрарх Констанций умер от болезни вскоре после прибытия в Британию. Но перед смертью «уговорил» британские и галльские легионы признать его сына цезарем. Легионы были совсем не против — Константина в армии знали и любили, он уже успел проявить себя талантливым полководцем и хорошим командиром, а вот его главного врага Галерия ненавидели за буйный и жестокий нрав. Став в один день руководителем внушительной и, главное, преданной армии, Константин написал Галерию вежливое письмо, в котором поставил его в известность о сложившейся ситуации и предложил не лезть в бутылку. Скрипя зубами от ярости, август вынужден был признать дерзкого юнца соправителем, так как в верности собственных войск в случае войны с Константином был совсем не уверен.

К тому же в империи было очень неспокойно — к западным и северным границам подступали варвары, на востоке набирали силу сепаратистские тенденции. В такой обстановке свара тетрархов была убийственна для государства. Галерий, который, несмотря на жуткий характер, все-таки был сносным государственным деятелем, понимал это и решил хоть на время завязать с внутренними разборками. Договорившись с Константином (который, надо отдать ему должное, получив свое, честно занялся насущными делами на Западе, особенно, в Галлии) август попытался призвать к порядку бунтовщика Максенция, который так и «правил» в Риме, делая вид, что его все склоки не касаются. Но поход Галерия в Италию оказался безрезультатным. Максенций спокойно отсиделся за стенами Вечного Города, а войск для осады и штурма у августа было слишком мало. Так что он, не солоно хлебавши, вернулся в восточные провинции и тоже занялся насущными делами, которых более чем хватало.

Конечно, дурацкое положение, когда август не хозяин в империи, Галерия очень нервировало.

Как только страсти немного улеглись, он попытался еще раз договориться с узурпатором и вообще навести порядок в управлении, раздать всем сестрам по серьгам.

Но ни Карнутский съезд тетрархов, созванный по предложению Диоклетиана (представляю, как он смеялся в своем поместье, когда ему приносили вести о смуте), ни компромиссные решения, предложенные августом, никого не удовлетворили. Смута продолжалась на фоне непрекращающихся сражений тетрархов с внешними врагами (Константин, например, успел повоевать с франками в Галлии, с бруктерами на Рейне).

В 310 году бывший тетрарх Максимиан покончил с собой, т. к. не удалась его попытка низложить Константина, а делить власть с сыночком, который к тому времени превратился просто в копию Нерона последнего года, он не хотел и не мог. Впрочем, возможно, его убили по приказу Константина после неудачного заговора и покушения на будущего христианского императора… Но это уже детали.

В 311 году умер август Галерий, как предполагают исследователи, основываясь на описании его болезни, сделанном историком Лактанцием, от рака.

Остались Максимин Даза — самопровозглашенный август, узурпатор Максенций, спокойно сидящий в Риме, ставленник Галерия Лициний, правивший на Востоке и Константин, решавший военные проблемы на Западе. Причем, из них, если разбираться по гамбургскому счету, никто законным порядком не получил все свои титулы — одного — Лициния — назначили за деньги, у другого — Константина — за спиной стояла внушительная армия, Максимина Дазу протолкнул Галерий, Максенций вообще был самопровозглашенным правителем.

Естественно, ничем, кроме очередной свары претендентов на верховную власть, эта странная ситуация разрешиться не могла.

Лициния Константин решил пока не трогать, он был преемником Галерия, назначенным им самим и одобренным на съезде тетрархов. Максимин Даза сидел на Востоке и тоже вел себя прилично, сознавая всю шаткость своего положения (впрочем, на счастье Константина, он был побежден Лицинием и отошел в мир иной в 313 году, так что не пришлось даже тратить на него время и силы).

А вот с наглецом Максенцием необходимо было разделаться во что бы то ни стало. Столь открытое неповиновение и узурпация ставили под сомнение саму возможность существования и эффективность системы управления империей. Тем более, узурпатор сидел не где-нибудь, а в древнем сердце империи — Вечном Городе. Константин хорошо это понимал.

Спешно собрав армию, он быстрым маршем двинулся через Альпы из Галлии в Италию и оказался там уже весной 312 года.

Войск у него было едва ли не вчетверо меньше, чем у противника. Но то ли военачальники Максенция были не слишком компетентны, то ли Константину просто везло — по дороге к Риму он трижды нанес тяжелое поражение войскам узурпатора — под Вероной, под Бриксой и у

Августа Тауринорум

.

Мульвиев (Мульвийский) мост через Тибр располагался на старой Фламиниевой дороге километрах в трех к северу от Рима.

Именно там и разыгрался кульминационный акт затянувшегося спора тетрархов.

Правда, сначала Максенций приказал его просто разрушить, чтобы остановить войско Константина на пути к Риму.

В принципе узурпатор имел прекрасные шансы, как и пять лет назад, отсидеться за городскими стенами, тем более, зернохранилища были полны, город мог выдержать любую осаду.

Почему же вдруг он вышел в открытое поле навстречу Константину?

Христианские писатели впоследствии, конечно, приписывали это божественному вмешательству. Мол, сам Бог вынудил негодного выйти на бой и расплатиться за все грехи. Другие авторы утверждают, что увлекавшемуся магией и астрологией узурпатору нагадали победу.

Может быть… Но, скорее всего, все гораздо проще.

Римляне были весьма требовательны к своим правителям, тем более, когда знали, что их претензии на власть, мягко говоря, не бесспорны. Разбираться, кто прав, кто виноват — на это граждане тратить силы не хотели точно. Но правитель должен быть хотя бы достоин своих амбиций. А можно ли уважать и поддерживать человека, столь явно демонстрирующего трусость и неготовность отстаивать притязания на власть?

Скорее всего, Максенций испугался именно этого — лишиться поддержки жителей жестокого и капризного Города Волчицы. А там и до предательства недалеко — откроют ворота Константину и все.

Как бы там ни было, 28 октября 312 года узурпатор вышел с большой армией на правый берег Тибра (для чего ему пришлось навести понтонную переправу — вот задал себе лишних хлопот с этим мостом), чтобы встретиться с войском Константина.

Несмотря на многочисленность, армия Максенция была ненадежной. Она состояла из преторианцев, тяжелой конницы, легкой пехоты из Африки, гарнизонных отрядов и легионов, спешно собранные из местных жителей.

Вот в этом и была главная ошибка. Солдаты местных гарнизонов и местные жители давно отвыкли от военной службы, тем более, от столкновения с закаленными в перманентных приграничных боях профессиональными войсками (эти войска сами состояли уже в большой степени из варваров, для которых понятие верности вождю было одним из центральных в этике). Именно такой и была армия Константина — не просто профессионалы, они прошли со своим военачальником много сражений, доверяли ему и готовы были сражаться за него до конца. Максенций же по-настоящему мог положиться только на преторианцев, чьим ставленником он и был.

Константин, обладавший большим стратегическим талантом, очень быстро понял, в чем слабость противника, и взял инициативу в свои руки. Он первым атаковал и одним решительным ударом смял конницу врага на левом фланге, обратив ее в бегство. Затем его легионы пошли в наступление на центр армии противника, где стояли самые ненадежные части. И те, не выдержав, стали отступать, а затем и побежали вслед за конницей. Очень скоро паника стала всеобщей. Только преторианцы, полностью окруженные и отрезанные от своих, продолжали сражаться, пока были силы и смысл.

Впрочем, Константин проявил великодушие — остановил сражение, которое рисковало превратиться в простую бойню, и предложил врагам не только жизнь, но и службу. А на таких условиях сдаться было даже почетно. Слово будущий император сдержал — всех уцелевших в битве воинов противника помиловал и включил в состав своего войска.

Максенций погиб — утонул в Тибре, спасаясь бегством. Все пленные твердили, что его утянули на дно тяжелые доспехи. Но Константин не хотел рисковать и полагаться на непроверенную информацию — приказал отыскать тело и принести ему голову врага, которую и показал римлянам. Жители Рима, естественно, открыли ворота перед победителем.

Таким образом, Константин стал августом Запада и соправителем Лициния, которого ему предстояло победить в последующих сражениях через 12 лет.

Именно в связи с этими событиями и возникла легенда о видении Константина перед битвой у Мульвийского моста, о «ΤΟΥΤΟ ΝΙΚΑ»

«ΤΟΥΤΟ ΝΙΚΑ» — на греческом,

«In hoc signo vinces» — на латыни

На русский это можно перевести так: «Под этим знаком победишь» или «Сим победиши», если использовать более архаичную форму.

Родилась эта легенда, конечно же, под пером Евсевия Кесарийского. Он был лично знаком с императором (после свары тетрархов и победы над Лицинием, Константин, естественно, упразднил тетрархию, хотя институт цезарей-соправителей продолжал существовать), принимал активное участие в его церковных делах, в частности в Первом Вселенском соборе, посвящал ему панегирики. Император тоже очень уважал историка.

То есть, можно себе представить, как в частной беседе за чашей вина Константин рассказывает епископу свой дивный сон, а тот потом его записывает. Можно было бы…

Если не знать, что Евсевий Памфил — отец церковной истории, а Константин — первый император, легализовавший христианскую церковь, поддержавший ее и начавший активное включение церковных иерархов в управленческий аппарат империи.

Если знать это, милая частная беседа о «божьем знамении» превращается в политический акт, очень умный и тонкий стратегический ход, которым Евсевий (с одобрения императора, естественно), закладывает основы будущей церковной и государственной идеологии. То есть, император поддерживает истинную веру, значит, его торжество над врагами есть акт божественного покровительства. Константин — избранник Бога, Всевышний являет ему знамения, дарует ему победы.

Почему для этого была выбрана именно битва у Мульвийского моста?

Есть несколько причин.

Во-первых, фактически, битва за Рим — град апостолов Петра и Павла, с которым связана легенда о «Quo vadis?».

Во-вторых, война с Лицинием для этого не подходила — тут правота Константина была сомнительна, Лициний власть не захватывал, а унаследовал и получил признание своих полномочий от того же Константина. Кроме того, война с ним велась как-то неправильно: первый раз подрались в 314 году и разошлись, а потом схлестнулись через 10 лет, и тоже без особенно ярких эпизодов. Да и отрекшегося от власти Лициния Константин сначала простил и отпустил, а потом приказал задушить. Некрасиво как!

А война с Максенцием была молниеносной и победоносной вопреки обстоятельствам. Чем не пример божьей помощи избраннику?

Вдобавок, репутация Максенция была хуже, чем у Лициния (хотя тот тоже был «хорош»), он был узурпатором, со всех сторон неправым и неугодным.

Так что выбор Евсевия не только понятный, но еще очень правильный, со всех сторон безупречный.

Да еще как красиво: Константин сначала уверовал, а потом стал императором. Не наоборот. Именно поэтому он начал покровительствовать церкви. Блестяще придумано! Браво!

И все-таки…

Евсевий, ученик Оригена, богослов, прекрасно образованный человек не мог не понимать, насколько эта легенда языческая по сути, насколько ничего общего она не имеет с Евангелиями, с Нагорной проповедью.

Низводить Христа до уровня местного божка интригана, который вмешивается в разборку двух претендентов на власть и помогает одному с прицелом на то, что тот легализует церковь — это же язычество в чистом виде. Чем тогда Иисус отличается от гомеровских богов, которые устраивают свары во время сражений ахеян с троянцами и помогают своим любимцам?

Конечно, с точки зрения государства и церкви, как государственного института (естественно, Евсевий и прочие иерархи того времени надеялись на то, что церковь станет не только признанной, но и государственной) — логика железная.

А с точки зрения веры?

Как согласуется покровительство в войне с проповедью мира и прощения врагов?

Как сопоставить «Сим победишь» и «Блаженны миротворцы, ибо наречены они будут сынами Божьими», «Любите врагов ваших и молитесь за тех, кто гонит вас»?

Я понимаю, апостол Павел, видение по дороге в Дамаск.

«Почто гонишь меня, Савл?» — и яростный гонитель становится самым великим проповедником новой веры, фактическим основателем христианских общин, первым миссионером (ведь пока Павел не стал проповедовать у язычников, апостолы так и сидели в Палестине).

Тут все понятно. Логика жизни и смерти апостола безупречна.

А вот легенда о явлении креста перед битвой у Мульвийского моста никак не может связаться в моем сознании и сердце с христианством (не историческим, а тем, что звучит со страниц Евангелий и Посланий).

Она не укладывается даже в августинову логику войны, ибо война между тетрархами была просто борьбой за власть, а необходимой и неизбежной защитой родной земли от посягательств, не борьбой добра со злом.

Где-нибудь в эпосе, жестах, сагах, в сборнике кельтских или германских преданий ей самое место. А вот в истории христианской церкви…

Как христианство вышло из подполья.

Медиоланский эдикт Константина Великого

15 июня 313 года римский император Константин I издал Медиоланский (Миланский) эдикт, который объявлял христианство легальным и возвращал христианам конфискованную у них собственность.

Вот его текст, сохраненный Лактанцием и Евсевием Кесарийским:

«Император Цезарь Галерий Валерий Максимиан, непобедимый, август, великий понтифик, великий Германский, великий Египетский, великий Фиваидский, великий Сарматский пятикратно, великий Персидский двукратно, великий Карпский шестикратно, великий Армянский, великий Мидийский, великий Адиабенский, с трибунскими полномочиями в 20-й раз, император в 19-й, консул в 8-й, отец отечества, проконсул; и император Цезарь Флавий Валерий Константин, благочестивый, счастливый, непобедимый, август, великий понтифик, с трибунскими полномочиями и император в 5-й раз, консул, отец отечества, проконсул; и император Цезарь Валерий Лициниан Лициний, благочестивый, счастливый, непобедимый, август, великий понтифик, трибун в 4-й раз, император в 3-й, консул, отец отечества, проконсул — своим провинциалам [желают] здравия.

Среди прочих постановлений наших на благо и пользу государства первым пожелали мы исправить все дела римлян в соответствии с древними законами и общественным порядком и позаботиться о том, дабы и христиане, которые оставили учение собственных прародителей, пришли бы к здравомыслию. Поскольку по какой-то причине сих христиан обуяло такое своеволие и охватило такое неразумие, что они не следуют тем установлениям древних, которые прежде установили, быть может, сами их отцы, но по своему усмотрению и своевольно сами себе создавали законы для соблюдения и с противными намерениями собирали разные толпы. Затем, когда последовало это наше повеление, чтобы они вернулись к установлениям предков, многие под угрозой покорились, а многие подверглись смятению, казненные различными способами.

Но поскольку многие остаются в этом безрассудстве и мы увидели, что они ни богам небесным не воздают надлежащего почитания, ни к Богу христиан не обращаются, мы, следуя нашему снисходительнейшему милосердию и неизменной привычке даровать всем людям прощение, решили незамедлительно распространить и на них наше снисхождение, дабы они снова были христианами и составляли свои собрания, так, чтобы не совершать ничего против порядка; в другом послании судьям мы разъясним, что они обязаны соблюдать.

Посему, в соответствии с этим дозволением, они должны будут молиться своему Богу о здравии как нашем и государства, так и своем собственном, дабы и государство ни в каком отношении не терпело вреда, и они могли беззаботно жить на своих местах».

Предыстория этого важнейшего для христианской церкви документа длинна, драматична и чрезвычайно интересна.

Император Диоклетиан разделил империю сначала на две, потом на 4 части, чтобы легче было управлять столь обширной разноликой территорией. Но, прежде чем делить государство, принцепс сумел его собрать и навести в нем хоть какой-то порядок после хаоса и анархии III века.

Правда, это была уже совсем не та блестящая империя, которую творили Октавиан Август, Флавии, Марк Аврелий. Глобальный кризис III века — экономический, военный, политический, чреда бесконечных мятежей, узурпаций, солдатских императоров, ни один из которых, как бы хорош он ни был, не удержался на троне более пяти лет (а в среднем два года) навсегда изменили лицо Рима, который чудом не рухнул и не канул в небытие.

То, что в этих обстоятельствах государственные структуры, хотя бы видимо, сохранялись в неприкосновенности, внешние враги не захватили территории, говорит лишь об огромном моторесурсе великого государства, чья машина могла долго работать на холостом ходу, а также о слабости и неорганизованности врагов, которые еще не умели объединяться для решающего наступления. Хотя готы изрядно погуляли по Греции и Малой Азии, умудрились убить одного императора вместе с немалым войском, персы пленили другого и провели его в цепях пред всем честным народом, словно в насмешку повторив атрибутику римских триумфов.

И вот Диоклетиан за двадцать лет правления сумел пересобрать Рим заново из остатков, из того, что еще имело жизнеспособность и потенциал.

Как я уже сказала, это был совсем другой Рим, мало похожий на старый. Но все-таки Рим. У него по-прежнему было огромное количество проблем и врагов, все чаще из невнимательных «учеников» делавшихся выучениками (чего империя, особенно на Западе, очень долго не видела в упор) и оставалось все меньше того, что они могли предложить своим уже не гражданам, а подданным (о любых демократических структурах в Риме, начиная с эпохи домината можно забыть), дабы те терпели и поддерживали хиреющего великана.

На фоне всего этого в империи продолжала нелегально, но весьма успешно и динамично развиваться христианская церковь. Это были уже не отдельные общины верующих, каждая из которых жила по собственным законам, а четкая структура, вросшая в империю, проникшая в самые дальние ее уголки.

Первые церковные должности появились в районе 100 года. Особенно преуспела в этом Антиохия, где развитие церковной организации достигло небывалых успехов. Следом подтянулась остальная христианская Азия, а около 200 года церковная организация существовала практически повсеместно.

Управление общиной было отдано епископам, при которых состояли коллегии пресвитеров с совещательным голосом и которых поддерживали и замещали по необходимости диаконы. Все без исключения клирики должны были служить пожизненно, об их содержании заботилась община, которой принадлежало право выбора и епископа, но не смещения его. Посвящение в должность происходило посредством сакраментального акта, имеющего значение, примерно аналогичное с крещением. Епископа рукополагали один или несколько епископов, других клириков — только епископ их общины.

Так достигли завершенности организации общин, каждая из которых была устроена по монархическому принципу, ибо в собственных пределах епископ обладал почти неограниченной властью, а сопротивление ему приравнивалось к сопротивлению апостольскому авторитету и самому Богу.

Высшим требованием к епископу было наблюдение за сохранением апостольского предания в общине, началась консервация учения. Встречаются упоминания о епископах-еретиках, но они редки. В основном главы общин блестяще оправдали оказанное им доверие.

Чтобы епископам было легче исполнять свои главные обязанности, обмениваться мыслями, следить за единообразием обрядов и текстов, примерно в середине II века возникла традиция регулярных епископских съездов, сначала в пределах одной провинции. Уже около 175 года свидетельства о таковых съездах встречаются неоднократно. На них обсуждались и решались наиболее сомнительные вопросы. По мере укрепления этого института идеал единой церкви становился все ближе, т. к. решения, принятые собором какой-либо провинции, немедленно сообщались всем соседним (если конечно они касались общих интересов) с уверенностью, что они будут признаны правовой нормой. Прямым следствием этого стало то, что митрополит — епископ главного города провинции, стал председательствовать на соборах и вести от их лица внешние переговоры. Вслед за этим митрополиты потребовали себе прерогативы рукоположения епископов своей провинции, что являлось признаком высшей власти, особенно понятным для мирян. Пирамида продолжала заостряться, ибо уже в 300 году митрополиты эфесский, александрийский, римский имели большее значение, чем анкирский и тарсский, а патриархат, объединяющий большие комплексы провинций, стал образовываться еще до разделения Диоклетианом государства на 4 префектуры. Вопрос об особом почетном статусе Рима уже около 300 года никем не оспаривался.

Помимо всего прочего, незаметно произошла еще одна трансформация. После эдикта Каракалы 212 года, когда едва ли не половина жителей ойкумены вдруг стала римлянами, христианская церковь из института, антагонистичного Риму, стала институтом внутренним, потому что большая часть ее членов внезапно обрела римское гражданство. Конечно, дело было не в формальном акте, а именно в изменении статуса, основания религии, которая, даже еще находясь на нелегальном положении, чувствовала себя законно и прочно привязанной к великой империи, пусть и переживающей не лучшие времена.

Таково было положение дел до и во время правления Диоклетиана. Затем ситуация изменилась, прежде всего, политическая. Ну а вскоре борьба за власть привела лидера гонки претендентов на императорский пурпур к неожиданному, но вполне логичному и судьбоносному для христианства решению.

Итак.

Диоклетиан с самого начала делил власть с Максимианом. Они вдвоем наводили в империи подобие порядка. Правда, Максимиан больше занимался военными проблемами — умиротворял бунтующую Галлию, отражал набеги прирейнских германских племен, дрался с узурпатором в Британии,

Диоклетиан же занимался реформами — внутренним переустройством государства и армии. И весьма неплохо, надо сказать.

Потом дуэт правителей выбрал себе помощников, так как дел было слишком много — Констанция Хлора и Галерия.

Сначала четыре тетрарха действительно трудились на благо государства — забот было столько, что не до грызни. Каждый из них еще слишком хорошо помнил хаос эпохи солдатских императоров и не хотел повторения.

Но это было слишком хорошо, чтобы продолжаться долго. Власть — великое искушение.

Еще до ухода Диоклетиана в отставку Галерий ополчился на сына Констанция Хлора — способного и амбициозного юношу, который начиная с 290-х годов находился при отце, обучаясь искусству управления. За что тетрарх так возненавидел Константина — трудно сказать.

Все христианские писатели рисуют мрачный портрет Галерия — жестокий тиран, ненавидимый солдатами, не знающий жалости, получающий радость от страданий людей. Удивительно, но языческие авторы вторят им и тоже говорят о тетрархе, как о человеке грубом и до крайности жестоком. Впрочем, его военные кампании, не раз омрачавшиеся массовой резней всех без разбора, не противоречат такому портрету. Да и «великое гонение» на христиан 303-311 годов было спровоцировано именно Галерием. Не просто так: церковь, которая по-прежнему провозглашала себя независимой от Рима, к тому времени имела немалый авторитет и влияние, епископы подчас были местными серыми кардиналами при имперских чиновниках; то есть, это уже сильно походило на двоевластие.

Как бы там ни было, сын Констанция Хлора был для Галерия, как красная тряпка для быка. Константин, естественно, тоже не питал к врагу теплых чувств, но терпел, ожидая скорого введения во власть и возможности отыграться.

И тут — великий облом…

В конце 303 года Диоклетиан тяжело заболел и вынуждено отстранился от правления, чем и воспользовался Галерий.

Явившись в декабре 304 года ко двору слабого и находящегося буквально в изоляции императора, тетрарх потребовал от него назначения следующих правителей и фактически отречения. Чем Галерий грозил Диоклетиану и как добивался назначения нужных ему людей, можно только догадываться, но результат налицо. Максимиан уходил в отставку вместе с Диоклетианом, августами становились Констанций и Галерий, а цезарями… племянник и зять Галерия Максимин Даза и некий Флавий Север, его давний собутыльник. А Константин в пролете…

Так началась новая эпоха борьбы за власть. Еще не гражданская война, поскольку у империи хватало разборок с внешними врагами. Но четыре правителя больше не были союзниками и не доверяли друг другу.

Сначала Галерий попытался убить Константина, однако тот успел сбежать к отцу, находящемуся в Галлии. Там юноша мог не опасаться врага, поскольку популярность Констанция Хлора в этой провинции была столь велика, что солдаты и местные чиновники признавали только его власть.

Отец и сын вместе отплыли в Британию, где в 306 году Констанций умер от болезни на руках Константина. Перед смертью он успел «рекомендовать» подчиненным легионам сына в качестве императора. Впрочем, Константин и сам по себе был очень популярен в армии — умелый полководец, бесстрашный воин, он пользовался любовью и уважением солдат, с которыми честно делил битвы и опасности.

После смерти отца Константин написал Галерию вежливый ультиматум, смысл которого был примерно таким: «У меня есть право стать преемником отца, и армия поддержала это право».

Галерий пришел в ярость, но признал нахального юношу цезарем (он–то любовью военных из-за своей жестокости не пользовался и не был уверен, на чью сторону встанут войска в случае войны). Правда в ответ тут же назначил августом Флавия Севера, отдав ему Италию и африканские провинции.

В это же время Максенций, сын Максимиана, соправителя Диоклетиана, поднял мятеж в Риме и заявил о своих правах. Константин понимал, что у мятежника ровно столько же прав, сколько у него. Они взаимно признали друг друга.

Таким образом, в 307 году в империи получилось семь правителей — два августа и пять цезарей (пятым стал Лициний — еще один друг Галерия, весьма богатый и влиятельный в восточных провинциях человек).

Ненормальность ситуации понимали все.

Максимиан решил хоть как-то уладить ее. Сначала он породнился с Константином — отдал ему в жены дочь Фавсту, затем они с Галерием попытались уговорить Диоклетиана вернуться к власти и навести порядок. Тот, естественно, не стал влезать в их разборки. Его хрестоматийный ответ про капусту известен.

Потом Максимиан смог «нейтрализовать» Флавия Севера — заманил его в ловушку и заставил совершить самоубийство.

Затем он стал делать совершенно нелогичные вещи: сначала заключил с Константином союз и провозгласил того августом, потом явился в Арелат, когда зять воевал на рейнской границе с бруктерами, и объявил войскам о его гибели. Солдаты старику не поверили, и ему пришлось бежать в Массилию, где его и настиг вернувшийся с победой Константин. Жители города без колебаний открыли ворота любимцу армии. Август пощадил тестя, но заставил снова сделаться частным лицом. Старый интриган на этом не успокоился и попытался подбить дочь к заговору против мужа. Но Фавста все открыла Константину. Тот инсценировал свое убийство, чтобы поймать Максимиана на месте преступления (у того хватило глупости самому взяться за дело). После такого позора старику ничего не оставалось, кроме как выбрать способ самоубийства.

Впрочем, этот анекдот известен только со слов Лактанция, собирателя слухов, истового христианина и верного поклонника «первого христианского императора». Возможно, Максимиана просто тихо убили с согласия или даже по приказу Константина. В любом случае, к 309 году из гонки претендентов на пурпур выбыли уже двое.

В начале мая 311 года умер Галерий, за неделю до этого отменив все свои жестокие указы о христианах и прекратив гонения (как оказалось, навсегда). Причиной этой неожиданной милости, видимо, было то, что август умирал от страшного недуга (судя по описаниям, от рака) и надеялся, что христианский бог исцелит его, раз это не смогли сделать другие.

Итак, остался август Константин и цезари Максенций, Максимин Даза и Лициний.

В 312 году началась война между Максенцием и Константином, венцом которой стала знаменитая битва у Мульвийского моста и победа августа над узурпатором.

Осталось трое. Ненадолго.

Лициний в 313 году женился на сестре Константина, затем разгромил войско Максимина Дазы (сам Максимин вскоре умер от болезни) и после смерти Диоклетиана приказал обезглавить его жену и дочь.

Теперь империей снова правили двое, словно в «золотые» времена Диоклетиана и Максимиана. То, что они передерутся, понимали все. Но это будет потом.

Пока у Константина более насущные заботы. С триумфом войдя в Рим в ноябре 312 года, он стал наводить там свои порядки. Прежде всего, распустил преторианскую гвардию — это давний рассадник смут, заговоров и мятежей. Затем стал устранять последствия недолгого, но безалаберного правления двух узурпаторов.

Ну а 15 июня 313 года издал тот самый эдикт, текст которого я привела в начале.

Несмотря на восторженную истерику христианских писателей, уверения панегиристов и авторов житий, Константин издал указ не потому, что признал несомненную истинность христианской веры.

Этот обаятельный и жесткий прагматик, кажется, в принципе, был безбожником. Его решение о легализации христианства было политическим: если движение нельзя подавить, его следует возглавить. Свою стойкость и влиятельность церковь доказала, значит, императоры могут иметь с ней дело и обязаны сделать ее союзником государства.

Ведь до сих пор точно не установлено, был ли Константин крещен. В любом случае, эдикт он издавал, будучи некрещеным, на Первом Вселенском соборе председательствовал, не приняв таинство, и радел там не о тонкостях догмы, а о единстве церкви и о том, чтобы иерархи не забывали, кому они обязаны выходом из подполья, богатством и привилегиями.

Всячески покровительствуя церкви, отдавая ей языческие храмы (многие из которых к тому времени были в запустении и тихо растаскивались местными жителями, так что насильственного захвата практически не было) и позволяя строить новые, Константин думал о благе и единстве империи, которая нуждалась в новой объединяющей идее. Pax Romana давно перестал быть привлекательным со своими бешеными налогами, чудовищной коррупцией и произволом чиновников, насильственным прикреплением к земле и родовой профессии, инфляцией, бесконечными гражданскими войнами, нападениями варваров и остальными «прелестями».

Кроме того, узаконенное ограбление языческих храмов давало Константину деньги на продолжение реформ Диоклетиана, реорганизацию армии, строительство новой столицы. Именно опустошению языческих сокровищниц Европа обязана появлением золотого солида, на несколько веков ставшего основой ее денежной системы.

Разумный прагматизм Константина служил интересам государства, которому необходим и выгоден был союз с мощной организацией, объединявшей едва ли не больше половины его подданных.

Но ни личные качества императора, ни его расчетливая жестокость к врагам, ни его поведение в частной жизни не позволяют нам «заподозрить» Константина в принятии христианских идей душой и сердцем. Издавая свой эдикт о веротерпимости, великий правитель, думаю, понимал, что меняет ход истории. Но делал он это ради не Царствия Небесного, а царства земного, которое нужно было не только завоевать, но еще и удержать и привести в порядок. Что вполне ему удалось.

Медиоланский эдикт Константина был звеном в цепочке масштабных мероприятий по спасению того, что еще можно было спасти. И выбора у него особенно не было — все остальные религии империи имели четкие национальные признаки либо не подходили для основы государственной идеологии (например, гностические течения, митраизм или герметизм).

Но деваться некуда было и христианству. Выйдя однажды на государственный уровень, оно уже не могло вернуться обратно и вынужденно превращалось в светскую религию, идеологическую основу государства. Начался обратный процесс: сначала христианская община уподоблялась государству, теперь государство (затем государства) начали уподобляться христианской общине. С прекращением антагонизма между государством и церковью началось их постепенное соединение.

Император Юлиан Отступник — пасынок Фортуны

«В то время как все прочее оставалось по–прежнему — мужи, оружие, кони, командиры, отряды, пленники, казна, провиант, с одной перемены личности царствующего все пошло прахом».

Либаний. Надгробное слово по Юлиану. XVIII, 276.

В ночь с 26 на 27 июня 363 года на берегу Тигра недалеко от персидского города Сузы умер император Юлиан II, последний правитель из династии Флавиев. Властитель скончался от тяжелой раны, полученной им в тот же день в рядовой стычке с одним из персидских отрядов.

Мы знаем этого правителя под именем Юлиана Отступника.

Историю, как известно, пишут победители. А Юлиан II, увы, таковым не стал, хотя знал немало побед в своей короткой, полной опасностей жизни. Поэтому его образ, его деяния долгие века рассматривались исключительно через призму «отступничества», «неверный» племянник Константина Великого по мысли христианских апологетов и вторящих им историков более позднего времени был неправ и обречен изначально.

Мне всегда импонировал этот странный император, этот мечтатель и философ на троне, этот воин в пурпуре. Причем, не тот образ, который так ярко нарисовали Ибсен, Мережковский, Брюсов, а настоящий Юлиан, который скрыт за этими масками.

Отступничество…

А за что Юлиану было любить христианскую церковь?

Разве не с одобрения христианских епископов, игравших со времен Первого Вселенского собора немалую роль при дворе Константина Великого и его сыновей, сразу после смерти «первого христианского императора» его сыновья учинили резню всех ближайших кровных родственников почившего властителя?

Юлиану тогда было всего 6 лет (337 год), и только это остановило руку убийцы. Пощадили также старшего брата Галла — ему повезло очень вовремя тяжело заболеть. А вся остальная семья…

Бедные сироты стали фактически заложниками в руках Констанция II. Они жили под присмотром хитроумного епископа Евсевия Никомедийского, который не только всячески ограничивал свободу мальчиков — запрещал им слушать выступления языческих философов, ходить в театры, посещать храмы иных религий (хотя Медиоланский эдикт был указом о веротерпимости, а не о приоритете христианства над другими религиями империи), но и вместе с евнухом Мардонием исправно доносил императору, не зреет ли в милостиво оставленных в живых юнцах дух мятежа.

Конечно, Юлиану не за что было любить своих кузенов — ведь это по их приказу убили родителей и посадили их с братом в золотую клетку. Тем более, сыновья Константина Великого после смерти отца проявили себя отнюдь не с лучшей стороны — не договорились между собой, разделили империю, потом снова перессорились и начали воевать друг с другом. Так что в результате гонку за пурпур выиграл Констанций — самый удачливый из сыновей Константина.

Также не мог будущий император назвать счастливым свое детство, омраченное сначала огромной трагедией — потерей родных, потом жизнью в золотой клетке, в атмосфере подозрительности и доносительства.

В 354 году Юлиан лишился последнего близкого человека — по приказу императора был убит его брат Галл, которого сначала сделали цезарем, доверили ему управление Востоком, затем убили без суда и следствия, обвинив в заговоре против Констанция.

Годы своего «заключения» будущий император потратил на получение разностороннего образования. Он превосходно знал греческую литературу и философию, увлекался сочинениями неоплатоников, теургией, посещал Афинскую школу. Был он лично знаком с Отцами Церкви Григорием Богословом и Василием Кесарийским, христианское учение знал прекрасно во всем его тогдашнем разнообразии (в то время ни о каком едином каноне речи не было, едва приняли Символ веры и важнейшие догматы, а еретические течения еще не подвергались гонениям, даже осужденное собором арианство).

Да и не с христианством Юлиан II боролся, а с претензиями церкви на исключительность и право решать за других, во что верить, кому и как молиться.

Впрочем, все по порядку.

У Констанция своих детей не было, поэтому в какой-то момент вопрос о преемнике встал очень остро. Никаких добрых чувств император к кузену не питал и хорошо понимал, что Юлиан отвечает ему тем же. Но… политическая необходимость.

В 355 году Констанций провозгласил Юлиана цезарем (то есть, преемником и младшим соправителем с ограниченными полномочиями), женил на своей сестре и дал важное задание — навести порядок в Галлии, которая подвергалась беспрерывным нападениям германских племен, живущих на рейнской границе, особенно, алеманов.

Конечно, и здесь не обошлось без соглядатаев, доносчиков, прямого неподчинения и предательства. Да и сам император, наверно, в тайне надеялся, что молодой, не имеющий никакого военного образования и опыта цезарь провалит задание или вообще погибнет в битве с грозным противником. Наверно, потому и помощь оказывал минимальную, несмотря на настойчивые просьбы и весьма убедительные доводы Юлиана. Доходило до того, что цезарь с войском численностью не больше 13 тысяч должен был отражать большой набег объединенных племен, способных выставить 20–25 тысяч воинов. И это в ситуации, когда то и дело приходилось латать дыры в пограничной обороне на Рейне.

Однако вопреки ожиданиям, Юлиан с задачей справился. За неполных пять лет он навел порядок в обороне рейнской границы, нанес германцам несколько серьезных поражений, построил новые крепости, привел в должный вид прежние укрепления, заключил договоры с несколькими влиятельными вождями, которые обязывались не только соблюдать мир, но и поставлять воинов для римской армии.

Примечательно, что Юлиан, действительно не имевший ни соответствующего образования, ни военной подготовки, сам составлял планы кампаний и сражений, сам водил войска в битву, был практически всегда в первых рядах, рискуя наравне с солдатами и офицерами.

Констанций с возрастающим раздражением и тревогой следил за успехами кузена.

Вот как Аммиан Марцеллин — современник Юлиана II, офицер в его войсках и автор замечательного сочинения по истории поздней империи, пишет о реакции императора и двора на известия об успехах цезаря в Галлии:

«Все самые влиятельные придворные, признанные знатоки в искусстве лести, высмеяли хорошо продуманные планы цезаря и тот успех, что им сопутствовал. Повсюду распространялись глупые шутки, например, что он “больше походил на козла, чем на человека” (намек на его бороду); “его победы начинают приедаться”, заявляли они. “Краснобайствующий прыщ”, “обезьяна в пурпуре”, “грек–любитель” — этими и другими именами называли его. Поочередно донося их до ушей императора, жаждавшего слышать именно такие слова, враги Юлиана пытались очернить его умения. Они укоряли его в слабости, трусости и в сидячем образе жизни, и обвиняли в том, что он умеет сказать о своих победах блестящим языком».

В 360 году Констанций решился на новый персидский поход. Персы, весьма осмелевшие после неудач римлян в предыдущих кампаниях, перенесли военные действия в римскую Месопотамию и наложили руку на Армению — давнее яблоко раздора между двумя великими державами. Готовясь к походу, император потребовал у Юлиана прислать к персидской границе его лучшие войска.

Это требование не только оголяло едва восстановленную рейнскую границу и давало германцам возможности для новых набегов, но и явно свидетельствовало о недоверии сверхподозрительного Констанция к Юлиану — сводило на нет все его успехи и достижения. Да и сами галльские военные части, состоявшие преимущественного из местных жителей или германцев–федератов, восприняли распоряжение ставки без энтузиазма — идти на край света воевать непонятно за что им вовсе не улыбалось. Начался мятеж, в ходе которого цезарь был объявлен императором и облачен в пурпур.

Новой гражданской войны Юлиану не хотелось, поэтому он попытался договориться с кузеном — написал ему решительное, но вежливое и сдержанное письмо, в котором честно обрисовывал положение вещей и предлагал соглашение на основе status quo — Констанций сохраняет власть, занимается персидскими делами, а Юлиан остается в Галлии и продолжает делать то, что делал, в качестве полноправного соправителя.

В принципе, требования весьма разумные, обоснованные и скромные, учитывая, в каком «долгу» перед кузеном был Констанций.

Однако не склонный к компромиссам император потребовал от Юлиана полного и безусловного подчинения, что в принципе означало смерть — Констанций убивал и за меньшее. Юлиан это понял и перешел от переговоров к решительным действиям — выступил в поход против кузена, который все еще был в Малой Азии.

Новоявленный август, уже проявивший полководческий талант, и на сей раз действовал весьма умело — быстро овладел альпийскими проходами, взял под контроль Италию, Иллирик и Паннонию, в короткое время сумел собрать огромную армию и средства для войны. Думаю, он выиграл бы. Тем более, ему во многих случаях симпатизировало население. Однако неожиданная смерть Констанция 3 ноября 361 года избавила Юлиана от тяжкой необходимости вести междоусобную войну.

11 декабря тридцатилетний император вступил в Константинополь и был официально объявлен властителем Рима.

О внутренней политике Юлиана II обычно помнят только в связи с «гонениями» на христиан. Однако никаких гонений не было. Юлиан просто вернул другим религиям то, что при содействии Константина Великого и Констанция было отнято у них христианской церковью.

Император не скрывал своей симпатии к язычеству, честно приносил жертвы в храмах, хотел вернуть Алтарь Победы, отменил некоторые постановления о передаче культовых зданий христианской церкви.

Интересно, что, желая восстановить язычество, Юлиан пытался организовать жречество по образцу христианского духовенства, предписал им вести беседы с паствой и читать проповеди, ратовал за то, чтобы они вели безупречную жизнь. Конечно, это не вернуло авторитет древнему римскому язычеству, которое к тому времени тихо умерло своей смертью. Зато представители разных религий и религиозно-философских школ при содействии Юлиана вздохнули свободнее. Даже иудеи, чей Храм в Иерусалиме он собирался восстановить.

Кроме того, император занимался чисто экономическими вопросами — пытался навести порядок в налогообложении, смягчить налоговое бремя для беднейших слоев и ограничить произвол администрации на местах,

Не забывал он и о военных делах. Ведь на границах империи в ту эпоху всегда было неспокойно.

Ну а что же христианство?

Первым «ударом» по нему был эдикт о веротерпимости 362 года — Юлиан II уравнивал христианскую церковь в правах со всеми остальными, лишал привилегий. Но в то же время он возвращал из изгнания христианских епископов, сосланных за несогласие с «генеральной линией партии» или «еретические взгляды». И одновременно обещал большие выгоды тем, кто готов отречься от христианства.

Следующим шагом была школьная реформа. Юлиан взялся сам утверждать кандидатуры профессоров в школах и поставил вопрос: как могут преподавать Гомера, Гесиода, Демосфена, Геродота и других античных писателей те, кто отвергает их воззрения? Таким образом, он фактически лишил христиан права преподавать риторику и грамматику. Более того, христиане ставились перед выбором — получать образование языческое или не получать его вовсе (в официальных школах).

Недружественная политика?

Конечно! Юлиан и не скрывал своей антипатии к религии тех, кто погубил его семью.

Но император не пошел ни на какие крутые меры, ничего не запретил, никого не сослал и не казнил. Да, были некоторые эксцессы с осквернением христианских храмов в ответ на фанатичные выходки христиан. Но это не запреты и не гонения.

Кроме того, называть Юлиана II отступником в принципе неправомерно — он никогда не поддерживал политику своего кузена, с которым находился всю жизнь в глухом конфликте (а в определенный момент и в явном), он с рождения не видел от представителей церкви ничего хорошего (разве что, дискуссии с Григорием Богословом и Василием Великим принесли ему интеллектуальное наслаждение), он никогда не называл и не считал себя христианином.

Так в чем же и на каком основании его обвиняют христианские писатели — представители в идеале самой мирной и терпимой религии?

Юлиан погиб во время персидского похода.

Сначала ему сопутствовал успех. Он захватил несколько стратегически важных городов и крепостей персов, нанести им серьезные поражения. Но потом удача отвернулась от императора. Он не смог взять Ктесифон, хотя, обманув ложными маневрами царя Шапура Великого, подступил к самому городу и захватил укрепленный лагерь персов на крутом берегу Тигра. Затем у армии истощилось продовольствие, они вынуждены были отступать по сложной местности в условиях постоянной нехватки еды и фуража.

В этих обстоятельствах Юлиан проявил себя с лучшей стороны — лично следил, чтобы продуктами обеспечивали в равной мере все армейские части, не пожалев даже припасов для императорской кухни.

Самолюбивый, обожающий успех и похвалы, грезивший о возрождении величия империи и лаврах нового Августа, Юлиан, конечно же, очень сильно переживал свою неудачу (правда, неудачу относительную, царь Шапур готов был заключить мир с Римом на весьма почетных условиях, послы должны были явиться к императору как раз в день его гибели).

Относительно того, что именно произошло в тот роковой день, есть несколько версий.

Точнее, самого факта ранения в неожиданно возникшей стычке никто не оспаривает. Известно даже, что Юлиан вступил в бой, защищенный одним лишь щитом, не надев доспехов, и получил смертельную рану копьем в печень.

Вот как описывает это непосредственный свидетель событий Аммиан Марцеллин:

«…Вдруг император, который в этот момент вышел немного вперед для осмотра местности и был без оружия, получил известие, что на наш арьергард неожиданно сделано нападение с тыла.

3. Взволнованный этим неприятным известием, он забыл о панцире, схватил в тревоге лишь щит и поспешил на помощь арьергарду, но его отвлекло назад другое грозное известие о том, что передовой отряд, который он только что оставил, находится в такой же опасности.

4. Пока он, забыв о личной опасности, спешил восстановить здесь порядок, персидский отряд катафрактов совершил нападение на находившиеся в центре наши центурии. Заставив податься левое крыло, неприятель стремительно стал нас окружать и повел бой копьями и всякими метательными снарядами, а наши едва выдерживали запах слонов и издаваемый ими страшный рев.

5. Император поспешил сюда и бросился в первые ряды сражавшихся, а наши легковооруженные устремились вперед и стали рубить поворачивавших персов и их зверей в спины и сухожилия.

6. Забывая о себе, Юлиан, подняв руки с криком, старался показать своим, что враг в страхе отступил, возбуждал ожесточение преследовавших и с безумной отвагой сам бросался в бой. Кандидаты, которых разогнала паника, кричали ему с разных сторон, чтобы он держался подальше от толпы бегущих, как от обвала готового рухнуть здания, и, неизвестно откуда, внезапно ударило его кавалерийское копье, рассекло кожу на руке, пробило ребра и застряло в нижней части печени.

7. Пытаясь вырвать его правой рукой, он почувствовал, что разрезал себе острым с обеих сторон лезвием жилы пальцев, и упал с лошади. Быстро бежали к нему видевшие это люди и отнесли его в лагерь, где ему была оказана медицинская помощь.

<…>

23.Все умолкли, лишь сам он глубокомысленно рассуждал с философами Максимом и Приском о высоких свойствах духа человеческого. Но вдруг шире раскрылась рана на его пробитом боку, от усилившегося кровотечения он впал в забытье, а в самую полночь потребовал холодной воды и, утолив жажду, легко расстался с жизнью…».

Мнения авторов расходятся в вопросе, кто направил это копье, и случайно ли оно попало в императора.

Одни полагают, что это была диверсия персов — они хотели убить Юлиана, чтобы в обстановке паники и безвластия навязать римлянам кабальные условия мира (к слову, так и произошло — скоропалительно избранный преемник Юлиана Иовиан заключил мир с Шапуром на весьма неприглядных для Римской империи условиях),

Другие полагают, что копье было брошено римлянином — либо заговорщиком, из тех, кто хотел возвести на престол собственного кандидата, либо просто недовольным затянувшимся походом и суровостью Юлиана, который не хотел превращать их вынужденное отступление в позорное бегство (а этого в измотанном войске желали многие).

Есть версия, что это была месть солдата-христианина (тоже весьма «лестная» характеристика для адептов религии любви и прощения).

Ну и самое фантастическое предположение: это было самоубийство. Юлиан не мог пережить провала, понял, что положение армии безнадежно и искал смерти в бою.

Красиво! Но все решения и поступки императора, подробно описанные и разобранные Аммианом Марцеллином, с самого начала сопровождавшим Юлиана в персидском походе, противоречат этой версии.

Как бы там ни было, 27 июня 363 года последний император из рода Флавиев, последний потомок Константина Великого на римском троне умер на персидской земле и был оплакан многими искренне чтившими и любившими его солдатами.

Бедный мечтатель! Судьба явно несправедливо обошлась с этим талантливым, умным, в чем-то очень наивным и благородным человеком. Да и посмертная слава ему досталась весьма сомнительная. Впрочем, госпожа Клио — мастер на такие недобрые шутки.

Кстати, Юлиан II был не только талантливым полководцем и умелым администратором, но еще и хорошим писателем. К счастью, его сочинения переведены на русский язык. Интереснейшее чтение. За этими строками — личность неординарная, может, даже сознающая всю безнадежность своего «бунта», но жаждущая бури, чтобы не отдать без боя любимый старый Рим — центр ойкумены, а не столицу христианского мира.

«Феодосий Младший, <…> впоследствии славный император».

О последнем властителе единой империи

19 января 379 года император Грациан даровал своему полководцу Феодосию титул августа и назначил своим соправителем.

Событие по тем временам заурядное, учитывая количество императоров, цезарей, августов и просто узурпаторов, посягавших на вершины власти в Римском мире.

Вообще, когда начинаешь разбираться с чехардой и путаницей власти в поздней империи, удивляешься только одному — почему империя продержалась так долго и не разделилась раньше.

Очевидно, просто потому, что до поры на исторической арене не было сил, способных окончательно расшатать ее обветшавшее здание.

Германцы учились упорно, последовательно, но еще не стали выучениками, гунны еще не покидали пределов Великой Степи, а у Персии хватало своих забот, к тому же, на тот момент у них не оказалось собственного Ганнибала.

Ну и самое главное — идея была слишком живучей. Существовал устоявшийся мировой порядок, некая гармония, все было ясно и понятно.

Пусть Pax Romana в позднем своем варианте был далеко не самым лучшим, спокойным, удобным и справедливым местом для жизни. Но он был привычным. Другого люди не знали и не хотели знать.

Непроходимые леса за Рейном, бесконечные равнины по берегам Дуная, степи Причерноморья и Каспия, Великая Степь таили неведомое, непонятное медленно умиравшему эллинистическому миру.

А потом это неведомое настигло тлеющую славу Рима. Дикие всадники, напоминавшие прекрасные и жуткие мифы о кентаврах, громадного роста белокурые или медноволосые люди с руками, такими крепкими, словно они были продолжением их страшных длинных мечей или беспощадных боевых топоров, пришли к границам империи. Сначала римляне относились к ним с привычным презрением, затем поняли, что эти гордые, отчаянно смелые и очень восприимчивые, быстро учащиеся люди — противники грозные и серьезные. Тогда их стали обольщать, обволакивать лестью, стравливать друг с другом, приглашать на службу. Чужаки усмехались в густые усы, с радостью принимали дары, золото, шли на службу к странным южанам с резкими профилями и учились, учились…

Часто бывает, учитель не замечает, как ученики взрослеют и умнеют, не видит, что они уже давно вышли из поры ученичества.

Так и произошло. Римляне сами не заметили, как отдали пришельцам свой мир, который те не только перекраивали на свой лад, но и честно защищали.

В течение второй половины III века готы и союзные племена доставили слишком много хлопот и беспокойств «непобедимому Риму», опустошали прибрежные города, грабили морские караваны, яростно сражались с могучими легионами и даже убили одного императора.

Другие германцы на Дунайском и Рейнском лимесах тоже не давали приграничным гарнизонам жить спокойно. Благо, Рим в те времена еще владел своим главным умением — разделять и властвовать. Так он и поступал с гордыми, но пока еще слишком простодушными для тонкостей веками отработанной римской политики детьми Севера.

И в то же время занимался саморазрушением.

Дело не в излишней приверженности роскоши и распущенности нравов, о которой часто пишут современники тех грозных событий, особенно христианские писатели, видевшие в этом причину падения языческого Рима.

Дело в том, что кровь гордых квиритов иссякла, идея римской доблести — тоже. Во времена Республики и первых императоров, не говоря уже о временах царских, военная служба, государственная служба считалась почетной обязанностью граждан, привилегией, дарованной только истинным римлянам. Но постепенно жители Вечного Города, разросшегося до империи, утратили ощущение этой привилегированности, исполнение государственных обязанностей, защита Отечества (само понимание которого с разбуханием территории тоже было искаженно) перестали быть почетным и уважаемым делом, достоянием и обязанностью граждан. Их стали перекладывать на наемников, чужеземцев, на должности стали назначать выскочек, рвавшихся к власти.

А после эдикта Каракаллы 212 года, когда все население римской империи в один миг превратилось в ее граждан, такие понятия, как гражданский долг и гражданское служение нивелировались в принципе.

Конечно, древние патрицианские семьи, ведущие род от самого Ромула и его братьев по оружию, помнили и хранили эти ценности. Но сколько было — этих древних гордых родов в общей массе населения, не сознававшего себя гражданами Рима в том смысле, который имел этот статус во времена царей или ранней республики?

Свято место пусто не бывает. Империя огромна, ее надо защищать. А если сами граждане не хотят этого делать, кому же доверить столь трудную задачу, как не вчерашним врагам, не покоренным, но очарованным величием империи варварам?

Северные великаны, сражавшиеся неистово и умело, как их яростные боги, охотно шли на службу империи. Она им могла предложить гораздо больше того, что знали они в своих лесах и степях — богатство и славу, высокое положение в этом удивительном, манившем мире.

Дошло до того, что даже преторианцев, личную гвардию императора стали набирать из германских наемников.

С одной стороны логично — чужаки не связаны никакими политическими пристрастиями и личными интересами внутри Рима, служат за деньги, а верность и стойкость этих воинов общеизвестна.

Но с другой стороны…

Если даже императора в сердце Рима охраняли чужаки, варвары, что же творилось в приграничных гарнизонах, в региональных армиях, в легионах, стоявших на дальних рубежах?

Произошло то, что должно было случиться — найти природного римлянина в римской армии стало так же сложно, как индейца в Лондоне XVII века.

Возникала парадоксальная ситуация — варвары, рвущиеся в пределы империи, сражались такими же варварами, защищавшими ее.

Конечно, такое было не везде и не всегда. Злосчастное войско Валента в день Адрианопольской катастрофы было сборным, и во многом состояло из местных жителей, то есть, фракийцев, иллирийцев, греков и т. д. Впрочем, армия восточной части империи всегда была мене варваризированной, точнее, там преобладало местное население. Но именно эту армию, обученную сражаться по римскому образцу, готы разбили наголову.

Удивительно, но практичные римляне всегда были консервативны в плане воинского искусства.

Может, от своего высокомерия и привычек к победам?

В начале I века до н. э. потребовалось унизительное поражение от кельтских и германских племен, военный гений и железная воля Мария, чтобы превратить римскую армию в те классические победоносные легионы, перед которыми скоро склонится весь мир. Понадобилось немало столкновений и поражений от восточных армий, вроде парфянской и персидской, чтобы римляне сформировали нормальную конницу. Надо было потерять десятки тысяч воинов в германских лесах, дабы понять, что с германцами в их чащобах и болотах не годится обычная римская тактика. Не говоря уж о великом позоре восстания Спартака, когда гладиаторы и рабы громили обученные легионы.

Но в конце IV — V веках учиться было поздно. Да и бессмысленно. Империя давно клонилась к закату, цезари, августы, узурпаторы сражались за власть, землевладельцы жили на роскошных виллах в провинциях, не обращая внимания на всю эту грызню, церковь, уже легализованная, упорно строила свое государство в государстве, сенаторы спорили о старых римских ценностях, чиновники на местах душили население налогами и поборами, багауды бесконечно бунтовали, варвары сражались друг с другом за право владеть тем, что было когда-то великой империей…

Как в такой обстановке еще что-то работало — удивительно. Видно, это как хорошо отлаженный механизм — некоторое время функционирует на холостом ходу.

И вот в такой странной обстановке император Грациан за 4 года до гибели принял, сам того не зная, историческое решение.

Феодосий ведь не был ему родней и по праву рождения претендовать на титул никак не мог.

Зато он, как и его отец, Феодосий Старший, обладал незаурядным воинским талантом и множеством других способностей, которые отмечали у юноши еще в очень ранние лета.

Средневековые и позднеримские историки расходятся во мнении, как именно Феодосий достиг таких высот.

Думаю, средневековая традиция не верна — вряд ли в те смутные времена юношу назначили на основополагающий пост только за заслуги отца. Видимо, после казни Феодосия Старшего (в причинах которой до сих пор не разобрались) император приблизил молодого человека к себе и доверил пост главнокомандующего Иллирика, потому что нуждался в верных и способных людях.

Кроме того, из всех полководцев Грациана Феодосий единственный происходил из знатной римской семьи, остальные были варварами.

Конечно, Грациан не знал, насколько судьбоносным будет его решение, не знал, что через четыре года он будет предательски убит, что его брат умрет бездетным, так и не проявив никаких управленческих талантов (они номинально были соправителями, но фактически правил один Грациан), что Феодосий неожиданно станет правителем единой империи и сделает то, что определит ее дальнейшую судьбу на века.

Феодосий не зря заслужил титул «Великий». Он был умелым администратором, толковым политиком, хорошим полководцем: смог защитить свое государство как от внешних врагов, так и от внутренних — справился с несколькими узурпаторами, успешно воевал с готами и аравийскими племенами, честно защищал интересы Рима (так, как он их понимал). 27 февраля 380 года он издал свой эдикт «De fide catholica» (О вселенской вере), в котором провозглашал христианство в его никейском варианте единственно дозволенной религией для подданных пока еще единой империи. Накануне своей смерти, случившейся 17 января 395 года, Феодосий разделил империю между своими сыновьями Аркадием и Гонорием, приставив к старшему (одиннадцатилетнему Аркадию) выскочку Руфина, а к младшему — десятилетнему Гонорию — опытного полководца Стилихона, вандала по отцу, своего родственника по закону (мужа любимой племянницы) в качестве советников и опекунов.

Таким образом, империя окончательно и бесповоротно разделилась на Западную и Восточную.

Какое значение имели все эти события и решения для судьбы Европы, Ближнего Востока и всего мира — объяснять не стоит.

Вот так порой обычные на первый взгляд события, «повседневные» решения решают судьбы государств, народов и целых эпох.

Битва на реке Фригид — точка разлома в судьбе Римской империи

6 сентября 394 года состоялась битва на реке Фригид между войском Западной Римской империи под командованием узурпатора Евгения и армией Восточной Римской империи, которой руководил лично император Феодосий I.

Эту битву не изучают в школе, вскользь упоминают в ВУЗовской программе по античной истории. Она малоизвестна и редко вызывает интерес у кого-то, кроме специалистов.

А между тем, по своему значению для судеб империи и Европы эта битва не менее важна, чем Адрианопольская катастрофа или сражение на Каталунских полях. В определенном смысле, ее можно назвать точкой бифуркации (если применять терминологию Тойнби).

Впрочем, по порядку.

Прежде всего, как получилось, что две римские армии сражаются между собой, да еще в то время, когда империю со всех сторон теснят варвары.

Дело было так.

15 мая 392 года в галльском городе Виенна был найден мертвым император Западной Римской империи Валентиниан II. По наиболее распространенной и правдоподобной версии он был убит по приказу Арбогаста, своего полководца франкского происхождения (достойного предшественника Хлодвига

I

, надо заметить). Зосима вообще утверждает, что Арбогаст убил императора лично. Сократ Схоластик описывает это более красочно, тоже прямо обвиняя полководца.

«Тогда Арбогаст не стал больше расспрашивать, но впоследствии в Виенне Галльской, увидев, что император после второго завтрака, в полдень, в укромном месте дворца забавляется с шутами пусканием в реке пузырей, подослал к нему нескольких телохранителей, которые, воспользовавшись тем, что никого из императорских слуг, ушедших тогда завтракать, рядом не было, руками зверски удавили несчастного. А чтобы кто-нибудь не стал искать виновников убийства, душители, надев ему на шею платок в виде петли, повесили его, чтобы казалось, будто он удавился по своей воле».

Согласно установленному порядку, правитель Востока Феодосий I имел право и должен был сам назначить правителя Западной части, так как прямых наследников у Валентиниана не было. Однако 22 августа 392 года секретарь и личный друг Арбогаста Евгений был провозглашен императором Западной Римской империи без какой-либо попытки согласовать его кандидатуру с властителем Восточной части.

Разумеется, Арбогаст лишь прикрылся знатным римлянином, собираясь править сам. Во всяком случае, так утверждает Орозий:

«Арбогаст сделал тираном Евгения, избрав человека, которому пожаловал лишь титул императора, а управлять империей намеревался сам».

Логика, конечно, в этом есть. Амбициозный франк не хотел никому уступать власть, просто ему надо было назвать императором хотя бы Евгения, римского аристократа, предположительно, даже принадлежащего к роду Флавиев. В те времена было еще слишком большой дикостью, чтобы варвар открыто правил Римом. Тем более, варвар из числа германцев, которых римляне по-прежнему считали дикарями. Арбогаст все это прекрасно понимал, но не собирался оставаться на вторых ролях из-за римских предрассудков. О его независимом поведении, открытом неподчинении и частых стычках с юным Валентинианом II (при котором франк был военачальником, причем, не назначенным, а избранным войсками помимо воли императора), доходивших едва ли не до рукопашных, пишут Филосторгий, Сократ Схоластик и Александр Сульпиций (в пересказе Григория Турского). Судя по всему, именно эти конфликты и стал причиной ранней смерти несговорчивого императора.

Чтобы соблюсти хотя бы видимость законности и получить признание post factum, Евгений и Арбогаст направили посольство в Константинополь. Феодосий принял послов благосклонно, богато одарил, но определенного ответа не дал. Однако тайно стал готовиться к войне.

Учитывая, что армия Арбогаста была сильной, полководец пользовался большим авторитетом в войсках, гражданская война, да еще на фоне непрекращающихся проблем с Персией, германскими и гуннскими племенами на границах, была для империи, в общем-то, нецелесообразной и неуместной. Тем более, существовал прецедент мирного выхода из ситуации — в 383 году Феодосий признал узурпатора Магна Максима (правда, через пять лет сверг и убил его).

Но в данном случае дело для императора оказалось не только государственным, но и личным — Валентиниан II приходился родным братом его жене Галле. К тому же Магн Максим был знаменитым полководцем вполне римского происхождения, правил сам (и довольно неплохо, надо заметить), им не прикрывался нахальный варвар. А тут какой-то выскочка-франк, прячущийся за родовитым прихлебателем. Тем более, Валентиниан не раз жаловался дядюшке на Арбогаста, просил помощи и защиты от него. Феодосий наверняка чувствовал свою вину за то, что не вмешался вовремя.

И еще очень важным фактором, подтолкнувшим восточного императора к решительным действиям, был провозглашенный Евгением курс на возрождение язычества в Италии. Для ревностного христианина Феодосия, который, к тому же за 12 лет до событий издал «Эдикт о вселенской вере», объявляющий христианство никейскогого толка единственно дозволенной религией, это стало ударом в спину.

Так что война была делом решенным.

Тем не менее, Феодосий адекватно оценивал силы врага и, судя по всему, колебался. Феодорит и Созомен утверждают, что он даже послал евнуха Евтропия в Египет к монаху Иоанну из Фив за предсказаниями.

Иоанн предрек победу и Феодосий решился. Он оставил своим официальным преемником юного (17 лет) сына Аркадия под присмотром префекта Руфина и двинул войска к Италии.

Очень интересно, что среди полководцев Феодосия мы встречаем хорошо знакомые имена:

— Стилихон, заместитель командующего войсками;

— Гайна, командир готов-федератов;

Источники утверждают, что в отряд готов входил и Аларих из рода Балтов (что вполне логично, так как Аларих в числе других готских вождей служил императору после заключения федеративного договора 392 года), тогда еще мало чем себя проявивший.

Какая изящная ирония судьбы в том, что трое будущих соперников сражались на одной стороне и именно благодаря победе Феодосия в этой войне смогли преуспеть в карьере.

Однако о самой битве.

В трудах христианских историков она отражена очень скупо, более всего в связи с «чудом», явленным по молитве благочестивого императора, которое якобы помогло одержать победу. Чудом стал сильнейший встречный ветер, резко снизивший видимость на поле битвы и очень мешавший войскам Западной империи. Правда, ветер никак не повлиял на неблагоприятный для Феодосия исход сражения в конце светового дня.

Подробнее всего саму битву описывает рассудительный язычник Зосим. Согласно его рассказу, события развивались так.

Обе армии встретились на берегах реки Фригид в предгорьях восточных Альп. В авангарде восточной армии стояли готы, которым больше всего и досталось — их десятитысячный отряд был практически полностью истреблен войском Арбогаста.

По свидетельствам хронистов сражение получилось чрезвычайно ожесточенным, пощады никто не давал и не просил.

Так что с обеих сторон потери были огромными: примерную численность каждого войска историки оценивают в 35–40 тысяч человек, обе армии потеряли около трети состава.

Ситуация складывалась не в пользу Феодосия, более того, его войско оказалось в ловушке, так как противники заняли горные высоты (Юлийские Альпы) в его тылу и мешали отступлению. Когда с наступлением темноты битва прекратилась, Арбогаст и Евгений считали себя победителями и даже начали раздавать награды наиболее отличившимся.

Однако вмешался Его Величество Случай в лице человека, ищущего личной выгоды.

Не знаю, какими соображениями руководствовался комит Арбицион, что он не поделил с Арбогастом. Но именно от него Феодосий получил послание, в котором комит сообщал, что перейдет (с подчиненным ему большим отрядом, разумеется) на сторону восточного императора, если тот пообещает ему звание и почести в его войске. Феодосий согласился, не раздумывая. Пергамента или папируса под рукой не оказалось, поэтому он написал ответ Арбициону на первой подвернувшейся дощечке и пообещал дать ему все, что тот просит.

Во всяком случае, так эту историю излагает Созомен.

Получив ответ, Арбицион помог войскам Феодосия незаметно подойти к лагерю Арбогаста и атаковать его в тот момент, когда расположившиеся на отдых воины не могли дать достойный отпор. Удалось прорваться внутрь к палатке Евгения и перебить его окружение. Сам узурпатор был схвачен и немедленно обезглавлен, после чего его войска прекратили сопротивление. Арбогаст бежал в горы, за ним выслали погоню, и полководец закололся, чтобы не испытать унижения плена и публичной казни.

Сократ Схоластик пишет об этом так:

«Это [поражение] произошло в шестой день месяца сентября, в третье консульство Аркадия и во второе Гонория. Виновник всего зла Арбогаст, два дня убегавший от преследования войска Феодосия, видя, что ему не остается никакого средства к спасению, умертвил себя собственным мечом».

После победы Феодосий триумфально вступил в Рим, посадил на престол своего десятилетнего сына Гонория, назначив его советником и опекуном Стилихона, подтвердил приверженность императоров христианству в никейской форме и навсегда ушел из Города Волчицы. А 17 января 395 года умер в Медиолане, передав престол старшему сыну Аркадию, что гарантировало, как ему казалось, в обеих частях, продолжение его политики.

Но оба юных императора сразу попали под влияние своих опекунов (тем более, Гонорию вообще было только 10). Какое-то время Западной и Восточной империями фактически руководили вандал Стилихон, один из лучших полководцев и дипломатов эпохи, один из самых достойных защитников Рима накануне его падения, и префект Руфин, который ради собственной выгоды готов был отдать Константинополь в руки варваров.

Битва при реке Фригид действительно судьбоносная для империи.

Одержи в ней верх Евгений, кто знает, как повернулась бы история:

— осталось бы христианство государственной религией (кстати, интересно, что по свидетельствам очевидца Клавдия Клавдиана войска Феодосия, вопреки утверждениям более поздних христианских историков, шли в битву со знаменами, на которых были языческие изображения: парящие орлы, драконы, змеи (впрочем, большую часть войск составляли варварские наемники и варвары-федераты)),

— выжили ли бы Стилихон, Аларих и Гайна (думаю, нет, особенно, не было шансов у Стилихона, как родственника императора, и Гайны, как командира федератов, связанных договором лично с Феодосием),

— была бы у Гонория необходимость переносить свой двор в Равенну, а у Алариха захватывать Рим,

— смог бы Гонорий замириться с донатистами,

— пришли бы готы в Испанию, вандалы в Африку…

et cetera, et cetera…

Интересно как-нибудь попытаться это реконструировать.

Удивительно сложились и судьбы участников битвы на стороне Феодосия.

Стилихон стал опекуном императора и фактическим правителем Запада на ближайшие 13 лет, выдал последовательно двух дочерей замуж за Гонория, долго воевал с Аларихом, в 406 году разбил в Северной Италии вторгшиеся в пределы империи полчища варваров под предводительством Радагайса, в 408 был обвинен в измене и предательски убит (это, с моей точки зрения, непростительная глупость Гонория).

Гайна в 395 году убил Руфина и на какое-то время занял его место в качестве правой руки Аркадия и серого кардинала Восточной Римской империи, правда, сразу же встретился с сильной оппозицией, особенно когда попытался лоббировать равные права для ариан и никейцев, а в 401 году погиб в битве с гуннами после бегства из Константинополя.

Аларих в 395 году возглавил восстание готов, которые после кончины Феодосия сочли себя свободными от обязательств по федеративному договору 392 года, был избран готским королем, опустошил вместе со своим войском Балканы, долго воевал со Стилихоном, не раз вторгался в Италию, 24 августа 410 года впервые за восемь веков взял штурмом и разграбил Вечный Город, захватил в плен сестру императоров Галлу Плацидию и внезапно умер от лихорадки в конце того же года в Южной Италии после неудачной попытки переправиться в римскую Африку.

Его шурин и наследник Атаульф увел готов в Аквитанию, где и было создано Королевство вестготов. Собственно, хотя формально первым королем Вестготского королевства считается Атаульф (женившийся на Галле Плацидии), именно Аларих создал все условия для возникновения Королевства и подтолкнул императора к этому решению.

Вот такая интересная история.